Текст книги "История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 10"

– Как вас зовут?

– Карлин.

Уверенный, что из этого ничего не будет, но очарованный, что позабавил принцессу и дал ей понять, что она мне нравится, я решил продолжать играть роль невежды, которую так хорошо начал. Съев кусок чего-то в зале внизу, я поднимаюсь и брожу около апартаментов принцессы, останавливаясь три или четыре раза около комнаты, где обитают настоящие горничные. Одна из них спрашивает меня, не хочу ли я чего-то.

– Ничего, мадемуазель, простите; я смотрю, не увижу ли одну из ваших товарок, с которой я разговаривал на ярмарке, но думаю, что она занята.

– Это, должно быть, Карлин. Она прислуживает за столом принцессы. Она выйдет через полчаса.

Я поднимаюсь в свою комнату, спускаюсь через полчаса, и та же горничная мне говорит побыть в кабинете, который она мне указала, куда Карлин сейчас придет. Я иду туда, кабинет темный, я жду, и Карлин приходит. Я был уверен, что это настоящая Карлин, но держусь строго в рамках своего персонажа. Едва войдя, она берет меня за руку и говорит очень тихо, что мне нужно только подождать здесь, и что она точно придет, как только ее госпожа ляжет.

– Без света?

– Ах это! Никакого света. Эти придворные, что ходят взад и вперед, заметят, что здесь кто-то есть.

– Без света я не чувствую себя во всеоружии, моя очаровательная Карлин. И к тому же, это не то место, чтобы провести здесь пять или шесть часов. Сделайте одно дело. Первая комната вверх по этой лестнице – моя. Я буду один и уверяю, что никто ко мне не зайдет; поднимитесь туда, и вы сделаете меня счастливым. У меня здесь сотня дукатов.

– Это невозможно. Я не смею подняться и за миллион.

– Тем хуже. Я не останусь, тем более на всю ночь, здесь, где нет даже стула, тоже за миллион. Прощайте, прекрасная Карлин.

– Подождите. Позвольте мне выйти первой.

Она быстро выходит, но я успеваю придержать ее за подол ее платья, так, что когда она пытается прикрыть дверь, ей это не удается. Я выхожу одновременно с ней – она, направляясь налево, в свою комнату, и я – направо к лестнице, чтобы подняться в мою. Очарованный этой авантюрой, в которой я одержал полную победу, я ложусь, самым довольным из всех людей. Было очевидно, что хотели получить с меня сотню дукатов, либо запереть меня там внутри и оставить на всю ночь.

Послезавтра в полдень, в момент, когда я покупал пару кружевных манжет, принцесса д’Ауэрсберг зашла в тот же бутик в сопровождении графа Зинзиндорф, которого я знал по Парижу у кавамаччи, двенадцать лет тому назад. В тот момент, когда я отходил назад, чтобы освободить место принцессе, граф меня заметил, заговорив о тех временах, и спросив у меня, кто это тот Казанова, который дрался шесть месяцев назад в Варшаве.

– Увы! Это я. Вот моя рука, еще на перевязи.

– Ох! Я вас поздравляю. История этой дуэли должна быть любопытна.

Он представляет меня затем принцессе, спрашивая, знает ли она что-нибудь об этой дуэли.

– Да, я знаю об этом из газет. Значит, это тот месье. Я рада, – говорит она мне, – быть знакома с вами.

Она не подает виду, что узнала меня; и я, естественно, придерживаюсь того же. После обеда я делаю визит графу, который просит меня пойти с ним к принцессе, которая будет рада услышать из моих уст эту странную историю, и я иду с большим удовольствием. Принцесса, очень внимательная во время моего рассказа, продолжает играть роль своего персонажа, и ее горничные на меня не смотрят. На следующий день она уехала.

В конце ярмарки я увидел в своей комнате прекрасную Кастель-Бажак. Я приготовился уже садиться за стол и съесть в одиночестве и с наслаждением дюжину ласточек, чтобы затем идти лечь спать.

– Вы здесь, мадам?

– Увы, да, к моему несчастью. Я здесь уже три недели. Я видела вас двадцать раз, и мы вас все время избегали.

– Кто это мы?

– Шверин.

– Он здесь?

– Здесь, и в тюрьме из-за фальшивого обменного векселя, который он учел, и я не знаю, что с ним сделают. Несчастный должен был, по крайней мере, бежать; но ничего подобного. Этот человек явно хочет, чтобы его повесили.

