Текст книги "История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 10"

Дав мне цехин, она спросила, хочу ли я, чтобы она пригласила девочку на ужин, но моя бабушка воспротивилась, и я был ей благодарен. На следующий день я вернулся в Падую вместе с моим учителем, и там Беттина легко заставила меня забыть Панталонсину.

После этого приключения я больше ее не видел, вплоть до этого момента в Шарлоттенбурге. Прошло двадцать семь лет. Ей должно было быть тридцать пять лет. Если бы я не знал ее имени, я бы ее не узнал, так как в восемь лет ее черты еще не сформировались. Мне не терпелось увидеться с ней в ее комнате с глазу на глаз и узнать, помнит ли она эту историю, потому что я считал невероятным, чтобы она могла меня узнать. Я спросил, есть ли с ней ее муж Денис, и мне ответили, что король приказал его выслать, потому что тот дурно о нем отозвался.

На следующий день я велел отвести меня к ней, сказал о себе доложить, и она приняла меня вежливо, сказав, однако, что не думает, что имела удовольствия меня когда либо видеть.

Однако постепенно я стал вызывать в ней все больший интерес, когда стал говорить о ее семье, ее детстве и ее таланте, с которым она очаровывала Венецию, танцуя менуэт; она прервала меня, говоря, что ей тогда было только шесть лет, и я ответил, что ей и не могло быть больше, потому что мне было также десять, когда я влюбился в нее.

– Не знаю, говорить ли вам, но я никогда не забывал, – сказал я ей, – тот поцелуй, который вы мне дали по приказу вашего отца за маленький подарок, что я вам сделал.

– Подождите. Вы дали мне кольцо. Вы были одеты аббатом. Я тем более никогда вас не забывала. Возможно ли, что это были вы?

– Это я.

– Мне это необычайно приятно. Но, если я вас не узнала, невозможно также, чтобы вы узнали меня.

– Разумеется, потому что, если бы мне не сказали ваше имя, я бы не подумал о вас.

– За двадцать лет, друг мой, лицо меняется.

– Добавьте также, что в шесть физиономия еще не сформировалась.

– Вы можете быть хорошим свидетелем, что мне только двадцать шесть лет, несмотря на то, что злые люди дают мне на десять лет больше.

– Пусть говорят. Вы в расцвете ваших лет и созданы для любви; и я чувствую себя счастливейшим из людей, что мне удалось сказать вам, что вы были первая, кто внушил моему сердцу любовное чувство.

От этих разговоров мы растрогались, но опыт научил нас обоих, что следует остановиться на этом и разойтись.

Денис, еще молодая, прекрасная и свежая, уменьшала свой возраст на десять лет; она знала, что я это знаю, но, несмотря на это, желала, чтобы я это подтверждал, и она бы меня возненавидела, если бы я, как последний дурак, вздумал доказывать ей правду, которую, впрочем, она знала и сама. Ее не заботило, что я думаю по этому поводу. Может даже быть, что она полагала, что я должен быть ей благодарен за то, что, благодаря вполне простительному заблуждению, она позволила мне скинуть себе десяток лет, как и ей, и выказывала себя готовой послужить этому случайным свидетелем. Меня это не заботило. Уменьшение возраста – это особенность, свойственная женщинам театра, в основном, из-за того, что они знают, что, несмотря на весь их талант, публика ими пренебрегает, когда узнает, что они стары.

Сочтя за весьма добрый знак прекрасную искренность, с которой она сделала меня соучастником своей слабости, я не сомневался в ее добром отношении к моим любовным чувствам, и в том, что она не заставит меня вздыхать долгое время. Она показала мне весь свой дом, и видя, что она устроена со всех точек зрения с большой элегантностью, я спросил, есть ли у нее друг, и она ответила с улыбкой, что весь Берлин об этом знает, но все ошибаются в основных качествах этого друга, потому что он ей скорее отец, чем любовник.

