Текст книги "Пригород мира"

Эти вечера почему-то запали в душу Павлу. Он обнаружил, что такие заседания хорошая альтернатива постоянным попойкам, правда, здесь он чувствовал уже обычное для себя одиночество. Он больше даже бродил по темным коридорам философского факультета, места, где собираются «умные» люди, чтобы в постоянных спорах безмолвно признаваться себе и другим в своем беспробудном одиночестве.

В начале ноября, во время одного из заседаний, в аудиторию вошел Владимир. Вид у него был серьезный, он нахмурил брови и твердо произнес:

– Покиньте аудиторию, у меня здесь занятия.

Через его плечо в аудиторию удивленно заглянули студенты.

– Но ведь корпус почти весь пустой… – возразила полная девушка, глава студсовета.

– Вот и найдите себе другую аудиторию, – перебил ее Владимир.

Студенты опешили, но начали неохотно собирать вещи. Павел был удивлен таким поворотом событий. Он специально замешкал, желая выйти из аудитории последним.

– И ты туда же? – С укором спросил Владимир.

– Куда? – Удивился Павел.

– Потом поговорим, – выдохнул Владимир. – Не сейчас. Ты чего вообще с ними сидишь?

– Да так…

– Ладно. У меня уже пара началась. Потом расскажешь.

– Хорошо, – отозвался Павел и вышел.

Следующее собрание Павел посетил только через четыре дня. Все эти дни он пребывал в раздумьях, в отстраненном настроении. Да и на собрание-то попал невзначай, бродил по корпусу после контрольной работы и решил зайти. Не смотря на свои былые заслуги перед школой, здесь его талантам не находилось применения. Изредка он вставлял слово в разговор, но обычно предпочитал не высовываться, здесь и без него хватало своих заводил. И хотя некоторые моменты задевали самолюбие Павла, он не подавал вида. Нужен он был скорее для массовки. Тем более, если дело касалось придумывания сценок. Тут у Павла не было никакого опыта. А поскольку ныне уже был ноябрь, до выступления оставалось всего две недели, студенты безумно спешили, хватаясь за любые, даже самые бездарные идеи.

Павел присел за пустую парту, опустил голову и подпер ее руками. Ему вдруг сделалось очень мерзко, даже захотелось разогнать все это бессмысленное собрание. Здесь, может быть, существовал некоторый коллектив, однако каждый был сам по себе. И разность мышления не приносила большой пользы делу, скорее добавляла мыслей об одиночестве для тех, кого не стали слушать. Трудно сказать, что все они думали об одиночестве, но Павлу казалось, что каждый его непременно ощущал. С виду это была очередная жалкая попытка выстроить миниатюрную вавилонскую башню, правда строители разговаривали на разных языках с самого начала стройки. Павел смотрел исподлобья на собравшихся; смех потихоньку стихал, и душнее становилось в аудитории.

– Моими мыслями будут говорить миллионы, но все мои герои уже мертвы, – бессильно выдохнул он.

К этому моменту Павел окончательно затерялся в лабиринте собственных мыслей, здесь его больше ничего не держало. Ушел он, по привычке ни с кем не прощаясь. На улице его задумчивость приобрела новое качество, в голове установилась бархатная тишина, в которую тут же начали заливаться окружающие детали. Павел чувствовал, как капля пота медленно скатывается по лбу, зависает на брови, отрывается, задевает ресницы. Туманный город, утопающий в вечерней суете, настойчиво заявлял о себе, подчеркивая «ша» в каждом звуке: в каждом шаге, шорохе опавшей листвы, в шарканье ног, шуршании газетных листов, волочащихся по мостовой на ветру. Казалось, Павел впервые слышит все эти созвучия, будто он был глухим от рождения и вдруг обрел слух. Расправилась связка ключей, заскулила подъездная дверь, Павел прислушался, переступая порог, темное пространство подъезда превращало стук его каблуков в музыку.

– Подожди минуту, – раздался голос за спиной.

Павел резко оглянулся, Владимир спешил к нему. Он выглядел уставшим, лицо было серым, дышал часто.

