Текст книги "Пригород мира"

О доверии к разуму я и хотел с вами сегодня поговорить. Знаете, Гегель как-то писал, будто философия процветает во времена величайших кризисов нравственности, в те времена, когда действительность становится настолько постылой, что мысль сама собой устремляется в заоблачные выси мира идей, чтобы там обрести покой и гармонию совершенного мира. Эта идея, высказанная Гегелем, особенно важна для нас в свете его учения. Живая потребность эпохи в осмыслении, и тем более в рациональном порядке вселенной возникает тогда, когда в сознании человека эпохи этот порядок распадается. И за новоевропейской наукой, и уж тем более, за гегелевской философией, стояло непреодолимое желание обрести хоть какую-то устойчивость в мире. При этом важно помнить, что сама по себе наука требует какого-то нулевого уровня рациональности бытия. Если мы с самого начала предполагаем, что бытие и мышление никак невозможно связать, наука сразу становится бессмысленной, и напротив, только потому, что в уме ученого бытие и мышление – категории сопоставимые, наука, как систематическое дело, имеет шансы на успех.

На просьбу Гегеля стоит обратить внимание еще и потому, что у самого Гегеля мы находим лишь великий пафос открытия, энтузиазм ученого, раскрывающего перед благодарными слушателями предельные тайны мироздания. И это, в общем-то, нормально – приятнее делиться успехами, нежели страхами. Но остается ощущение, что причина, толкнувшая Гегеля в объятья панлогизма, была как минимум сопоставимой. К тому же, в своих чаяниях относительно разума Гегель был не одинок, и в свое время, это был, пожалуй, самый известный и самый востребованный мыслитель. И вот вам вопрос, на какую душевную муку был ответом гегелевский панлогизм?

Эту душевную муку выразил Паскаль, французский мыслитель и физик. Книга Паскаля «Мысли» относится к тем редким философским книгам, которые полезно читать всякому человеку безотносительно его профессиональной деятельности. В этой книге запечатлен один отчаянный вопрос, который рано или поздно возникает в жизни каждого человека. И вопрос этот, я бы сказал, один из самых сложных и, вместе с тем, самых важных вопросов философии. Если мы вдумаемся в этот вопрос, если мы положим этот вопрос перед всей новоевропейской философией и наукой, мы получим ключ к ее пониманию. Однако же нужно дополнить, что самого Паскаля его философия привела отнюдь не в науку; он ушел в монастырь.

Владимир ненадолго замолчал и осмотрел аудиторию:

– Знаете, в нашем многострадальном двадцатом веке философы все чаще стали обращать внимание на феномен эскапизма, бегства человека от ответственности, от свободы, растворения человека в повседневности, в мещанстве. Современный человек стал глух к проблемам нравственности и смысла жизни, он как ребенок прячется от них, наивно полагая, будто если об этих проблемах не задумываться, они растворятся сами собой. Но практика показывает обратное, чем дольше человек уклоняется от этих вопросов, тем сильнее они по нему ударяют. Я долго думал, что же, собственно, заставляет человека задавать себе эти вопросы, а потом ни с того ни с сего меня вдруг осенило – всякий человек задается вопросами о смыслах в период становления личности, в момент формирования самосознания. И здесь, впервые представ перед этими проклятыми вопросами, человек может найти в себе силы и принять ответственность, а может уклониться, пойти по накатанному пути, жить не своей жизнью, растворятся в безделушках и суете. И вот эта инфантилизация, простите уж за такое словцо, которая была отмечена в том числе и Паскалем, настоящий бич современного человечества. Единственная проблема в том, что человек устроен мудро – в его жизни встречаются несколько узловых моментов, когда все эти вопросы возникают со всей очевидностью сами собой. Если в двадцать лет, к примеру, человеку проще пережить потерю смысла и найти в себе решимость к жизни, то в сорок, или даже в пятьдесят все уже гораздо сложнее. Прибегая к философии, всякий мыслитель ищет в ней утешения, однако же, не всякому мыслителю достает философской честности выстоять перед лицом открытой им истины.

