Текст книги "Пригород мира"

– Кофе пьете? – Перебил их внезапно Андрей.

– Да, – ответил Павел.

– Здравствуй, – Андрей протянул Павлу руку.

– Привет.

– Ну, что тебе наш семинарист уже насплетничать успел?

– Семинарист? – Удивился Павел.

– Сам ты семинарист, – парировал Владимир. – Я за сигаретами.

– Иди-иди, – Андрей подождал, пока тот не выйдет из кухни, – это мы с отцом теперь над ним так смеемся.

– Звучит как-то жестко.

– Мы уже все перепробовали. Не помогает, хоть достать вот его пытаемся. Все без толку.

– А что случилось-то?

– Да он и раньше был со странностями, а как защитился два года назад, так совсем потерял связь с действительностью. С друзьями разругался, в общем, замкнутый стал, молчаливый совсем, хандрит постоянно.

– Почему разругались?

– Истину они, эпикурейцы и стоики, видите ли, не поделили…

– Не вешай человеку лапшу на уши, – резко перебил его Владимир. – Тебя так послушать, детский сад получается.

– А в чем я не прав? Ну, объясни человеку!

Владимир поставил пепельницу на окно и закурил:

– Если говорить очень грубо и коротко, дело там вот в чем было, прочитали мои друзья Камю и начали доказывать мне, что экзистенциализм – это, как бы так лучше выразиться, ахинея, в общем. Спор, впрочем, был вполне себе схоластическим, в лучших традициях жанра, они игнорировали все следствия, причины, предтеч экзистенциализма и так далее. Только спустя два часа мне пришло в голову спросить у своих друзей, что же они разумеют под словом «экзистенциализм». Ответить они затруднились, зато не затруднились пояснить, что до действительности им нет дела, а вот спорить на умные темы они любят.

– Ну-у, – довольно пропел Андрей, – это же совсем меняет дело! Как же с людьми можно разговаривать, если они определения экзистенциализма не знают?!

– Хватит паясничать, – твердо произнес Владимир, – ты, если не совсем глупый, должен понимать, что дружба отнюдь не абстрактное понятие. Она, как философия, по-хайдеггеровски, несказанное в сказанном, она должна переживаться и проживаться, а не декларироваться. И если нет смыслового единства, нет и не может быть никакой дружбы. Если нет общих ценностей, людям тупо не по пути. А философия это не свалка цитат, вырванных из контекста, а самая что ни на есть живая жизнь, со всеми ее поворотами, тупиками, взлетами и падениями. Философствовать не значит быть самодовольным, истина философии состоит в сомнении, в бесконечном поиске и жажде истины, в текучей жизни; философия живет, пока открыта, разомкнута, а не скована чьими-то заученными формулами и тропами, она прокладывает свой путь всякий раз заново.

– Видишь, о чем я говорю, – улыбнулся Андрей, – он только такими вот умными словами и разговаривает, совсем человеческий язык позабыл.

– Ты безнадежен, – отозвался Владимир. – Ну, ничего, даст Бог, поймешь когда-нибудь.

– В общем, жениться ему пора.

– Все-то у тебя просто, – выдохнул Владимир и погрустнел. – Паш, ты уже на счет нагрузки разговаривал на кафедре?

– После диплома узнавал, но мне сказали в конце августа уточнить.

– Хорошо, – Владимир затушил сигарету, – если ты хочешь продолжать заниматься философией, преподавать необходимо. Да и сам лучше все поймешь, когда студентам объяснять станешь.

Владимир вышел из комнаты, и с его уходом в комнате воцарилась тишина. Павлу стало неловко за такой неожиданный визит, тем более, он никак не ожидал увидеть Андрея. И хотя сейчас, сидя в кресле, он и не собирался вспоминать их распрей и даже то, что Андрей женился.

– А ты круто изменился, – улыбнулся Павел.

– А ты вот нисколько не поменялся, как был занудой, так и остался. Не обижайся, я в хорошем смысле. Как устроился-то после университета?

– Никак еще не устроился, в дурке лежал месяц, вот, только сегодня вернулся.

