Текст книги "Пригород мира"

– Да, – отозвался Юра. – Я с той же проблемой.

На этот раз врач посмотрела Юре прямо в глаза:

– Я ничем не могу вам помочь. – В ее голосе чувствовалась какая-то твердость.

– Но…

– В дневном стационаре теперь нет места. Мне просто некуда вас положить. – Она отвернулась.

– Да, я понимаю, – робко отозвался Юра. – Но у меня уже стоит диагноз от кардиолога. Мне бы только от вас выписку получить в акте.

– Вы понимаете, что я не могу вас положить. Для заполнения акта вам нужно составить анамнез, необходимы консультации с врачами, анализы, а у меня места нет. Вы хотите лежать в коридоре? – Она на секунду замолчала. – Что за диагноз?

Юра спешно достал из портфеля амбулаторную карту.

– Вот, здесь все написано.

Заведующая с минуту просматривала заключения врачей.

– Тогда вам нечего беспокоиться. Акт у вас с собой?

– Да. – Юра подал ей акт.

Врач написала на обратной стороне «мест в дневном стационаре нет», поставила дату и роспись.

– Если у вас есть уже диагноз, вам нечего беспокоиться.

– Да, но этот акт мне тоже необходимо заполнить.

– Если вы хотите лишний раз полежать в больнице – приходите в понедельник, тогда я смогу определить вас в коридор. А сейчас – никто вас здесь не примет.

– А как же мне быть тогда?

– Да никак. Придите в военкомат, принесите им этот акт, там поймут.

– Спасибо, – коротко ответил Юра.

В понедельник пришлось устроить в седьмой поликлинике конфликт. После эндокринолога Юра отстоял долгую очередь, однако терапевт отказался принять его. Конфликт дошел до главного врача. Юру, конечно же, приняли. Акт составляла практикантка, которая, как казалось Юре, стеснялась всего. Пришлось ждать целый час, пока она напишет заключение, еще двадцать минут она ходила ставить печать на акте.

И вот двадцать восьмое октября. Снова старое здание военкомата.

– Стой, куда ты? – зычно произнес вахтер.

– Я в четвертый кабинет, – холодно ответил Юра.

Очереди не было. Юра тут же вошел в кабинет, однако он оказался пуст. Вместо большой комиссии здесь было только два человека.

– Здесь все, что вам нужно, – сказал Юра, подавая акты врачу, которая выписывала ему направления.

– И что здесь?

Юра опешил. Она сама выдала ему эти акты.

– Здесь заключения врачей.

Врач осмотрела документы:

– А с чего это тебе поставили гипертонию? Здесь нет анализов, которые бы ее подтверждали.

«А вы что меня подтверждать отправили?», – подумал Юра.

– Понятно. – Врач взяла два чистых бланка. – Вот тебе еще два направления.

– Какие такие два направления? – Юра забеспокоился.

– Доказывать твою гипертонию и в невралгию направление.

– Но в первой городской больнице нет мест в дневном стационаре.

– Ничего страшного, – холодно ответила врач. – Вот направление в другую больницу.

«Тварь!», – про себя воскликнул Юра.

– Но у меня нет времени проходить все эти больницы лишний раз, я ведь студент, меня из университета отчислят.

– Ну и что, пойдешь в армию. – Она протянула ему два новых акта.

«Я же не виновен в том, что у тебя жизнь не ладится, за что же ты, сука, мою-то жизнь губишь?!», – пронеслось у него в голове. Он вышел из кабинета, но дальше ноги не пошли.

– Как вас зовут? – спросил Юра, вернувшись в кабинет. Врач подняла на него глаза. Она растерялась:

– Елена Геннадиевна. А зачем тебе это?

«Чтобы знать, кого мне нужно проклинать», – подумал Юра, однако ничего не сказал и вышел. Он не заметил, как оказался на остановке. Одна только мысль вертелась в голове – теперь он здесь надолго. И самое обидное – ни за что. Вот она трагедия, немолодая женщина, неудовлетворенная жизнью, смешалась с властью бюрократии. Чего в ней больше – непонятно. Да и есть ли смысл это вычислять? Для нее власть над людьми – единственная возможность еще почувствовать жизнь, а тем более, когда стоит директива набрать нужное количество призывников в указанный период. Какая разница, кто ты, если перед тобой возникает левиафан бюрократии, тут уже совсем другая арифметика, тут ты над собой не властен, ты не больше математической точки, статистической единицы с именем, фамилией, годом рождения, категорией здоровья, но без судьбы и права на личную жизнь.