– И вы провели с ним все это время, что вы уехали из Англии? Вот уже три года.

– Точно. Везде воруя, мошенничая, обманывая, убегая, и уж не знаю, что еще. На свете нет женщины несчастней меня. Фальшивый вексель – всего на триста экю. Забудьте все, Казанова, совершите героический поступок, избавьте от виселицы или от галер человека славного происхождения, и несчастную меня – от смерти, потому что я умру от отчаяния.

– Мадам, я бы оставил все как есть, чтобы его повесили, потому что он сам пытался сделать так, чтобы меня повесили из-за фальшивых банковских билетов; но заверяю вас, что вы внушаете мне жалость. Это так же верно, как то, что я приглашаю вас поехать со мной в Дрезден, и что я обещаю вам триста экю, прежде чем сделают с этим мошенником то, что его судьба распорядилась с ним сделать. Я не понимаю, как такая женщина как вы может быть влюблена в этого человека, у которого нет ни внешности, ни ума, ни таланта. Все его богатство состоит в имени Шверин.

– Ну что ж! Знайте, что я никогда не была в него влюблена. С тех пор, как другой мошенник, Кастель Бажак, который, кстати, никогда не был мне мужем, познакомил меня с ним, я жила с ним только вынужденно, и иногда тронутая его слезами и взволнованная его отчаянием. Скажу вам, кроме того, что, несмотря на мою внешность и мой характер, который не предвещает во мне наличия черт мошенницы, я никогда не встречала приличного мужчины, который серьезным образом предложил бы мне солидное положение, чтобы жить с ним. Уверяю вас, я бы на это согласилась и покинула бы этого несчастного, который рано или поздно станет причиной моей смерти…

– Где вы живете?

– Сейчас нигде. Меня везде принимают; и выставляют затем на улицу. Сжальтесь надо мной.

Говоря это, она бросилась передо мной на колени и залилась слезами с таким отчаянием, что ее горе проникло мне в душу. Гостиничный слуга был поражен, смотря на эту сцену и слушая, что я приказываю ему нас обслужить. Мой слуга уехал в Дрезден по моему поручению. Это была одна из самых красивых женщин Франции, ей могло быть двадцать шесть лет, она была женой аптекаря из Монпелье, и ее соблазнил Кастель Бажак. Она не произвела на меня в Лондоне никакого впечатления, потому что я был слишком влюблен в другой объект; но в этой женщине было все, что нужно, чтобы мне понравиться.

Я поднял ее силой с колен, сказал, что она меня взволновала, пообещал ей помочь, но потребовал, чтобы она успокоилась и даже чтобы съела кусочек со мной. Официант, без того, чтобы я ему что-то сказал, зааплодировал моему прекрасному поступку, принес еще прибор и велел принести еще одну кровать в мою комнату, что заставило меня рассмеяться.

Эта несчастная женщина, ужиная с превосходным аппетитом, хотя и очень грустно, заставила меня вспомнить матрону из Эфеса[31]31
  персонаж античной драмы – прим. изд.


[Закрыть]. После ужина я предложил ей на выбор, либо я ничего не делаю для нее и предоставляю ее в Лейпциге ее судьбе, либо она постарается собрать все свое добро, отправится в Дрезден вместе со мной, предпримет там все необходимое, и я дам ей сотню дукатов золотом, когда буду уверен, что она не отдаст их этому несчастному, который довел ее до того состояния, в котором она теперь находится. Она не долго раздумывала, чтобы принять это второе предложение, и привела на это добрые и разумные резоны, что, оставшись в Лейпциге, она не видела возможности быть полезной несчастному и существовать самой хотя бы двадцать четыре часа, потому что не имела ни су и ничего, чтобы продать. Ей оставалось бы только просить милостыню, либо заняться проституцией. Она привела еще одно здравое соображение. Она сказала, что если я дам ей сразу сотню дукатов, и она воспользуется ими, чтобы вытащить из тюрьмы этого несчастного, она окажется, тем не менее, в нищете, не зная, как уехать, ни, если уезжать, то куда направиться. Она сказала, что все ее добро находится у хозяина, у которого она жила последние три недели, и что может так быть, что он его отдаст, если ему заплатить только то, что она ему должна, и не станет обращать внимания на секвестр, наложенный банкиром на все ее добро после того, как он учел фальшивый вексель. Я пообещал ей найти завтра ловкого человека, который постарается все это проделать, и после этого, поцеловав ее, сказал идти ложиться спать. Но вот что меня удивило:

– Я предвижу, – сказала она, – что, либо по склонности, либо из вежливости, вы можете прийти ко мне, чтобы потребовать платы, которую я вам наверняка должна, и которую я вам и с охотой и из благодарности предоставлю; но я не должна дожидаться этого момента, чтобы предъявить вам новость, столь же неприятную для вас, сколь унизительную для меня. Посмотрите на эту рубашку и посудите сами о состоянии, в котором я нахожусь.

