Текст книги "История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 10"

Глава XI

Мое пребывание в Спа. Удар кулаком. Удар шпагой. Крозэн. Шарлота, ее роды и ее смерть. Королевский указ заставляет меня покинуть Париж в двадцать четыре часа.

Они явно были все рады меня снова увидеть, и я не менее их был обрадован, уверившись, что буду обращаться здесь в лучшем обществе. Они были накануне своего отъезда в Спа, где было много народа; сезон в Экс окончился, весь народ отправлялся в Спа, а все, кто туда не ехал, оставались в Эксе из того соображения, что в Спа положительно больше не было места. Все меня в этом заверяли; некоторые вернулись оттуда, не найдя там жилья. Я посмеивался над ними, говоря принцессе, что я поеду так и тогда, когда и она, уверенный, что найду какую-то комнату. Мы выехали на следующий день, прибыли рано в Спа, принцесса, Великий нотариус, Роникер и Томатис имели уже заранее снятые дома, я оказался единственным в своей коляске, не знавшим, куда направиться, потому что почтальон уже повсюду побывал. Я решил слезть и пойти искать пешком комнату для себя; но прежде, чем пройтись по Спа, я зашел к торговцу шляп, чтобы купить себе одну, поскольку потерял свою в путешествии. Я сказал продавщице о своей проблеме, она задумалась, посмотрела на своего мужа, они поговорили между собой по-валлонски, и она сказала мне, что если это на несколько дней, она сдаст мне свою комнату, перейдя спать вместе с мужем в лавку; но она сказала, что у нее совершенно нет места для моего слуги.

– У меня нет слуги.

– Тем лучше, разгружайте ваш экипаж.

– Где мне поставить мою коляску?

– Я скажу, чтобы ее поставили в надежном и укрытом месте.

– Сколько вам платить?

– Нисколько; и нисколько, если захотите есть вместе с нами, без особых претензий.

Я согласился со всем, в такой форме, чтобы они были уверены, что проявили свою вежливость не по отношению к мошеннику. Я поднялся по короткой лестнице и увидел комнату с кабинетом, хорошую кровать, комод, один большой стол и два маленьких; я нашел все очень хорошим. Торговка вынесла все, что ей было необходимо и мне бы мешало, оставив для меня свободными два выдвижных ящика. Я спросил у нее, почему они не хотят спать в кабинете, а не в лавке, где им наверняка будет неудобно, и они вместе мне ответили, что полагают, что будут мне мешать, в то время как их племянница наверняка меня не стеснит.

При упоминании племянницы я насторожился. В кабинете не было двери, и в нем стояла только большая кровать: это была только дыра без окна, и поэтому там не было двери, и он освещался днем только из комнаты. Должен предупредить читателя, что эта торговка, из Льежа, как и ее муж, была некрасива до отвращения. Невозможно, сказал я себе, чтобы племянница была еще более некрасива; но если ее оставляют на первого попавшегося, должно быть, наверняка, что она вне всякого соблазна. Как бы то ни было, я согласился на все, я не попросил взглянуть на племянницу, потому что вопрос могли понять дурно, и вышел, даже не открыв чемодана. В ночном мешке у меня имелось все необходимое. Я сказал им, что вернусь только после ужина, и дал им денег, чтобы купили мне свечи; я сказал им также, что мне необходима ночная лампа.

Я пошел повидать принцессу, у которой должен был ужинать, и всех остальных; они все были рады, что я сумел найти себе жилье. Я пошел в концерт, к банку фараон, лишь чтобы взглянуть на атмосферу, зашел в комнаты, где играли в коммерческие игры, и увидел маркиза д’Арагон, который играл в пикет со старым имперским графом. Мне сразу рассказали историю о дуэли, которая произошла с одним французом, который искал с ним ссоры. Это произошло три недели назад. Маркиз д’Арагон ранил в грудь француза, который был еще болен, и он ожидал его выздоровления, чтобы дать ему реванш, который тот попросил, уходя. Таков стиль французов: как только они видят свою кровь, они успокаиваются; наш стиль в Италии другой: у нас не хватает флегмы, необходимой, чтобы развлекаться, испрашивая реванша в неопределенное время, когда мы находимся в присутствии противника, который отворил нам вены. Но у каждой нации свой характер. Этот обычай делает во Франции дуэль очень распространенной.