– А чего лежал, случилось чего?

– Да ну, так, военкоматчики направили.

– И что в итоге?

– Не знаю, мне ничего не сказали. Да я и так с войной оттуда свалил, отпускать не хотели. – Павел криво улыбнулся. – Итоги будут ясны теперь только в конце сентября, мне уже повестку выдали. Ты-то как?

– Все хорошо, работы только много. Ты часом еще не женился?

Павел грустно улыбнулся:

– Да куда уж мне? Думаю, коли так дальше пойдет, так и вовсе не женюсь, – он опустил голову.

– Не зарекайся, всему свое время. – Андрей на секунду замолчал. – А с книгой что? Уже издаешься?

На этих его словах Павел нахмурился еще больше:

– Да нет, Андрей, если честно, я уже давно исписался. Кажется, что писать не о чем, да и незачем. Это все так, бумагомарательство.

– Вот поэтому я и говорил, что ты нисколько не изменился, – серьезно начал Андрей, – нужно менять приоритеты.

– Смена приоритетов – полезное дело только в том случае, если в них выигрывает жизнь.

– Да брось ты эти свои заумные фразы, Паш. Послушай себя, ты как наш семинарист говоришь!

– Нет, послушай, – перебил его Павел. – Человеку в мире не так уж много дано, и его счастье – единственная компенсация за бедность жизни, но и счастье-то не подвластно человеческой воле.

– А что же тогда подвластно?

– Не знаю, – Павел опустил глаза.

– Бросай эту свою философию, Паш, она предаст тебя, вот увидишь! Хватит, пора уже взрослеть, хватит уже себя хоронить.

«Бросить?! Но как?!», – думал Павел. Философия ведь возникает, когда мир для человека чужим становится. Философия и есть отчуждение, она пытается выстаивать в свете этого отчуждения, но…

– И как можно бросить то, что во всем мире еще ассоциируется хоть с какой-то надеждой? – Вопрошал Павел по дороге домой. – Мне ведь, по большому счету, не на что больше надеяться, все остальное стало мне чужим, друзей нет, жены нет, дома тоже нет.

– Раз уж Андрей повзрослел, нужно и тебе задуматься. Может быть, настало время перемен? – Спросил я.

– Ну, каких еще перемен? Глупости все это, ты же знаешь. Быть мещанином, наверное, тоже призвание. Мне не повезло лишь с тем, что я свою бездарность очень явственно осознаю.

– Нет, бездарность, это слишком просто, слишком по-юношески. Рано ты, брат, капитулируешь.

– А что же мне еще делать?

– Бейся. Не сдавайся, может быть, еще получится проломить эту стену. В худшем случае заработаешь сотрясение.

– А в лучшем – убьюсь…

От разговора с собой Павла отвлекла женщина, которая подозрительно всматривалась ему в лицо. Он густо покраснел, когда заметил, что разговаривает в голос, поэтому остановился, чтобы закурить и пропустить любопытную барышню вперед. В душе Павла осталось какое-то гадкое чувство зависти, он вдруг подумал, что это должно было быть его счастье, его жизнь. Но эта самая жизнь распорядилась по-другому, и Андрей смог то, что Павлу не удалось.

С другой стороны, за долгие годы своего душевного отшельничества Павел успел привыкнуть к недосягаемости человеческой жизни, он любил и ненавидел эти простые человеческие ценности, тосковал по ним ночами, но ничего не делал для того, чтобы их приобрести. Себя он утешал тем, что не все в этом мире в его власти, что действительность не подчиняется его воле, и что он не может заставить кого-то полюбить его, равно как и себя заставить у него не получалось. В этом Павел видел свою личную жизненную драму. И все бы хорошо, кроме одного небольшого пункта. Раньше, на первом курсе, когда он мнил себя Раскольниковым, ему казалось, что у его жизненной нищеты есть оправдание. Что это цена, которую он платит за свою инаковость, за свой талант и возможность открыть глаза людям на происходящее. Но писателей много, а он, видимо, родился не в том месте не в то время, и вряд ли был способен пробить лбом стратосферу, выйти к новой высоте, а главное, показать другим путь в занебесные выси. И чем старше он становился, тем отчетливее в его голове звучала мысль, что он просто неудачник, а жизнь не любит неудачников. Небесное царство не открывается лентяям, его нужно завоевать, а воином Павел не был. Свое жалкое существование он оправдывал тем, что решился изменить мир, но в душе он всегда понимал, что на самом деле он просто не решался жить, сама жизнь была для него непосильной задачей.

