Текст книги "Пригород мира"

Писать Алексею всегда было сложно. Это занятие на него давило, мысли терялись, всегда что-то отвлекало. Говорить было легче, но написанное существует само по себе, к нему всегда можно вернуться, а сказанному дается единственный шанс.

Прошлого не вернуть. Может быть оно только поэтому и дорого. Его уже не испортить, равно как и не исправить. И, пожалуй, если бы прошлое можно было переиграть, человек бы навсегда утратил важность настоящего. Смешно, но самое важное в жизни держится на том, что человека гнетет, наверное, больше всего. А время – его и не существует вовсе, это лишь дурацкая иллюзия овнешнения, отчуждение. А самый глупый парадокс, что существует только неизменное и отчужденное прошлое, а неотчуждаемое времени не боится.

Алексей долго смотрел на пустую страницу, но ничего не шло ему в голову. Были какие-то детские воспоминания, но бессистемно, призрачно. Нужно было выйти на самую тонкую линию, границу между детством и взрослостью, но она всякий раз ускользала от внимания. Алексей сел и стал записывать.

«Игры. Почудилось, будто здесь и пролегает демаркационная линия, между детством и взрослостью, но нет, взрослые играют не меньше, принципиально отличаются только ставки. Детская игра наивна, взрослая – необходимость, это оправдание собственного лицемерия. Но вот беда, весь мир театр! А самое смешное, что не мне говорить о театре, кто я? Не маски прирастают к лицам, отнюдь, не верю! Это лица каменеют, уплотняются до равнодушия пластмассы.

Тогда вопрос в другом, когда эти ставки становятся «взрослыми»? Мне помнится, что отнюдь не в войнушку играли мы в старших классах. Конечно, беззаботное время, и требование одно – в университет поступить, но покуда есть свободная минута, не учебники ее займут. И детского в этих играх было только отсутствие мысли о последствиях, не было мысли об ответственности. Юридические ли законы, нравственные ли, какое дело тем, кто «понарошку»? А ставки были высоки, престиж – награда, и всякий человек, невинно втянутый в забаву, никогда не был целью.

Ох уж эти пубертатные переломы личности, глупости, не больше, но никакая молодость еще не знает, что прошлое останется с ней навсегда. И кому-то муки совести станут наградой, кому-то наркоклиника, кому-то абортарий, кому-то секта – каждому свое. Мы можем смотреть на детей и дивиться, но все эти игры повторяются, разве что с незначительными вариациями.

А что я получил от этих игр? Мне вот совестно за них, но я не участвовал. Я все это время был никем, был признан скучным. Кроме того, у меня просто не было денег на подобные развлечения. Вот поэтому я и пошел за той инфантильной мечтой в театр. На самом деле, лишь сейчас понимаю, как я сюда попал и ради чего».

Алексей оторвался от тетради, закурил, откинулся на кресле и горько усмехнулся:

– Неужели все действительно так просто? – Сказал он сам себе.

Вдруг все причины его хандры стали ему предельно ясны. И это, пожалуй, самое глупое осознание, понимание, что дело, на которое потратил всю жизнь – только набор пубертатных комплексов, что все это ничего не стоит. Все, чем жил, к чему стремился, обесценивается в мгновение ока. Он затушил сигарету и снова взялся писать…

«Я вспомнил, как однажды мне пришлось играть в школьном спектакле. Это была небольшая постановка, сказка про огонь, воду и медные трубы. Потом я начал ходить в драмкружок. Зрители воодушевляли меня. Я впервые почувствовал, что меня замечают, что я что-то значу. И это чувство жило во мне все эти годы. Оно было факелом, которым я освещал себе путь. До того момента, когда я вдруг понял, что смотрят-то не на меня!

Шло время. Школьную сцену сменила театральная, где после пары лет школьных постановок я не был главным. Я часами высиживал в средних рядах театра, наблюдая за мастерами своего дела, за тем, как работает команда, которую я хочу завоевать. Эта была навязчивая идея, найти Грааль известности, славы и почета. Но мне кажется теперь, что я так и остался там, застрял в первой школьной сценке, сраженный медными трубами.