– Ты бежал что ли?

– Нет, – задыхаясь, ответил Владимир, – у тебя здесь домофона нет, не хотелось стоять под дверью. – Он наклонился вперед. – Ты со своего партсобрания?

Павел опешил:

– С какого такого собрания?

– С репетиции первокурсника.

– Угу, – отозвался Павел. – Правда, пока никаких репетиций, ничего еще не готово.

– Может быть, оно и к лучшему, – потупился Владимир. – Ты позволишь мне войти? Нужно поговорить.

– Хорошо, – сказал Павел и пропустил старшего товарища в подъезд.

Владимир уже был в гостях у Павла, когда тот готовился к сдаче академической разницы. Выбор съемной квартиры Владимира тогда нимало удивил: дому, где Павел поселился, было уже полтораста лет, он пережил вторую мировую, почти полностью перестраивался и хотя расположен был чрезвычайно удобно (до университета десять минут ходьбы), дворик оставлял тяжелое ощущение. Точнее, дворика как такового не было вовсе, уже несколько лет на его месте располагалась долголетняя стройка. Но не только и не столько стройка создавала здесь гнетущую атмосферу – во двор не выходило ни одного окна, со стороны подъезда дом выглядел сплошной кирпичной стеной, и смотреть здесь было решительно не на что, разве что на грязные красно-коричневые разводы, позволяющие определить, где довоенная кладка, а где – послевоенная. Павел называл этот тупик берлинской стеной.

– Ты все еще куришь в зале?

– Да, можешь курить, пепельница перед компьютером. – Ответил Павел. – Есть будешь?

– Нет, спасибо, – отозвался Владимир. – У меня вот коньяк есть, ты будешь?

– Не откажусь.

– Вот и хорошо, неси стаканы.

Коньяк Павел не любил, равно как и остальных крепких напитков. Однако решил не отказываться, тем более, он совершенно не понимал настроения своего гостя и хотел выяснить, что за важность привела его сюда.

– Что-то случилось? Ты откуда бежишь-то?

– Из университета, – ответил Владимир, закуривая, – я уже несколько дней хочу с тобой поговорить, но как-то не было времени. Сегодня подумал, что если сейчас не поговорю, так и останешься в неведении.

– Ты по этому поводу коньяку прикупил?

– Нет, – твердо ответил Владимир. – Это меня студенты достали. Так бы я купил чего-нибудь к чаю.

– Не слушаются?

– Да не в этом дело. Они выросли уже в век интернета, море им по колено и горы, видите ли, по одному месту. Не хочу говорить, что мы были лучше, но есть у меня стойкое ощущение, что жизни мы видели чуть больше. Во всяком случае, мне явственно кажется, что мы были старше в их возрасте. Тяжело работать с первым курсом. Они все сплошь уверены, что все знают. Впрочем, я всего лишь раз встречал аудиторию, которая была готова слушать лекции по философии, правда, это было на пятом курсе. Так что, коли ты всерьез решил заниматься философией, знай, что от студентов отклика ждать не следует.

– Помню-помню, ты нам тогда на лекции то же самое говорил.

– Никому ничего не нужно, – выдохнул Владимир и затушил сигарету.

– О чем ты хотел поговорить?

– О партсобраниях, – ответил Владимир.

– А чего о них говорить?

– Ну, должен же ты знать хоть какую-то историю факультета.

– Думаешь, стоит меня в нее посвящать?

– Конечно, стоит, а как же иначе? – Владимир несколько возмутился вопросу. – Я вот успел почитать уже на разных факультетах и могу сказать, везде студенты со своими особенностями и профдеформациями, но наш факультет и здесь особняком стоит. Должно ведь объяснить тебе эти самые деформации, покуда ты решил сюда перевестись, знаешь ведь, что в чужой монастырь со своим уставом не лезут, да и знание местных комплексов никому не повредит.

– Убедил, продолжай, – отозвался Павел.