Мало быть изгоем, чтобы хоть что-то из себя представлять. Да, гениев не понимает и не принимает эпоха, но если человека не понимают и не принимают, это еще не значит, что он гений. И Павел надеялся, что гениями не рождаются, что у него еще есть шанс выйти к свету. Но истина не продажная девка, к тому же она постоянно меняет лица, и просто так ее не узнать. Тем более, бывают такие истины, которых лучше и вовсе не знать, ибо выпустив их на волю, уже не скрыться от их теоретической беспощадности. Павел отчаянно хотел порвать с философией, чтобы суметь сделать хоть что-то ощутимое, чтобы почувствовать, наконец, в полной мере свое присутствие, не призрачное, неуловимое, а настойчивое и почти эмпирически грубое, чтобы убедиться, наконец, что он существует. Потому что, если он действительно чего-то стоит, его существование уже оправдано, он нужен, не кто-нибудь, а именно он. Но действительности не были нужны все эти мытарства, и это убивало в Павле всякое желание что-либо делать. Он прекрасно знал, что от ненужных побед остается усталость, как было в старой песне Макаревича.

Иногда Павел просыпался ночью с ужасным чувством, будто время ускоряется. Еще вчера он выписался из больницы, сегодня уже конец августа, а будущее предельно неясно, нет ни устойчивого плана действий, ни видимых перспектив. Единственное, что было абсолютно ясно – необходимость явиться на призывной пункт для проведения мероприятий, связанных с призывом на военную службу. Оставался месяц, в который Павел решил не ждать у моря погоды.

Утром он зашел в университет, узнать, дадут ли ему хоть какую-нибудь нагрузку в этом семестре. Нагрузка, как оказалась, составила немногим больше сотни часов – две группы вечернего отделения, математики и физики.

– Москва не сразу строилась, – прокомментировал это Владимир, которого Павел встретил на кафедре.

– А сколько это пар в неделю?

– Две, – ответил Владимир. – По договору за семестр ты сможешь получить какую-то копеечку, но не жди многого, считай исходя из семидесяти рублей за академический час.

– Великолепно, – буркнул Павел и вышел в коридор, но вдруг остановился и обернулся к Владимиру. – Слушай, – полушепотом начал он, – я все хотел спросить, как так получилось, что Андрей тебя обскакал и женился раньше?

Как показалось Павлу, Владимир даже изменился в лице от этого вопроса. Он несколько секунд молча смотрел Павлу в глаза, потом тяжело вздохнул и ответил, что для этого случая у него не нашлось денег.

– Но ведь деньги не главное, – возразил Павел.

– Не главное, – горько усмехнулся Владимир. – Но куда без них? Кажется, Маркс говорил, будто жалел, что женился, ибо жене ничего не дал, и прожил, в общем-то, всю жизнь в бедности. На зарплату кандидата даже квартиру снимать не получится, не то, что семью содержать.

– Так может быть, проще уйти на другую работу? Семья-то важнее…

Владимир рассмеялся:

– Знаешь, я по этому поводу приводил всегда такой пример, для пущей ясности проблемы. Представь себе юношу и девушку, которые безумно друг друга любят, но по каким-то внешним не зависящим от них причинам не могут быть вместе. А теперь скажи мне, сможет ли другая девушка утолить печаль и горе молодого человека, если ему суждено навеки проститься с его возлюбленной? Уж я-то знаю, проще перенести нищету, чем жить несобственную жизнь, но в нашем обществе наука никому не нужна. Поэтому, кстати, меня семинаристом родители и называют. Я, конечно, ищу выход, но, знаешь, мне как-то не особенно верится, что что-либо путное удастся найти. Знаешь, как печально видеть кандидатов наук, которые подрабатывают охранниками в ночных клубах? – Владимир вздохнул. – В общем, если ты хочешь посвятить свою жизнь науке, с этой проблемой тебе придется столкнуться воочию. Либо нищета, но наука, либо работа, третьего, как видно, в нашей стране не дано. А главное – не ищи понимая в обществе, если решишь посвятить жизнь поискам истины – общество никогда не разделит с тобой твоей страсти… Хотя ты прав, дело, конечно, не в деньгах. – Он на секунду замолчал. – Чтобы жениться, нужна, прежде всего, невеста, а деньги – так, отговорка, да и только… – на том Владимир и ушел.

Павел, конечно, знал, что без научной степени ему никто не даст ставку на кафедре, к тому же в университете сложилась уже своя научная школа, и кандидатов в городе хоть отбавляй, меж тем количество студентов уменьшается, а значит, сокращаются часы, которые выделяют кафедре. Насколько Павел слышал, философию вообще хотели сделать факультативом, и хотя пока это не реализовано, на непрофильных факультетах ее преподают всего лишь семестр. А что можно рассказать студентам за семестр? И вообще, как выстроить программу лекций? Павел теперь воочию столкнулся с этими проблемами. Он с удивлением обнаружит, что на составление лекции у него уходит два дня как минимум, но все это будет позже, осенью. На первую лекцию к Павлу придет всего лишь три человека.

Не нужно говорить, что это очень сильно ударит по самолюбию Павла. Он отчаянно будет пытаться заставить студентов посещать занятия. Но на вечернем отделении в основном учатся уже взрослые люди, со всеми вытекающими отсюда заботами, со своими сложившимися стереотипами мышления, ценностями. Никто не любит, когда ему лезут в душу, и при необходимости люди будут защищать любые ценности, даже самые простенькие и незатейливые. В общем, Павел не увидел в глазах своих студентов никакого отклика на те истины, о которых он им пытался рассказывать. А с другой стороны, Павел увидел жизнь университета изнутри. И если снаружи все выглядит очень даже привлекательно, ведутся разговоры о большой науке, внутри эту науку почему-то очень сложно отыскать, изнутри большая наука очень сильно похожа на большую бюрократию. У Павла возникло горькое чувство, что за ту науку, которая осталась в современных университетах уже и не стоит идти на костер.

Все это нагоняло на Павла тоску. Он чувствовал смертельную усталость и головные боли, приходя домой после работы, или просиживая ночами над текстами лекций. С другой стороны, его пугала надвигающаяся возможность стать полным банкротом, уйти в армию. За несколько дней до медицинской комиссии он сделал снимки ступней, которые от него, правда, никто не требовал. Но Павел помнил, что весной первого курса его забраковали именно за плоскостопие. Справедливости ради следует отметить, что старания Павла оценили в военкомате. Хирург очень долго ворчала на Павла за то, что он сделал снимки в частной клинике, а не в государственном учреждении по месту прописки. И хотя оной у Павла не было, это никого не беспокоило. Хирург выписала ему направление на двадцатое ноября в диагностический центр, что означало лишь отсрочку собственно заключения комиссии. Психиатр, напротив, заверил Павла, что в армию тот не пойдет ни при каких обстоятельствах, однако диагноза ему не сообщил, сославшись на закон, принятый в 1937 году, согласно которому врач не имеет права разглашать результаты военной комиссии, даже самому призывнику.

Но, забегая вперед, скажу, что за последнее время Павел работал над двумя произведениями. Он, конечно, окончательно уже разуверился в этом бумагомарательстве, но что-то все одно держало его перед монитором несколько ночей подряд. Первая повесть была закончена еще весной пятого курса, над второй повестью он начал работать после того, как сжег свои дневники. Последняя повесть, в общем-то, и есть выжимка из больничных записей Павла – «Смутное время». Первая – противоречивая, она вспыхнула в голове, как молния, и быстро угасла, на минуту ослепив Павла. Он вынашивал ее еще с осенней поездки в Петербург, когда в поезде читал Фауста. Но вылилась в законченный текст она совсем неожиданно. Хотя повестью ее сложно назвать, разве что с массой оговорок, скорее получился очерк, импровизация на известную тему.