Персоной, которую я был очень рад увидеть в Спа, был маркиз де Караччиоли, которого я оставил в Лондоне. Он получил от своего двора отставку и развлекался в Спа. Это был настоящий человек ума, благородный, гуманный, сострадательный, друг юности, безразлично, мужского или женского рода, но без эксцессов. Он не играл, но любил игроков, которые водили с ним дружбу, и не любил дураков. С этим счастливым характером, он очень сочетался с маркизом д’Арагон. Своими именем и знатностью тот отвечал вкусам английской вдовы пятидесяти лет, которая была теперь в Спа и была в него влюблена. По свидетельству посла Караччиоли, она вышла за него замуж, принеся ему в приданое 60 тысяч фунтов стерлингов. Она влюбилась, наверняка, в его рост в шесть футов и в его превосходное имя д’Арагон, потому что он не имел ни ума, ни манер, и его ноги были покрыты венерическими ранами; но поскольку он носил все время сапоги, англичанка смогла их увидеть только после свадьбы. Я их видел некоторое время спустя в Марселе, и несколько лет спустя он направился в Модену, где приобрел два имения фьеф. Его жена умерла и оставила его богатым. Думаю, что он еще жив. Превосходный Караччиоли поздравлял себя с тем, что организовал счастье этого авантюриста, настоящее имя которого было Драгон. Вставив букву «А», он сделался д’Араргон.

После ужина я направился в свое жилище и лег спать, не видя племянницы, которая уже спала. Я был обслужен очень некрасивой хозяйкой, ее теткой, которая меня просила, поскольку я останусь у нее, не нанимать слугу, потому что, согласно ей, они все воры.

Утром, при моем пробуждении, племянница уже спустилась в лавку; я оделся, чтобы идти к фонтану, известив этих добрых людей, что сегодня приду ужинать с ними. Они могли есть только в моей комнате, и я был удивлен, что они попросили у меня разрешения. Я не увидел племянницы, она направилась относить шляпы в несколько домов. Я больше не проявлял к ней любопытства. На утренней прогулке я оказался в компании с неким человеком, который рассказывал мне обо всех красотках, что нам попадались. Количество девочек-авантюристок, что находились в Спа в сезон вод, было невообразимое, они все стекались туда в надежде поймать удачу, и все оставались разочарованы. Циркуляция денег была удивительная, но вся между игроками и торговцами. Трактирщики, владельцы гостиниц, виноторговцы и ростовщики составляли их большую часть, и девушки были обречены лишь на мимолетные увлечения. Страсть к игре – более сильное чувство, чем страсть к любовным увлечениям; у игрока в Спа нет времени, чтобы остановиться и оценить достоинства девушки, ни смелости, чтобы делать ей жертвоприношения. Что же касается игры, деньги, которые вытекают, разделяются на три потока. Один, самый маленький, идет в карман принца-епископа Льежа, другой, немного больше – делится между разными подозрительными мошенниками, очень многочисленными, весьма плохо обделывающими свои делишки, потому что их избегают, они не имеют постоянного обиталища и часто являются головорезами. Самая большая часть дохода, которую оценивают в полмиллиона, из года в год, попадает в руки греков-профессионалов, объединенных между собой, признанных государем. Все это золото вытекает из карманов простаков, которые стекаются в эту дыру, называемую Спа, из округи с расстояния в четыре сотни лье. Для них принятие лечебных вод, в основном, только предлог. Они приходят сюда только для проделывания своих делишек, для интриг, для игры, чтобы крутить амуры, для шпионажа наконец. Очень малое число порядочных людей приезжают туда, чтобы позабавиться, либо чтобы отвлечься от забот, которые доставляет им их работа круглый год в местах их обитания.