Владимир чуть помолчал:

– Не буду говорить, что небо было яснее и женщины краше, когда семь лет назад я поступил на отделение философии и, как ясно, стал здесь учиться. В то время университет, наверное, не лучшее свое время переживал, факультеты были далеки друг от друга, сепаратистские настроения бродили по университетским коридорам. Это было время, когда шел передел символического капитала между грандами нашего университета. Страна держала курс на рыночную экономику, и молодой капитализм, складывающийся в стране, конечно же, отозвался на обычных людях. Когда-то давно, при развитом социализме, физический факультет был самым модным, ну а теперь, – Владимир улыбнулся, – место под солнцем перешло эконому и ЮрФаку. Раскол в мироощущении породил здоровые, а кое-где и нездоровые, националистические настроения внутри факультетских элит, или, простыми словами, всякий факультет стал осознавать свою исключительность. И вот в этот-то момент я и попал сюда. О, это был цветущий сад, Alma mater, как мы тогда говорили. Ты вот пришел во время упадка философии на факультете, когда по коридорам какие-то бритоголовые тундрюки шатаются, какая-то шпана полууголовная. Такое впечатление, что у нас здесь ПТУ, а не университет. Тогда было не так. О, это был действительный золотой век философии. Тогда преподаватели будто были ближе к народу; факультет только становился, но таким головокружительным было это становление, что в воздухе носилась идея триумфа, идея близости чего-то великого, исключительного. Старые факультеты бравировали своими традициями, программисты – новыми технологиями, экономисты и юристы – богатством, у нашего факультета не было ни первого, ни второго, ни третьего. Мы были маленьким островом здравомыслия, и находили свою эту исключительность во всем, даже в том, что мы – единственный факультет, у которого тогда был отдельный корпус. Все жили вместе, а мы – отдельно. У нас был свой небольшой парк перед корпусом, где мы собирались по весне и по осени, в общем, сказка, а не жизнь.

Сейчас вот я почти не вижу, чтобы наши студенты, как в былые времена, собирались в нашем парке. Туда теперь только курить на переменах ходят. А раньше, когда я учился на первом курсе, мы собирались вокруг старшекурсников и часами их слушали, задавали им вопросы, а они во всем шли нам на встречу. Я вот давно уже не видел, чтобы первокурсники хоть кого-нибудь здесь слушали. Помню, старшекурсники рассказывали, где стоит искать философскую литературу, мы даже, как-то ходили с ними, искали книги по развалам. Помню, мы, первокурсники, ходили на лекции к пятому курсу, ходили вместе с преподавателями в курилку и вели с ними философские беседы. Мы тогда понимали друг друга. Смешно, тогда еще не было специальной комнаты для курения, поэтому, курили в туалете. Так вот, психологи жаловались постоянно, что в туалет спокойно сходить нельзя, дескать, философы и там своими заумными разговорами достанут. Ты давно в этом туалете был? На что он теперь похож? А раньше там не было этих наскальных рисунков и надписей, был порядок. В общем, раньше старшие и младшие курсы что-то связывало, и это-то что-то и было особенностью нашего факультета и его основной идеей. Конечно, я не говорю, что философы вообще хоть где-то заправляли делами факультета, напротив, они всегда были отрешенными, дела вели психологи, но и они были открытыми для новичков, они активно занимались социализацией школьников. Причем, все так хорошо делали свое дело, что всякий, кто сюда приходил, чувствовал себя как дома. Все знали, что такое ФиПси, хотя никто никогда не говорил об этом.

Владимир закурил:

– А самое, наверное, исключительное, было в том, что на иных факультетах, люди, которые занимались постановкой весен и первокурсников, практически не учились. У журналистов, к примеру, я слышал, этих людей даже на сессии строго не спрашивают, дескать, они создают престиж факультета среди молодежи. Почему же им тогда жалование не выплачивают, не понятно. А у нас на факультете получилось так, что в активе собрались люди, которые изначально получали наслаждение от своих дисциплин. То есть, я хотел сказать, актив факультета тогда был интеллектуальной элитой. Философы, конечно, редко принимали участие, но и они играли огромную роль в жизни факультета. – Владимир замолчал.