– А разве своим уходом в монастырь Паскаль проявил философскую честность?

– Да, – ответил Владимир. – Этот уход был вполне последовательным действием, и более чем оправданным с точки зрения его философии. Паскаль предвидел, что никакие истины разума не могут дать человеку утешения, что утешение можно найти только в Боге. Сейчас некоторые мысли Паскаля могут показаться вам совсем мрачными, и капля справедливости в такой оценке есть, Паскаль был пессимистичным мыслителем. К примеру, вслушайтесь в такую вот его оценку: «Представьте себе, что перед вами скопище людей в оковах, и все они приговорены к смерти, и каждый день кого-нибудь из них убивают на глазах у остальных, и все понимают – им уготована такая же участь, и глядят друг на друга, полные скорби и без проблеска надежды. Вот вам картина условий человеческого существования». Да, мрачновато. Да, у современного человека, который в принципе вытеснил смерть на периферию, подобный пассаж не вызовет доверия, но и для Паскаля эти строки скорее исключение.

Вот, вслушайтесь. – Владимир немного помолчал. – «Я не знаю, кто вверг меня в наш мир, ни что такое наш мир, ни что такое я сам; обреченный на жесточайшее неведение, я не знаю, что такое мое тело, мои чувства, моя душа, не знаю даже, что такое та часть моего существа, которая сейчас облекает мои мысли в слова, рассуждает обо всем мироздании и о самой себе и точно так же не способна познать самое себя, как и все мироздание. Я вижу сомкнувшиеся вокруг меня наводящие ужас пространства Вселенной, понимаю, что заключен в каком-то глухом закоулке этих необозримых пространств, но не могу уразуметь, ни почему нахожусь именно здесь, а не в каком-нибудь другом месте, ни почему столько-то, а не столько-то быстротекущих лет дано мне жить в вечности, что предшествовала моему появлению на свет и будет длиться, когда меня не станет. Куда ни взгляну, я вижу только бесконечность, я заключен в ней, подобно атому, подобно тени, которой суждено через мгновение безвозвратно исчезнуть. Твердо знаю я лишь одно – что очень скоро умру, но именно эта неминуемая смерть мне более всего непостижима».

Или вот, в другом месте: «Видя слепоту и ничтожество человека, вглядываясь в немую Вселенную и в него, погруженного во мрак, предоставленного самому себе, словно заблудившегося в этом закутке мироздания и понятия не имеющего, кто его туда поместил, что ему там делать, что с ним станется после смерти, не способного к какому бы то ни было познанию, я испытываю ужас, уподобляясь тому, кто во сне был перенесен на пустынный, грозящий гибелью остров и, проснувшись, не знает, где он, знает только – нету у него никакой возможности выбраться из гиблого места. Думая об этом, я поражаюсь, как это в столь горестном положении люди не приходят в отчаянье! Я смотрю на окружающих меня, они во всем подобны мне, я спрашиваю у них – может быть, им известно что-то, неведомое мне, и в ответ слышу: нет, им тоже ничего не известно, – и едва успев ответить, эти жалкие заблудшие существа, поглядев по сторонам, обнаруживают какие-то привлекательные на вид предметы, и вот они уже целиком ими заняты, целиком поглощены. Но я не могу разделить их чувства, и, так как судя по многим признакам, существует нечто сверх зримого мною мира, я продолжаю искать, не оставил ли этот невидимый Бог каких-либо следов Своего бытия».