Вся эта драма была написана за несколько часов в день отъезда восвояси. Павел заметно нервничал, ходил по комнате, ломал пальцы, но в последний момент включил компьютер и начал писать. Он-то, в отличие от главного героя новой драмы, вернулся домой в начале ноября, так и не завершив этой комиссии. Еще на вторую неделю, по совету Валерия, Павел заглянул в кабинет к какому-то большому начальнику в центральном военкомате. Тот и рассказал, что, дескать, коли университет, то Павла вообще в военкомате не должно быть. И что он может спокойно ехать и учиться дальше, поступать в свою аспирантуру и прочее и прочее. Правда, этот человек довольно нервозно выслушал рассказ Павла и отметил, что по осени он как раз аспирантами и занимается, дескать, не один десяток таких молодчиков благодаря ему проходят военную службу. Валерий, перед выходом на вокзал тоже Павлу говорил, что все наладится, но на душе остался осадок. Даже написанная драма не облегчала волнений, напротив, она только подливала масла в огонь. Вернувшись домой, Павел первым делом распечатал написанный текст, перечитал и, увы, не нашел в ней той остроты, которую хотел вложить. Из задуманной трагедии получился фарс, – а после того, как Павел удалил из нее несколько последних страниц, в которых повествовалось о трагической кончине главного героя, она и вовсе потеряла смысл. Задумка-то была вполне серьезной, а вот масштаб… теперь показался смешным и мелочным.

Но не только это злило Павла, в большей степени его раздражало то, что очередная медицинская комиссия осталась незавершенной, решение по его делу так и не вынесено, а значит, его действительность до сих пор может оборваться в любой момент, он до сих пор не властен над собой и собственной жизнью. Более того, служба в вооруженных силах является конституционной обязанностью каждого гражданина мужского пола, а, стало быть, уезжая домой, он нарывался на конфликт не только с военкоматом, но и закону лез под нож. У фемиды, как известно, глаза-то завязаны – ей все равно, над чьей головой она заносит меч. Нет, Павел никогда не сочувствовал тем, кто презирает закон, напротив, он ненавидел любое насилие, в том числе и насилие закона над человеком. Закон, правда, принципиально формален, он не способен улавливать чаяния живой души, а, значит, бесчеловечность – это его отличительное свойство. Но можно ли выстроить государство вне этой бесчеловечности, на основе чего-то содержательного? Владимир, был уверен, что можно, но Павла только раздражала эта его позиция.

Мысли о военкомате не давали Павлу сна, и даже студенческая суета, коей на пятом курсе по обыкновению много, нисколько не разбавляла его треволнений. Еще перед отъездом Павел сказал Марине, что ложится в больницу, но она проигнорировала это его сообщение, и посему он затаил на нее обиду, которая, впрочем, по его возвращении только усилилась. Марина, правда, писала ему, пока он мотался по врачам, только у него не было возможности выходить в Интернет. Но это, почему-то, не сгладило его переживаний; после месячного перерыва в общении наступило затишье.

По опыту старших товарищей Павел знал, что без выписки из военкомата диплом ему не получить. Хитрость этой системы заключалась в том, что выпускники, заполняя обходные листы, получали повестки и были вынуждены сызнова проходить медицинские комиссии летом после пятого курса (в том случае, конечно, если о степени их годности к тому времени еще не было вынесено решения). Единственное, что выделяло здесь ситуацию Павла – он состоял на учете совершенно в другом городе, покуда его по весне вдруг не подняла на уши матушка, – квартиру (где сейчас и был прописан Павел) решено было продать, дабы купить новое жилье. Когда Павел узнал о предстоящей поездке, он был, мягко говоря, не в восторге. Он пытался добиться от матери, чтобы она справила все документы без его непосредственного присутствия, однако сделать это было невозможно.

Но вопреки всем ночным кошмарам Павла в военкомате не узнали. Та же самая тетка в приемной, увидев квиток из паспортного стола, кинула Павлу только, что отнесет его на подтверждение главе призывной комиссии, подпишет и дело с концом. Ждать пришлось не больше семи минут; как Павел добрался до дома – он и не помнил.