– А что было потом? – спросил Павел.

– Потом начался закат философии. Он проходил мучительно. Старшие курсы, ясное дело, окончили учиться, ушли из университета, при них был еще один поток, на год младше нас, они выросли вполне в духе факультета. Но потом была структурная перемена в нашем университете – договор с военной кафедрой, ну, это если в двух словах. В общем, абитуриенты заключали договор с военной кафедрой, она оплачивала их обучение, они же, помимо основной гражданской специальности, занимались на военке все пять лет, а после шли служить по контракту на три года. Конечно, это касалось только психологов, философы в армии вообще никому не нужны, но и психологов-то на факультете целых три группы. Из-за демографического кризиса студентов становилось меньше, и со временем, к моему четвертому курсу, военная кафедра уже обладала целой группой психологов, а это почти тридцать человек. Теперь понимаешь, откуда у нас эти швондеры в спортивных штанах появились? Конечно, не все из тех, кто шел по договору с военной кафедрой, были деревянными по пояс, совсем уж отмороженных всегда было немного, но сам факт того, что они появились на философском факультете, уже говорит о многом. И ко всему теперь прибавь то, что вообще детей мало в эти годы выпускалось из школ, проходные балы в университет неуклонно снижались, создавалось устойчивое ощущение, что студентов набирают по объявлению. На философское отделение стали поступать такие самородки, до сих пор руки дрожат. Непонятно, как они сдают сессии. Это либо те, кто не поступил на юридический, либо те, кто перевелся из других университетов, весьма самоуверенные люди, либо какие-нибудь книжные черви, которым в ежедневном гороскопе по радио сообщили, что они предрасположены к философии. Ну, конечно же, еще революционеров и ницшеанцев всех мастей привалило. Какой уж тут Кант, какой Хайдеггер? Критику чистого разума в глаза за все пять лет обучения не видели!

– А чего руки-то дрожат?

– Да, – Владимир отмахнулся. – Инквизиции на них не хватает. В общем, мы слишком поздно поняли, что нужно что-то делать. Правда, все это время мы не там видели настоящую опасность. Будучи уже на четвертом курсе мы начали активно вмешиваться в жизнь первого курса. Было понятно, что мы скоро уйдем, и нужно искать замену. И вроде курс попался активный, лично я целый год с ними провозился. Сейчас они как раз на четвертом.

– А кто там был?

– Ну, например, эта ваша глава студсовета, Юленька. – Ответил резко Владимир.

– А, так вот ты из-за чего тогда всех из аудитории выгнал.

– Да, но подожди об этом. Кроме того, как я говорил, незримый раскол произошел и в наших рядах. Мы-то даже и не подозревали, думали, что все заодно. Но наш глава студсовета, Юра, к слову, мой одногруппник, к тому моменту уже успел от нас отколоться. Он с самого начала больше времени уделял внешним связям факультета, и нужно сказать, что эти самые связи были нашей вечной головной болью. Он же смог наладить диалог с другими факультетами, да так, что, в общем-то, университет стал лучше к нам относиться. Нам благоволили судьи на первокурсниках и так далее. С другой стороны, сам Юра тоже попал под влияние других факультетов, иной раз, даже представлял чужие интересы, вместе наших. На третьем курсе, когда мы еще были уверены, что он на нашей стороне, к нам на факультет перевелся один товарищ, которого мы позже прозвали дохлым. Он потому что всегда был еле живой, такое впечатление, что он вот-вот уснет, когда говорит. При этом он даже не перевелся, а поступил заново, учился он некогда на МехМате, только его отчислили после первого курса, за что, не знаю, врать не стану, хотя ходили упорные слухи, дескать, он очень хорошо разбирается в студенческих мероприятиях и имеет недюжинный опыт постановок. Он сначала даже вызвал у меня какое-то сочувствие. Понятное дело, со своим уставом в чужой монастырь не лезут. Но такой он был зашибленный, что никто не разглядел в нем опасности. Он же быстро спелся с Юрой и через него стал продавливать свои интересы.