В таких местах, где не занимаются ничем, кроме как едят, пьют, прогуливаются, играют, танцуют и разглядывают девушек, жизнь недорога. За место у табльдота, где предлагается обычно до тридцати блюд, платят только один французский малый экю, и за такую же небольшую сумму можно хорошо устроиться на ночлег. Те, кто живет в этом месте круглый год, зарабатывают за три месяца то, чего им хватает, чтобы дожидаться остальные девять месяцев возвращения курортного сезона.

Я вернулся к себе в полдень, выиграв двадцатку луи. Я располагал четырьмя сотнями цехинов и намеревался обеспечить себе то, что называется респектабельным времяпрепровождением.

Я захожу в лавку, чтобы подняться в свою комнату, и вижу девушку девятнадцати-двадцати лет, крупную брюнетку, с большими черными глазами, очень хорошо сложенную, с серьезным выражением лица, отмеривающую ленты. Это, должно быть, племянница, что спит в кабинете в шести шагах от моей кровати. Я поражен, но не показываю виду. Я присел на минутку, но она едва меня приветствует: у нее нет времени. Ее тетя спускается, чтобы сказать мне, что сейчас соберут на стол, я поднимаюсь, вижу четыре прибора и служанку, которая несет суп секунду спустя и спрашивает меня без всякого фасону, на что ей купить вино, если я его хочу, потому что эти буржуа пьют только пиво. Это мне нравится, и я даю ей, на что купить две бутылки бургонского. Поднимается торговец шляпочник и показывает мне золотые часы с репетицией, с золотой цепью, все из Парижа, новое и от известной фирмы. Он спрашивает, сколько это может стоить.

– По меньшей мере, сорок луи.

– Месье хочет мне их продать за двадцать, но с условием, что я должен буду их ему вернуть завтра, если он даст мне двадцать два.

– Сделайте это.

– У меня нет денег.

– Я одолжу вам с удовольствием.

Я даю ему двадцать луи, он быстро спускается, возвращается отдать мне часы, которые я кладу в мою шкатулку, и мы садимся за стол. Прожженная дыра в полу показывает тех, кто может зайти в лавку, пока мы обедаем. Жена сидит справа от меня, муж – слева, и племянница напротив, что мешает мне на нее глядеть, и за все время обеда не произносится и двадцати слов. Я нахожу суп превосходным, бульон, первое и жаркое – исключительными; хозяйка говорит мне, что жаркое было за мой счет, потому что они небогаты. Я нахожу эту искренность замечательной, и такое поведение – очень порядочным. Я прошу отведать моего вина, и она соглашается, говоря, что она хотела бы быть немного пообеспеченней, чтобы иметь возможность выпивать полбутылки вина каждый день; муж говорит то же самое.

– Но мне кажется, что ваша коммерция…

– Наша торговля нам не принадлежит, у нас долги в Льеже, и у нас огромные расходы. До сих пор мы очень мало продали.

– Я действительно поражен. Я думал, что все идет лучше. У вас только шляпы?

– Извините. У нас есть платки из Китая, чулки из Парижа и манжеты. Находят все слишком дорогим и уходят.

– Я куплю у вас всего и приведу сюда моих друзей. Позвольте мне действовать. Я хочу быть вам полезен.

– Мерси, возьмите один или два пакета этих платков, и чулки большого размера, потому что у месье крупная нога.

Мерси берет все это. Я нахожу платки превосходными, и чулки очень хорошими. Я покупаю дюжину платков и шесть пар чулок и обещаю сделать так, что менее чем в двадцать четыре часа они продадут все чулки и платки, что есть в лавке. Они благодарят и полагаются на меня. После кофе, который тоже идет за мой счет, тетушка говорит племяннице, чтобы та остерегалась будить меня утром, когда встает; та отвечает, что оставляет всегда свои башмаки в лавке. Я говорю ей не беспокоиться, потому что я сплю крепко.

После обеда я иду в лавку оружейника, чтобы купить пистолеты, которые хочу подарить моему брату, потому что я решил ехать в Париж сразу после Спа. Оружие в Льеже недорого. Оно красивое, но не столь уж надежное. Я спрашиваю у него, не знает ли он торговца, у которого я живу.