И снова в столичных общежитиях прошел огонь, воду зависти и забвения, но опять погиб на медных трубах. Летели спектакли, режиссеры, команды, актеры приходили и уходили, а я оставался в зале репетицию за репетицией, зачарованный, сраженный идеей славы. Потом кино, и снова огонь богатства, море работы и все те же медные грабли. И вот теперь мне тридцать пять, но нет семьи, а прохожие называют меня любыми именами киношных негодяев, но не моим собственным и спрашивают, хорошо ли мне спится после того, как я предал своих друзей. А мой лучший друг ненавидит меня до мозга костей. Я хотел быть Фаустом, но у меня не получается даже быть самим собой…

Больше всего в жизни мне хотелось играть кукловода – я так мечтал им мстить в старших классах. Стать человеком, чьего лица не видно, но кто стоит во главе всего. Он как дирижер, движет невесомой палочкой, бессмысленно, если не знаешь правил. Он не дает указаний, но указывает, когда, где и кому нужно вступить, он вкладывает нужные слова в уста, но сам никогда их не произносит. Его не видно, но он властитель смыслов, призрак, слабый, но идет на шаг впереди. И когда все придут к счастливой развязке и кто-то спросит, кто же был тот, кому они обязаны счастливым разрешением, а я оставлю их, оставшись невидимкой. Очередная детская глупость, зато наивно и не обо мне. Я все время стремился быть на периферии со знаменем в руках».

Алексей откинулся на спинку кресла. Он перегорел, все эмоциональные силы оставили его. Не было никаких ощущений: ни легкости, ни тяжести, ни интереса. День пролетел в раздумьях.

Новый день начался такой же серостью. Утро показалось пустым. С вечера осталось ощущение, будто жизнь завершилась. Не было ни одной причины покидать квартиру. Он даже и не думал, что будет дальше, даже мысль о работе показалась пресной.

Последние дни зависли в безмолвии. Они плелись раненой птицей, тянулись один за другим похожие друг на друга как две капли воды. В солнечную погоду холодные потоки воды с крыш обещали скорую весну. Казалось, все было только вчера, но прошел уже месяц. Алексей думал, что с таким темпом он не доживет до лета, но это его не сильно волновало. Он переживал, как говорил Дмитрию, творческий кризис.

За это время Алексея еще несколько раз приглашали, но он отказывался, ссылаясь на усталость. Его затворничество вызвало определенную реакцию у газетчиков, но Алексей совсем не заботился об этом. В очередном ежемесячном журнале, вскоре после последнего отказа, Алексей нашел статью про себя. Это была небольшая заметка, в которой автор предположил, что последние события могут означать закат карьеры Алексея. Но он не предавал этому большого значения, что очень сильно злило Дмитрия.

– Ты читал? – Дмитрий говорил спокойно, но было понятно, что он нервничает.

– Да, – далеким и несколько равнодушным тоном ответил Алексей.

Лицо Дмитрия искривила нервозная улыбка:

– Слушай, я не понимаю твоего спокойствия. Ты понимаешь, чем все это может обернуться для твоего имени?

– Да, конечно. Раньше интересовались, почему я так плохо поступаю в фильмах, теперь еще какую-нибудь ерунду спрашивать станут. Все в порядке.

Опять та же самая ячейка того же кафе. То же освещение, все то же, что было в момент их последней встречи.

Дмитрий долго посмотрел в лицо Алексею. Теперь лицо его друга выглядело изможденным. Синяки под глазами выдавали все те бессонные ночи, которые он провел, сидя за тетрадью и делая записи.

– Слушай, Леш, надо отдохнуть. Что же ты, старина, над собой издеваешься-то? На тебе лица нет. Давай, я съезжу в редакцию, поговорю с автором статьи. А ты езжай на вокзал, купи билеты. Тебе необходимо в отпуск. Куда-нибудь на море…

– Нет. Не надо. – Сухо перебил Алексей.

– Что не надо?! – Дмитрий вскипел. – Я тебя не узнаю в последнее время. Что с тобой случилось? Ты какой-то кислый. Они из тебя потом веревки вить будут, а ты им все с рук спустишь?