Приложив руку к голове, я ответил ей только:

– Идите спать, мадам, вы достойны лучшей участи.

Я до сегодняшнего дня не знаю, пошел ли бы я на риск опять потерять свое здоровье, будучи только что излечившимся от такой же болезни, не проделав предварительно необходимых обследований, чтобы быть до конца уверенным, но достоверно одно, что она могла бы легко [2985] меня обмануть, и это новое несчастье меня в высшей степени бы опозорило и, возможно, всерьез отвратило бы от жизни. У этой француженки были чувство и превосходное сердце, то дурное настоящее, что предоставила ей природа, было причиной всех ее несчастий.

Назавтра я пошел искать посредника, порядочного человека, который, когда я изложил ему дело, взялся уговорить хозяина вернуть все, что может принадлежать даме, если ему заплатят все, что должны, и оставить под секвестром все то, что принадлежит заключенному графу. Он вернулся через час в кафе сказать, что дело будет сделано, если я дам ему шестьдесят экю. Он заверил меня, что постарается проследить, чтобы отдали все, и чтобы чемодан был доставлен в мой отель. Этого же посредника я отправил узнать в Дрездене все, что касается графа. Через полчаса после того, как я вернулся в гостиницу, прибыл чемодан, в котором бедная женщина нашла все свои вещи, которых не надеялась более увидеть; у нее не хватило слов, чтобы засвидетельствовать мне свою благодарность, и она оплакивала свое состояние, которое мешало ей выразить все то, что она чувствовала ко мне.

Это есть в природе вещей; женщина, исполненная чувства, полагает, что не может дать больше мужчине, который ее облагодетельствовал, как отдаться ему телом и душой. Я полагаю, что мужчина думает иначе; смысл в том, что мужчина создан, чтобы давать, а женщина – чтобы получать.

Назавтра, за час до нашего отъезда, посредник пришел нам сказать, что банкир, обманутый Шверином, отправил экспресс в Берлин с вопросом министру, не сочтет ли король дурным, что применят всю строгость закона к графу, чья семья вполне респектабельна и титулована.

– Вот, – воскликнула Кастель Бажак, – смертельный удар, которого Шверин всегда опасался. Это сделано как раз для него. Король оплатит, но он направится окончить свои дни в Шпандау. Почему не было проделано это четыре года назад!

Она выехала со мной, очень довольная и полная благодарности, когда я сказал ей, что у меня есть дом, где она будет жить вместе со мной, и что я сразу передам ее в руки хирурга, опытность которого мне известна. Она уверила меня, что это сам Шверин сделал ей этот подарок всего месяц назад в Франкфурте, и что он теперь еще сильнее болен, чем она, находясь при этом в тюрьме, где ему хуже, чем в аду, поскольку нет ни су ни сменной рубашки. До какого состояния может быть доведен человек. Эта мысль заставила меня дрожать.

В Дрездене мое появление с этой дамой породило большое изумление. Она не выглядела девочкой, как Матон, она была презентабельна, умела держать тон, имела вид скромный и импозантный; я дал ей имя графини де Блазэн, я представил ее моей матери и всем моим родственникам, я предоставил ей мою комнату, перейдя в такую же сзади, и заставил дать обет молчания хирурга, которому ее передал; он вынужден был мне сказать, что возвратил ее еще не вполне выздоровевшей от тяжелой болезни. Я водил ее с собой в театр, я развлекался, представляя ее важным персонам. Ее удручало то, что ей не пришлось подвергнуться серьезному лечению[32]32
  ртуть – прим. изд.