– Вы заслуживаете, однако, настоящего друга, и мне кажется невозможным, чтобы вы могли без такого обходиться.

– Уверяю вас, я об этом не беспокоюсь. Со мной случаются судороги, которые составляют несчастие моей жизни. Я хотела ехать в Тёплиц на воды, где, как меня заверили, я выздоровею, но король отказал мне в разрешении; однако я выберусь туда в будущем году.

Она видела, что я загорелся, и, мне кажется, ей нравилась моя сдержанность; я спросил у нее, не могут ли ей не понравиться мои частые визиты. Она ответила мне, смеясь, что если меня это не напрягает, она может назваться моей племянницей или кузиной. Я ответил ей без смеха, что это может быть и правдой, и что она может быть моей сестрой. Основания для такой возможности, заставив нас говорить о дружбе, которую ее отец испытывал по отношению к моей матери, привели нас к ласкам, которые вполне допустимы между родственниками. Я откланялся, когда почувствовал, что они могут завести меня слишком далеко. Она спросила, провожая меня до самой лестницы, не хотел бы я отобедать с ней завтра. Я согласился. Вернувшись в свою гостиницу весь в огне, я думал о поворотах судьбы и, в конце размышлений решил, что должен уплатить мой долг Высшему Провидению, согласившись с самим собой, что родился счастливым.

Я явился назавтра к Денис, когда вся приглашенная компания была уже там. Первый, кто бросился мне на шею, был молодой танцор по имени Обри, которого я знал в Париже фигурантом оперы, затем в Венеции первым танцором серьезных танцев, и достаточно знаменитым, чтобы быть любовником одной из первых дам и в то же время миньоном ее мужа, который без этого не простил бы своей жене, что стал его соперником. Обри играл в эту игру с ними и зашел в ней так далеко, что спал между ними обоими. Государственные инквизиторы в начале поста отправили его в Триест. Десять лет спустя я встречаю его у Денис, где он представляет мне свою жену, танцовщицу, как и он, которую зовут Ла Сантина, на которой он женился в Петербурге, откуда они приехали, чтобы провести зиму в Париже. После взаимных приветствий с Обри я вижу подошедшего ко мне толстого мужчину, который сказал мне, что мы были друзьями двадцать пять лет назад, но были столь молоды, что не можем друг друга узнать.

– Мы были знакомы в Падуе, – говорит он, – у доктора Гоцци, и я Жозеф да Лольо.

– Я помню. Вы были приглашены на службу императрицы России в качестве высококвалифицированного исполнителя на виолончели.

– Точно. Я возвращаюсь теперь на родину, чтобы больше ее не покидать; и вот представляю вам свою жену. Она родилась в Петербурге и она дочь знаменитого профессора скрипки Мадониса. Через восемь дней я буду в Дрездене, где устрою себе праздник, обняв м-м Казанова, вашу мать.

Я был очарован, оказавшись в этой прекрасной компании, но видел, что воспоминания двадцатипятилетней давности не нравятся моей очаровательной м-м Денис. Повернув разговор в сторону событий в Петербурге, в результате которых взошла на трон великая Екатерина, да Лольо сказал нам, что, будучи слегка замешан в заговоре, он решил принять разумное решение просить отставки, но он стал достаточно богат, чтобы иметь возможность провести остаток дней у себя на родине, ни в ком не нуждаясь.

Денис сказала нам, что всего десять-двенадцать дней, как ей представили одного пьемонтца по имени Одар, который также покинул Петербург, после того, как держал в руках нити всего заговора. Царствующая императрица приказала ему уехать, подарив сто тысяч рублей.

Этот человек направился купить землю в Пьемонте, полагая жить там долго и спокойно, будучи в возрасте всего сорока пяти лет, но он выбрал плохое место. Два или три года спустя молния влетела в его комнату и убила его. Если этот удар был нанесен ему всемогущей и невидимой рукой, то не был ли это гений-защитник Российской империи, который захотел отомстить за смерть императора Петра III. Если бы несчастный монарх, однако, был жив и правил, это привело бы к тысяче несчастий.