– Им за это платят. – Тон Алексея был холодным.

– Некоторая работа достойна повестки в суд…

– Да ну и что?! – Не выдержал Алексей. – Тебе-то есть ли разница? Про меня же пишут, и мне нет до этого никакого дела.

Дмитрий резко вскочил:

– Да и черт с тобой. Мне надоело тебе сопли вытирать, бегать за тобой с туалетной бумагой. Леша то, Леша это! Я тебе не психоаналитик, выслушивать твои жалобы и переживания. Мне надоело играть с тобой в Моцарта и Сальери, слышишь?! Да ты просто бездельник! Жди-жди, они еще и не такое напишут, мне плевать!

– Неплохо, – отозвался Алексей почти без эмоций. – Еще чуть-чуть отшлифовать, и можно на сцену. Только где-то тут чуть-чуть наигранно, тебе не кажется?

Дмитрий зарычал от негодования, пытаясь что-то сказать, но Алексей его перебил:

– Не беспокойся, я тебя специально злил. Ты, господин Сальери не по адресу, не Моцарт я. И от таких как ты я ничего уже не жду.

Глаза Алексея не выдали всего того напряжения, которое вдруг в нем всколыхнулось. Дмитрий ушел, оставив своего друга одного. Тот, впрочем, не обиделся уходу, отнюдь, редкая компания в последние дни доставляла ему удовольствие. Он смотрел в точку, курил и думал.

Через полчаса занавеска распахнулась, и в кабинку прошел управляющий с пожилым человеком.

– Простите, мне показалось, что вы ушли. – Опешил управляющий.

– Ничего, – спокойно ответил Алексей. – Располагайтесь, я вскоре собирался уходить.

– Спасибо, – отозвался управляющий. – Проходи, я сейчас вернусь.

Старик сел напротив Алексея. Это был мужчина приятной внешности, с темными серыми глазами, которые особенно контрастировали с его сединами. На вид ему было далеко за пятьдесят, но выглядел он крепко и был человеком широкоплечим, хотя и заметно невысоким.

Алексей отвлекся от собственных мыслей, когда занавеска снова распахнулась и в кабинку прошел управляющий:

– Знакомьтесь, – обратился он к Алексею. – Это мой старинный друг, Вячеслав Игоревич.

Старик пожал Алексею руку. При этом Алексея удивило, что старик вел себя на удивление спокойно, будто бы он и не знал, кто перед ним. Старик долго посмотрел в глаза Алексею и закурил:

– Пресса достает?

– Что?.. – Алексей не сразу заметил забытый Дмитрием журнал. – Ничего страшного, каждый по-своему зарабатывает на жизнь.

Старик усмехнулся:

– Вы не находите, что это большое искусство? – Вячеслав Игоревич говорил очень спокойно, мягко, чуть заметно улыбаясь.

– Убедительно лгать?

– Не совсем, – улыбнулся старик. – Распускать убедительные слухи. Всему ведь и не поверят, к тому же строго-настрого нельзя повторяться. Тут никакая логика не поможет. Тут нужно особый талант иметь к вранью.

– Я гляжу, вы уже познакомились, – просиял управляющий. Он поставил на стол бутылку вина, три бокала и снова скрылся за занавесками.

– Однако, что же здесь сложного, у всех ведь есть скелеты в шкафу, особенно у тех, за кем пристально следят.

– Все верно. – Старик наклонился к Алексею. Казалось, он не делал никаких усилий в разговоре, непринужденно задавал вопросы, был приветлив и располагал к себе. – Но некоторые их перлы воистину хороши. Современный мир на девяносто девять процентов СМИ.

– А остальной процент? – Алексей поднял бровь.

– Они передаются в повелительном наклонении, а, значит, не информативны, так как логически не проверяются на истинность или ложность. Не обращайте, впрочем, внимания, я временами увлекаюсь.

– Преподаете?

– Он егерем работает в заповеднике. – Перебил управляющий. Он принес закуски. – Ты ведь до сих пор там работаешь? Угощайтесь, пожалуйста.