Теперь же, когда он спешил вернуться восвояси, его ждали новые трудности. Обходной лист заполнять придется в любом случае, но куда идти с военкоматом, если он нигде не зарегистрирован, а значит, нигде не состоит на воинском учете? Проблема разрешилась сама собой, когда Павла вдруг разбудил звонок с кафедры, его попросили явиться. Секретарь сказала, что Павла уже несколько раз вызывали во второй отдел. Последний звонок был с неделю назад, идти нужно срочно. Выслушав секретаря, Павел почувствовал, как со лба скатываются капли пота. Они добрались до него.

Глава второго отдела, отставной военный долгое время кричал на Павла, цитировал ему законы, уставы и указания министров, касающихся молодых людей, подлежащих призыву. Из всей этой тирады, Павел, задавленный обстоятельствами, уловил лишь, что в адрес второго отдела пришло какое-то письмо…

– Вы только послушайте, думал он! Обучение в университете дает тебе только право на отсрочку, право, а не саму отсрочку! Сама отсрочка дается только по заключению военного комиссариата после прохождения медицинской комиссии. В общем, так, выбор у тебя не большой: или подписывайся, и должен будешь явиться семнадцатого мая на призывной пункт в Петербурге для прохождения медицинской комиссии, либо ничего не подписывай, но пеняй на себя, это уголовное дело.

– И что же мне теперь делать?

– Смысл вот в чем, – мужик наклонился к Павлу, – ты можешь не ехать на эту комиссию, но только в одном случае, если ты пройдешь ее здесь. Есть у тебя регистрация или нет, по закону ты обязан состоять на учете по месту пребывания, так что комиссию, скажем так, ты пройдешь в любом случае, об этом я позабочусь.

В военкомате появлению Павла не удивились, из университета им позвонили и проинструктировали. Павлу требовалось всего-то пройти медкомиссию, но, вопреки его переживаниям, уже после того, как он получит диплом (повестку выдали на двадцать второе июня). Более того, как ему объяснила женщина в приемной, скорее всего решение по его делу будет вынесено осенью, комиссия иной раз затягивается не на один месяц, а в случае Павла тем более. К тому же нужно собрать все дела, которые заводились на Павла в разных военкоматах. Ни о каком взыскании для Павла, а тем более, об уголовном преследовании, к его вящему удивлению, никто даже не заикнулся.

Не стану говорить, что Павел был раздавлен. В один момент он будто превратился в персонажа собственной повести, теперь, после блестящей защиты диплома, военкомат действительно грозил отнять у него жизнь. Как никогда раньше, он отчетливо прочувствовал, что философия занимает особое место в его жизни. Более того, сама эта жизнь только и казалась возможной лишь в свете его философствования. Это была последняя надежда на истину, предел, за которым ничего больше не было. Павел, наконец-таки понял, для чего нужно преподавать философию, для чего она нужна человеку. Он хотел подавать документы в аспирантуру, но в его жизнь решительно вмешивался военкомат. Наступил своеобразный момент истины, теперь в жизни Павла не было ни одной спины, за которой можно было бы укрыться, не было никакой возможности повлиять на ход процесса извне, не было лишнего плеча облегчить ношу. Выкручиваться теперь ему придется самому.

Нужно, однако, отметить, что то тяжелое чувство заброшенности, преследовавшее Павла в последнее время, было вызвано отнюдь не только реальной перспективой уйти в армию. Не столько армия пугала Павла, сколько та неопределенность, ненадежность его ситуации, к ней-то и приготовиться нельзя. Но все это внешние причины, а были еще и причины внутреннего порядка. Этой весной вся действительность Павла трещала по швам. И дело тут не только в Марине, отношения с которой, подобно гераклитовскому огню, мерами возгорались, мерами затухали, стабильно существуя только Интернете, – кроме Марины у Павла ведь были друзья. Действительно, у Павла были друзья. Из числа тех, с кем он познакомился на факультете, правда, среди них не было ни одного философа, но Павел делился с ними всеми своими философскими идеями, обсуждал, спорил, да и они, в общем-то, не отставали в образованности. Все было хорошо, кроме редких дней, когда возникало в душе дурацкое чувство, что он навязывается. Он гнал от себя все эти рассуждения, закрывал глаза на любые факты, косвенно подтверждающие его страхи, потому как знал, что если все окажется настолько плохо, как он опасается, ему не сохранить своего трезвого разумения. В самый тяжелый момент, он говорил мне: «Знаешь, если бы у меня была возможность загадать желание, да так, чтобы Вселенная его непременно выполнила – я пожелал бы вовсе не родиться. Некоторым ничтожествам и смерть к лицу, но не самоубийство. Почему-то, брошенный и покинутый всеми, в миг, когда я помышляю о самоубийстве, мне кажется, будто вся вселенная обращает на меня свой взор, и мне становится мучительно стыдно за свои эти позорные мысли. Вся человеческая жизнь со стороны это не трагедия, а фарс. Смешно ведь понимать, что если моя смерть ничего не меняет в мире, значит, меня никогда и не было. Или еще смешнее: если моя жизнь ничего не может изменить в мире, значит, меня на самом деле нет».