Екатерина, его супруга, отправила, хорошо вознаградив, всех иностранцев, которые помогли ей свергнуть своего мужа, своего врага, врага ее сына и всей русской нации; и она была благодарна по отношению ко всем русским, которые протянули ей руку помощи, чтобы удержать на троне. Она отправила путешествовать всех знатных людей, кто имел основания не любить эту революцию.

Да Лольо и его красивая жена заставили меня думать о том, чтобы направиться в Россию, если король Прусский не найдет мне применения, как я хотел. Они уверили меня, что я составлю там свою судьбу, и дали мне хорошие рекомендательные письма.

После их отъезда из Берлина я стал нежным другом Денис. Наша близость началась после ужина, по случаю конвульсий, которые с ней случились и длились всю ночь. Я провел эту ночь у ее изголовья, и на следующий день я получил истинное вознаграждение, которого заслуживало двадцатишестилетнее постоянство. Наши любовные отношения продолжались вплоть до моего отъезда из Берлина. Шесть лет спустя я возобновил их во Флоренции, и я поговорю о них, когда мы там будем.

Несколько дней спустя после отъезда да Лольо она доставила мне удовольствие отвезти меня в Потсдам, чтобы показать все, что стоило там посмотреть. Никто не мог ничего возразить против нашей связи, потому что она всем говорила, что я ее дядя, и я все время называл ее дорогой племянницей. Генерал, ее друг, в этом не сомневался, или делал вид.

В Потсдаме мы видели на параде короля, командующего своим первым батальоном, в котором все солдаты имели в своих штанах накладные карманы с золотыми часами. Король таким образом вознаграждал их за смелость, которую они проявляли, подчиняясь ему, как Цезарь в Вифинии подчинялся Никомеду. Из этого не делали тайны.

Комната, где мы спали в гостинице, где мы жили, была расположена напротив коридора, по которому король проходил, когда покидал замок. Створки окон были закрыты, и наша хозяйка объяснила почему. Она сказала, что Реджиана, очень красивая танцовщица, жила в той же комнате, что и мы сейчас, и когда король, проходя утром, увидел ее совершенно голой, он приказал, чтобы закрывали ее окна; прошло уже четыре года, как это случилось, но их никогда не открывали. Он испугался ее очарования. Его величество, после своих амуров с Барбариной, стал совершенно негативен по отношению к этому. Мы увидели впоследствии, в комнате, где король спал, портрет этой девушки, портрет Кошуа, сестры той комедиантки, на которой женился маркиз д’Арженс, и императрицы Марии-Терезии, когда она еще была девушкой, в которую желание стать императором сделало его влюбленным.

После того, как мы полюбовались красотой и элегантностью апартаментов замка, было удивительно видеть, как живет он сам. Мы увидели маленькую кровать позади ширмы в углу комнаты. Никакой домашней одежды, никаких домашних туфель; слуга, который был там, показал нам ночной колпак, который король надевал, когда бывал простужен, сохраняя обычно и свою шляпу, что должно было быть неудобно. В той же комнате я увидел стол перед канапе, где у него было все, что нужно для письма, и тетради, наполовину обгорелые; он сказал нам, что это была история последней войны, и что инцидент, когда загорелись его тетради, настолько не понравился Его Величеству, что он забросил свою работу. Но он, должно быть, снова взялся за нее, потому что после его смерти она появилась в публике, но ее не оценили.

