Текст книги "Пригород мира"

Столько людей сломалось на моих глазах. Как спички ломались, спивались, уходили на дно. Не так много надо, чтобы сломаться. Люди ведь все делают вопреки здравому смыслу, а дети подавно. Как будто и надо делать все, чтобы сломаться. Но то, что нас не убивает, нас калечит, это Ницше упустил из виду.

Единственное, мне, как и большинству из этих людей, было где жить, но в нравственном отношении мы все были беспризорниками, причем, при живых родителях. И зная обо всем этом, понимая, как в нашей стране взрослеют дети, мне самому противно за то, что я так презираю людей. Разве вот эта несчастная Юленька, или ее озабоченная подруга в чем-нибудь виноваты? И в праве ли я их осуждать? Но если начинать разбираться во всем этом, получается, что они и невменяемы, ни эти две, ни дети, которые так гордятся тем, что получили билет во взрослую жизнь в облеванном подъезде. А самое странное, они так гордятся всем этим, может быть, это я чего-то не понимаю?

И так везде и во всем. Нравственность должна оправдываться, и уж если откровенно, оправдания у нее нет никакого, как нет оправдания у верности, любви, веры, дружбы, молитвы. Человеческое ничего не стоит. Ты вот когда последний раз видел хоть одного убедительного героя? Уже все, человек ничего не может. Ему всегда нужен допинг, лимит геройства исчерпан. Потому что собственно человеческое уже умирает, оно или неубедительно, или откровенно и со смаком разлагается! А сволочи всегда убедительнее. Они больше сочувствия вызывают – их жалко.

И уж если человек от обезьянки произошел, а точнее, сам по преимуществу мартышка, ему любая низость к лицу будет. Точнее даже не так, его образа никакая низость не осквернит. Но вера подрывается каждый день, каждый момент существования, ведь я уже прошел через свою школу юношества, будь она проклята. Через все эти низости, которые иному обыденному человеку и представить-то сложно. Ты вот спрашивал, почему я не пишу. Поэтому и не пишу, не хочу я лишний раз это дерьмо людям на голову лить. И знаешь, что самое страшное? Меня иногда пугает мысль, что истинная любовь к детям проявляется в добровольной стерилизации. Жизнь жестока, действительность неумолима, как защитить дитя от всего того, что я видел в детстве? Да я курить начал в тринадцать лет. Как от этого их защитить? От того, что один мой знакомый, ему тогда было шестнадцать, пьяный переспал с четырнадцатилетней девочкой в кустах за школьным двором и тут же послал ее. От того, что она потом резала вены стеклом от пивной бутылки. Мне было тринадцать лет, и я все это видел. А сейчас, я смотрю на тех, кому шестнадцать лет, и меня преследует мысль, что они еще дети. А мы? Мы-то были вообще детьми? Нам-то когда-нибудь было шестнадцать?

Или смотрю я на этих вот, как бы их лучше назвать, которые спят со всем, что движется, и хвалятся этим на каждом шагу. Им за своих дочерей-то не страшно потом? Или они думают, будто то, что они сами себе дозволяли, никто по отношению к их детям себе не позволит? И если какой-нибудь такой сердобольный папаша, весьма гулящий в прошлом, будет о поломанной судьбе своего чада переживать, будет ли у него голова болеть из-за того, что он ведь тоже чьим-то дочерям жизнь поломать успел? Думается мне, что он даже не вспомнит. Знаешь, Паш, самая горькая правда, самое страшное в жизни то, что такие люди, как мы, живут на этом свете. И всякая сволочь себе оправдание найдет.

Мы вот в пубертате мнили себя «неформалами». А ведь те, кто выжил, сейчас уже повзрослели. Мне интересно, их не мучают кошмары за все то, что они в юности делали? Можно, конечно, оправдывать их детской невменяемостью, но люди, кажется, совсем перестали взрослеть. Во всяком случае, их взрослость такая же беспросветная. Я даже не про количество абортов – это сложный вопрос. Я о том, что ломятся прилавки аптечные различными средствами против нежелательных последствий веселой жизни. Неудача? Ах, есть же пастинор! А мне думается, что девственность, лучше пастинора. А? Что там Фрейд говорил о неврозах? А три сломанные жизни – это ли лучше невроза?