– Мы двоюродные братья.

– Он богат?

– Он в долгах.

– Почему?

– Потому что он несчастлив, как все порядочные люди.

– А его жена?

– Это она его содержит в силу своей экономности.

– Знаете ли вы ее племянницу?

– Конечно. Это помешанная, которая набожна и в силу своей щепетильности отваживает от их коммерции постоянных клиентов.

– Что, по вашему мнению, она должна делать, чтобы приваживать постоянных клиентов?

– Чтобы она была более учтива и чтобы не строила из себя недотрогу, если кто-то хочет ее поцеловать.

– Такая ли она на самом деле?

– Такая ли она? Попытайтесь, и вы увидите. Она дала, еще недели не прошло, пощечину офицеру. Кузен ее отругал, и она хотела вернуться в Льеж, но его жена его успокоила. Она, по крайней мере, красива. Вы не находите?

– Да, но если она такова, как вы говорите, нужно оставить ее в покое.

Вооруженный этой информацией, я решил уйти из этого дома, потому что Мерси мне настолько понравилась за столом, что я предвидел, что она не сможет надолго обойтись от того, чтобы не увидеть меня сидящим на ее кровати, а я ненавидел всяких Памел и Шарпийон.

В течение послеобеденного времени я зашел в лавку вместе с Ржевуским и Роникером, которые, чтобы доставить мне удовольствие, купили более чем на пятьдесят дукатов товаров, и на следующий день принцесса и жена Томатис скупили все платки. Вернувшись домой в десять часов, я нашел Мерси спящей, как и в предыдущую ночь. На следующее утро торговец поднялся, чтобы забрать часы и дать мне двадцать два луи, но я хотел только мои двадцать. Я сказал ему, что, будучи уверен в залоге, я всегда ему буду готов открыть мой кошелек, но абсолютно не желаю никакого барыша. Он спустился обратно, полный благодарности, и его жена поднялась, чтобы выразить те же чувства.

Приглашенный к Томатису, я не мог с ними обедать; но, любопытствуя относительно богомолки, сказал, что буду у них ужинать, и что оплачу расходы сверх обычного; они дали мне превосходный ужин, за мои деньги, разумеется, попивая доброе бургундское, которое Мерси смаковала впервые. К концу ужина, когда она вышла из комнаты, чтобы куда-то пойти, я сказал тетушке, что ее племянница очаровательна, и что очень жаль, что она такая грустная. Она мне ответила, что та наверняка изменит свой характер, или недолго останется в их лавке.

– Она такая со всеми мужчинами?

– Со всеми.

– Она никогда не любила?

– Она так говорит, но я этому не верю.

– Я удивлен, что она спокойно спит, зная, что в шести шагах от нее находится мужчина.

– Она не боится.

Она возвращается и желает нам спокойной ночи, я предлагаю ее поцеловать на ночь, она уклоняется и, чтобы свободно раздеться, ставит перед дверью кабинета кресло, которое должно помешать мне видеть ее в рубашке. Они уходят, я также ложусь, находя такое положение невыносимым и даже ненормальным, потому что Мерси знает, должна знать, что имеет право понравиться. Несмотря на это, я ложусь спокойно, и утром, при моем пробуждении, я ее не вижу. Мне хотелось поговорить с ней с глазу на глаз и принять решение в зависимости от того, что она мне скажет; но я не знал, как к ней подступить. Между тем, торговец воспользовался моим предложением, принося ко мне заклады и получая за них процент. Я предоставлял ему это преимущество, ничем не рискуя, я был этому очень рад, и, как он сам, так и его жена говорили, что счастливы, что убедили меня продолжать у них жить. Я же решил продолжать игру в их собственных интересах.