Самый тяжелый момент в жизни Павла затянулся на три долгих вечера. Один он, конечно же, не был, но в то же время сложно сказать, что рядом с ним был хоть кто-то кроме меня. Два вечера подряд друзья пили пиво и рассуждали о скором окончании университета, Павел поначалу тоже пытался вклиниться в их беседу. Он даже спросил у своего ближайшего друга, можно ли ему пойти с ними на выпускной, на что тот ему ответил: «А с кем ты там будешь общаться?». Больше Павел к этому вопросу не возвращался, ему вдруг стало все предельно ясно, да и куда яснее можно было выразиться? Но меньше всего Павлу хотелось выяснять отношения, он уже давно знал, что надеяться ему не на кого. Лишь когда все пошли спать, Павел долго сидел на кухне, курил и думал о сильнодействующем препарате, который он купил еще осенью по рецепту кардиолога, но никогда не пил. Павел думал, что если растолочь стандарт таблеток в стопке и выпить, сердце, наверное, остановится достаточно скоро. Лишь на третий день, когда Павел остался ночевать один, он выбросил этот стандарт, чтобы не натворить глупостей, но остался в душе какой-то совершенно непередаваемый ужас. Такой ужас возникал у Павла временами, когда он смотрел вниз с большой высоты, или стоял посреди мостовой на переходе. Это был не страх перед смертью, но ужас от одной мысли, что что-то внутри него может вопреки его разумению заставить его броситься вниз или под колеса проезжающей машины. Этот ужас впервые он ощутил несколько лет назад, когда второго января несколько часов подряд лежал в темноте и боялся пошевелиться, боясь потерять какое-то неустойчивое душевное равновесие, казалось, если он вдруг поднимется с дивана, то непременно покончит с собой.

Эти два вечера, пожалуй, были самым сильным ударом из всех, которые он доселе от друзей получал. Все можно списать на пьяную лавочку, и то, что его иногда называли убогим или тупым, но тут-то оказалось, что все это время он был одинок. И действительно, друзей у Павла не стало сразу, как только он перестал им звонить. Стоило перестать навязываться и «падать на хвост», как на долгое время в доме воцарилась гробовая тишина. Впоследствии (осенью) Павел даже уничтожит все свои дневники, в которых слишком много места было уделено его друзьям. Здесь, в своих дневниках, Павел видел косвенное подтверждение своего собственного существования, но, как и в жизни, оно лучше всего проявлялось во взгляде близкого человека. Теперь же, когда оказалось, что близких людей у него нет, дневники были уже ни к чему. Было в этом театральном акте что-то от самосожжения…

В ночь на двадцать второе июня Павел проспал всего три часа. Еще с вечера его охватила какая-то холодная нервозность, неимоверно хотелось спать, но заснуть не получалось. А в голове крутилась лишь одна мысль: «Никогда еще Штирлиц не был так близок к провалу…». Все время до комиссии он потратил, собирая справки, даже нашел в подвале детской больницы свою старую медицинскую карту. Однако и это не было достаточным основанием для врачей, в этот раз на его жалобы никто не обратил внимания. Терапевт, флегматично пролистала заключение кардиолога с прошлой комиссии, и на все попытки Павла привлечь к себе внимание, нервозно ответила, что если он не состоял с гипертонией на учете у врача – проблемы нет. Дескать, наплести можно что угодно, а она должна отталкиваться только от тех жалоб, которые были документально подтверждены.