Ты уж извини, что-то я совсем заговорился. Это я все к тому, что семь лет назад мне вдруг показалось, будто я вырвался из всего этого, обрел землю обетованную, царство разумности и добродетели. А теперь вот оказалось, что это не обетованная земля, а очередная стена плача. Только здесь мне еще сложнее переживать весь этот нравственный упадок. И этого предательства, пожалуй, я никогда не забуду. Оно всякий раз повторяется, когда я прихожу в университет. В общем, все это совсем непросто. И зря я, наверное, тебе все это рассказал.

Павел ничего не ответил. Все эти университетские интриги действительно были ему чужды. Однако он перестал посещать репетиции первокурсника, но, как объяснял себе сам, из-за того, что это было, пожалуй, самое бессмысленное его времяпрепровождение. А в тот вечер Владимир больше ничего особенного не говорил. Павел так до конца и не понял, что же вынудило его к такой речи, но и выпытывать не стал. Ему даже показалось, что Владимир пожалел о сказанном. С другой стороны, помимо того, что они станут чаще разговаривать в университете, из этого разговора Павел извлек много важного для своей новой повести.

Эта повесть среди прочих заняла у Павла больше всего времени. Она часто редактировалась, и вообще, с самого начала работа над ней постоянно заходила в тупик. Несколько раз Павел отказывался от работы над ней, но вскоре все равно возвращался. Определенную сложность представляло и название. То, самое первое, которое невзначай появилось, почему-то беспокоило Павла, во время многочисленных редакций он неоднократно пытался придумать что-нибудь новое. В какой-то момент он даже всерьез рассматривал варианты, вроде «астрономическая единица», или «полтораста миллионов километров», или еще более непонятное: «ниже второй космической». Но, в конце концов, любые попытки оказывались тщетными, и он возвращался к нелюбимому, но самому живучему варианту.

Беги за солнцем

Возвращаться – не выстоять,

Возвращаться – быть слабыми.

Возвращаемся к пристаням

Кораблями усталыми.

Денис Михайлов (Возвращайся)

– Знаешь, что-то мне все надоело. – Тихо, почти про себя, произнес Алексей. Он лежал на диване и курил. Это был высокий стройный молодой человек, с красивым лицом и яркими черными глазами. Он вздохнул и оглянулся…

Но в ответ только молчание.

– Устал…

– От чего устал-то? От работы? Так возьми выходной. Работа не пыльная, спокойно можешь отдохнуть где-нибудь…

– А потом что? Опять одно и то же?

Алексей был не в духе последнее время. Его разбила какая-то загадочная хандра, которую его друг Дмитрий никак не мог понять. Он и теперь сидел в кресле и недоверчиво глядел на товарища.

– А что тебя не устраивает?

– Все… – Со сдавленным смешком сказал Алексей.

– Что все?

– Да вот все! – он ответил резко.

– А-а… – недовольно простонал Дмитрий. – Понимаю. Устал от известности и славы, от денег, от ролей и всего такого…

– Да, но… – попытался вставить Алексей.

– У-у, батенька, да тебе в монастырь пора. Когда соберешься, скажи, я прикажу приготовить для тебя вещи. – Дмитрий наклонился к Алексею. – Успех совсем вскружил тебе голову, парень. Ты, видно, не помнишь, каким трудом всего достиг? Забыл, что миллионы людей позавидовали бы тебе? А ты начал нюни распускать, не хочу то, не хочу это, устал. Говоришь, как старый дед, ей-богу. Не рано ли?

Алексей замолчал. Ответить ему было нечего, но ссору он решил не затевать, хотя жутко не любил, когда его передразнивали. Он тихо затушил сигарету и уткнулся лицом в подушку. Дмитрий встал и с минуту молча смотрел на друга, потом оделся и вышел, тихонько притворив за собой дверь. Алексей задремал. Перед его глазами проносились переливы самых удивительных цветов. То они превращались в облака, то прыгали как солнечные зайчики, то растворялись, наполняя глаза слепящею тьмой.

