Текст книги "Пригород мира"

– Отнюдь не просто. Впрочем, знаешь, прежде чем говорить о справедливости, надо сначала научиться прощать. Хоть кого-нибудь! И все действительно не сложно, сложность лишь в одном, – сердцу не прикажешь. И если б можно было заставить полюбить! Но нет… – Владимир вдруг замолчал. – В общем, если ты хотел какой-то истины, иной я и представить не могу. А верить или нет, тут уж каждому свое, даже тем, кто верит, что не верит. За сим, извините, что вмешался…

Владимир ушел так же, как и появился. Спор, однако, был окончен, хотя каждый и остался при своем мнении. Павлу в голову лишь скользнула мысль, что нечто есть во всем этом размышлении, что не болело бы нелюбимое, и не было бы споров и войны, парадоксально, впрочем, эта мысль так и оборвалась… Павел только и успел выдохнуть во след Владимиру почти шепотом:

– … а как же быть тем, кто не полюбил жизнь?

Владимир, впрочем, не услышал. Зато услышала одногруппница Павла, которая все это время стояла рядом. Взгляд ее пронзила лихая нота ужаса, но она не произнесла ни слова. Павел коротко кивнул ей и грустно улыбнулся на прощание.

Павла преследовало дурацкое чувство глупости всего происходящего. Последнее время совсем вымотало его своей мелочностью, так, что все, казалось, сгладилось в его душе. Иной вечер, правда, он не мог найти себе места, тогда его посещали мысли, что такого места и вовсе нет в природе. Одним словом, он хотел домой. Но в тот же момент он прекрасно понимал, что этого дома вовсе нет. Всюду, где ему доводилось бывать, он чувствовал себя посторонним, лишним, засидевшимся незваным гостем. И если дом там, где ждут, то следовало бы признать, что Павла нигде не ждали. Наверное, думал он, ждут друзья, но ждут-то они в гости. А дома должны ждать домой. Но домой его никто не ждал. И эта дурацкая жажда любви сдавливала грудь. В такой момент кажется, что уже знаешь человека, которого любишь, или что вон та девушка, которая невзначай улыбнулась тебе в университете, та самая, которую всю жизнь искал. И все смешно, и все взаправду. И нет критериев для одинокого ума, лишь ряд привычек, возвращающих раз за разом к одиночеству. К этому простому чувству отсутствия любимого человека.

Сколько в это время соблазнов встречается на пути. Они смотрят в глаза, смеются. «А где та самая, которую я ищу? – думал Павел. – И как понять, чего я ищу на самом деле? И хочу ли я вообще того, что ищу? И есть ли я на самом деле?». Одна философия всегда остается рядом, но она слишком рассудочна, она не может дать ответов на те вопросы, которые сама же перед собой ставит. Да и рассудок-то цепляется за всякую мелочь, а от мелочности к тому времени Павел чертовски устал. Он лишь грустно улыбался, когда вспоминал, что выше головы не прыгнешь, не о рассудке ли это сказано?

Впрочем, с рассудком Павел воевать не спешил. Напротив, всей той ясностью, которая только была в его жизни, он был обязан собственной рассудочности. И уже третье дело, насколько рассудочность для жизни опасна, именно она приучила Павла следовать здравому смыслу. Но иной раз Павел отчетливо понимал, что здесь он в меньшинстве, что на свете слишком мало людей, кто еще сохранил способность суждения, критику разума. И горько было от понимания, что поражение неизбежно, что борьба бессмысленна и нет никаких причин ее продолжать. Павлу казалось, будто все вымерли и холодным взглядом упрекали его, что он еще жив. Он чувствовал себя мучеником здравого суждения, одним из тех несчастных, которые пережили гибель здравого смысла. И хотя было ясное понимание, что не он один пережил эту катастрофу, сохранив голову, но это не облегчало его положения. К вящему его удивлению одиночества в душе больше у мыслящего.