Фауст’00

Фауст лежал на разложенном диване. Уже по привычке он уснул в одежде, даже не сняв белую рубашку, которая теперь стала мятой и грязной, ибо и диван Фауст никогда не застилал. Он не был беспорядочным человеком в полном смысле слова, скорее просто увлекался. Комнатка его была живой иллюстрацией старой присказки «черт ногу сломит». Но всякий раз, когда Фауст думал об этом, его одолевала зевота.

Вел Фауст в основном ночной образ жизни, подолгу засиживался за книгами, а просыпался к вечеру. Ночью интереснее читать, чем днем. Днем же он выходил из дома только по крайней необходимости, чтобы зайти на кафедру или сходить за продуктами. Он писал диссертацию по журналистике (да-да). И это было его самым надежным оправданием, дескать, он, Фауст, занимается наукой, пронзает мыслью мироздание, так что ему простительно чудачество. И даже его беспорядок никого не должен приводить в уныние.

Но сказать по правде, никого в уныние его беспорядок и не приводил. Так было исключительно потому, что Фауст никого к себе не приглашал. У него не было ни друзей, ни подруг. И хотя он был, в общем-то, очень одиноким человеком, никто бы не мог сказать, что Фауста этот факт слишком уж печалил. Напротив, он радовался собственной свободе от всяких возможных условностей. И хотя все его разговоры происходили только на кафедре, Фаусту их всегда хватало. Здесь были люди, которые всю жизнь потратили на науку. Написали уже свои диссертации и монографии, безвозвратно испортили себе зрение в библиотеках, выдумывая очередные пытки для студентов.

«Скукота», – думал Фауст, наблюдая за ними. Ему действительно было непонятно, зачем жертвовать жизнью ради того, что никому, в принципе, и не нужно. Только бестолковых студентов мучить этой писаниной. И если бы это приносило деньги, или удовольствие, была бы хоть возможность понять. А так – чего с них взять, чудаки.

Сам Фауст, впрочем, был еще более странен. Люди, которые окружали его на кафедре, хотя бы имели цель в жизни. Они с удовольствием приходили на работу, занимались любимым делом, с жаром читали лекции студентам, радовались их блестящим глазам, душу свою раскрывали. А если попадались еще и хорошие студенты, тех носили на руках и нарадоваться не могли, что их дело, их наука, их познание будет жить. Фауст занимался познанием скорее от нечего делать. Он с пренебрежением, даже с брезгливостью, смотрел на студентов. В школе его не любили, в институте – тоже не особо жаловали, он был сереньким студентом, ходил по коридорам как «призрак коммунизма», сидел в читальном зале, а по ночам проводил все время в интернете. С людьми отношения ладились плохо, а в интернете лица его никто не видел. Да и обязательств у них никаких не было. Они друг друга не знали, в общем-то, им было плевать на него, и ему на них было плевать. Но иногда Фаусту все же казалось, что ему было бы совсем скучно и невыносимо без этих случайных собеседников в сети.

Он был обычным среднестатистическим «книжным червем». Книжки – единственные друзья, хотя вряд ли их дружба была взаимной. Фауст не был разборчив в литературе и, не смотря на то, что не сильно жаловал бульварное чтиво, без пиетета относился и к классике, изучение наук чередовал с эзотерикой и вообще презирал кабинетных ученых. Академическая ученость воспринималось им как инфантильность. Глупо, с его точки зрения, отдавать жизнь математике, как, впрочем, и любому делу, связанному с напряжением ума (только ли ума?).

Помимо же беспорядка в его комнате приметным было то, что здесь были хаотично распределены символы совершенно различных культур. Начиная от каких-то астрологических таблиц и знаков «инь ян», заканчивая пентаграммой, которая висела на шкафу на гвоздике. Иконы разве что невозможно было здесь найти – христианство вгоняло Фауста в тоску напоминанием о спасении души.