Как я уже говорил, философия Паскаля была предана забвению, ее странным образом обходили стороной современники, а потомки, вроде Гегеля, старались о нем и не вспоминать, пока, наконец, в двадцатом веке к нему не обратились экзистенциалисты. Из всей его философии внимание обычно обращали только на одну оригинальную мысль – поэтический образ, который, к сожалению, успели затаскать до дыр и превратить в философский трюизм. Но вся глубина паскалевской философии до конца открылась нам только в двадцатом веке, когда, наконец-то, человечество излечилось от гегелевского очарования разумом. Сам Паскаль называл человека мыслящим тростником, былинкой перед лицом бесконечной вселенной. И эта бесконечность наводила на Паскаля настоящий ужас.

Знаете, мне как-то подумалось, что Альбер Камю был не до конца справедлив, когда утверждал, будто истина Коперника не стоила костра. По мысли самого Камю, к слову, я рекомендую вам почитать его работы, основной вопрос философии – стоит ли жизнь того, чтобы быть прожитой? Однако Камю, к примеру, упустил из виду один важный момент, о какой жизни идет речь? Ведь представьте себе жизнь человека, который живет в центре мироздания, более того, сама земля, вокруг которой вращаются все небесные светила, была создана только для него. Если все бытие, весь мир, даже Сам Господь устремили свои взоры на человека – разве к такой жизни можно задавать вопрос Камю? То-то и оно. Поэтому околонаучные истерики Джордано Бруно были так не по нутру тогдашнему обществу, всякий мыслящий человек до смерти боялся бесконечной вселенной, поскольку если вселенная действительно бесконечна, что в ней стоит жизнь одного отдельного человека? Вопрос о смысле и значимости жизни человека перед лицом бесконечной вселенной и есть тот самый проклятый вопрос Паскаля.

И каким образом можно в таком вот мире освоиться? Вернуть утраченное единство с миром можно, если мы в основание бытия положим сам разум. И там, где человек будет выступать, прежде всего, как мыслящий субъект, он вновь обретет утраченные связи. А всеобщее просвещение человечества приведет его к рациональной гармонии и миру. Уже другой вопрос, что разум знает только всеобщность и необходимость, а необходимость, как говорил Аристотель, не слышит убеждений. И что всякий живой человек, перед лицом рациональной необходимости мира, ничего не может исправить, ничего, ровным счетом, не может изменить. При этом обратите внимание на такую тонкую деталь, если вы признаете разумный порядок бытия (прямо по Гегелю), то противиться естественному ходу вещей просто преступно. А если вы все же осмелитесь бросить заведенному порядку вещей вызов, вас ждет отчуждение и ничего больше – человек не в силах противиться рациональному ходу вещей. Или, скажем иначе, послушных мировая идея (или закон смены социально-экономических формаций) ведет, а непослушных – тащит.

Паскаль понимал, что чем больше разум увеличивает границы вселенной, физической ли, исторической ли, тем меньше становится человек на общей карте событий. Он не мог смириться с таким положением дел и ушел в монастырь, а Гегель, которого, кстати, считают протестантским теологом за некоторые его рассуждения о Боге, в своем оправдании разума вышел за все возможные разумные пределы. Например, в своих рассуждениях Гегель прямо говорил, что змей, который искушал первых людей, их не обманывал. – Владимир помолчал для внушительности. – Вы уж меня извините, но каким образом этот его пассаж можно совместить с христианством, я не знаю; при всей своей ненависти к христианству Ницше не был так от него далек, как Гегель. А уж куда все это привело, мы с вами отлично знаем – тут двадцатый век весьма красноречив – от революции в России через Аушвиц к ядерному противостоянию двух идеологий, в которых ценность отдельно взятой личности уже совсем ничего не стоит. Но, – Владимир посмотрел на часы, – сейчас будет пятиминутная перемена, сходите, покурите, подумайте, через пять минут продолжим.

Аудитория вздохнула с облегчением. Последние пять минут дались ей довольно сложно, даже Павлу половина пары показалась очень насыщенной, он хоть и слушал, все время просидел в какой-то глубокой задумчивости. Только сейчас, подойдя к Владимиру, Павел заметил, что у того красные глаза, и выглядит он, в общем-то, уставшим.