Как-то Павел даже вспомнил гневную речь Владимира, только теперь ему стало понятно, почему он тогда так негодовал. Но Павел уже успел сжиться с пониманием, что мыслить невозможно заставить, и что бесплодны любые попытки объяснить людям оборотную сторону свободы, объяснить, что если они никогда не теряли смысла жизни, то и живут-то они не свою жизнь. Потребность в философии, в мудрости, в мышлении, в смысле жизни всегда рождается в муках. Нельзя объяснить, что такое одиночество, нельзя им поделиться. Павел провел много вечеров над этими размышлениями, ломая голову над природой современного ему «локального (хотя одновременно и тотального) без-умия», как он это называл, но все чаще мысль утыкалась лишь в одно понимание – никому ничего не нужно. Значит, все его труды напрасны. Эти размышления наводили на Павла такую печаль, что иной раз ему даже хотелось уехать подальше на самый-самый север страны, чтобы вдали от людей тихо умереть во льдах полярной ночью. Но главное, чтобы никто этого не видел.

Однажды, в один погожий весенний денек, Павел задержался в университете. Точнее, он долго ходил по тротуарам в университетском парке. Домой же явился уже на закате, не снимая одежды, прошел в комнату, достал дневник и записал: «Сейчас мне как никогда нужно помнить весь тот горький опыт моих отношений с противоположным полом. Нужно помнить о моих принципах, о том, что существует большая разница между любовью и теми состояниями, которые вызывает жажда любви. Среди всех непонятностей нужно искать твердую логику и постоянство, необходимо решиться на самое большое безрассудство, но ради сохранения способности суждения. Всяческим чувствам и привязанностям необходимо отдавать отчет и держать их в узде. Держать их так, чтобы никто и никогда о них не узнал, а для этого необходимо удерживать себя от них. Держать на расстоянии. Я устал, но следует признать, что Интернет действует на меня губительно. Там столько всего, что может порадовать, но если перспектива – разочарование, стоит ли оно того? Вот и ответ на все мои переживания! Я должен сделать так, чтобы не осталось следа от моей этой новой оттепели, ибо и одиночество преследует меня только от того, что я позволяю своей душе вольности. Но как отречься? Как сделать так, чтобы меня перестало мучить то, что до сих пор мучило? В жизни ведь не так много вариантов, как кажется. И решение-то только одно: выключение своей личной воли к жизни, своей личной агонии. Разум ведь на то и есть, чтобы поступать умно! Но как здесь быть умнее? Тем более, умнее кого я хочу быть? В общем, необходимо о жизни думать, о дальнейшей жизни, а не о глупостях. Нужно помнить, к чему приводят послабления. И все это лишь оправдание. Оправдание собственной трусости и беспомощности. Того основного качества, которое многие годы омрачало мою жизнь. Во мне все дело, ни в ком более! Все – суть оправдание, оправдание того, что уже давно необходимо преодолеть, но я бессилен. Наверное, опять в пору вспомнить о степном волке и дать ему немного больше воли, чтобы он от всякого чувства уводил меня, как от охотников, от человека, от нее».

С этого дня начались новые размышления, Павел отчаянно пытался оправдать собственное бездействие, найти причины, по которым ему не стоило связывать себя никакими отношениями, он ставил на себе опыты, чтобы доказать, что все поднявшиеся в его душе страсти на самом деле ничего не стоят. И эти размышления казались вполне логичными, правда, до тех пор, пока Павел не приходил в университет, здесь почему-то он стал чаще осматриваться, а курил на переменах на улице, а не в туалете. С другой стороны, он понимал, что на самом деле эти отношения ему просто противопоказаны. Было бы другое дело, будь он ясным лебедем, а он ведь даже и не гадкий утенок, а кукушонок, он в этом мире совершенно случайно, его сюда подбросили. И чувство глупости и мелочности происходящего только сильнее давило на него, чувство, что великие страсти и достоевщина – это все от головы, от лишнего ума. Бытие обычного человека ведь насыщено-то ровно до повседневности, оно не ищет никаких терзаний и довольствуется раз в месяц пьяными разговорами о великом. Повседневность привычна, она не рефлексируется и, стало быть, не имеет обоснования. Это своеобразная экзистенциальная норма, которая воспринимается как данность, – условие, не вызывающее никакого вопрошания. Так, в конце концов, проходит жизнь, и разум – разум ничего не делает – он способ воевать с тем, что непривычно. Обычная человеческая жизнь стремится занимать наименьший объем в бытии. И только Павлу этого почему-то не удавалось, он рассчитывал в жизни на нечто большее, нежели дурная привычка. И почему это жизнь вдруг стала дурной привычкой? Все просто, – иногда от нее умирают.