Когда он проснулся, зал был залит лунным светом. В квартире стояла тишина – только редкая капля из кухонного крана нарушала ночное спокойствие, молчал холодильник, было слышно, как ветер качает деревья за окном. Алексей сел и на минуту прислушался: атмосфера в квартире была таинственная. Он проснулся свежим, и решительно не знал, чем теперь себя занять. Какое-то время он развлекал себя школьной игрой в цифры, потом рисовал какие-то каракули – ничего более занятного в голову не приходило. Вообще, такой странной ясности он уже давно не помнил, такое впечатление, что все заботы разом покинули голову, эта неожиданная легкость его несколько напугала. Он попытался вспомнить, какие дела запланированы на завтра, и перешел в спальню в надежде, что сможет скоро заснуть.

Но заснуть не получалось. Как только он забрался под одеяло, в голову одна за другой потянулись мысли. Сначала он думал о том, что своим затянувшимся дурным настроением основательно достал всех своих товарищей, и даже Дмитрий не станет его долго терпеть. А с другой стороны, Алексея злило, когда кто-то пытался им помыкать, и командный тон его друга уже порядочно надоел. Потом на него вдруг напала смертельная скука. Особенно, когда он вспомнил, что назавтра ему нужно быть в театре на установочной репетиции, обсуждать новый бредовый сценарий очередного авангардного писателя, который он даже еще и в руках не держал. Ему до боли хотелось забыться, провалиться в беспамятство, в пустоту – она ведь не задает вопросов и ни о чем не напоминает. Алексею очень теперь хотелось, чтобы люди хоть на день позабыли, кто он такой, чтобы хоть один день он мог побыть человеком, вдали от всей этой безумной шумихи.

– Устал… – выдохнул он в потолок. – А ведь эти, наверное, скажут, что я зажрался. – Он помолчал. – Точно. А главное – все объясняет. Ни минуты покоя.

Понедельник – тяжелый день во всех смыслах. Алексей проснулся с головной болью. В гостиной на журнальном столике лежал сценарий, с которым нужно было ознакомиться. Он посмотрел на него со скукой и недовольно простонал; выход был только один – отказаться от всего и остаться дома. Но он так долго сидел без работы, что в определенных кругах начали зарождаться разного рода слухи. Уже давно работа стала для него пыткой, он приходил, конечно, на репетиции, но давным-давно перестал получать удовольствие от своих выступлений или съемок. Рутина тут особенно страшна – халтуру зритель за версту учует.

Он нехотя поднялся, принял душ, умылся, посмотрел в зеркало и решил не бриться. Заглянул на кухню за чашечкой кофе, закурил и вроде даже взбодрился, но ничего разобрать в сценарии так и не смог, сосредоточиться на тексте не получилось, хотя он просидел за ним решительно все утро, пока не пришла домработница. Он оставил ей деньги на комоде и покинул квартиру. До недавнего времени он стремился избегать общества, но сегодня оставаться одному не хотелось, поэтому он позвонил Дмитрию и назначил ему встречу в кафе недалеко от театра.

– Привет, извини, задержался, пробки на дорогах страшные. – Сказал Дмитрий, усаживаясь за столик рядом с Алексеем и протягивая ему руку.

– Ничего, я не тороплюсь… – медленно ответил Алексей, к этому моменту он уже основательно раскис.

Дмитрий улыбнулся:

– Взял отпуск? Давно пора. Что думаешь делать?

Алексей посмотрел сквозь щель в занавеси, которая отделяла их кабинку от остального зала кафе. Покрутил пиво на дне стакана:

– Нет, я еще даже не был в театре…

– Эй, алё! Ты не болен? – Дмитрий наклонился к другу в упор. – Что происходит? Я тебя не узнаю. Выкладывай, давай.

– Нет, Дим, ты что… все в порядке… – он оборвался на середине фразы.