Фауст крепко спал, сраженный хмелем. Частенько бывало он пил вино в интернете. И теперь вот, после очередных рыцарств, лежал хмельной, не видя снов.

На пустой тарелке, рядом с монитором, возгорелось алое пламя. Из огня появилась недовольная физиономия Мефистофеля. Он оглядел комнату и удивился. «Наверное, мне сюда», – подумал он про себя и улыбнулся. Несмотря на то, что он был, конечно же, чертом, беспорядок его все-таки вогнал в уныние на минуту. Будить Фауста он не хотел, поэтому молча стоял над ним, почесывая козлиную бороду.

– А, это ты. – Фауст на миг испугался, открыв глаза, но быстро взял себя в руки. – Что тебе надо?

– Хорошо же ты меня принимаешь, – усмехнулся Мефистофель. – А где же «здравствуйте»? Или к тебе часто такие гости заходят?

– Я тебя не приглашал, – ответил Фауст. – Хотя не скажу, что ты совсем некстати. А такие как ты, я полагаю, приходят только один раз, нет?

Мефистофель задумался:

– А кто их знает? Некоторых приходится уговаривать.

– И как ты их уговариваешь?

– Всех по-разному: кому просто договор, кого пугать нужно, кого-то пытать. Каждому, в сущности, свое, сам знаешь. Так что там за дела? Говоришь, я кстати?

– Не то, чтобы совсем уж кстати, но я тебе не сильно удивлен.

Мефистофель подвинул стул, и сел:

– Ладно, рассказывай, что тебя интересует, будем думать над вариантами.

Фауст нервно рассмеялся и протер лицо руками:

– Меня ничего не интересует.

Мефистофель долго посмотрел на Фауста:

– Быть того не может. – Медленно произнес он. – Держи-ка для начала водички газированной, чтобы голова свежее стала.

– А что здесь? – Фауст осушил стакан.

– Здесь? Хм, ничего особенного. Лимонная кислота и аспирин. Все просто как дважды два, лучшее средство от похмелья – язва.

– Не смешно. – Отрезал Фауст. – Надеюсь, за столь чудное средство ты не возьмешь с меня платы.

– Не возьму, не беспокойся.

Фауст приподнялся на локтях. Он выглядел довольно жалко. Вчера он засыпал в костюме, проснулся без пиджака, от которого, видимо, освободился во сне.

– Глупо одевать смокинг, если идешь на свидание в интернет. – Злобно улыбнулся Мефистофель, заметив, как Фауст осматривался, пытаясь отыскать утерянную одежду.

– А ты в чужой смокинг не суй нос, тебя он мало касается.

Мефистофель усмехнулся:

– Меня он-то как раз и касается. Честное слово, уж насколько я сам развратен, но ты, голубчик, и меня переплюнул.

Фауст недовольно фыркнул.

Мефистофель взял за поля шляпу, которая только что появилась у него на голове, положил ее на диван к ногам Фауста и бросил в нее несколько монет:

– Браво, сударь. Такой наивной пошлости я не видел еще ни разу. Если бы ты голым в интернет выходил, это было бы, право, не так смешно. Вот я грешным делом и подумал, что надо к тебе наведаться, если ты на свидания в интернет ходишь. В костюме.

– А ты не думай грешным делом. Миру и без тебя умников хватает. – Нахмурился Фауст.

– Я пришел предложить как раз то, чего тебе не хватает.

– И чего же?

– Натурализма. – Сказал Мефистофель, и тут же материализовал себе сигарету с длинным мундштуком.

– Натурализма мне и без тебя достаточно.

– Ну да. Свидание в интернете – это же так натурально. Я уже не говорю о большем. Только люди могли до этого додуматься. Высылаешь свое резюме в сеть, а люди читают и начинают с тобой общаться. Брачные контракты не так пошлы в сравнении с этим. Вот напишу я как-нибудь резюме в сеть, представлюсь господином всезнайкой, глядишь, и свадьбу в сети отпраздную с какой-нибудь восьмиклассницей. И она не узнает, что я – черт, и я не узнаю, что она не мисс-вселенная среди учащихся средней сельской школы, в которую каким-то непостижимым образом провели интернет. Идеальный брак.