В определенный момент Павел даже успокоился на мысли, что он все одно ничего не смог бы ей дать. Что у него в принципе ничего за душой нет. И в одну гриппозную неделю, когда он ни разу не встретил ее в университете, ему даже показалось, что в душе не осталось и следа от былых чувств. Впрочем, среди дневниковых записей иной раз мелькала мысль, что все это не более чем обычная рационализация, и чувства никуда не делись. Более того, согласно общему свойству сознания, которое реагирует на сенсорную депривацию галлюцинациями, отсутствие обратной связи в отношениях вызывает схожий эффект: воображение Павла рисовало совершенно фантастические картины, которые, конечно же, никоим образом с реальностью не соотносились. Павел метался от рыцарских мечтаний к приступам ревности, от обид по несуществующим причинам, к счастливым моментам переживания ответных чувств.

Девушку, как выяснил Павел, звали Марина, она училась на первом курсе на той же специальности. Что-то, однако, было в ней особенного, что не давало Павлу покоя. Он, впрочем, не мог точно вспомнить, когда впервые увидел ее в университете, ему даже казалось, будто они были знакомы еще до ее поступления в университет, хотя учились они в разных школах, да и пересекаться, в общем-то, нигде не могли, общих знакомых не было. Чем она привлекла внимание Павла, он не понимал, да и вряд ли бы понял. Он-то все боролся с призраками своего одиночества, мечтая вывести самого себя на чистую воду, признать, что все это всего лишь аберрация, продукт его душевных терзаний. Но стоило только заметить ее в университете, как он тут же забывал обо всем на свете, лишь изредка ловя себя на мысли, что смотрит на нее так пристально, что уже, наверное, выдал все свои чувства с потрохами. А в ней все было хорошо, в особенности же то, что она только-только поступила на факультет, и что ее незамутненное сознание еще не извратили психоанализом или ницшеанством. Здесь, среди искушенных и влюбленных в собственную бессмысленность студентов он уже не мог дышать полной грудью, он истосковался по вольному ветру жизни.

Но совсем скоро этот самый ветер выбросит его в летнюю сессию, а после и вовсе на два месяца университет закроет свои двери. Первое время Павел будет думать, что не сможет без Марины, потом решит, что сможет, потом, что снова не сможет, потом поймет, что придется. Но после сессии она вдруг робко поздоровается с ним, столкнувшись на выходе из библиотеки. Павла это приветствие настолько выбьет из колеи, что оценить весь масштаб произошедшего он сможет только на улице, через несколько минут после этой самой встречи. До самого вечера он будет думать лишь о том, насколько идиотской выглядела эта его нелепая заминка, и не слишком ли мучительным было его приветствие. Вечером, впрочем, начнется новая страница в его жизни, когда вдруг Павел обнаружит сообщение от нее. Он попадет в какую-то совершенно иную вселенную, будто мир перевернулся в одночасье, будто исчезает земное притяжение, и Павел проваливается в синее-синее небо, в котором кто-то предусмотрительно рассыпал звезды, дабы такому вот безнадежному было проще отыскать путь к родной душе.