Таким образом, список серьезных жалоб на здоровье снизился до рекордно низкого уровня, только психиатр уделил Павлу несколько минут. Невропатолог назначил какие-то самые простые анализы, но как позже объяснили Павлу, при всем желании они ничего бы не показали. «Они уже морально устарели, – объясняла Павлу врач в диагностическом центре, – оборудование осталось, а толку с него никакого. Таким методом можно разглядеть аневризму или опухоль уже несовместимые с жизнью, размером с куриное яйцо, но чаще всего такие вещи обнаруживают лишь патологоанатомы. Если бы хотели что-нибудь найти, – назначили бы МРТ. А на этих анализах все чисто». Невропатолог в военкомате подтвердила, что анализы ничего не показали, но все же настоятельно рекомендовала постоянно наблюдаться у врача. Отдельная история случилась с хирургом, которая, осмотрев ноги Павла, признала, что плоскостопие у него, конечно, есть, но для подтверждения нужны снимки, на которые она почему-то направления не выписала.

Психиатрия, пожалуй, самая туманная область медицины. Казалось бы, везде можно провести четкую грань между болезнью и нормальным состоянием, но не здесь. И на территории областной психиатрической больницы Павел наткнется на огромный щит с цитатой какого-то французского психиатра, о том, что если бы в мире вдруг перевелись безумцы, люди погибли бы от посредственности. Но никакого оптимизма в этой цитате Павел не находил, наоборот, это место казалось ему концентрированным отчаянием, кристаллизованной ангедонией, черной дырой бытия. Только для того, чтобы «устроиться» сюда Павел приезжал дважды, но не станем забегать вперед.

Психиатр перечитал несколько листков заключений о Павле со всех предыдущих комиссий и удивился, почему так много написано, но нет никакого заключения. Павел нервничал, кусал губы и пытался высмотреть, что же такого написано в его деле.

– Жалобы какие-нибудь есть? – вдруг спросил психиатр.

– Не знаю, – ответил Павел. – Я не знаю, почему меня забраковал психиатр, с детства я у невропатолога наблюдался, не знаю, чего они там нашли.

– Ясно, – в сторону произнес врач. – Здесь написано, что ты во сне в детстве ходил. До сих пор ходишь?

– Нет, ходить – не хожу, говорю во сне постоянно. Даже когда днем засыпаю. А это что, настолько серьезно? Мне из-за этого надо было в больнице месяц обследование проходить?

– Да. – Психиатр вздохнул. – Никому в армии не нужен человек, который может ночью встать, не осознавая того, взять винтовку и покинуть часть. Так что обследование тебе пройти придется, а как долго нужно будет лежать, это лечащий врач решает на месте. Минимальный срок – три недели. Но…

– А избежать этого никак нельзя? – робко перебил его Павел.

– Послушай, – начал врач, – ты служить-то хочешь?

– Нет, – выдохнул Павел. – Мне бы в аспирантуру.

– Тем более. Ни один врач в твоем деле пока что не признал тебя негодным. Если ты не хочешь идти в армию, полежи эти три недели спокойно в больнице и дело с концом. Ясно, что силой тебя туда никто не затащит, но проблем будет гораздо меньше.

– Хорошо, – просипел Павел, у него пересохло в горле. – Что от меня требуется?

– Давай так, посиди в коридоре, я напишу список всех документов, которые нужно собрать, оформлю дело, для отправки в больницу, потом тебя вызову.

– Спасибо, – ответил Павел и вышел.

В коридоре он просидел в ожидании больше часа. Казалось, что призывники даже стали тише разговаривать, настолько он углубился в свои размышления. Он вспоминал все те ужасы, которые ему довелось видеть в третьей палате, после самой первой комиссии. В горле стоял ком, руки дрожали, вид у него, наверное, был совсем жалкий. А из документов потребовалось лишь справки из милиции, от нарколога, характеристики со школы и университета, два конверта и все, на сборы дали две недели.

Павел добыл все требуемое, кроме выписки из милиции. Этому, к слову, он был очень рад; он никогда не имел конфликтов с законом, кроме, разве что, одного – регистрации до сих пор не было. Это административное правонарушение, которое наказывается штрафом, но Павла пугало все, что связано с законом и властью. Более того, ему казалось, что в нашей стране этот страх более чем оправдан, в каком-то смысле власть в нашей стране уже давно стала синонимом своеволия и безнаказанности, какой бы незначительной эта власть ни была. Теперь, когда он отдал все нужные документы психиатру, внутри что-то оборвалось, сбилось дыхание, Павел вышел и закурил на крыльце военкомата. До выхода в этот новый открытый космос ему оставалось не больше недели. И жизнь совсем не облегчал тот факт, что до него уже многие все эти процедуры проходили. Нет, здесь каждый раз все повторяется впервые.