– Не тебе об этом судить. Тоже мне, натуралист нашелся.

– Забавно мне тебя слушать, Фауст. Ласкает слух твоя желчь. Так и видно, наш клиент. Вечно недовольный. А давай-ка мы тебе подберем какую-нибудь совершенно особенную услугу.

– С чего это ты решил, что я недовольный? Мне всего лишь скучно. А в остальном – все у меня в достатке.

– И чем же тебя развлечь?

– Ты же черт, ты и думай.

– Я черт, а не клоун, ты не забывайся.

– Ой-ой, напугал. – Фауст посмотрел прямо в глаза Мефистофелю. – Знаем мы вашего брата. Все пугать изволите, а на деле – ничего-то вы не можете.

Мефистофель зашипел, но Фауст прервал его:

– Ты ведь не сможешь сделать так, чтобы те подонки, что меня в школе все время задирали, этого не делали.

– А зачем? Думаешь, мне это нужно? Я могу помочь тебе им отомстить. Причем, отомстить так, как тебе и не снилось. Подвергнуть их самым нечеловеческим мучениям.

– Ну, вот я и говорю, ты бессилен. Думаешь, мне нужны их мучения? – Твердо произнес Фауст. – Нисколько. Мне нужно было, чтобы они оставили меня в покое. Но этого ты исправить не можешь.

– Я не живу прошлым, в отличие от некоторых. – Огрызнулся Мефистофель.

– Ну-ну, оправдывайся.

– Послушай, кто из нас здесь черт? – Зарычал Мефистофель, так, что затряслись оконные стекла, а у Фауста закружилась голова.

Фауст упал на диван и с ужасом посмотрел на черта.

– Извини, – сказал Мефистофель. – Двадцатый век мне окончательно расшатал нервы. Слишком много благодетелей. Ладно, продолжим. Ты же вроде ученый, да?

– Как будто да. – Отозвался Фауст.

– А давай мы тебе нобелевскую премию сообразим.

– Ее и без тебя сообразить можно.

– Ну что ты мелочишься, – оборвал его Мефистофель. – Ты только представь себе, через год ты закончишь писать свою диссертацию. Еще через полгода назначат ученый совет. На кафедре твою работу утвердят нехотя, особенно вглядываться в нее никто даже не станет. И вот, за две недели до назначенного дня защиты в адрес ученого совета придет письмо из столицы. И будет в том письме написано, что защита будет отменена. И что они, лопухи, даже прочитать диссертацию толком не смогли, а уже затеяли защиту. Еще через два дня за тобой приедет зрелый мужчина в черном костюме с козлиной бородкой и найдет тебя на кафедре, как раз в тот момент, когда заведующий будет отчитывать тебя. Этот человек при тебе отчитает заведующего кафедрой, скажет, чтобы он внимательнее перечитал твою диссертацию. А тебе скажет, что твоя работа достойна, несомненно, большего, и что в Академии Наук тебя хотят видеть лично. И уже выделены деньги для того, чтобы ты продолжал исследования, а при защите, которая теперь будет проходить в столице через полторы недели, тебе жалуют сразу докторскую степень вместо кандидатской, дадут место в академии и работу в НИИ, причем, тебе выделят даже личный кабинет и несколько человек в ассистенты.

Фауст закрыл глаза.