Тем временем Марина даже снилась Павлу, хотя они ни разу за лето и не увиделись. Более того, весь июль она отдыхала на море, а в августе Павел уехал из города – в Петербург, где он старался выбить себе регистрацию, чтобы пройти медицинскую комиссию в военкомате. Он знал, что она затянется, как и все предыдущие комиссии, но надеялся уладить все за месяц и вернуться еще до начала занятий. Однако его блестящая задумка провалилась. Повестку ему, конечно же, выдали, но только на тринадцатое октября. Тетушка в приемной, даже засомневалась, ставить ли Павла на воинский учет, узнав, что он учится в другом городе.

– Как же мне это вам повестку выписывать, молодой человек? – Произнесла она недовольным голосом. – Повестку-то я выпишу, а вы и не явитесь.

– Я приеду, – твердо ответил Павел. – Скажите, а нельзя ли пройти комиссию раньше?

– Как ты себе это представляешь, милок? Ради тебя одного что ли комиссию созывать? Весенняя вон только закончилась, а до осенней еще обождать придется. К тому же, еще запрос на твое дело нужно отправить.

– И что же, к октябрю оно уже будет здесь?

– А то.

– Хорошо, – отрезал Павел и вышел.

Никого не волновал тот факт, что Павел перевелся на пятый курс. Он понадеялся быстро все уладить, но если сюда перешлют его прежнее дело, у него снова возникнут проблемы с психиатром, а обследование в психиатрической больнице займет никак не меньше месяца.

Впрочем, все эти рассуждения сами собой отпали до поры, комиссия мерещилась еще где-то на горизонте, кроме того, Павел ведь был под защитой университета, поскольку по закону студентам полагалась отсрочка на время обучения. В поезде он и вовсе думал лишь о том, как долго они не общались с Мариной, и что теперь-то, по возвращении, все будет совсем хорошо. Но изумлению его не было конца, когда она ему тихо улыбнулась в университете и прошла мимо.

Чего он ждал? Он и сам затруднялся ответить на этот простой вопрос, но почему-то ему было мучительно больно. На какой-то короткий летний месяц одиночество вдруг дало ремиссию, теперь же в один день оно перешло в острую фазу. Началась самая мучительная стадия общения, они вели оживленные беседы в Интернете, Павел слал ей пьяные смс по ночам, на которые она исправно отвечала, но вне электронных протоколов связи и сотовых сетей они не знали друг друга и не делали никаких попыток узнать. Сталкиваясь с ней на лестничных переходах, Павел старался пройти как можно незаметнее, он кивал в ответ на ее улыбку и спешил по своим делам, проклиная все на свете. Такое положение было для него знаком, подтверждением его собственной правоты. Где-то в глубине души он понимал, что так оно и должно быть, что еще тогда, весной, когда он впервые писал о Марине в дневнике, он знал, что так и будет. И именно этот абсурд он старался превозмочь, отрекаясь от этих отношений с самого начала, он знал, что пройдет еще несколько месяцев и он ни о чем другом уже не сможет думать. В поезде он размышлял лишь о том, что совсем не помнит ее голоса, теперь, когда он ехал навстречу судьбе, эта мысль не давала заснуть, и сердце билось, словно раненная птица, и дрожали руки.

Высшая Арифметика
(Драма)

– На что жалуешься?

Юрий долго посмотрел на врача, даже не зная, что бы ему сейчас сказать.

– А к вам с какими жалобами обращаться можно?

Врач только теперь оторвался от личного дела. Лицо его было уставшим и отрешенным. Он был еще совсем молодым на фоне остальных врачей медицинской комиссии, как будто только что со студенческой скамьи вызвали. Хирург рассеянно взглянул в лицо призывника:

– Так и запишем, что жалоб нет. – Вздохнул. – Ноги у тебя болят?

– Как же нет, когда вот они, жалобы-то, – встрепенулся Юрий. – Да, плоскостопие у меня сильное, – второй-третьей степени. На прошлой комиссии меня по нему забраковали, даже оформили категорию «ограниченно годен». А так – ломал левую ногу в детстве, ахилл поврежден у меня, болят ноги сильно, если хожу много.