Пять или шесть недель спустя после короткого разговора, что я имел с этим знаменитым королем, милорд маршал мне сказал, что предлагает мне место гувернера в новом корпусе благородных кадет – померанцев, который он собирается учредить. Их число определено в пятнадцать человек, он хотел дать им пятерых гувернеров; таким образом, у каждого гувернера будет три кадета, шестьсот экю оклада и общий стол со своими воспитанниками. Шестьсот экю нужны будут этому счастливому гувернеру на то, чтобы одеться. Его единственной обязанностью будет сопровождать их повсюду, также и ко двору в дни приема, одетым в одежду с галунами. Я должен был определиться как можно быстрее, потому что четыре других были уже найдены, и король не любил ждать. Я спросил у милорда, где находится этот коллеж, чтобы посмотреть его местоположение, и обещал ему дать ответ не позднее, чем послезавтра. Мне необходимо было все мое хладнокровие, которое, однако, не в моем характере, чтобы удержаться от смеха при этом странном предложении от человека, впрочем, такого умного. Но мое удивление еще более возросло, когда я увидел обиталище этих пятнадцати благородных юношей из богатой Померании. Я увидел три или четыре залы почти без мебели, несколько комнат, в которых стояла только бедная кровать, стол и два деревянных стула, и юных кадетов, всех двенадцати-тринадцати лет, плохо причесанных и плохо одетых в униформу, всех с физиономиями крестьян. Я увидел их всех вместе, с их гувернерами, которые показались мне их слугами, и которые меня внимательно разглядывали, не смея предположить, что я тот их товарищ, которого они ожидают. В тот момент, когда я собрался уйти, один из гувернеров высунул голову в окно и сказал:

– Вот едет король на лошади.

Е.В. поднялся вместе со своим другом К. Исилиусом, и пошел все проверять. Он меня видел и не сказал мне ни слова. На мне был бриллиантовый крест моего ордена на цепи и элегантный наряд из тафты. Но руки у меня опустились, когда я увидел великого Фридриха в гневе, заметившего ночной горшок, стоящий у кровати кадета, который являл глазам любопытного затвердевший осадок, который должен был источать вонь.

– Чья это кровать? – спросил король.

– Моя, сир, – ответил ему один кадет.

– Очень хорошо, но я не с вами хочу говорить. Где ваш гувернер?

Этот счастливец предстал перед ним и монарх, назвав его хамом, хорошенько намылил ему голову. Единственная милость, что он ему сделал, была та, что он изволил ему сказать, что в его распоряжении есть слуга и в его обязанности входит следить за чистотой.

Увидев эту суровую сцену, я потихоньку отошел и направился к милорду маршалу, поспешая поблагодарить его за прекрасную судьбу, которую приготовило мне небо при его посредничестве. Он должен был рассмеяться, когда я в деталях рассказал ему обо всем увиденном, и сказать, что я прав, отказываясь от такого поприща; но он сказал мне также, что я должен пойти поблагодарить короля, прежде чем покинуть Берлин. Он взялся, однако, сам сказать Е. В., что эта должность мне не подходит. Я сказал милорду, что думаю отправиться в Россию; и стал всерьез готовиться к этому путешествию. Барон Трейден добавил мне смелости, пообещав рекомендовать меня герцогине Курляндской, своей сестре, и я написал г-ну де Брагадин, чтобы тот дал мне рекомендацию к банкиру в Петербурге, который мог бы платить мне каждый месяц сумму, достаточную для проживания там без особых забот.

Приличия требовали, чтобы я ехал туда со своим слугой, фортуна предоставила мне одного, когда я занялся поисками. Молодой лотарингец явился к Рюфин, неся в руке весь свой багаж. Он сказал, что его зовут Ламберт, что он только что прибыл в Берлин и что он хочет у нее поселиться.

– Пожалуйста, сударь, но вы мне будете платить день в день.

– Мадам, у меня нет и су; но я получу, когда напишу, где я.

– Месье, я не могу поселить вас.

Видя, что он уходит огорченный, я сказал ему, что заплачу за него за сегодня, и спросил, что у него в его мешке.

– Две рубашки, – ответил он, – и штук двадцать книг по математике.

Я отвел его в мою комнату и, найдя его достаточно хорошо образованным, спросил, каким образом он дошел до того состояния, в котором находится.