На пятый или шестой день я проснулся раньше Мерси, встал, надев на себя только домашнее платье, но через мгновенье она проснулась и, видя, что я направляюсь к ней, спросила, чего я хочу. Я ответил, присев на ее кровать с очень ласковым и добрым видом, что хочу только пожелать ей доброго утра и немного поболтать с ней. Она была завернута в свою простыню, как будто было очень жарко; но хотя ее кровать была очень узкая, это не могло помешать мне протянуть мои руки к ней. Я прошу, сжимая ее, позволить мне ее обнять, и она резко отклоняется. Ее тон меня раздражает, я просовываю свои руки снизу под ее простыню и быстро провожу по ее ногам, вплоть до самого важного места. Мерси мгновенно достает свою руку наружу и сжатым кулаком наносит мне удар в нос, прекращая мои нежности. У меня сразу же обильно идет кровь, превосходно приводя меня в себя, я отступаю и умываюсь холодной водой, пока кровь не останавливается, а Мерси в это время одевается и спускается вниз.

Когда я остановил кровь, у меня остался след удара, от которого мое лицо выглядело ужасно. Я зову через окно парикмахера, который живет там же внизу, он наскоро меня причесывает, укладывает мои волосы в кошелек и уходит. Торговка поднимается, чтобы показать мне форелей, и удивлена, видя меня обезображенным. Я объясняю ей причину, мягко, не жалуясь и наоборот, признавая свою ошибку. Я плачу за форелей и ухожу, не слушая ее причитаний. Я иду, прикрывая свою физиономию платком, в дом напротив, откуда, как я видел из окна накануне, уехала миледи герцогиня Ричмонд. Половина апартаментов, говорит мне хозяин, сдана итальянскому маркизу, который прибудет из Льежа; он предлагает мне другую половину, и я ее беру. Я беру также местного слугу и иду сразу же забрать все мои вещи от льежки, не обращая внимания на ее не только просьбы, но и слезы. То, что она мне говорит, впрочем, никак не может меня переубедить, так как, обещая, что я больше не увижу Мерси, она оправдывает и Мерси, упрекая меня, допуская, как она и должна была бы сделать, что я захотел ее пощупать, и, что более разумно, предлагая высечь грубиянку.

Я иду в мое новое жилище, где у меня две комнаты и кабинет. Англичанин заверяет меня, что уберет последствия удара у меня на лице в течение часа и синяк – за двадцать четыре часа, и предоставив ему возможность действовать, я получаю обещанное. Он протирает меня винным спиртом. Стыдясь показываться в таком состоянии, я провожу день у себя. Торговка приходит в полдень принести мне моих форелей и, заверяя, что Мерси раскаивается до слез, что так со мной обошлась, она обещает мне, что если я вернусь, девушка выдаст мне любое удовлетворение, какого я могу пожелать.

– Вы же понимаете, что если я так сделаю, мое приключение станет достоянием публики, что сделает меня смешным и, кроме того, нанесет ущерб чести вашего дома и самой вашей племянницы, которая не будет уже считаться благочестивой.

Я предлагаю ей задуматься над историей с пощечиной, причем она удивлена, что я о ней знаю, и доказываю неосмотрительность того, что она предлагает, толкая меня на жестокость по отношению к этой несчастной. Я заканчиваю, говоря ей, что если бы я был чересчур мнительным, я мог бы заподозрить ее в сообщничестве. Льежка при этих последних словах впадает в отчаяние и заливается настоящими слезами. Поскольку ее слезы могут быть искренними, я ее успокаиваю, прошу у нее прощения, и она уходит. Полчаса спустя приходит ее муж, принося мне двадцать пять луи, что я одолжил ему на золотую табакерку с бриллиантами, и предлагает мне дать ему двести луи за кольцо, которое стоит четыреста. Оно будет мое, говорит он мне, если владелец не вернет мне в неделю двести двадцать луи. Деньги мне не лишние, я осматриваю камень, который должен весить шесть каратов, как говорят, прекрасной воды, и говорю, что пойду на это дело, если владелец даст мне квитанцию о продаже. Я дам ее вам сам, в присутствии свидетелей.