– Живой? – спросил Павел.

– Да. Спал плохо, не обращай внимания. Пока прогулялся, вроде лучше стало, а сейчас вот сказалось. Ерунда. Я вас не уморил?

– Нет, все хорошо. Хотя и не все за ходом твоей мысли уследили.

– Ну, ничего страшного. Кому нужно, тот проследит, а если нет, так на нет и суда нет, как говорится.

Павел хотел записать на диктофон и вторую часть семинара, и лекцию, однако после первого часа аккумулятор приказал долго жить. После лекции Павел не спеша покинул университет и всю дорогу домой рассеянно смотрел себе под ноги, не поднимая глаз на прохожих. Его не покидало какое-то смутное чувство, будто он нашел то, что так долго искал. Правда, он не мог сходу разобраться, нашел он больше или потерял в этот понедельник. Ему открылась новая веха, но не было желания что-либо менять, казалось, будто душа провалилась в какую-то эмоциональную пустыню – куда ни глянь, везде лишь горизонт, и не за что зацепиться взгляду.

Но дело было не только в погоде, не в ее томительной серости. Была одна мысль, которая тревожила Павла. Не смотря на постоянное витание в облаках, он обратил внимание, что последние несколько месяцев в настроении его матери произошли перемены. Они почти не разговаривали, и Павел не лез с расспросами, но временами подмечал, что матушка возвращалась домой позже обычного, хотя раньше не задерживалась на работе. Она в свою очередь знала, что Павел курит, но тоже старалась не лезть в его жизнь. Казалось, они только формально состояли в родстве, встречались только за завтраком, и то Павел приходил на кухню за едой, прием пищи проходил перед монитором.

Уже долгое время Павел знал, что его матушка встречается с мужчиной. Она однажды пыталась объясниться с Павлом и познакомить его со своим возлюбленным, но эта затея с треском провалилась. После того случая она не афишировала более своих отношений, он делал вид, что они его не интересуют. И хотя эти отношения почему-то раздражали Павла, он относился к ним снисходительно. Теперь же все изменилось, и мысль о том, что его матушка вдруг решит во второй раз выйти замуж, всякий раз раздражала Павла. Он не хотел, чтобы в их квартире вдруг появился еще один мужчина, но и переезжать куда-нибудь с насиженного места ему не хотелось.

Матушка, впрочем, будто чувствовала необходимость этого разговора. Когда она вошла в комнату Павла, он сидел с томиком художественных произведений Сартра и пил пиво:

– Нам надо поговорить, – нерешительно начала она.

Павел только кивнул головой, не отрываясь от чтения.

– Оставь на десять минут свои экзерсисы. Тебе разве нечего мне сказать?

– Есть, конечно. – Павел закрыл книгу и бросил ее на диван. – Я ухожу из института.

На лице матушки нарисовалась тревога. Она поджала губы.

– Ты собралась замуж? – перебил ее Павел.

– Но…

– Можешь ничего мне не рассказывать, я не одобряю.

– Не одобряешь? – Этот пассаж застал матушку врасплох. – Мы переезжаем в Санкт-Петербург. – Она сдвинула брови и наклонилась вперед. – Это хорошо, что ты наконец-то решил бросить свой истфак. Поступишь там заново.

– Никуда я не поеду, – отрезал Павел.

Матушка тяжело вздохнула:

– Ну, что за трудный ребенок, – сказала она в сторону. – Скоро придет Валера, поговорим вместе.

– Не о чем мне с ним разговаривать, – прошипел Павел.

– Я вижу, тебе отцовского ремня не хватает. Ну, погоди, придет Валера… – Возмутилась матушка.

– Он мне не отец. – Оборвал Павел. – Если это все, оставь меня наедине с книгой.

– Хм. Хорошо, – вздохнула мать, – на четверть часа еще оставлю. Готовься.