– Спасибо, – отозвался Алексей.

Старик кивнул:

– Дела, правда, не всегда идут гладко. Глухо становится в лесах, денег нет, вот полевая наука и вымирает. Лабораторные крысы не столь дорогие.

– А какое у вас образование? – спросил Алексей.

– Биологическое. После университета писал диссертацию по биохимии, но дальше дело не пошло.

– А что случилось? Разочаровались в предмете?

– Нет, – вздохнул тяжело старик и посмотрел в сторону. – Попал в армию. После уже не было желания.

– Минуту, аспирантов же не призывали в армию.

Старик посмотрел Алексею прямо в глаза и грустно улыбнулся:

– Я отчислился на третьем году по семейным обстоятельствам, чтобы через два месяца восстановиться и дописать, но не успел.

Разговор несколько остановился. Алексей понимал, что залез не в свое дело, однако Вячеслав Игоревич был спокоен и никак не показал, что его что-то стесняет.

– Слышали бы вы, Алексей, как Вячеслав Игоревич на рояле играет. Он просто мастер. – Проговорил вдруг управляющий. – Покажи молодому человеку, Слав. – Он говорил с какой-то отеческой ноткой в голосе. Управляющий был, конечно, старше Алексея, но не настолько, чтобы чувствовать себя рядом с ним стариком.

Вячеслав перевел взгляд на Алексея.

– О, я бы с удовольствием послушал. – Отозвался тот.

– Пианино есть в кабинете. – Поднимаясь, произнес управляющий. Он пригласил всех следовать за ним и провел их в небольшой зал, который больше напоминал школьную библиотеку, чем кабинет. Пол был выстелен газетами, в углу стояла стремянка, а в комнате был лишь небольшой стул, пианино и диван, застеленные полиэтиленовым листом. – Я решил здесь небольшой банкетный зал сделать. Камин вот сделали недавно, а с потолком все никак закончить не могут.

Вячеслав Игоревич сел за инструмент и принялся играть. Алексей дивился тому, как легко этот человек владеет инструментом, как легко его руки парят над клавиатурой. Управляющий наклонился к Алексею и на ухо сказал, что для старика вряд ли есть что-то дороже музыки. Вячеслав Игоревич был полностью отвлечен от происходящего, он даже изменился в лице, что-то пронзительное появилось в его выражении. Он играл то быстрые сложные, то медленные и задумчивые композиции, часть из которых, как понимал Алексей, были его собственного сочинения.

– О! Сто лет его уже не слышал, – снова наклонился к уху Алексея управляющий.

Когда старик доиграл очередное произведение и вдруг замолчал, Алексей встал и аплодировал стоя.

– Блестяще, Вячеслав Игоревич! Скажите, а что за произведение вы играли последним?

– Это Скрябин, – на выдохе ответил старик.

Он встал из-за инструмента, хотя и был доволен, выглядел задумчивым, молча поднял предложенный ему бокал вина и опустошил его. Воцарилась тишина. Алексей был в восторге.

– Вы пишете музыку?

– Да. Спасибо, – взглянул на Алексея старик.

– У вас, несомненно, консерватория за плечами, почему же мне неизвестна ваша фамилия?

Старик посмотрел на Алексея с улыбкой:

– Нет, всего лишь музыкальное училище. А фамилия моя никому не известна, я не даю концертов для публики.

– Но ведь ваша музыка достойна, чтобы ее услышали.

– Боюсь, сейчас такая музыка никому не нужна. Музыка выродилась… – старик прервался.

– Простите, во что выродилась? – спросил Алексей.

– В песни. – Старик усмехнулся. – Была у меня такая шутка когда-то. Люди разучились схватывать глубину, причем, глубину самую-самую простую, самое простое понимание, не искаженное никакими трактовками и смыслами. Музыка теряется, если к ней примыкает текст, за исключением случаев, когда сам текст является музыкой. В общем-то, это опять долгая и мутная мысль.

– А песни, что же, не относятся к музыке, по-вашему?