Дмитрий ожидал продолжения, но Алексей молчал и смотрел в сторону. Дмитрий тяжело вздохнул:

– Давай на чистоту, что у тебя случилось?

– Ничего, просто… – тихо отозвался Алексей. – Просто, хочется чего-то иного, совершенно серьезного, понимаешь? Без шума… покоя… не знаю…

– Ага… – Дмитрий поджал губы и покачал головой. – Ну, женись…

– Я серьезно. – Отрезал Алексей.

– Хорошо. – Дмитрий отодвинул занавеску и жестом подозвал официантку. – Здравствуйте, девушка, тут такое дело, мой друг хочет жениться, а не на ком. Пойдете за него замуж?

– Хватит паясничать! – прервал его Алексей.

– Извините, – подмигнул тот официантке, – принесите, пожалуйста, счет…

– Не надо счет, – вмешался Алексей.

– Нет, надо. – Твердо начал Дмитрий. – Ты сейчас же поедешь в театр. Заодно и проветришься. Все, хватит тут киснуть, дела не ждут. Вставай.

Но Алексей никуда не поехал, он извинился перед удивленной девушкой за шутовство своего приятеля и сам, как ему показалось, ужасно покраснел, наверное, даже больше, чем она. Дмитрий помрачнел, но ломать комедию дальше не стал. Он вышел из-за столика и попросил его дождаться.

Через какое-то время он пришел с кувшином пива:

– Управляющий сказал, что ты сидишь здесь уже второй час. Что происходит?

– Тишиной наслаждаюсь. Мне здесь никто не докучает. Я раньше…

Дмитрий смотрел ему в глаза:

– Что раньше?..

Алексей задумался, достал сигарету и закурил:

– Я раньше любил прогуливаться один. Знаешь аллею со скамейками рядом с театром?

– Да, – ответил Дмитрий. – С ней что не так?

– В том-то все и дело, что теперь с ней все не так. Раньше там почему-то очень хорошо дышалось, а сегодня… сегодня я туда пришел, а мне показалось, будто я попал в какое-то гетто, будто меня держат там против воли.

– Ну, так не ходи туда, мало что ли аллей в городе?! – не выдержал Дмитрий.

– Да не в ней же дело! – с надрывом ответил Алексей. – И не в этом конкретном театре, а вообще. Я ведь уже и не помню, зачем я на эту проклятую сцену поднялся. Точнее, помню, наверное, но мне кажется, сцена с тех пор слишком сильно изменилась. Когда-то давным-давно над этой же самой сценой просияла плеяда великих мастеров, и мне казалось, что хотя бы стоять на одной сцене с ними уже великая честь, глядя на них, я думал – вот где настоящая страсть, настоящая жизнь! Здесь воскресают великие люди, кипят нешуточные страсти, здесь нет места игре, тут жить нужно, и можно стать великим хоть и на несколько часов, но пережить все, не смалодушничать, не кривляться и не играть, а быть! Но когда я пришел сюда, оказалось, что ничего не осталось, померкла тень былого величия. Одни шуты, даже смотреть противно. – Он ненадолго замолчал. – Во всяком случае, не этой пошлости мне хотелось.

Я рос в бедности. Родители кое-как сводили концы с концами, учебу мне оплачивали, копейки считали. Я один дурачком рос среди богатых детей, они-то, поди, никогда и не видели, как мать плачет, потому что нечем сына накормить. Я подрабатывал летом в старших классах, а они на море отдыхали. И меня преследовала мысль, что вот стану я богатым, и все изменится. И у меня, наверное, будет чем похвастаться, чем подругу удивить, если эта самая подруга у меня когда-нибудь будет. Да и знаешь, я был невзрачным юношей, не было во мне никакого таланта – ни силы, ни ума, да и красотой природа не наделила, и я все думал, вот стану известным, и все это будет неважно. Ведь и ум, и сила, и красота – все это только предлог, чтобы познакомиться, все это нужно только для того, чтобы было о чем поговорить. И положение в обществе – кто ухо востро держит, тому всегда есть чем поделиться. И все-то в мире от одиночества, люди из кожи вон лезут, лишь бы чувство оторванности преодолеть, шмотки себе цветастые покупают, чтобы их родственные души в толпе узнать смогли. А я ходил и думал, что нашел панацею, нужно только трудиться, и все получится. Ну и достиг всего, а что осталось-то? Те люди, которые тогда были невзрачными, быстренько женились, нарожали детей и живут себе спокойненько. Те, кто был поярче, чуть лучше в обществе устроились, но все одно стали обычными людьми, в большинстве своем семейными. А я чего добился? Только беднее стал. Я думал, что актер может прожить сто жизней, что он может быть всем, кем только пожелает, но у меня что-то даже самим собою быть не получается.