Валерий пришел ровно через пятнадцать минут. Он снял пальто и вошел вместе с матушкой в комнату Павла. Это был высокий плечистый мужчина с грубым заветренным лицом. Он был коротко острижен и всегда держал спину прямо, расправленными богатырские плечи. В его статности был только один изъян – он хромал.

Павел удостоил их долгим взглядом:

– Зачем вы пришли, я же ясно сказал, что не одобряю ваших отношений. – Павел скрестил руки.

– Дай нам поговорить с глазу на глаз, – прошептал Валерий. Резкость Павла ничего не изменила в его лице.

Матушка еле заметно кивнула и вышла.

– Ты мне не отец, нам не о чем говорить…

– Послушай, – холодно перебил Павла Валерий. – Ты уже взрослый, и я не буду за тобой с туалетной бумагой бегать. Не трави жизнь своей матери, если ты хотя бы чуточку ее любишь.

– А ты что же хочешь сказать, что любишь…

– Да. – Все так же хладнокровно оборвал Валерий. – Мы с твоей матерью решили съехаться, но меня переводят в Петербург. Ты поедешь с нами?

– Никуда я не поеду! – резко ответил Павел.

– Вот же чадо, – отозвалась матушка, входя в комнату, – что же ты за горе-ребенок такой?

– Не торопись, – спокойно произнес Валерий. – Он уже взрослый человек, не нужно с ним нянчиться, не ребенок. Ты сам волен решать. Что скажешь?

– Я остаюсь, – Павел вдруг отвернулся.

– Хорошо, – выдохнул Валерий. – Тогда ищи себе жилье.

– Что? – тихо спросил Павел.

– Эту квартиру я продам, – отозвалась Мать.

Павел промолчал.

– Вот и хорошо, – Владимир поднялся со стула и вышел.

– Ты думаешь, его можно оставить здесь? – донесся из коридора дрожащий голос матери.

Павел навострил уши.

– Конечно, милая. Главное, чтобы он не в общежитии жил, а в отдельной квартире. В его возрасте это вполне нормально. Послушай, он уже не мальчик. В его возрасте люди в армии служат.

– Я беспокоюсь.

– Не беспокойся. Дай ему возможность решать. Он мужик же, в конце концов.

– Хорошо, – вздохнула матушка.

– Все будет хорошо. – Твердо и уверенно произнес Валерий.

Все эти внезапные перемены не давали Павлу уснуть. Целую ночь он ворочался, слушая, как тикают часы на кухне. Он не знал, что ждет его дальше, и что нужно делать. Теперь, когда выдалась настоящая возможность жить одному, начались сомнения, хотя еще неделю назад эта перспектива казалась почти заветной мечтой. Причем, все сомнения вращались вокруг одного обстоятельства: он остается один в городе. Конечно, здесь были знакомые и те, кто когда-то был ему другом, но на эти отношения Павел совсем не рассчитывал. Матушка уверяла Павла, что он будет обеспечен и ни в чем не будет испытывать нужды. Но сомнения засели в душе, словно безотчетный страх темноты, понятно, что в комнате никого больше нет, но страх остается даже при включенном свете.

Павел, впрочем, не побежал с самого утра искать жилье. Квартирный вопрос, как известно, самый хлопотный из всех бытовых вопросов. И на следующий день, когда Павел, наконец, проснулся, все было как прежде. Только вечерние визиты риэлторов напоминали о принятом решении. Появившись в один тихий весенний вечер на кухне, Павел узнал, что покупатель на их жилье нашелся, и вскоре всем им придется этот дом покинуть. Павел лишь чуть-чуть побледнел и вышел на балкон. Теперь, как ему казалось, курить можно уже при матушке. Вообще, их отношения переживали не лучшие времена, но сейчас это не имело для Павла большого значения. Он вспоминал все то, о чем уже много лет старался не думать, например, что прожил в этой квартире всю свою жизнь, что помнит еще старенькую обветшавшую мебель, которая досталась его семье от дедов. И вновь пришли мысли об отце, и старые воспоминания, как они с матушкой своими руками делали ремонт, и как маленький Павел прятал инструменты, чтобы родители обратили на него внимание, а они делали вид, будто ничего не могут без него найти. На несколько секунд Павел улыбнулся, но ему тут же стало плохо.