С первого раза в больницу Павел не попал, он просидел несколько часов в приемной, разглядывая малолетних уголовников, которых отправляли на принудительное обследование по решению суда. У входа в регистратуру стояла милицейская машина – нынче привезли очередного буйного, ему сделали укол, переодели в цветастую больничную робу и вывели из здания. В регистратуре люди только и пытались не смотреть друг другу в глаза, пока этот буйный сопротивлялся и кричал матом на медбратьев, звал на помощь. За эти несколько часов Павел выкурил почти пачку сигарет, да и как можно было иначе? Когда дошло до его очереди, ему сказали, что мест в больнице больше нет, и его могут записать на август, или что лучше ему явиться через несколько дней, может быть, кого и выпишут из отделения военкомата.

Эти несколько дней, подаренные ему перед казнью, были настоящим мучением. Частенько его посещала мысль, бросить весь этот фарс и отказаться от обследования, точнее, просто не поехать в больницу. Он злился, что ему отсрочили казнь, с другой стороны, его мучила мысль, что в больнице есть специальное отделение, в котором проходят обследование призывники. Павел и не знал, радоваться этой мысли, или, напротив, волноваться. Из разговоров в регистратуре он узнал, что в отделении семьдесят коек, а стало быть, ему придется коротать минимум три недели с такими же бедолагами, с одной лишь разницей, что это – областная больница, а не городская. Чтобы попасть в городскую больницу (насколько Павел знал, она была приличней), нужна была прописка, а здесь собирали призывников с области. И дисциплина здесь, надо полагать, должна быть соответствующей, – отделение покидать нельзя. Но все эти мысли будут особенно его тревожить в долгих автобусных переездах, от дома до больницы в общей сложности полтора часа езды, – больница находилась далеко за городом, неподалеку от захолустной деревушки.

Вторая попытка увенчалась успехом. Документы и справки, которые он привез с собой даже не стали рассматривать, женщина в регистратуре достала отдельную папку и начала подшивать привезенные бумаги. Вдруг она остановилась:

– И что же, вы и университет закончили?

– Да, – нетвердо произнес Павел. – В этом году закончил, философский факультет.

– Очень интересно, – она улыбнулась Павлу. – Давайте тогда с вами следующим образом поступим, сходите сейчас в отделение неврозов, спросите, есть ли у них места, если получится, направим вас туда. Зайдите к главврачу и узнайте, а я пока подожду. Вы же педагог, человек с высшим философским образованием, нечего вам с сопляками лежать.

– Хорошо, – отозвался Павел и вышел.

Искать первое отделение долго не пришлось, оно было ближайшим к выходу с территории больницы. Более того, у самого отделения на бордюрах клумб сидели больные и курили, двери были настежь открыты, если бы не пост медсестры, ничего не выдавало в этом здании больницы. К вящей радости Павла главврач разрешил ему обследоваться в первом отделении, и вскоре ему уже была выделена койка в большой пустующей палате. Медсестры объяснили распорядок, принесли постельное белье, разъяснили правила пользования холодильником, мужики, к которым его подселили, посоветовали ему положить щит под матрас, чтобы спина меньше болела. В общем, удивлению Павла не было предела, он-то представлял себе это место совсем иначе.

С другой стороны, больница имела и свои особенности, например, здесь совсем нечего было делать. Пациенты первого отделения в полном смысле и больными-то не были. Отделение неврозов больше было похоже на санаторий, где люди отдыхали от суеты сует большой земли. Конечно, здесь прописывали лекарства, проводили терапии, но здесь отнюдь не было овощей, маньяков или Наполеонов, не было и тех, кто рвался спасать девушку, которую якобы украли. В этом отделении не было решительно ничего репрессивного (первой ассоциации, выжженной в общественном сознании буржуазной пропагандой, литературой и Голливудом). Никто не ограничивал свободы пациентов, им, конечно, не рекомендовали уходить далеко со двора, но двери всегда были открыты до десяти вечера, до самого отбоя. Подъем в семь утра, но пациенты, если было нужно, обычно досыпали днем, хотя к этому режиму Павел очень быстро привык. Поблизости был магазинчик, где можно было купить себе все, начиная от кипятильника, заканчивая различной снедью, и Павел за все время ни разу даже не попробовал больничной еды, все продукты он покупал себе сам, это не возбранялось. Единственным недостатком здесь следовало бы признать лишь отсутствие каких-либо занятий. Павел на этот случай припас себе книги Шпенглера и Ницше, но думать и читать здесь не особенно хотелось, хотя «Закат Европы» Павел все же осилил.