– Это ты-то бедный? – Дмитрий аж привстал от возмущения. – Ну, ты и зажрался, дружок. Да ты везунчик, слышишь? У тебя все есть, все: и работа, и слава, и деньги! Тебе только позавидовать можно, а ты?

Алексей еле слышно вздохнул:

– Ты всегда думаешь только о деньгах…

– Может быть потому, что у меня их не так много, как у тебя, – огрызнулся Дмитрий. – Только безнадежного человека деньги от одиночества спасти не могут, а выводы сам делай. – Он поднялся из-за стола. – Я в театр, замолвлю за тебя словечко. Завтра будь добр появиться. И вообще, езжай домой, проспись, хватит уже ныть!

Вернувшись домой, Алексей бухнулся на диван в верхней одежде и тут же уснул. Проснулся он глубокой ночью, но решил дальше не ложиться, чтобы не проспать. В голове теперь отчаянно билась мысль, что нужно снова попытаться вернуться в былую жизнь, может быть, снова постараться найти утешение в работе, как когда-то. В конце концов, он рано опустил руки, и, наверное, не все еще для него потеряно. Но мысли эти, несмотря на свою однозначность, уверенности особенно не придали. Ощущение неустойчивости, какая-то липкая тревога уже прочно поселилась в его душе, стала привычным фоном его повседневности. Иногда за каким-то делом он мог от нее отвлечься, но стоило завершить дела, тревога снова им овладевала. А особенно теперь, когда с каждым днем он с каким-то особенно нервозным тщанием прислушивался к себе.

На журнальном столике лежал листок с его давешними рисунками. Там не было ничего особенного – какие-то линии, ломанные, непонятные кружева, орнаменты, столбики цифр, частью перечеркнутых. Алексей долго смотрел на них, потом взял карандаш и написал на краю листа: «кто я?». Какое-то необычное чувство вдруг посетило его душу, будто он тотчас же найдет ответы на все поставленные вопросы, он испытал порыв вдохновения и на несколько секунд отвлекся от листка бумаги. Но когда снова обратил на него внимание, все мысли разом его покинули. Голова наполнилась какой-то хрустящей пустотой, Алексей даже почувствовал легкую боль в виске, образовавшееся зияние стало чудовищно прозрачным; мысли вышли из-под контроля и разбежались в разные стороны.

Он опять посмотрел на листок, но почувствовал только смертельную тоску и усталость. Ответить на поставленный вопрос он решительно не мог, а эта мыслительная судорога окончательно выбила его из колеи – он, конечно, понимал, что тупо смотреть на листок нет смысла, но ничего иного не мог придумать. В какой-то момент он пересилил это наваждение, скомкал лист и бросил его в угол. В душе остался осадок разочарования, он тяжело вздохнул и решил идти спать. Ему снова стало безразлично, попадет он завтра в театр или нет, не было теперь в этом никакой важности.

Алексей пришел в спальню, но сна не было ни в одном глазу. Он стиснул зубы и через сдавленный смешок прошипел:

– Ну и кто я?

Тихая комната вдруг начала внушать Алексею ужас.

– Ответь же, черт тебя подери! – с мучением прохрипел Алексей. Он залез под одеяло с головой, свернулся калачом и старался лежать как можно тише, будто укрываясь от того, кого только что вопрошал.