– Не вижу никаких справок.

– Да, мое дело по каким-то причинам еще не переслали сюда. Не знаю, хотя запрос на него посылали уже три месяца назад. Все не как у людей.

Врач начал что-то записывать, потом вдруг остановился:

– Ты в армию идти хочешь?

– Нет, мне в аспирантуру бы поступить. Я математик.

– Хорошо. Свободен. Жди в коридоре, тебя вызовут.

– Спасибо, – сказал Юрий и вышел.

Теперь в коридоре стало еще больше народа. Все скамейки были заняты, в проходе столпились призывники уже раздетые до трусов. Самых разных людей можно было здесь наблюдать, но все они выглядели одинаково жалко, стояли, потупив взгляд.

Вопреки ожиданиям, Юрия никуда не вызвали. Через пятнадцать минут он сам направился к окулисту. Тот, записав что-то в его личное дело, отправил его к терапевту.

– У тебя что? – спросила пожилая женщина в белом халате, она-то и была терапевтом.

– Давление у меня высокое. Сердце частенько болит.

– Раздевайся до пояса и садись сюда, – резко сказала она.

Давление оказалось высоким. На правой руке – 160 на 100, а на левой – 140 на 100. Терапевт долго слушала Юрия, после чего спросила:

– Флюорографию давно проходил?

– Да это я здесь простыл немного. А так – год назад.

Женщина оставила слова Юрия без комментария. Она коротко кинула своей коллеге, чтобы та выписала акт по поводу гипертонии.

– И еще, – сказала она Юрию, когда тот собирался уже выйти, – сбрось вес, что-то он у тебя слишком уж большой.

Теперь Юрий направился в четвертый кабинет. Здесь собиралась собственно военная комиссия, которая и решала, что и как делать с призывником. У двери выстроилась очередь. Призывники теперь оживились. Они во весь голос обсуждали, кто и как проходил эту комиссию раньше.

Юрию было неприятно находиться в их обществе. Он, в общем-то, не был особенно брезгливым человеком. Но проходил эти комиссии уже в третий раз и прекрасно знал обычный контингент военкомата. Редко здесь встретишь студентов, а именно среди них Юрий и привык находиться последние пять лет. Это был среднего роста человек, немного полноват, не брит, в общем, выглядел много старше своих лет. Трудно сказать, какое впечатление он производил на людей, однако некоторые из призывников обращались к нему «на вы».

То в одном углу всплывет, как ребята напились до чертиков и поехали на чьей-то машине кататься к девочкам, а потом на комиссию с похмелья. То в другом начнется откровение, что какой-то парень на спор обрил себе голову бритвенным станком. Что три дня праздновали его проводы, и теперь он хочет уйти в армию, чтобы домой не возвращаться, потому как там за три эти дня навели ужасный бардак.

– Да пока они тут будут листки эти перебирать, можно пойти пива попить. – Сказал один рослый детина. – Чего толку их здесь просто так весь день ждать?

Он встал и вышел. Вслед за ним вышел еще один парень. Он был низкого роста и казался очень хилым. Они вдвоем здесь были главными заводилами бесед, так что очередь притихла после их ухода. Только иногда где-то возникали недовольные возгласы, почему кто-то заходит в кабинет без очереди. Без очереди и в правду прошли несколько ребят с родителями. Глядя на них, Юрий подумал, что все же лучше маяться по таким комиссиям, чем быть таким, как эти люди. Эти ребята были явно негодны к службе. Одного из них Юрий отчетливо запомнил. То был сухой мальчик, он не мог сам идти, его поддерживал отец. Мальчик как-то испуганно всматривался в лица призывников, Юре показалось, что этот человек еле-еле дышит, из последних сил. И даже несмотря на то, что каждый из призывников понимал, что этому человеку несказанно хуже, чем им всем вместе взятым, по очереди все равно прошел недовольный гул. Это была какая-то странная помесь негодования, выраженного через нецензурную лексику, с возмущением, дескать: «посмотрите, он ходить не может, а его по военным комиссиям таскают!». Но как показалось Юре, все же больше было недовольства, что он прошел вне очереди, а им приходится здесь сидеть.