От безделья поначалу хотелось лезть на стену, так, что Павел пытался ухватиться за любую работу, лишь бы быть при деле. Он сметал листья с больничных дорожек, собирал обломанные сучья и мусор, ходил на пищеблок за обедом и ужином, помогал медсестрам и соцработникам относить тару в фармацевтическое отделение и оттуда же забирал корзинки с физраствором. Таким образом он пытался проводить разведку территории, однако, к его разочарованию социальные работники, с которыми ему приходилось разговаривать, чаще всего сами плохо знали больницу, поэтому ничего особенного и не могли рассказать. А однажды Павел видел здесь студентов-психологов со своего факультета, они проходили в больнице летнюю практику.

Но при всем при этом его посещала дурацкая мысль, что, по крайней мере, во всем первом отделении, он – единственный сумасшедший, что он один, наверное, не разделял всеобщего оптимизма относительно этой больницы. Вопреки всем положительным отзывам, которые ему удалось вычитать в стенгазете, нарисованной пациентами, он находил здесь лишь отчаяние и чувство безысходности, непреодолимое одиночество. Еще в первый день он завел себе общую тетрадь, в которой нарисовал импровизированный календарь, зачеркивал прожитые здесь дни и пытался записывать все, что только приходило на ум. Для кого все это писалось? Ему казалось, что хотя бы для Марины, которой он перед отъездом обещал писать из больницы, но связь с большой землей здесь, как назло, была неустойчивой.

Главная особенность любого психоневрологического диспансера заключается в том, что сюда легко попасть, но сложно выйти. Сами пациенты первого отделения рассказывали Павлу, что все, кто здесь лежал, возвращаются сюда, и чем дальше – тем чаще. Все те, с кем Павел познакомился в больнице лежали там каждые полгода, причем, они не были неуравновешенными людьми, у них не было никаких отклонений, депрессии, они были абсолютно здоровыми. В чем смысл этих предостережений Павел понял, когда оказался дома. Его не было больше трех недель, но почему-то казалось, будто он отсутствовал несколько лет, это место успело стать для него чужим, хотя все было так же, как и перед отъездом: та же мебель, те же книги, тот же пропыленный компьютер, пустой холодильник, кружка из-под чая на столе. В больнице все было ясно и устойчиво, а дома почему-то нет. Дома теперь было тоскливо и одиноко.

Владимир был очень удивлен нежданному гостю. Он был загадочен, как вещь-в-себе, молчалив и задумчив.

– Кофе будешь? – спросил он Павла, приглашая войти.

– Да, не откажусь, – ответил Павел. – Как у тебя дела? Как Андрей поживает?

– Дела, не спрашивай, не мой сегодня день. Андрей – нормально – работает. Он обещался сегодня забежать, так-то мы редко видимся.

– А чего так?

– Ну, у него ж семья, забыл что ли?

– Ну да, – выдохнул Павел.

Владимир взялся молоть кофе:

– Ты к экзаменам-то готовишься?

– К каким?

– Ты не подавал заявление в аспирантуру? – Владимир поднял брови.

– Нет, а до какого числа можно подать?

– До десятого можно было, но теперь-то уже проворонил. Чего не пошел-то?

– Я только сегодня из больницы. Почти месяц безвылазно там просидел.

– От военкомата? А где лежал, если не секрет?

– В Орловке.

– И как там? – Владимир опустил глаза.

Павел пожал плечами:

– Одиноко.

– Привыкай, здесь так же.

– Да знаю. Ты-то чего грустишь?

– Да, – отмахнулся Владимир, – долгая история.

– Поделишься?

– Да, нечем делиться, – медленно начал Владимир, – так, ерунда сплошная. Знаешь, – начал он задумчиво, – я в связи со всем этим вдруг понял, что по-настоящему плохих людей на свете очень мало. В основном люди просто друг друга не любят, они вообще бегают от любви, позабыв, что созданы Любовью и к Любви призваны. Мне действительно не понять, как можно не замечать той простой очевидности, что человеку искренне любящему своих ближних, семью и свой труд, проще быть счастливым, нежели тому, кто ничего вокруг себя не любит. И совесть-то взывает человека к любви, и спрашивает, почему человек свою любовь предал. И оттого она так мучительна. Мне порой кажется, что вся человеческая история – история борьбы с совестью…