– Относятся, но не напрямую. Текст предметен, он живет своей отдельной жизнью, а музыка непредметна, она ни о чем и именно тем дорога человеческой душе, музыка – это самое глубокое молчание. А я уже устал от бессмысленных речей. Это утеряно, мне кажется, современностью. Синтетика привычнее, чем самое простое человеческое. Музыка – это не искусство, это сам смысл, сама душа, выраженная непосредственно. – Старик замолчал. – На самом деле, искусство – забавное слово, оно двояко. Та музыка, о которой я говорил, это само человеческое естество, в нем нет ничего искусственного, а вот в современной музыке, напротив, нет ничего естественного.

Вечер прошел в тихих разговорах. Вячеслав Игоревич был очень образованным человеком. Алексей старался больше слушать, тем более он понимал, что, в общем-то, его присутствие здесь было совсем не обязательным, но домой ему идти не хотелось вовсе. А старик и управляющий не выказывали никакого возражения против его компании. Они казались теперь до боли знакомыми людьми, по крайней мере, Алексей не чувствовал никакого напряжения в разговоре с ними, будто они уже сто лет знались.

Однако же время шло, вечер постепенно подходил к ночи. Алексей оставил друзей в кафе, а сам отправился домой. И хотя он приехал уже к полуночи, сна не было ни в одном глазу. На какое-то время Алексею показалось, что он вылечил свой кризис: настроение было приподнятое, не было никакой мучительной энтропии мыслей, как в последнее время, но и положительно никакой правды не открылось. Было какое-то смутное ощущение, но оно всякий раз ускользало от мысли, как только та к нему подкрадывалась в рассуждениях Алексея. Это неуловимое ощущение обернулось некоторым равнодушием к тем потерям, которые Алексей понес в последнее время. Он хотел излечиться от депрессии, – он отвлекся, но бессонница так и не прошла.

Прогнозы Вячеслава Игоревича оказались не такими уж безосновательными. СМИ быстро организовали компанию в поддержку зазнавшегося актера; сеть кишела различными статьями и догадками о судьбе Алексея. Небылицы, конечно, не вызывали серьезного отклика, но систематичность появления чепухи заставила бы удивиться даже скептиков. Интернет создал себе еще одного антигероя, вокруг фигуры которого паразитировало теперь несколько сотен сетевых пиарщиков и гадалок всех мастей, пишущих статьи, начиная от «страна лишилась любимого актера» и заканчивая «Врачи в шоке, известный актер излечил простатит за три дня старым дедовским методом», не считая прочих любителей поживиться за чужой счет. Впрочем, такова действительность медиа, от любви до ненависти один клик.

Все эти приключения большого Интернета мало задевали Алексея. Его мучили сомнения, с которыми он не мог теперь совладать. Долгими вечерами эти сомнения терзали его душу, затопляясь в безразличном молчании к трем-четырем часам утра. Алексей перестал даже следить за тем, что происходит в мире. И совсем перестал спать.

Он пришел в театр к своему учителю – заслуженному артисту Александру Яковлевичу, человеку, который следил за Алексеем еще с университетской скамьи, как за сыном. Александр Яковлевич схватил Алексея за плечи и долго всматривался в него. Это был уже полностью седой кудрявый старик, лет около шестидесяти с лишним. Алексею даже показалось, что слезы навернулись на глаза Александра Яковлевича.

– Как ты постарел, Алеша, Господи! Что ты с собой делаешь, а? – Начал причитать старик.

– Я хотел поговорить с вами Александр Яковлевич. – Тихо сказал Алексей.

Старик взял себя в руки:

– Ну, говори, коли пришел. – Произнес он твердо.

– Я хочу оставить театр. – Сказал Алексей в сторону.

– Я тоже. – Ответил тихо Александр Яковлевич.

– Что вы такое говорите?.. – Опешил Алексей.

– Ну, а ты чего говоришь, Алеш? – Он жестом показал Алексею подойти ближе. – Ходят слухи, что ты на игле сидишь.

Алексей сдвинул брови.

– Тсс, – перебил старик. – Не говори ни слова. Знаю-знаю, чушь это все, но смотри мне, слышишь? Кризисы кризисами, а рано бросаться в крайности. Отдохни, наведи порядок в голове. Рубить с плеча все горазды, потом себе дороже выйдет, слышишь?