Покинуть отчий дом пришлось в конце мая. Для Павла это время было, наверное, одним из самых тяжелых. Он почти постоянно находился в подавленном настроении, редко выходил из дома, иной раз мог вообще до прихода матушки не подыматься с постели. За всю эту весну он не написал ни строчки, более того, даже книги, которые он по обыкновению, держал подле себя, отчаянно сопротивлялись прочтению, а художественные произведения Сартра вообще казались насилием над личностью. В середине апреля матушка уехала в Петербург. Валерий, насколько понял Павел, нашел там несколько приемлемых вариантов жилья; теперь одиночество Павла стало неотвратимым.

В середине мая мать и Валерий приехали вдвоем. Павел встретил их молчанием. Матушка вновь стала убеждать его переехать, но разговора на эту тему Павел не поддержал. Он молча сидел за столом, поковырял пять минут вилкой в тарелке и ушел в свою комнату. Согласно программе минимум от него требовалось только выписаться из квартиры, собрать вещи и перевезти их, а после передать ключи риэлтору. Эти простые задачи, однако, будут иметь в дальнейшем серьезные последствия. Чтобы сняться с регистрационного учета по месту жительства для всех граждан мужского пола призывного возраста необходимо принести в паспортный стол справку из военкомата, точнее, сняться там с учета. И это не сложно, но Павлу теперь стукнуло восемнадцать, и военком не дал зеленый свет. В личном деле Павла не было справки из университета, а, стало быть, и отсрочки тоже не было. При всем при этом ни студенческий билет, ни справки из деканата не возымели желаемого эффекта, основанием для предоставления отсрочки они не являются. В итоге, вместо справки о снятии с воинского учета по месту жительства Павел пришел домой с повесткой. Медкомиссия затягивалась, а следует отметить, что для Павла она не была первой. Еще в школе у него были определенные проблемы с военкоматом.

Валерий был сильно раздражен, когда выслушивал историю Павла:

– Эти справки университет должен высылать в военкомат каждый год. Естественно, на руки тебе ее не дадут. – Он вдруг остановился и вздохнул. – Завтра иди в военкомат к часу дня и забирай справку.

– Но…

– Я все улажу, – бросил Валерий куда-то в сторону.

– А может быть, тебе стоит сходить в армию, если ты в университете не учишься? – Вмешалась мать.

Павел только бросил злой взгляд в ее сторону и вышел из комнаты.

На следующий день в час дня Павлу действительно выдали необходимую справку, сняли с воинского учета, правда с условием, что он пройдет медицинскую комиссию до конца. Павел был рад скорому разрешению и не представлял, что эта комиссия, в общем-то, в силу редкостного бюрократического окостенения нашей больничной системы, была обречена. Но Павел не беспокоился по этому поводу, полагая, что до тех пор, пока он является студентом, ему ничего не грозит. У него в тот момент хватало впечатлений – на столе лежал паспорт, в котором отсутствовала регистрация, он сидел в опустевшей квартире и ждал такси. Дождавшись, он снес в машину несколько кухонных стульев, поднялся, проверил, все ли выключено, последний раз взглянул на опустевшую квартиру и вышел, остро переживая, что сюда он больше никогда не вернется. Впрочем, в машине возникло чувство, будто он рад отъезду: последнее время его тяготило равнодушие близких, даже мать, как ему казалось, прощалась с ним холодно, а теперь появился шанс вырваться на свежий воздух. Он занес в дом стулья, не разуваясь, прошел в зал и упал на старый пропыленный диван. Мысли пребывали в расстройстве, только на периферии сознания болталось воспоминание, что нужно передать ключи риэлтору. В душе осталось гнетущее чувство опустошения, а ведь нужно еще обживаться и как-то разобраться с хламом из прошлой жизни.