[Закрыть]. Две пинты в день освежающей «птисанны (ptysanne)» вернули ей совершенное здоровье. К концу ноября она почувствовала себя настолько хорошо, что сочла в состоянии пригласить меня с ней спать. Я мог ей верить, и я ее хотел. Это была наша свадьба, тайная для всех. Я получил в то же время письмо от посредника, который передавал нам, что обокраденному банкиру было все выплачено по приказу короля, и что граф был перевезен в Берлин под хорошим эскортом. Шесть недель спустя я узнал в Вене, когда уже не был вместе с Кастель Бажак, что король велел поместить его в Шпандау, где, если он еще не умер, он должен находиться до сих пор.

Наступило время, когда я должен был уплатить сотню дукатов красотке, в которую уже стал по настоящему влюблен, потому что она была столь же умна и нежна, как красива, и я ей об этом сказал. Честно и прямо я ей сказал, что мое сердце и мой разум требуют, чтобы я ехал в Португалию, и что я не могу туда ехать в сопровождении красивой женщины без риска потерять свою удачу, а кроме того, это путешествие, очень долгое и дорогостоящее, станет мне не по силам. Кастель Бажак имела столько доказательств моей нежности, что не могла поверить, чтобы я устал от нее, ни что я хочу от нее отделаться, чтобы жить с другой. Она сказала, что обязана мне всем, и что я ей не должен ничего; но что если я хочу довершить свои благодеяния, я должен дать ей средство вернуться в Монпелье. У нее там были родственники, она была уверена, что не будет там заброшенной, и надеялась вернуться еще к своему мужу. Я дал ей слово чести, что верну ее на родину.

Я покинул Дрезден вместе с ней в середине декабря, имея в своем распоряжении всего четыре сотни дукатов, потому что фортуна была мне неблагоприятна в банк фараон, и потому что моя поездка в Лейпциг, со всеми привходящими обстоятельствами, обошлась мне в три сотни дукатов. Я никак не ставил в известность о своих нуждах мою красавицу, я думал только о том, чтобы ничем ее не тревожить, и постоянно осыпал ее знаками своей нежности. Мы останавливались на четыре дня в Праге[33]33
  здесь следует пассаж, вычеркнутый автором, о встрече с певицей Калори, которая на самом деле его старая знакомая лже-кастрат Беллино – Тереза, прим перев.


[Закрыть] и прибыли в Вену в день Рождества. Мы остановились в «Красном Быке», м-ль Блазэн, торговка модными товарами – в одной комнате, я – в другой, рядом с ней, что не помешало мне ложиться спать с ней. Не позднее чем назавтра, в восемь часов, появляются двое мужчин, заходят в комнату Блазэн в тот момент, когда я пью с ней кофе.

– Кто вы, мадам?

– Мое имя Блазэн.

– Кто этот месье?

– Спросите его сами.

– Что вы делаете в Вене?

– Пью кофе с молоком, как видите.

– Если месье не ваш муж, вы уедете отсюда в двадцать четыре часа.

– Месье только мой друг, и я уеду, когда мне будет удобно, по крайней мере, если меня не прогонят силой.

– Хорошо. Мы знаем, месье, что у вас есть другая комната, но это все равно.

– Один из сбиров заходит в мою комнату, я следую за ним.

– Что вы хотите?

– Я смотрю на вашу постель, которая отнюдь не разобрана; вы спали с вашей знакомой.

– Какого черта! Я не спал ни один, ни с кем-то еще. Что значит этот шпионаж?

Он возвращается в комнату Блазэн, и они оба уходят, повторив ей приказ выехать в двадцать четыре часа. Я говорю Блазэн быстро одеваться и идти дать отчет обо всем происходящем послу Франции, продолжив ему говорить, что ее зовут Блазэн, что она не замужем, что она торговка, и что она ждет только первой оказии, чтобы ехать в Страсбург, оттуда – в Лион, а из Лиона – в Монпелье. В ожидании, пока она оденется, я иду нанять местную карету и местного лакея. Блазэн идет к послу, рассказывает ему все, как я ей сказал, и возвращается через час, говоря мне, что посол сказал успокоиться и выезжать только, когда ей будет удобно. Я одеваюсь, отвожу ее к мессе, затем с ней обедаю и, не собираясь выходить из-за плохой погоды, провожу весь день возле огня вместе с нею, которая решила занять место в карете, которая отправляется в Страсбург.