– Еще через три года ты выпустишь свои первые разработки. Они сразу же начнут обсуждаться во всех научных обществах по всему миру. Через год тебе всеобщим решением присуждается нобелевская премия. И ты становишься самым молодым ее лауреатом. Фамилия Эйнштейна меркнет рядом с твоей, ты гений, тебя хотят видеть на всех званых ужинах, на всех интеллигентских раутах. Твоя фамилия популярнее Гарри Поттера, твое имя уже упоминается в научно-фантастических романах, в Голливуде готовятся снимать фильм про тебя. Издатели и писатели дерутся за право напечатать и издать твою биографию. Крупные журналы постоянно высылают к тебе своих агентов, чтобы пригласить тебя на интервью, поделиться секретом успеха. Никто не верит, что тебе нет еще даже тридцати. В мире создается культ науки, чьим лицом ты теперь являешься. Количество твоих поклонниц перерастает все самые безумные пределы. Все самые крупные университеты предлагают тебе занять на них кафедры, или просто прочитать доклады. Все понимают, что еще чуть-чуть и нобелевскую премию станет необходимо расширить, ибо ее явно недостаточно, чтобы обозначить всю важность того открытия, которое ты совершил и еще совершишь в будущем. Ты станешь властелином науки, той науки, которой только пожелаешь.

– Да-да, – Фауст запнулся. – Меня университетская бюрократия замучает. Или после очередного доклада, ко мне подойдет человек в штатском и выстрелит в затылок.

– Вопрос личной безопасности мы с тобой живо разрешим, не беспокойся.

– Ты воплощенная гегелевская мировая идея, вот что я понял.

Мефистофель хищно улыбнулся:

– А чем тебе Гегель не угодил, а тем более его идея?

– Тем, что ты, как и она, ради своего удовольствия людьми манипулируете, а как они выполняют все ваши желания, вы их выбрасываете.

– Ну, тогда давай тебя знаниями наделим такими, которые бы объясняли все. Чтобы ты сам всю смелость гегелевской идеи понял. Давай? Ты будешь знать абсолютно все! Хочешь?! – Мефистофель вошел в раж.

– А я и так много знаю, – остановил его Фауст. – Кому эти знания вообще интересны?

– А что, по-твоему, интересно?

– Мне, знаешь, вообще ни до чьих интересов дела нет. Как и остальным людям, они ничем кроме себя не интересуются.

– Ну, так давай откроем им какую-нибудь душещипательную истину про них самих, про человека им что-нибудь расскажем. Как тебе такая мысль? – Мефистофель, казалось, был очень воодушевлен.

– А зачем мне открывать что-то? Мне за какую-нибудь такую истину народ оторвет голову, так всегда бывает. Да и зачем мне на голову обывателей грязь лишний раз лить?

– А если ты докажешь, что природа человека коренится в добре?

– Нет, я не стану этого доказывать, за это они меня тем более в порошок сотрут. Я же так им всю малину обломаю. Да и вряд ли ты сумеешь это доказать.

– Угу. Как это я, черт, да и не сумею? – Мефистофель нервно усмехнулся.

– Читали мы, однако. Достоевский писал. Существование черта еще ничего не доказывает. К тому же, чем докажешь, что ты черт?

Мефистофель удивился и почесал козлиную бородку.

– А ничего, что я из огня у тебя в комнате вышел, это тебе ни о чем не говорит?

Фауст посмотрел на него без интереса:

– Вряд ли чертом сегодня удивишь кого-нибудь. Они здесь на каждом углу. А люди? Люди жаждут обмана. Так что, знаешь, они будут только рады, что ты из огня появляешься. Они еще будут просить тебя на «бис» из огня выйти, – Фауст улыбнулся.

– Тогда я напущу голод на вашу землю, заражу воздух, отравлю воду. – С расстановкой проговорил Мефистофель.

– Вяло. – Отозвался Фауст. – К тому же, все это и так уже отравлено и заражено. Ты вот что пойми, никакой метафизики нет теперь, а посему и ты тоже не черт, и объяснить они тебя смогут. Даже так смогут, что в учебник по биологии записать додумаются. Вот умора, генетики расшифровали геном черта! Хорошая статья для первой полосы. Так и вижу заголовки газет и удивленные лица читателей.

– Класс. – Ответил Мефистофель. – Узнаю руку мастера. Творчества в тебе хоть отбавляй, а вот жизни как-то маловато будет. Сидишь за книгами и ненавидишь книжников. Каково это, презирать людей, к которым сам принадлежишь? Или это еще с детства?

– А давно ты в психоанализ записался?

– Лет эдак семьдесят или немногим больше. С тех пор, как Фрейд объяснил монотеистическую религию.