На следующее утро Алексей появился в театре раньше всех. Он сел в середине зала на жесткие кресла, обитые красным сукном. Сцена отсюда просматривалась особенно хорошо. Она казалась недостижимым пьедесталом, площадью почета, счастья, богатства, славы. Но что теперь могла стоить эта слава? Алексей улыбнулся. Слава. Это то, к чему он некогда стремился. Стремился, чтобы избавиться от одиночества, которое испытывал долгие годы. А теперь? Он ничуть не приблизился к цели. Все так и осталось за чертой кулис. Теперь сцена стала для него своеобразной зоной отчуждения.

Вскоре появился постановщик. Для него был выделен стул, с которого он управлял всем, что творилось на сцене во время бесконечных репетиций. Потом подтянулись и остальные участники пьесы. Они прошли в гримерную через сцену, разделись и принялись настраиваться на работу. На секунду из-за кулис показалось небритое лицо плотника. Он недовольно посмотрел на собравшихся, что-то прорычал постановщику и вышел.

Пока актеры недоуменно переглядывались, постановщик встал и подошел к Алексею. Алексей задремал после бессонной ночи. Он был бледен.

– Гхм. – прокашлял постановщик как можно громче.

Алексей вздрогнул как ошпаренный:

– Ты кто?

– Да-да, здравствуйте, Алексей. – Заговорил постановщик нарочито приторным голосом и протянул руку Алексею. Это был молодой человек, глаза его скрывали темные очки, раньше Алексей его не видел. – Я – режиссер-постановщик. Весело ночь провели? Ничего не хотите объяснить?

– Мне не спалось. Что вы хотите узнать? – Вздохнул Алексей, пожимая руку.

Молодой человек снял очки и посмотрел исподлобья на Алексея:

– Я о вашем нерегулярном посещении. Могли бы позвонить, если заболели. Хотя выглядите вы так, будто вам уже неделю не спалось. Без просыху.

– Это смертельно? Вы без меня не могли репетировать? И оставьте при себе свои жалкие инсинуации. Кто вы вообще такой, чтобы в чем-либо меня упрекать.

– Я, разумеется, никто, – он показательно втянул голову в плечи и опустил голову, – а вот вы-то не рано начали вести себя как небожитель? Вы ничего не сделали для искусства, а цену непомерную себе набиваете. Я предупреждаю, не смертельно ваше отсутствие, немало прекрасных актеров исполнят эту роль не хуже вашего…

Алексей засмеялся:

– Может быть, вы еще и лекцию мне об искусстве прочтете? Подождите, я запишу. Кстати, вы не представились…

– Я вам напомню, что бестактно перебивать людей, особенно тех, кто дает вам работу. Я чем-то вас рассмешил? Уж скажите, посмеемся вместе.

– Вам не понять моего чувства юмора. А фамилию свою оставьте себе, господин режиссер-постановщик. Уж не знаю, кто вас продвигает и сколько он заплатил за аренду театра, но сценарий ваш просто ахинея, а пьеса, пардон, – детский сад.

– Ну-ну, – оскалился постановщик. – Когда нам ждать вас снова, о, великий?

– Можете уже не ждать, – бросил Алексей, уходя.

Он вышел из театра и тяжело вздохнул. Последнее время репетиции были для него настоящей пыткой. Его все раздражало. Старые-новые лица, улыбающиеся актеры с актрисами, как не от мира сего. Перемены на чай или кофе с сигаретой, глупые анекдоты и бесконечные богемные сплетни. Алексей был рад, что ему удалось избежать всего этого сегодня. Он сел в автомобиль и поехал домой, пытаясь не заснуть по дороге, хотя все вокруг решительно этому способствовало. Стояла на редкость мерзкая погода – серость, какая только возможна для самой заунывной ранней весны. Улицы почернели, талый лед вгрызался в подошвы ботинок, обувь постоянно белела от соли. Вечерами еще морозило, но зимой уже не пахло, впрочем, и весной тоже.