– В Страсбурге, – ответил он, – кадет такого-то полка дал мне пощечину в кафе. На следующий день я нашел его в его комнате и убил наповал. Затем я вернулся в комнату, которую занимал, взял свои книги и рубашки в этот мешок и покинул город, имея в кармане только два су. Я шел пешком, и мне хватило денег до сегодняшнего утра. Завтра я напишу в Люневиль, где живет моя мать, и я уверен, что она вышлет мне денег. Я рассчитываю пойти здесь на службу в инженерный корпус, так как полагаю, что могу быть полезен в этой области, а в крайнем случае пойду в солдаты.

Я сказал, что велю дать ему маленькое помещение для слуг, и дам денег на пропитание, до той поры, пока не придет помощь от матери, как он надеется. Он поцеловал мне руку.

Я не думал, что он обманщик, так как он заикался; но тем не менее я сразу написал в Страсбург г-ну де Соанбургу, чтобы узнать, по правде ли случился тот факт, о котором он мне рассказал.

На следующий день я поговорил с офицером из инженерного корпуса, который сказал, что молодых людей, хорошо образованных, в его полку так много, что их больше не принимают, по крайней мере если они не соглашаются выполнять службу солдат. Мне показалось обидным, что этот мальчик будет вынужден пойти на такое. Я начал с того, что провел с ним несколько часов с циркулем и линейкой в руках, и нашел его ученым; я задумал взять его с собой в Петербург и сказал ему об этом. Он ответил, что будет счастлив, и что он будет служить мне в путешествии в качестве кого хочу. Он плохо говорил по-французски, но поскольку он был лотарингец, я не удивлялся; но поразило меня то, что он не только не знал ни слова на латыни, но когда он писал письмо под мою диктовку, орфография его страдала в каждом слове. Видя, что я смеюсь, он не казался пристыженным. Он говорил, что, учась в школе, он старался овладеть только геометрией и математикой, радуясь, что утомительная грамматика не имеет ничего общего с этими науками. Но этот мальчик, дока в области анализа, был невежествен также и в других областях знания. Он не имел никакого представления о мире и во всех своих манерах и ухватках не отличался совершенно от настоящего крестьянина.

Десять-двенадцать дней спустя г-н де Соанбург написал мне из Страсбурга, что Ламберт никому не известен, и что нет такого кадета полка, которого я ему назвал, ни убитого, ни раненого. Когда я показал ему это письмо, чтобы спросить по поводу его выдумки, он ответил, что, желая стать военным, он счел необходимым создать впечатление о себе как о бравом человеке, и что я должен его извинить, как и в том, что он рассказал о матери, которая должна прислать ему денег. Он ничего не ждет оттуда, и он заверил меня, что будет мне верен и никогда меня не обманет. Я посмеялся над ним и сказал, что мы уезжаем через пять или шесть дней.

Я направился в Потсдам вместе с бароном Бодиссоном, венецианцем, который хотел продать королю полотно Андреа дель Сарто, чтобы увидеться также с Е. В., как мне посоветовал лорд маршал.

Я увидел его на параде, прогуливающегося пешком. Едва он меня увидел, он подошел ко мне, чтобы спросить, когда я рассчитываю отбыть в Петербург.

– Через пять-шесть дней, сир, если В. В. мне позволит.

– Доброго пути. Но на что вы надеетесь в этой стране?

– На то же, на что и здесь, сир – понравиться правителю.

– Вы рекомендованы императрице?

– Нет, сир. Я рекомендован только банкиру.

– На самом деле, это гораздо лучше. Если будете возвращаться через Берлин, вы доставите мне удовольствие, рассказав об этой стране. Прощайте.

Вот два разговора, которые у меня были с этим великим королем, которого я больше не увидел. Попрощавшись со всеми моими знакомыми и получив от Барона Трейдена письмо к г-ну Кайзерлинг, великому канцлеру в Миттау, в которое было вложено письмо м-м герцогине, я провел последний вечер с нежной Денис, которая купила мою почтовую коляску. Я отбыл с двумя сотнями дукатов в кармане, которых мне должно было бы хватить до конца моего путешествия, если бы я не потерял половину в Данциге в маленькой вечеринке с юными торговками. Это небольшое несчастье помешало мне провести несколько дней в Кенигсберге, где я был рекомендован фельдмаршалу Лехвальду, который был там губернатором. Я оставался там только день, чтобы иметь честь отобедать с любезным стариком, который дал мне письмо в Ригу к генералу Войякофф.