Долго поговорить им не удалось, у Александра Яковлевича было много дел. Алексей говорил мало, больше слушал. И услышанное зарождало в нем какое-то дурацкое чувство – он хотел найти ответ у этого человека, вместо этого стал сомневаться в правомерности своих решений, в общем, положение стало патовым.

Ночь снова выдалась бессонной. Алексей тщетно пытался заснуть, ворочался, сколько было терпения, но сна не было и в помине. К давешнему равнодушию добавилось сомнение. Какое-то время полученный раствор шипел, смешиваясь, но вскоре выпал осадок бессилия. И осадок этот стал для Алексея последней каплей. Он перешел в кабинет.

Сызнова карандаш заскользил по бумаге. Алексей теперь записывал очень быстро, будто его преследовали. Он много размышлял еще по пути домой, теперь все эти думы текли по тетрадному листу, сбиваясь в неуклюжие предложения. Ощущение было и новым, и знакомым до боли. Минутами вспыхивал пожар, переходящий временами в банальную изжогу, а временами в пламень доменной печи.

«…Это слишком много для меня. Я устал, а что дальше?! И дело отнюдь не в пустяке. Может быть, Сальери прав, и я просто бездельник? Работа. Разве есть мне дело до зависти? Разве на зависть я растратил жизнь?»

Дыхание сбилось. В горле возник ком, грудь сдавило. Алексей глубоко вдохнул, но осталось ощущение удушья, ощущение, будто существующего объема легких недостаточно, чтобы обогатить кровь кислородом. Какая-то ужасающая слепящая пустота пронзила Алексея. Он замер, стараясь не дышать. Приступ паники скоро прошел, но осталось ощущение какой-то неописуемой тревоги, какого-то безумного молчания. Даже подходя к самому краю возможного растворения, всякий раз обнаруживаешь нечто устойчивое, по-прежнему неуловимое, настойчиво существующее вопреки любому желанию исчезнуть. «Затеряться в мире просто, человек здесь априори затерян, но вот потерять себя и забыть, где это произошло…», – подумал Алексей и судорожно схватил карандаш.

«Этот нерастворимый далее осадок, который настойчиво утверждает, что я есмь – это мое одиночество, которое нельзя ни отдать, ни разделить, ни забыть, ни избыть. Почему?».

Алексей на минуту задумался.

«Потому что человек всякий раз оказывается в-себе. Всякий раз человек это бытие-в-себе. Значит нужно быть не в себе, но где? Это одиночество оплавляет человека; от одиночества стареют люди, от его бесцельного трения о внешний мир. Оно десятикратно увеличивается обществом…

Отсюда должен быть выход, но в чем он состоит, не понимаю. Я так устал, что необходимо забыть и забыться, уйти, улететь, раствориться в мире, что угодно, но на этом оставаться больше нельзя. Я слишком устал». Карандаш лег на открытую тетрадь и успокоился. Тишина снова подкралась к Алексею, но теперь он был совершенно спокоен. Он отклонился на спинку кресла и задремал.

Утро выдалось холодным. Алексей впервые за последнее время спал ночью, однако сон его был прерывистым и беспокойным. Только к утру он перешел в спальню и лег по-человечески, но это не выправило положения, пробуждение показалось жесточайшей пыткой. Сон принес только усталость и ломоту во всем теле, головную боль и нервозность. Серый городской свет проникал в комнату так, что даже сомкнутые веки не давали никакой темноты. Алексей вздохнул и перевернулся, но, как ни старался, заснуть больше не удалось. Он удивился мысли, что в последнее время все чаще он не радуется бодрствованию. Удивился этой мысли и подумал, что, вероятно, те, кто употребляют наркотики, делают это из-за таких же безрадостных пробуждений. Ко всему прочему накануне вечером Алексей забыл включить обогреватель, и ходил теперь, стуча зубами, босиком по ледяному полу.