– Прекрасно, в течение часа я дам вам деньги, потому что хочу дать вынуть камень. Это должно быть неважно для владельца, потому что я велю вставить его обратно, так, как он есть, за мой счет. Если он заберет его, двадцать луи будут ваши.

– Мне надо у него спросить, не будет ли он возражать, чтобы вынимали камень.

– Хорошо; но скажите ему, что если он не согласится, я не берусь за это дело.

Он уходит и возвращается вместе с ювелиром, который говорит, что готов гарантировать мне, что камень весит по меньшей мере на два грана больше.

– Вы его взвешивали?

– Нет, но это все равно.

– Возьмитесь же за это сами.

– У меня нет такой суммы.

– Почему владелец не хочет, чтобы кольцо размонтировали? Это ему ничего не будет стоить.

– Он этого не хочет совершенно точно.

– Он волен этого не делать, как и я – не давать ему ни су.

Они уходят, и я рад, что устоял. Было очевидно, что если владелец кольца не согласился его разбирать, учитывая, что ему нужны деньги, как он говорит, то либо камень фальшивый, что можно понять по его весу, либо имеет внутри накладку.

Я провожу день за писаниной, отменив все визиты; я ужинаю, иду спать, и на рассвете поднимаюсь, чтобы посмотреть, кто стучится в мою дверь. Я вижу Мерси. Я впускаю ее и, вернувшись обратно в кровать, спрашиваю, чего она хочет, придя ко мне в такой час. Она садится ко мне на кровать и силится излиться в бесполезных извинениях. Рассуждать, чтобы убедить кого-то в его неправоте – мой любимый конек, я спрашиваю ее, почему, отвергнув, подобно тигру, ласки человека, сраженного ее прелестями, она поставила меня в необходимость сделать то, что я сделал.

– Ложась в кабинете, я повиновалась моей тете. Ударив вас кулаком, о чем я глубоко сожалею, я следовала непроизвольному движению души, которая сочла себя оскорбленной; и неправда, что я уверена, что каждый мужчина, который меня видит, должен потерять разум. Я подчиняюсь долгу, и вы согласитесь, что ваш долг – меня уважать, как и мой, – себя защищать.

– Если таков ваш образ мыслей, уверяю вас, вы правы, как и в том, что вы сделали; Я безропотно стерпел, что вы пустили мне кровь, и, уйдя от вас, я этим заверяю, что буду уважать вас в будущем. Вы явились сюда за этим объяснением? Вот оно. Вы не можете хотеть ничего другого. Позвольте мне, однако, посмеяться над вашими извинениями, потому что то, что вы мне говорите, выглядит комично.

– Что я вам сказала?

– Что, разбив мне нос, вы исполняли свой долг. Разве вам представляется, что следует просить прощения за то, что должно быть сделано?

– Я должна была защищаться ласково. Увы, забудьте все и простите меня. Я не буду больше защищаться никаким способом, я вся ваша, я вас люблю и готова вас в этом убедить.

Она не могла больше ничего произнести. Говоря эти слова, она падает на меня, она плачет и прижимает свое лицо к моему. Пристыженный победой, которую она готова принести мне в этот момент, я не отталкиваю ее, но отодвигаюсь сам. Я говорю ей вернуться, когда мое лицо приобретет первоначальную форму. Она уходит, весьма обиженная.

Итальянец, которого мой хозяин ожидал из Льежа, прибыл ночью, я слышал большой шум; любопытствуя узнать его имя, я спросил его и увидел визитную карточку, изготовленную для распространения среди предполагаемых больных, находящихся в Спа для поправки своего здоровья. Я с удивлением читаю: маркиз дон Антонио далла Кроче. Не Кросэн ли это? Очень возможно. Он спал. Мне сказали, что он с женой, с секретарем, который также и ее, горничной и двумя слугами. Мне не терпелось увидеть его лицо.