Когда Алексей проснулся, был уже поздний вечер. Улицы были залиты загробным желтым фонарным светом. За окном властвовал ветер. Дома было прохладно, Алексей поежился, он долго не мог прийти в себя – не с той ноги встал. Болела голова, а самое главное, он решительно не знал, что ему со всем этим делать. Была, конечно, мысль сходить к врачу, может быть, пропить снотворное, только не было никакого желания связываться с больницами.

Ночь, как Алексей и ожидал, действительно встретила его бессонницей, она уже начала входить в привычку, он ей не удивлялся, тепло оделся, разжег огонь в камине и приготовил себе кофе. Он всегда считал себя полуночником, хотя работа и навязала ему свой ритм, не оставляя никаких сил к вечеру. Но сегодня Алексей принял для себя решение на работу не выходить. Тем более, что сегодня он отказался от последнего приглашения и теперь был свободен как ветер. Трудоголиком он, конечно же, не был, но работа въелась в привычку, и безделье было настоящим мучением, особенно, когда затягивалось на неопределенный срок. Алексей всегда выставлял для себя какие-то видимые рубежи, переходя от одной трудовой вехи к другой, даже прогулки он рассчитывал так, чтобы не тратить лишнего времени и гулять по делам, а не просто так. Но нынешнее безделье было в известной вынужденным, к нему приготовиться не удалось.

Алексей нашел вчерашний скомканный листок бумаги, поднял его и хотел бросить в огонь, но остановился. Вдруг сбилось дыхание, возникло ощущение, будто он только что проснулся от продолжительного мертвенного сна, а на глаза внезапно накатились слезы. Он закусил губу, чтобы сдержаться, сел и закрыл лицо руками.

– Где?.. Где же я прогадал?

Это минутное настроение переросло в мучительно долгое застревающее состояние. Алексей расправил листок и написал на нем «Сначала…». Это слово расположилось на податливом куске материи прямо над вчерашним вопросом, и все эти бессмысленные знаки слились теперь в одну тему. Алексей размышлял несколько секунд, потом подошел к столу и достал оттуда старую общую тетрадь, открыл ее на последней странице. Она была еще чистой, Алексей ничего не успел в ней записать, хотя она пылилась в столе уже долгое время. Листы были желтые с еле заметной клеточкой, которая так и просила вписать в нее что-нибудь.

Потекли первые строки, став материалом первого абзаца, первой страницы, первой записи: «Кто я? Кем я был? Одни воспоминания. Может быть, только тем они и полезны, как фотографии, размытые временем, – универсальной формой отчуждения. Нет ничего страшнее необратимости. Хотя если уж и начинать, то именно с начала. Но где оно, это самое начало? Где та самая ранняя точка, в которой жизнь выбрала именно эту дорогу? Где то решение, после которого человек вдруг становится самим собой? Все мы родом из детства, но нет времени на психоанализ, все детское кажется откровенной глупостью, есть, конечно, и приятные воспоминания, но ничего серьезного. Но я помню еще себя в школе.

Алексей прекратил писать на минуту и посмотрел на текст, только что выскользнувший из-под его карандаша. Так началась новая история, даже если бы он выдернул этот лист и тут же бросил его в огонь, в потоке сознания его существования уже не отменить. От всякой мелочи остается осадок, жизнь щедро их разбрасывает в водовороте страстей, и никто не скажет, где и из-за какой мелочи мы окончательно сядем на мель. От лишнего груза лучше избавляться, но как?

Слова снова потекли по тетради, раскрасили несколько листов до точки, которая обозначила окончание вступления. Даже у самой щедрой души поток слов рано или поздно иссякает, пропадает стройность мысли. Так Алексей решил остановиться в написании пространных предисловий и перейти к сути. Вспомнить все, через что он перешагнул на жизненном пути, и что уже давным-давно нужно было выбросить за борт.

Когда Алексей открыл глаза, первое, что он увидел, была развернутая газета. Ее держал в руках Дмитрий, он сидел в кресле напротив и курил. Слабая улыбка пробежала по его лицу.

– Как ты сюда попал? – спросонья спросил Алексей.

Дмитрий усмехнулся:

– Ты не отвечал на звонки с утра, я дозвонился до твоей домработницы и попросил у нее ключ. Вот я здесь. Для тебя новости. Ты, видимо, еще не в курсе.