– Имя, фамилия, полных лет. – Строго сказала врач. Это была женщина лет тридцати пяти – сорока.

– Юрий Сергеевич Комаров, двадцать один год. – Твердо ответил Юра.

– Значит так, – она протянула Юре два листка. – Эти акты необходимо заполнить. Приходишь в указанные больницы и проходишь все, что здесь написано. Двадцать восьмого октября принесешь их сюда заполненные, с гербовой печатью. Все ясно? – Врач не подняла глаз на Юру.

– Только невралгия и терапевт? А где заключение хирурга?

– Он ничего не написал, стало быть, здоров.

– Но как так? Мне на прошлой медкомиссии поставили категорию «ограничено годен» именно по решению хирурга.

– Здесь нет дела с прошлой медкомиссии.

– Так. – Юра замолчал. – Да, но здесь так много всего, когда бы мне все это пройти, я ведь еще в университете учусь?

– Это уже не наши проблемы, – так же, не поднимая глаз, кинула врач. – К тому же, второе высшее образование не дает отсрочки от армии.

– Но это первое высшее. – Юрий начинал нервничать.

– Заочное или вечернее – тоже отсрочки не дает.

– Но я на дневном!

– Справки из университета нет в твоем личном деле, – все так же холодно, вперившись в какие-то бумаги.

– Но я сдавал эту справку в девятнадцатый кабинет сегодня утром до комиссии.

– Угу, сдавал, наверное, но ее здесь нет.

– Как так нет?

– Свободен.

Юрий вышел из кабинета в негодовании. «Тринадцатое октября», – подумал он. «Две с половиной недели должно быть достаточно, чтобы пройти все эти больницы».

В каждую медкомиссию свои приключения. Однако эта раздражала больше остальных. Слаженная работа подобных комиссий вгоняла Юру в тоску. На первой комиссии его направили в психиатрическую лечебницу вместо невралгии. Диагноз тогда был четким – врожденная гидроцефалия. И на неокрепшие юношеские плечи обрушился весь ужас некомпетентности врачей. Постоянные головные боли теперь стали вечным напоминанием об ужасах третьей палаты. Палаты, в которой Юрий пробыл только один день, однако его хватило. Все эти лишенные содержательности взгляды, двери без ручек, молодой человек с обгоревшим лицом, явный самоубийца. Больные, которые ходили, чуть ли не строем, шаркая безвольными ногами. Даже крысы, которые в раннее утро спокойно бегали по коридорам, заставляли задуматься. И само здание, в котором, в общем-то, ничто не выдавало больницу. Небольшое каменное двухэтажное здание с решетками на окнах. Единственным, о чем в последствие сильно жалел Юра, было то, что он не запомнил надписи, вырезанной на штукатурке на лестничном пролете. Тогда она почему-то показалась ему исключительно содержательной, что, конечно, усиливалось тем, что она была отчаянным криком какого-то душевнобольного, измордованного в этих стенах.

Одного дня хватило, чтобы принять волевое решение:

– Что угодно, только не эта больница, – сказал тогда шестнадцатилетний школьник, возвратившись домой.

Родители отнеслись к этому снисходительно. Они приехали в больницу вместе с сыном и написали заявление, что он отказывается от этого обследования. Главврач, конечно, долго убеждал их, что здесь нет ничего плохого. После Юре устроили скандал, дескать, как это так, остальные лежат здесь и ничего с ними не происходит. И даже его довод о том, что он – не остальные, никого не убедил. Юра навсегда запомнил этот день. Его семья, которая должна была быть поддержкой и опорой, как ему говорили, отчитывала его за то, что он у нее же попросил помощи.