Заученный автоматизированный образ жизни теперь только раздражал. Раньше все эти кофе и сигареты вместо завтрака экономили время, но теперь-то и торопиться некуда. Особенное негодование вызвало обнаружившееся отсутствие кофе. Алексей выругался и достал из холодильника пачку апельсинового сока. Тот был чрезвычайно кислый, такой, что заставлял морщиться, и заменой крепкому кофе выступать никак не мог.

Алексей плюнул на это занятие, наспех умылся и вышел из дома. Он не особенно любил готовить, а есть уже хотелось. К тому же, его любимое кафе находилось всего лишь в пятнадцати минутах, но добирался Алексей туда битый час. В холодное весеннее утро не редкость застрять в пробке, пробиваясь на машине в центр.

«Узенькие улочки в сером утреннем свете выглядят совсем отвратительно», – подумал Алексей. «Совсем обветшали каменные джунгли. Теперь они больше не внушают ужаса, облупившиеся, пропылившиеся, верно, как и их обитатели. И сколько они еще выстоят? Вот он, несвоевременный модерн, застрявший где-то в позапрошлом веке, смотрит выцветшими черными глазами окон. Глаза, говорят, зеркало души. А эти глаза выражают только усталость. Нет в них больше никакого триумфа, никакой наглости, никакого утверждения всесильности человечьей воли. Отнюдь, теперь это лишь тавтология временности человеческой суеты, временности, застрявшей в позапрошлом веке. А главное, все это насквозь искусственно. Даже деревца живого не сыскать. Нет здесь никакой природной разупорядоченности, только математическая вероятность, колеблющаяся между двумя невозможными целыми.

Вот она, великая странность – разум. Его в своем лоне вскормила природа, а он не способен даже воспринять ее адекватно. Почему-то абстракции и числа современному человеку ближе природы. Почему-то эти пропыленные улицы ближе звездного неба», – подумал Алексей. Он взял ручку, которая лежала на заднем сидении такси, на газете с кроссвордами, и поставил крестик на запястье, чтобы не потерять мысль.

Вячеслав Игоревич встретил эти рассуждения Алексея с улыбкой. Он сидел в кафе за чашкой кофе. Табличка на двери гласила, что кафе не работает, однако управляющий никогда не закрывал двери для особенных посетителей, в число который, конечно же, входил и Алексей.

– Вам что-нибудь еще принести? – почти шепотом произнесла официантка, ставя на столик чашку кофе для Алексея.

Алексей немного задремал, пытаясь вспомнить последние мысли, которые не давали ему покоя в дороге. Теперь он отвлекся, посмотрел официантке прямо в глаза, пытаясь вспомнить, что она спросила.

– А… нет, спасибо, ничего пока не надо.

Девушка посмотрела на него, стараясь скрыть улыбку, слушая его, она склонилась вперед, так, что пряди ее темных волос почти касались плеча Алексея:

– Позовите, если что-нибудь понадобится, – прошептала она и отошла.

Старик рассмеялся, глядя на Алексея:

– Все просто. Все эти абстракции и числа – попытка выстроить мост между человеком и природой. Правда, так нагородили, что не видно берега. Здесь, впрочем, в другом беда. Современный человек уже давно считает, что эти самые числа и абстракции и есть сама природа, он не видит разницы.

– А есть разница? – безучастно спросил Алексей.

– Конечно, есть, только она лежит до всякой интерпретации, а человек застрял в интерпретациях. – Старик пригубил кофе. – Давайте так, Алексей, мы с вами не столь различаемся в возрасте, уме и социальном статусе, чтоб общаться исключительно на «вы». Может быть, стоит выбросить лишние формальности?

Алексей кивнул.

– Всякий мыслящий тонет в интерпретациях, смешно смотреть на тех, кто думает, что умеет мыслить. А таких великое множество…

– Каких?.. – отвлекся Алексей.

– Людей, – шепотом произнес старик.

Его слова прервал звонкий смех официанток. Они стояли за стойкой и что-то живо обсуждали. Вячеслав поднял руку, чтобы подозвать кого-нибудь из них. Подошла та же самая официантка, которая подала Алексею кофе.

– Подай кофейничек, доченька, будь ласкова.