В восемь часов приходит хозяин и говорит, что ему отдан приказ дать ей комнату, не примыкающую к моей, и что он должен подчиниться. Она смеется и говорит, что она готова. Я спрашиваю, должна ли она также и ужинать в одиночестве, и он отвечает, что относительно этого ему не дано никаких указаний. На что я говорю, что иду ужинать вместе с ней. Карета в Страсбург отправляется 30-го, и сам хозяин берется заказать ей место. Но несмотря на эту бесславную полицию, я тем не менее ел и спал вместе с ней все четыре ночи, что она провела в Вене. Я изо всех сил пытался вручить ей пятьдесят луи, но она взяла только тридцать, заверив меня, что приедет еще в Монпелье с несколькими луи в кармане. Она написала мне из Страсбурга, и затем я больше ничего о ней не знал, пока не увидел ее сам в Монпелье, как расскажу об этом впоследствии.

В первый день 1767 года я вселился в апартаменты у г-на Шрёдера и направился относить мои письма м-м де Салмур, главной управительнице эрцгерцогини Марианны, и м-м де Старемберг. Затем я пошел повидать Кальзабижи старшего, который работал на министерство, под управлением принца Кауниц. Кальзабижи работал в постели. Все его тело было покрыто лишаями; принц приходил к нему почти каждый день. Я часто ходил к Метастазио, каждый день на спектакли, где танцевал Вестрис, которого молодой император вызвал из Парижа, чтобы видеть, что за прекрасный танец исполняет этот человек. Я видел седьмого или восьмого января императрицу, его мать, возвращающуюся из театра, всю в черном. Все аплодировали. Это был первый раз, когда она появилась на публике после смерти императора. Я встретил в Вене графа де ла Перуз, который добивался у императрицы возврата полумиллиона флоринов, которыми его отец кредитовал Карла VI. Вместе с графом я познакомился с сеньором де лас Казас, испанцем, полным ума и, что редко бывает, без предубеждений[34]34
  речь идет о франк-масонах, прим перев.


[Закрыть]. У графа я встретил также венецианца Уччелли, с которым я был в коллеже Св. Сиприена на Мурано, который был сейчас в Вене, секретарем посольства, с послом Поло Ренье, который умер дожем. Этот посол, человек ума, меня оценил, но мое дело с Государственными инквизиторами помешало ему со мной встретиться. В эти дни мой добрый друг Кампиони приехал из Варшавы через Краков. Я поселил его у себя с большим удовольствием. Он должен был ехать ставить балеты в Лондоне, но нашел время провести со мной пару месяцев.

Принц Карл Курляндский, который провел летом месяц в Венеции и получил самые большие заверения в дружбе и уважении от г-на де Брагадин и двух других моих друзей, которым я его рекомендовал, провел в Вене два месяца и уехал за пятнадцать дней до моего приезда, чтобы снова вернуться в Венецию, где герцог де Виртемберг, умерший два года назад, наделал тогда много шума. Он вел широкую жизнь и тратил огромные деньги. Принц Карл писал мне письма, в которых старался выразить мне всю свою благодарность. Он заверял меня, что никогда не встречал во всей Европе людей более достойных, чем мои три друга, к которым я его направил. Поэтому он говорил мне, что я должен располагать им и всем его добром до самой смерти.

Итак, я жил в Вене в самом большом спокойствии, развлекаясь и хорошо себя чувствуя, и думая все время о моем путешествии в Португалию весной. Я не вел ни доброй, ни дурной компании, ходил на спектакли и часто обедал у Кальзабижи, который кичился своим атеизмом, бессовестно вредил Метастазио, который его презирал, но Кальзабижи это было безразлично. Великий политический калькулятор, он был человеком принца Кауниц.

Однажды, после обеда, когда я развлекался за столом с моим дорогим Кампиони, ко мне украдкой зашла красивая девочка двенадцати-тринадцати лет, смелая и одновременно робкая, сделав мне реверанс, уверенная, что не будет дурно принята, потому что имела на лице фатальную рекомендацию, что успокаивает мужчину, даже дикаря. Я спросил, чего она хочет, и она ответила мне латинскими героическими стихами. Она просит у меня милостыню и говорит, что ее мать находится в моей прихожей, и что она войдет, если я хочу. Я отвечаю ей на латыни прозой, что мне не нужно видеть ее мать, и говорю также, почему; она отвечает мне четырьмя латинскими стихами, которые, не будучи в связи со сказанным, дают мне понять, что она выучила наизусть все то, что говорила мне, сама не зная, что говорит. Она продолжает мне говорить стихами, что ее мать должна зайти, потому что ее посадят в тюрьму, если комиссары нравственности смогут предположить, что, будучи наедине с нею, я ее имею.