Однако самое забавное еще ждало впереди. Когда из больницы в военкомат пересылали дело – оно утерялось. И теперь он оказался абсолютно здоровым. Никого теперь не волновало, что его шестнадцать лет таскали по врачам, что ему кололи самые страшные уколы, от которых на плечах оставались синяки, вмиг обесценились все слезы матери, которых Юра насмотрелся вдоволь. Все его головные боли стали теперь безосновательными.

Только из-за того, что его дело потеряли в психиатрической больнице, в приписном удостоверении написали, что он «временно негоден», однако в изначальном акте, который почему-то не был утерян, остался неподтвержденным диагноз из психиатрической больницы. Этого диагноза Юра сам никогда не видел. Но в последствие он напомнит о себе на следующей комиссии, где его признают ограниченно годным из-за плоскостопия, и снова направят в психиатрическую больницу, которую он не пройдет, так как его семья будет продавать квартиру, а без прописки главврач откажет ему в госпитализации. Комиссия в итоге «повиснет в воздухе», хотя в деле и будет написано «ограничено годен».

Тринадцатое октября. Юра вышел из военкомата. Перешел через дорогу и оглянулся. Это старое серое деревянное здание перечеркивает всю его жизнь. Оно теперь как бельмо в глазу. Вся действительность коту под хвост из-за одной глупой бумажки. Он студент, математик, ученый в будущем, стоит теперь здесь под осенним дождем как неприкаянный. И здесь же понимает, что от этой комиссии зависит все. Ведь она может оборвать всю его жизнь, все его мечты и многолетний труд. Целых пять лет он жил одной идеей, что вдруг он нашел то, что ему небезразлично, место, где он, абстрактно-конкретный человек, может принести живую пользу. Пользу себе и людям.

В пачке оставалось только две сигареты. Они никогда не приносили никакого облегчения, не избавляли от нервов, но почему-то были честны. От них появлялась одышка и головная боль всякий раз, когда Юра много курил, они его не обманывали. Другого эффекта трудно было ожидать, и каждый раз сбывалось одно и то же. Они были некоей бесперебойной математической функцией, всегда срабатывали одинаково, независимо от погодных условий, географического положения и состояния.

Самым звучным эхом эта комиссия отозвалась, конечно же, дома. Когда Юра пришел, отец и мать уже вернулись. В этот день отец взял отпуск, мать встретила его обедом. Сына же они не стали опрашивать о его делах, что поначалу даже смутило Юру. Первое чувство было жгуче-досадным. Было ощущение, будто им все равно. Отец обедал и смотрел новости по телевизору, попутно рассуждая с матерью, какие вещи необходимо взять с собой в отпуск. Мать хлопотала по квартире, постоянно переспрашивая, стоит ли уложить в сумку ту или иную мелочь.

О военной комиссии спросили между делом. Юра был раздосадован таким вниманием, они с родителями жили в разных городах и редко виделись. А такое безразличие казалось ему и вовсе недопустимым. Отец остался безучастным. Новости, как показалось Юре, занимали его больше, чем дела сына.

– А может быть, тебе лучше все-таки сходить в армию? Твой отец служил, и как видишь, выбился в люди. – Сказала мама, также между делом.

От злобы Юра сильно стиснул зубы, так, что они заболели:

– Ну да. – Процедил он.

– Еда на кухне, – отозвалась мать, как ни в чем не бывало.

Всякий возможный аппетит был, конечно же, испорчен событиями этого дня. Юра ничего более не рассказывал, только подумал, что его переживания настолько мало заботят семью, что все остались безучастными. Тем более, ни у кого не вызывала сочувствия его аспирантура. Она была целью его обучения. Он всегда хотел стать ученым, хотя родственники смотрели на него, как на чудака. «Кому нужна его математика?», – вопрошали они молчаливыми взглядами. Но Юра точно знал ответ: по крайней мере, она нужна ему. И как будто никому кроме.