Теперь же, во время летней сессии, когда экзамены будут постоянно маячить где-то на горизонте, он неторопливо будет начинать выстраивать жизнь заново. Некогда столь желанное дело будет давить на него днями и ночами. Неделя потребуется для того, чтобы он, наконец, расставил все по своим местам и вымыл пол. До этого обувь он будет снимать только ночью, да и то лишь потому, что перспектива чистить диван тяготить его будет сильнее, чем мытье полов. Квартирка, которую он снял, совсем тесная, как собачья конура, правда, двухкомнатная, была в тихом центре, в вековом доме с картонными стенами и облезшими окнами. Уже долгое время она пустовала, успела сверху донизу пропылиться, специфический запах проел всю старую мебель, так, что даже привычка курить за письменным столом не перебьет его. Конечно, этому способствовало и то, что большая часть старой мебели осталась в квартире, ее Павел передвинет во вторую комнату, которую, с легкой руки его университетских знакомых, будет называть необжитой.

Вообще, квартира оставляла тяжелое чувство. Хозяйка уверяла Павла, что дед, который доживал здесь свои последние годы, умер далеко отсюда, но какое-то странное ощущение возникало здесь по ночам. Конечно, связано оно было с тем, что в короткое время жизнь Павла целиком изменилась, теперь он остался один. И прошлая жизнь навсегда покинула его, со всеми старыми лицами, город стал дышать холоднее, поэтому Павел практически перестал выходить на улицу. Теперь он был чужим в целом городе, где родился и вырос, где провел свои тяжелые школьные годы. Все воспоминания остались где-то далеко позади, постоянно возвращая его в квартиру, в которой он вырос, и куда ему больше не было дороги. Изредка Павел прогуливался туда по вечерам, однако старый его двор уже казался чужим. Осталась лишь холодная улица, где-то неподалеку была школа, которую Павел презирал, магазинчики, в которых он когда-то покупал сигареты, все это теперь стало чужим. «Но ведь не прописка же так влияет на город», – размышлял Павел. Вопреки всем ожиданиям дышать легче не стало. Напротив, казалось даже, что ком в горле стал плотнее, что атмосфера стала сильнее давить на плечи, что люди стали много черствее. Но люди остались такими же, они, как и всякий день до этого, спешили по своим делам, уставившись под ноги. Целый месяц понадобился Павлу, чтобы привыкнуть ходить за продуктами в новые магазины, по началу он продолжал ходить в старые.

В один летний день Павел окончательно принял решение, что прежняя наука его уже не интересует. Он решил снова подавать документы, попытать счастья на философском факультете. Однако поступать заново значило бы навлечь на себя проблемы с военкоматом, поэтому он принял решение перевестись. Целую неделю он готовил речь, чтобы звонить Владимиру и, вопреки ожиданиям, Владимир откликнулся на его просьбу, не задумываясь. В это лето они будут постоянно встречались у корпуса философского факультета, Владимир разъяснял Павлу материал первого курса, готовил его к сдаче академической разницы. Но не это по-настоящему занимало Павла: по ночам он работал над новой повестью, днями же пребывал обычно в хандре и апатии, тяжело переживая последствия переезда.