Это вольное выражение, сказанное на хорошей латыни вызывает у меня взрыв смеха и дает мне желание объяснить ей на ее родном языке то, что она мне сказала. Она говорит мне, что она венецианка, что вызывает во мне еще большее любопытство и заставляет сказать ей на нашем добром диалекте, что шпионы не могут заподозрить ее в том, что она пришла в мою комнату делать то, что она сказала, потому что она еще слишком маленькая. На это объяснение, немного подумав, она говорит мне восемь или десять стихов приапей[35]35
  античные латинские стихи в честь бога Приапа, прим. перев.


[Закрыть], которыми она говорит, что плод, слегка терпкий, возбуждает вкус сильней, чем зрелый. Этого более чем достаточно, чтобы меня бросило в жар; Кампиони, заметив, что это немного слишком, уходит в свою комнату.

Я спрашиваю у нее, есть ли у нее в Вене отец, и она говорит, что да, и ее не отпугивает то, что моя рука делает с ней, в то время, как я продолжаю расспросы. Я перехожу к свершению, которое есть все, хотя и не очень решительно, и она, смеясь, говорит мне стихи в честь инструмента размножения и акта любви. Я нахожу это восхитительным, я кончаю, и я отсылаю ее с двумя дукатами. Тут еще стихи, мне в благодарность, и адрес на немецком, который означает, что она там живет, и который сопровождается четырьмя латинскими стихами, в которых она говорит мне, что если я приду к ней и лягу с ней в ее кровать, я найду, по собственному выбору, Гебу либо Ганимеда.

Я восхищен странным изобретением этого венецианца, отца этой девочки, решившего жить на ее счет. Она была очень хорошенькая; но хорошеньких девочек в Вене такое количество, что они почти все пребывают в бедности. Он сделал свою поразительной с помощью этого шарлатанства; но в Вене это не могло продолжаться долго. На следующий день на закате у меня возникло желание пойти пешком поглядеть на эту девочку, которая не знала, быть может, что она мне обещала вместе с адресом, который оставила. Я имел неосторожность, в возрасте сорока двух лет, несмотря на свой большой опыт, пойти в одиночку, на бульвар, по указанному адресу. Она видит меня в окно и, догадавшись, что я ищу ее дом, зовет меня, указывает на дверь, я вхожу, я поднимаюсь и вижу подлого вора, гнусного Поччини. У меня уже нет времени отступить; повернувшись назад, я делаю вид, что собираюсь бежать, и не только делаю вид. Я вижу там его так называемую жену Катина, двух есклавонцев, вооруженных саблями, и птичку-приманку. Всякое желание смеяться у меня пропадает, я принимаю мудрое решение расслабиться, с намерением уйти пять или шесть минут спустя.

Поччини начинает с того, что с клятвами и богохульствами упрекает меня в суровости, с которой я обошелся с ним в Англии, он говорит, что наступило время расплаты, и что моя жизнь – у него в руках. Ужасный эсклавонец-начальник, потому что второй имеет вид слуги, говорит мне, что нам следует мирно договориться, предлагает мне сесть, открывает бутылку и предлагает выпить. Я уклоняюсь от выпивки, Поччини, прохаживаясь в ярости по комнате, говорит, что я отказываюсь выпить, чтобы не платить за бутылку, я говорю, что он ошибается, и что я готов заплатить за нее, и сую правую руку в карман, чтобы достать из кошелька дукат, не доставая сам кошелек. Эсклавонец говорит, что я могу достать свой кошелек, не опасаясь, что его у меня украдут, потому что я имею дело с порядочными людьми. Я достаю кошелек и с трудом пытаюсь его раскрыть, потому что моя вторая рука на перевязи; эсклавонец берет у меня кошелек, Почини вырывает его у него из рук, говоря, что он принадлежит ему как частичное возмещение за все то, что я вынудил его потерять. Я смеюсь, говорю ему, что он волен так поступить, и поднимаюсь, чтобы уйти. Эсклавонец хочет, чтобы мы обнялись; я отвечаю, что это бесполезно, он достает свою саблю, и другой делает то же. Я решил было, что настал мой последний момент. Я их всех расцеловываю, и я удивлен, потому что они позволяют мне уйти. Я вернулся к себе, скорее мертвый, чем живой, не зная, что мне делать. Я бросился в кровать.