Имея достаточно денег, чтобы прибыть в Миттау барином, я нанял четырехместную коляску с шестеркой лошадей и прибыл в Мемель с Ламбертом, который только и делал что спал во все время путешествия. В гостинице я встретил флорентийку-виртуозку по имени Бригонци, которая осыпала меня ласками, говоря, что я ее любил, когда был еще ребенком и аббатом. Она рассказывала об обстоятельствах, которые доказывали, что это вполне возможно, но я никак не мог вспомнить ее лицо. Я снова увидел ее во Флоренции в то же время, как встретил там Денис, которая у нее жила.

На следующий день после моего выезда из Мемеля, ближе к полудню, одинокий человек посреди равнины, которого я принял сначала за еврея, сказал мне, что я нахожусь на участке местности, принадлежащей Польше, и что я должен платить за некоторые товары, которые у меня могут быть; я сказал ему, что у меня нет товаров, и он ответил, что должен меня досмотреть. Я ответил, что он сошел с ума, и велел кучеру двигать дальше. Еврей схватил лошадей под уздцы, кучер не посмел воспользоваться своим кнутом, я сошел с тростью и с пистолетом в руке и, получив несколько ударов, он отстал, но во время потасовки мой спутник не проявил никакого желания выйти из коляски. Он сказал мне, что не хотел, чтобы еврей мог сказать, что нас было двое против одного.

Я прибыл в Миттау через два дня после этого происшествия и направился поселиться напротив замка. У меня в кошельке оставалось только три дуката.

На следующий день в девять часов я направился к г-ну де Кайзерлинг, который, прочтя письмо барона Трейден, представил меня мадам своей супруге и оставил меня там, чтобы пойти ко двору отнести м-м герцогине письмо ее боата.

М-м де Кайзерлинг велела горничной, польке необычайной красоты, принести мне чашку шоколада. Та стояла передо мной, с блюдцем в руке, с опущенными глазами, как если бы она хотела предоставить мне возможность полюбоваться ее рекой красотой. Тут мне пришел в голову каприз, которому я не мог воспротивиться. Я быстро достал из кармана мои три единственные дуката и, возвращая ей на блюдце чашку, положил и три дуката и продолжал отвечать мадам на ее расспросы по поводу Берлина.

Полчаса спустя вернулся канцлер, чтобы сказать, что герцогиня не может сейчас меня принять, но что она приглашает меня на ужин и на бал. Я уклонился от бала, сказав, – что было правдой – что у меня есть только летняя одежда и одежда черная. Это было начало октября, и было холодно. Канцлер вернулся ко двору, и я отправился в гостиницу.

Полчаса спустя пришел камергер приветствовать меня от имени Ее Высочества и сказать, что бал будет в масках и что я могу, соответственно, явиться в домино. Его можно купить у евреев.

– Бал, – сказал мне он, – будет пышный, но фурьеры двора направились оповестить всю знать, что все будут в масках из-за иностранца, который, будучи в Миттау проездом, отправил вперед свои чемоданы.

Я ответил, что огорчен что явился причиной этого изменения, но он заверил меня, что, наоборот, маскированный бал более свободный и более во вкусах страны. Назвав мне время, он ушел.