Официантка смутилась и тотчас же ушла. Алексей с Вячеславом рассмеялись. Они проводили ее взглядом.

– Поклонница, – улыбнулся старик.

– Да ну, – с вызовом отозвался Алексей.

– Она от тебя без ума.

С лица Алексея сошла улыбка:

– А от чего она больше без ума, от меня, или от того, за кого меня все здесь принимают?

– Понимаю. – Старик вздохнул. – Ищешь чего-то поэтичного. Даже друга теперь сложно сыскать, перед которым не приходилось бы кривляться. А что уж там о любви говорить…

Алексей посмотрел на него с некоторым недоверием. Чего ради ему заводить такие разговоры с малознакомыми людьми? Однако Вячеслав располагал к доверию.

– Читаешь много?

– Что? – удивился Алексей.

– По лицу видно, что не спишь.

Алексей сдвинул брови:

– Скорее пишу, – потупился он.

– Дневники? Да ладно, не будь наивным, не думай, что это только для школьниц. Хотя бы это и был самый дурацкий суррогат лучшего друга, но зато не предаст и всегда выслушает. Натуральный заменитель личной жизни, о как!

– Да, – робко признался Алексей.

– О, друг мой, это nicht gut. И как давно пишешь?

– Недавно начал, совсем недавно. – Алексей вдруг запнулся. – А ведь уже больше месяца прошло…

– Хм, дурное в дневниках то, что их пишут одиночки. А одиночество имеет дурное свойство затягивать, уж поверь мне.

– М-да, и ведет к кризису отношений…

Воцарилась тишина. Алексей сидел молча, не в силах продолжить диалог, пока не вернулась официантка с небольшим кофейником и стаканом чистой воды. Она поставила все это на столик и удалилась, наградив Алексея долгим взглядом.

– Из-за работы? – спросил старик, наливая себе кофе.

– Да нет, не то, чтобы из-за работы. Не знаю. – Алексей опустил голову. – Думал, отдых не помешает, но вместо отдыха на тебе.

– А как ты хотел? Чем-то приходится жертвовать.

– Я не искал такой популярности, когда поступал в театральное. Все это ничего не стоит.

– Не спеши с выводами.

– Я и не спешу. – Оборвал Алексей. – Я не хочу, чтобы ко мне относились как к последней мерзости, чтобы промывали кости день ото дня.

– Не спеши так категорически относиться к своей карьере, в конце концов, в ней много положительного, это большие перспективы.

– Слишком велика цена. Может быть, кого-то известность и может сделать свободным, вот только я не из их числа. Была бы возможность, я бы избавился от этого груза раз и навсегда, оставил бы его где-нибудь на дороге. Но не знаю, как теперь это можно сделать.

Старик пристально посмотрел в глаза Алексею и глубоко вздохнул:

– Знаком мне один метод, после которого тебя забудут, если ты не вернешься на сцену. Но ты серьезно думаешь, что не захочешь обратно?

– Интересно…

Старик достал сигареты, закурил и откинулся на стуле:

– Тебе нужно исчезнуть. Все бросить и уехать далеко-далеко, подальше от всего этого медиа, с его бесконечными папарацци.

– И куда мне ехать? В Антарктиду что ли?

– Как вариант. Хотя, знаешь, если ты поедешь в Антарктиду, это будет слишком эксцентрично и привлечет еще больше внимания. Не так далеко, но подальше от любых возможных камер. Свято место не бывает в пустоте, сам знаешь, найдут кого-нибудь вместо тебя.

Алексея уколола эта мысль. Он вдруг вспомнил, как поругался с постановщиком. Тот все настаивал, будто нет незаменимых людей.

– Чтобы быть незаменимым требуется гораздо больше, чем ты можешь себе представить, друг мой, – произнес старик отеческим тоном. – Не кручинься до поры. Кстати, а насколько ты здесь известен?

Алексей задумался:

– Не знаю, не могу судить.

– Я тоже не могу – в столице бываю раз в сто лет. Надо узнать. – Старик улыбнулся. Он подозвал официантку. – Как тебя зовут, доченька?