Я ждал недолго. Поднявшись и узнав, что я его сосед, он представился. Два часа, что мы потратили, чтобы рассказать друг другу наши приключения с тех пор, как мы расстались в Милане, пролетели очень быстро. Он узнал, как я сделал счастливой девушку, которую он мне оставил; он исколесил за эти шесть лет пол-Европы, все время воюя с Фортуной; он заработал много денег в Париже, много также заработал в Брюсселе, где, влюбившись в приличную девушку, которую отец велел запереть в монастырь, он ее выкрал, и она была с ним, беременная на шестом месяце. Он заявлял ее как свою жену, поскольку имел намерение ее таковой сделать. Он сказал мне, что располагает пятьюдесятью тысячами франков, в том числе в драгоценностях и вещах, и что он собирается играть у себя, давая ужины, потому что уверен, что потеряет все, если будет полагаться на фортуну, не поправляя ее. Я поддержал его в этой позиции. Он собирался направиться в Варшаву, где, как он был уверен, я адресую его всем, кого я там знаю, но он ошибался. Я даже не похвалился, что представлю его тем полякам, что были в Спа. Я сказал, что он должен рассчитывать при нахождении знакомств только на себя, и заверил, что вредить я ему не буду. Я пообещал обедать сегодня у него. Тот, кого он представлял как своего секретаря, был веронец Конти, ловкий трусишка, которым верховодила жена.

Но вот, к полудню, снова пришел льежец, с кольцом и его хозяином, который имел вид бретера. Они пришли в сопровождении ювелира и другого человека. Хозяин кольца повторил мне настоятельно, чтобы я одолжил ему две сотни луи. Если бы я был умнее и менее болтлив, я бы попросил его избавить меня от этого, и все было бы кончено. Они бы ушли. Но не тут то было. Я захотел уверить его, что затруднения, которое он испытывает, чтобы позволить разобрать кольцо, достаточно, чтобы помешать мне доставить ему то удовольствие, что он у меня просит. Камень, говорю я ему, будучи извлечен из кольца, покажет то, чего он стоит на самом деле.

– Если, извлеченный из кольца, – сказал я ему, – он окажется двадцати шести гран, я вам дам не две, а три сотни луи; за такое, какое оно сейчас, я ничего не дам.

– Вы неправы, сомневаясь в том, что я вам говорю, потому что ваше упрямство ранит мою честь.

– Мое рассуждение не задевает ничью честь. Я волен думать как мне угодно. Предлагаю вам пари. Если кольцо будет разобрано, и если оно весит двадцать шесть гран, я теряю две сотни луи, если же оно весит намного меньше, вы теряете кольцо.

– Это унизительное предложение, потому что оно скрывает в себе обвинение во лжи. При этих словах я делаю шаг к комоду, где у меня пистолеты, и прошу задиру оставить меня в покое. В этот момент заходит генерал Роникер, и человек с кольцом рассказывает ему эту историю. Роникер рассматривает кольцо и говорит, что если бы ему делали подарок, он не заставлял бы его разбирать, но, собираясь его купить, он попросил бы его разобрать, будь продавец даже самым великим монархом на Земле, и что он удивлен, что тот не соглашается. Мошенник уходит, ни с кем не раскланиваясь, и кольцо остается в руках льежца.

– Почему, – спрашиваю я, – вы не вернули ему кольцо?

– Потому что я заранее дал ему вчера пятьдесят луи; но если он не отдаст мне их завтра, я велю его разобрать перед чиновником магистрата и продам его с торгов.

– Этот человек мне не нравится. Прошу вас больше никого ко мне не приводить.

Так дело и кончилось. Обманщик кольцо не забрал, и льежец отдал его демонтировать на следующий день, в присутствии свидетелей. В нем обнаружили плоский камень, положенный на плоский кристалл кварца, составляющий две трети от массы. Оправа, однако, стоила пятьдесят луи, и льежец получил их от одного англичанина, который им заинтересовался. Мошенник больше там не появлялся. Неделю спустя, встретив меня, направляющегося к фонтану, который расположен в четверти лье от Спа, он сказал, чтобы я был добр следовать за ним туда, где мы не будем видны, потому что у него есть что мне сказать со шпагой в руке. Я, по странному случаю, имел при себе шпагу. Этим утром я присутствовал при встрече двух безумцев, которые должны были также драться, но были утихомирены. Когда идут на такое мероприятие в Спа, туда не ходят без оружия.