Поскольку монета Пруссии не имеет хождения в России, еврей явился ко мне, чтобы спросить, есть ли у меня фредерики, предлагая дать мне в обмен дукаты без всякой потери. В ответ я сказал, что у меня есть только дукаты, и он ответил, что он это знает, и даже, что я их отдам по очень хорошему курсу. Я не понял, что он хочет сказать, и он повторил, что он даст мне две сотни дукатов, если я соглашусь их ему отдать в Петербурге рублями. Немного удивленный легкомыслием этого человека, я сказал, что возьму только сотню, и он мне тут же их отсчитал. Я дал ему ассигнацию на банкира Деметрио Папанелополо, к которому да Лольо дал мне письмо. Он поблагодарил меня и ушел, сказав, что отправит мне домино. Ламберт его проводил, чтобы заказать чулки. Минуту спустя он сказал мне, что тот сказал хозяину, что я выбросил дукаты на ветер, отдав три горничной м-м Кайзерлинг.

И вот таким образом ничто в мире не является ни легким, ни трудным, а лишь относительно способа это воспринимать, а также от капризов фортуны. Я не получил бы ничего в Миттаве без этой гасконады с тремя дукатами. Это было чудом, что девушка должна была об этом рассказать, и еврей, чтобы заработать на обмене, прибежал предложить дукаты великолепному сеньору, который с ними так легко обходился.

Я велел себя везти ко двору в назначенный час, там г-н де Кайзерлинг представил меня герцогине, а та – герцогу; это был тот знаменитый Бирон или Бирэн, который был фаворитом императрицы Анны Иоанновны и регентом России после ее смерти, затем приговорен к жизни в Сибири на двадцать лет. Он был ростом шесть футов и видно, что он был раньше красив, но старость уничтожила его красоту. Через день я имел с ним долгую беседу.

Через четверть часа после моего приезда бал начался полонезом. Как иностранцу герцогиня сочла долгом предоставить мне честь танцевать с ней. Я не знал этого танца, но он столь легок, что все его знают, без всякой необходимости учиться. Это настоящая процессия, состоящая из нескольких пар, из которых первая направляет движение направо и налево. Благодаря некоторому подобию па и жестов этот танец заставляет пары выказывать грацию. Это самый величественный и самый простой из всех танцев, в котором могут показать себя все персоны, участвующие в бале.

После полонеза танцевали менуэты, и дама, скорее старая, чем молодая, спросила у меня, знаю ли я танец «Любезный победитель». Я сказал, что да, слегка удивленный желанием этой дамы, так как она могла блистать в этом танце в пору своей юности. Со времен Регентства его больше не танцуют. Это было чудом для молодых дам.

После большого контрданса, где я был партнером м-ль Мантейфель, самой красивой из четырех фрейлин м-м герцогини, она сказала мне, что сервировали ужин. Я предложил ей свою руку и оказался сидящим около нее за столом в двенадцать кувертов, где я оказался единственным мужчиной. Остальные одиннадцать были старые барыни. Я был поражен тем, что в маленьком городе Миттау среди знати оказалось столько матрон такого возраста. Правительница проявила внимание, адресуя мне все время слово, и в конце ужина она предложила мне стакан ликера, который я счел Токаем, но это оказалось не что иное как старое английское пиво. Я нашел его превосходным. Мы вернулись в бальную залу.

Тот самый молодой камергер, что пригласил меня на бал, познакомил меня со всеми знатными дамами города, но у меня не было времени заняться ни одной из них.

Назавтра я обедал у г-на де Кайзерлинг, и отправил Ламберта к еврею, чтобы он прилично оделся.

На следующий день я был приглашен на обед ко двору, вместе с герцогом, где присутствовали только мужчины. Этот старый принц все время говорил со мной. К концу обеда речь зашла о богатствах страны, которые состоят только из шахт и минералов. Я осмелился говорить, что эти богатства, зависящие от эксплуатации, становятся ненадежными, и чтобы оправдать свое утверждение, я заговорил об этой материи, как если бы был совершенно с ней знаком, как в теории, так и на практике. Старый камергер, управлявший всеми шахтами Курляндии и Семигалья (? – Semigalle), позволив сначала мне выговорить все это с энтузиазмом, затем сам вошел в тему, давая мне разъяснения и подтверждая в то же время все из того правдоподобного, что я счел возможным наговорить в области экономии, от чего зависит вся полезность эксплуатации.