Павел никогда не слыл самым разговорчивым человеком на свете, но временами его стало одолевать непреодолимое желание с кем-нибудь поговорить. Раньше у него была хотя бы возможность диалога, да и присутствие матери мешало остаться совсем одному во вселенной. Теперь не было и этой возможности. Впрочем, размышляя над этим, Павел приходил к выводу, что в ее присутствии были и свои минусы: она могла войти без стука, отчитывать его по мелочам, плакать без повода, но ощущения, что мать где-то рядом, за стенкой, катастрофически не хватало. Одного только факта ее присутствия, не уставшего голоса по телефону, а живого присутствия! Но никого не было, и долгое время его отражение в зеркале было единственным собеседником. В дождливую погоду Павел выходил, бывало, из дома побродить по пустым улицам, посмотреть на радостные лица в окнах кафе. Он был невидимкой из параллельного мира, недосягаемым для глаз. И там, где люди смеялись в голос, с жаром что-то обсуждали, или влюбленные ворковали, держась за руки, Павлу было тяжелее всего, но он не мог не смотреть. Этой маленькой разведкой он и пришивал себя к жизни, к тому, о чем мечтал и говорил с собой по ночам, но о чем никогда бы не стал писать.

Обучение на философском факультете Павел начал со второго курса. Он пришел на занятия и молча сел за последнюю парту. Его новоиспеченные товарищи лишь изредка оглядывались, чтобы посмотреть на новичка. Он же не торопился ни с кем знакомиться. Здесь, среди студентов философского факультета, Павел ощущал себя отщепенцем, незваным гостем, который к тому же ворвался в их группу через окно. К тому же еще со школьной скамьи осталось тупое чувство, будто инициатива в устоявшемся коллективе наказуема. Но на отделении философии все были отщепенцами, и всякий, за редким исключением, мнил себя особенным. Может быть, возникали иной раз люди, которые не старались отмежеваться от остальных, но каждый, кто из себя хоть что-то представлял, обычно был уверен, что обладает монопольным правом на истину. Особенно это бросалось в глаза там, где студенты второго курса встречались с первокурсниками, как они декларировали конспекты лекций перед новичками, выдавая их за свои умозаключения. Павел смотрел на них с презрением, полагая, что за этими декларациями нет ничего, кроме тупого самодовольства. Впрочем, наверняка и он бы декларировал абсолютные истины, если бы знал хоть одну.

В октябре, правда, открылась Павлу одна пошлая истина. Звучала она очень многообещающе: In vino veritas на латыни. Вино, нужно сказать, текло рекой, иначе на философском факультете учиться невозможно – там, где ищут истину, необходим допинг. Может быть, в университете больше всех и пьют физики, но философы пьют, по крайней мере, театральнее, хотя и уступают в этом качестве журналистам. Через смех решают вмиг вечные проблемы, затухая к вечеру, забывают все свои гениальные догадки. А к утру становится ясно, что никакой истины им не открылось, и лишь одна правда терзает душу, как бы прекратило тошнить. Тошнота, пожалуй, единственная положительная истина, которая скрывается в вине, все остальное только полуправда. Но душа почему-то снова и снова тянулась к вину, вином Павел расплачивался за внимание.

В один из таких вечеров, когда на улице пошел проливной дождь, пьяная компания ворвалась в университет. Пытаясь не попасться на пропускной, ребята цыкали друг на друга, отчего выглядели еще более пьяными, но никто не обратил на них внимания. Они поднялись на четвертый этаж в курилку у туалета, рассуждая, куда податься дальше. Одному из студентов пришла мысль зайти на заседание студенческого совета. В аудитории, куда с шумом ввалились наши четверо друзей, сидели несколько человек. Пьяных студентов они встретили холодно и до конца собрания пытались не обращать на них никакого внимания. На повестке дня стоял вопрос о предстоящем празднике первокурсников. В общем-то, это была обычная студенческая весна, правда, бороться за номинации могли только студенты первого курса. Павел криво улыбнулся, когда заметил, что не было никого из деканата. Он еще помнил свое активистское прошлое, школьные советы и городские школы актива, ожидая, что студентов по школьной традиции не оставляют без присмотра. Да и собравшиеся не производили с первого взгляда никакого впечатления, громче всех разговаривала небольшая группа девочек со второго курса, но они важничали друг перед другом просто так, безотносительно к предстоящему мероприятию.