Родители уехали. Они оставили ему несколько тысяч рублей на пропитание, пока их не будет. И в напутствие сыну не сказали ничего. Юра пришел вечером домой с двухлитровой бутылкой пива. Он чувствовал себя настолько заброшенным, что готов был выть на луну, однако погода подвела – луны не было видно. Да и не в ней дело было. Какой-то неистовый приступ одиночества захватил Юру. Он сидел в кресле перед отключенным телевизором и думал только о том, что в тяжелый момент никто не поддержит. Да и кому было его поддержать?

Тяжелые воспоминания тревожили его. Что оставил он в университете? Группу таких же безумных математиков, как и он. И всего лишь четыре места в аспирантуре. Четыре места, а конкурс велик, ведь желающих намного больше. Только из его группы пять человек. А он сидит пьяный на кресле в другом городе и пропускает самые интересные лекции и самые сложные дисциплины. Он как узник торчит в этой дыре.

Тяжелые минуты прощания с его девушкой. Все смеялись над их отношениями. Она – химик. Настолько же безумный человек, любительница Камю. Юра читал только «постороннего», но так и не смог понять, чем же интересен этот писатель. «За что ему дали нобелевскую премию, если он писал о черствых людях?», – думал Юра. Так же и у нее, все как будто бы просто: «Я не буду ждать». Все ложь и лицемерие.

«В пору и самому посмеяться над собой. Двадцать один год. Нет стабильного заработка. Нет семьи, ибо та семья, которая есть, не старается даже понять, а ведь учили, что понимание в семье – самое важное. Есть девушка (или уже нет!), которая даже ждать отказывается, если меня призовут служить». Одна пьяная мысль не лучше другой: «Может быть, она и права в том, что хотя бы не врет». И тут же стало еще хуже. «Если уж в этом не врет, значит во всем остальном…».

Юра поставил на стол пепельницу:

– Чего стоят тогда эти отношения, если она не ждет?

Какая-то тупая горечь охватила его. На хмельную голову хоть ком снежный, а пива больше нет. В холодильнике была початая бутылка водки.

– И что мне эта водка, если и закусить нечем, да и запить тоже?

Юра налил воды из-под крана в стакан. Водку он как-то не жаловал, но на первом-втором курсе, когда еще были отношения с одногруппниками, бывало и водку пили. «Чего теперь чураться, если никого нет рядом», – подумал Юра и выпил стопку. Он постоял в нерешительности у раковины, однако ничего не произошло, а вода из-под крана заглушила горечь. Юра достал бутылку и поставил ее на стол рядом с пепельницей. Наполнил графин водой и поставил рядом стакан и стопку. «Какая теперь разница?», – только и всего, что пронеслось в этот момент в голове.

Четырнадцатое октября. Юра проснулся в десять утра с больной головой. В квартире было холодно, сквозняк гулял по всему дому, задувая через открытую форточку. Юра сходил в туалет, вызвал рвоту, после выпил таблетку анальгина и на целый час залез в горячую ванну. Желаемого результата он, конечно, не добился. Его все равно тошнило, а голова так и осталась тяжелой. Он пролежал в постели до вечера. До тех пор, пока не решился сходить в магазин за пивом и соком. Он не опохмелялся никогда до этого раза. И не столько головная боль гнала его из дома, сколько острое чувство отчаяния.

На следующий день Юра проснулся поздно. Но как бы то ни было, в час дня он решил, что необходимо ехать в больницу. Он осмотрел акты, которые ему выдали накануне. Высокое давление впервые ему поставил невропатолог. Тот врач, которые наблюдал его с самого детства. «Значит, с невралгии и надо начать», – подумал Юра.

На акте написано было неразборчиво. Единственное, что четко читалось – «первая городская больница, первое невралгическое отделение» и три анализа: ЭЭГ (электроэнцефалограмма), УЗДГ (дуплексное сканирование сосудов шеи) и МРТ (магнитно-резонансная томография).