Если бы я знал, когда начал говорить с видом знатока, что меня слушает подлинный знаток, я бы, разумеется, говорил намного меньше, потому что был, в сущности, весьма в этом невежествен; но я растерялся, потому что не мог такого предположить. Сам же герцог захотел считать меня весьма знающим.

Выйдя со стола, он отвел меня в свой кабинет, где попросил дать ему пятнадцать дней, если я не очень тороплюсь ехать в Петербург. Когда я заявил, что весь в его распоряжении, он сказал, что тот камергер, что говорил со мной, отвезет меня посмотреть все сооружения, что есть в его герцогстве, и я смогу написать все свои соображения по поводу их экономики. Я согласился, и мой отъезд был назначен назавтра. Герцог, довольный моим согласием, вызвал камергера, который пообещал мне быть на рассвете у дверей моей гостиницы в коляске с шестеркой лошадей.

Едва прибыв домой, я собрал свои вещи и сказал Ламберту быть готовым выехать со мной вместе со всем своим математическим багажом, и когда я рассказал ему, о чем идет речь, он заверил меня, что, хотя он и незнаком с этой наукой, он охотно послужит мне всем, что знает.

В назначенный час мы выехали, трое в коляске, слуга на запятках и двое других впереди верхом, вооруженные саблями и ружьями. Каждые два или три часа мы прибывали в какое-то место, где меняли лошадей и освежались, что-то ели и пили хорошие вина – рейнские или французские, которых было достаточно запасено среди провизии, взятой с собой в коляску.

В нашем турне, которое продолжалось пятнадцать дней, мы останавливались в пяти местах, где имелись сооружения для работы в шахтах, либо по меди, либо по железу. Мне не надо было быть знатоком, чтобы записать кое-что, достаточно было поразмышлять, в основном об экономии, что было главным, о чем просил меня герцог. Я преобразовывал в каком-то месте то, что считал не полезным, а в другом месте рекомендовал увеличение производства, чтобы увеличить доход. В главной шахте, где в работе были заняты тридцать человек, я порекомендовал сделать канал, выходящий из речки, который, хотя и очень короткий, благодаря своему уклону мог, при открытии шлюза, приводить во вращение три колеса, что позволяло директору шахты избавиться от двадцати рабочих; и Ламберт, по моей инструкции, нанес весьма точно план работ, измерил высоты, нарисовал шлюзы и колеса и сам наметил места, где надо подсыпать земли для ограждения справа и слева канал, вплоть до его окончания. Посредством различных других каналов я осушил большие пространства, чтобы получать в большем количестве серу и купорос, которым были пропитаны осматриваемые нами земли.

Я вернулся в Миттау очарованный, чего никак не ожидал и не предполагал, и открывший в себе таланты, наличия которых не знал. Я провел весь следующий день, переписывая набело мои наблюдения и перерисовывая в масштабе рисунки, которые к ним приложил.

Послезавтра я отправился представлять г-ну герцогу все мои наблюдения, которым он дал при мне самую высокую оценку, и в то же время я раскланялся с ним, поблагодарив за честь, что он оказал мне. Он сказал, что велит отвезти меня в Ригу в одной из своих карет, и что он даст мне письмо для принца Карла, своего сына, который стоит там в гарнизоне. Мудрый старик, исполненный большого опыта, спросил у меня, предпочитаю ли я украшения или их стоимость в деньгах. Я ответил, что от принца, такого как он, я предпочел бы деньги, хотя и счел бы себя вполне довольным, удостоившись чести поцеловать ему руку. Он дал мне записку, которой указывал своему кассиру выдать мне четыре сотни альберсталлеров… Я получил их в голландских дукатах, вычеканенных в монетном дворе Миттау. Альберсталлер идет за пол-дуката. Я отправился поцеловать руку м-м герцогине и обедал второй раз с г-ном де Кайзерлинг.