– Что произошло?

Алексей спешно закрыл тетрадь, убрал ее со стола и посмотрел на друга. Тот пожал плечами и протянул ему газету.

Первая полоса была украшена фотографией Алексея.

– Что это значит?

– Это я у тебя хотел бы спросить, что это значит. – Ответил Дмитрий. – Читай.

Статья была написана накануне вечером, газета была свежая, видно, что работники прессы постарались на славу, с утра возвестили городу о самом большом происшествии за прошедший день.

– Постановщик-то не высокого о тебе мнения, однако. Хорошо он там твои способности прокомментировал, да? Впрочем, это и не удивительно. Как ты умудрился разорвать контракт с театром? – Спросил Дмитрий.

– Что они себе позволяют? – Алексей вскипел.

– Тише. – Резко перебил Дмитрий. – Иди в театр и поговори с ними. Газета – не проблема, их все равно никто не читает. Ты в Интернет загляни, только сперва валерьянки выпей, если тебя эта жалкая газетенка так задевает.

– Ага, поговорю, – отозвался Алексей.

Дмитрий показал на часы.

– Тебе пора.

Алексей наспех привел себя в порядок и поехал на работу. К тому времени все уже собрались. Постановщик говорил с какой-то молодой женщиной-журналисткой, которая сидела рядом с ним. Девушка была слишком ярко накрашена и в целом произвела на Алексея неприятное впечатление. Она привстала, заметив его, но постановщик жестом показал ей оставаться на месте.

– Ох, вот и вы. А я говорил, что вы к нам еще загляните. – Начал постановщик с саркастической улыбкой.

– Как это понимать? Что значит эта статья?! Кто дал тебе право так меня оскорблять? – Начал Алексей.

Постановщик переглянулся с журналисткой:

– То и может значить, молодой человек, или вы считаете оскорблением правду? – Ответил он улыбаясь.

– Да какую к черту правду?! В этой статье ее ни грамма нет!

– Да?! – постановщик сделал удивленное лицо. – То есть, вы, молодой человек, не пропускали репетиции позавчера.

Журналистка достала блокнот и карандаш.

– Вы что, решили меня извести?! – Прокричал Алексей. – Да я вам устрою…

– Что устроите? – постановщик наклонился вперед.

Алексей взял себя в руки, понимая, что все это только провокация. Но сдержаться было трудно, он нахмурился и отступил на шаг:

– Оставьте свои бредовые представления об искусстве для тех, кому они интересны, и не позорьтесь – не разоряйтесь на дешевые издания. Впрочем, можете стараться, сколько хотите, если уж вам купили возможность поиграть в режиссера, на адвоката, наверное, соберете с миру по нитке. – Алексей развернулся и ушел.

Зал ожил глубоким вздохом, однако, постановщик оставался неподвижным:

– Не подумайте ничего лишнего, но, может, вы все-таки предпочтете остаться с нами, неудачниками, ничего не понимающими в искусстве? – Голос его был все такой же скрипучий.

– Без меня обойдетесь. Незаменимых людей нет, сами же говорили. – Саркастической улыбкой ответил Алексей.

– Что верно, то верно, но вы все же навещайте нас.

– Непременно, – процедил сквозь зубы Алексей и вышел.

Задерживаться на улице совсем не хотелось, Алексей быстро сел в машину и поехал домой. Обида, правда, не долго точила его душу, мысли были далеко. Все это было бы важно для него вчера, но теперь все было иначе. Постановщику удалось поднять ил со дна его души, но по возвращении домой он уже успокоился и обо всем забыл.

Алексей достал тетрадь и стал перечитывать, что ночные записи. Уже долгое время в его мире не появлялось ничего более навязчивого, чем эта тетрадь с карандашом. Они сплелись в странной связке, заставляя отречься от мира хотя бы на те немногие минуты, которые Алексей им посвятил. Строки манили, увлекали в мир далекий от суеты. Они, казалось, сами стали катализатором воспоминаний.