Я ответил, что я за ним не пойду, и пусть он говорит там, где мы находимся.

– Нас видно.

– Тем лучше. Поспешите и доставайте шпагу первым, обещаю, что не позову на помощь.

– Это преимущество.

– Я знаю, и оно принадлежит мне по праву, и если вы не обнажите шпагу, я объявлю вас трусом, каким и считаю.

При этих словах он быстро обнажает шпагу, но, отпрыгнув назад, он дает мне возможность достать свою. Он приближается ко мне, по манере Донадьё, и, поскольку он думает, что я буду действовать шпагой, я вытягиваю свой правый сапог ему в грудь и делаю ему бутоньерку, которую потом хирург оценит в три дюйма. Я бы его прикончил, если бы он не опустил шпагу, говоря, что надеется найти случай получить реванш. Он уходит.

Двадцать человек, что нас видели, оказались около меня, не пытаясь догнать другого, потому что они все были свидетелями того, что он был агрессором. Я погрузил гарду моей шпаги в землю, так как моя левая рука была на перевязи, и мы все вернулись в Спа. Это дело не имело никакого продолжения. Когда я уехал из Спа, он еще находился в руках хирурга. Это был авантюрист, от которого отреклись все французы, что находились в Спа. Но вернемся к Кросэну, который дал мне обед.

Маркиза, так называемая его жена, была персона шестнадцати-семнадцати лет, красивая, блондинка, очень высокого роста, имея все признаки знатности страны, где она родилась. История ее бегства известна от ее братьев и сестер, нет необходимости мне называть ее имя читателю. Я и так много об этом сказал. Когда ее муж меня представил, она, будучи предупрежденной, встретила меня как настоящего друга. У нее не было ни грустного вида, ни раскаяния, ни затруднения, какое порождает смелый поступок, противный предубеждениям, которые она должна была получить при своем воспитании, и долгу, который предписывается понятиями чести. Беременная на шестом или седьмом месяце, она казалась приближающейся к разрешению из-за своей талии, сильно изогнутой в спине. Она выглядела очень здоровой, с красивым лицом, голубыми глазами, под цвет волос, естественной окраски, ртом, созданным для улыбок, и двумя превосходными рядами зубов, еще более белых, чем ее кожа. Физиономист, каковым я себя считаю, нашел бы, что эта женщина не только должна быть счастливой, но должна приносить совершенное счастье тому, кого любит; я вскоре узнал тщетность моей предполагаемой науки. На ней была пара прекрасных серег в ушах и два прекрасных кольца, которые послужили мне предлогом полюбоваться красотой ее рук. Жена г-на Конти не представляла никакого интереса. Я смотрел только на Шарлотту – это было ее крестильное имя. Она поразила меня настолько, что в рассеянности я почти не отвечал впопад на ее вопросы в ходе разговоров, что она вела со мной на этом обеде в ходе первого дня своего пребывания там.

Я думал об этом человеке, в которого бывают влюблены девицы высшего разряда, чему я не мог найти объяснения. У него не было ни лица, ни образованного ума, ни умения вести себя в хорошей компании, ни умения вести соблазнительные разговоры, ни искусства внушать девушкам комильфо желание бежать с ним из отчего дома. Несмотря на все это, я имел перед глазами уже вторую, достоинства которой были еще выше, чем у первой. Я был однако далек от того, чтобы предвидеть, что случится через пять или шесть недель. После обеда я затеял с Кросэном разумный и патетический разговор. Я доказал ему высшую необходимость для него самого осмотрительного поведения, потому что он станет самым гнусным из палачей, если получится, что из-за него прекрасное создание, которое он совратил, должно будет стать несчастным. Он ответил, что не хочет более зависеть от Фортуны, повороты которой он слишком испытал. Он хочет отныне рассчитывать только на свою науку, и он уверен, что будет жить теперь как подобает обеспеченному человеку.