Владимир закурил:

– И тут, – он прервался. – Ты следишь? – Павел кивнул. Владимир продолжил. – Получилась очень выгодная ситуация, мы, старшие курсы, которые предъявляли к первокурсникам определенные требования, и этот самый дохлый, который, мало того, что был первокурсником, так еще и требовал от них только говорить в руку и ничего больше. Если первокурсник был триумфальным, и новый год мы отмечали вместе с Юрочкой, еще не зная о том, кто он на самом деле, к весне все начало становиться на свои места. На первокурснике я обратил внимание, что дохлый постоянно стоял в стороне и причитал, что, дескать, он облажался, а первокурсники его успокаивали и расхваливали. Я лишь обратил внимание и не более, подумал еще тогда, что это какой-нибудь его очередной пиар ход. Но нужно признать, позже этот ход себя вполне оправдает. На весне Юрочка уже снимет несколько номеров, никого не поставив в известность. Теперь на больших репетициях будут присутствовать его друзья с ЖурФака. Раньше, если вдруг кто-то из посторонних входил в зал, его просили убраться. Теперь журналисты заправляли всем, у Юрочки не осталось даже собственного мнения. Так крепко его держала за причинное место подружка-журналистка. Представь себе ситуацию, приходят ребята в зал за несколько часов до выступления и узнают, что Юрочка с дохлым подумали и решили по собственному усмотрению изменить программу. А потом, когда у Юрочки спросили, почему это он так сделал, он оправдывался, что его друзья-журналисты юмора, видите ли, не поняли, и что ему, видимо, следует уйти с факультета, бедняжке. В общем, старшие курсы встали и вышли. Те их роли, которые еще оставались в программе приходилось наспех разучивать моим товарищам. Но весна прошла, и разгорелся скандал, что у журналистов было два члена жюри в комиссии. В общем, Юра утерся, он в лицо вообще никому ничего не говорил. Те старшекурсники, которые больше всего протестовали против его действий, как раз в этот год выпускались.

– А что вы?

– А вот тогда-то мы и оценили масштаб трагедии. Ведь в результате Юра и дохлый оказались на коне. К летней сессии расклад был такой: пятый курс полноценного участия во всех этих мероприятиях принимать не может, на четвертый перевелись мы, на третьем курсе Юрочка (он вообще был смазливеньким мальчиком) нашел почитательниц, второй курс был полностью лоялен к политике Юры и дохлого, а за первый курс нужно было воевать. В общем, у Юрочки, как и у нас, было по полтора курса, правда, в Юриной партии было одно существенное преимущество, его подельник, дохлый, перевелся на второй курс, в то время как мы были уже на четвертом.

В общем, в жизнь этого самого первого курса я и вмешивался активно. Начиналось все совсем прозаично, Юра и дохлый начали готовить первокурсников к выступлению, снимали фильм. Как-то, отпросившись с пары в субботу, я заглянул в аудиторию, где они сидели, и вмешался в их работу. Потом, в понедельник пришел на еще одну репетицию. Притащил своих боевых товарищей, в общем, начали мы ходить на репетиции. Но репетиции почему-то стали отменяться. Как-то я поймал студента в коридоре и говорю, дескать, найди всех участников, сегодня репетиция, но никто не приходит. А потом я узнаю, что дохлый, которому студенты звонили, дабы узнать аудиторию, отменял репетиции и отпускал первокурсников по домам. Мы все же добились от первокурсников, чтобы они приходили, однако репетировали и те номера, которые некогда ставили Юра с дохлым. Между тем, дохлый и Юрочка все же появлялись среди первокурсников, и как я уже говорил, в отличие от нас, они не предъявляли к первокурсникам никаких требований. И лавры с того выступления пожинали не мы одни. Это при том, что Юра не отснял фильма для первокурсника, хотя начинал, но зато помог сделать фильм для журналистов. Впрочем, это нас уже не удивляло. Удивляло то, что первокурсники не обращали на подобные реверансы никакого внимания. Например, пантомиму он записал в плане выступления в жанре «абсурд», а ведь такого жанра нет, и этот номер пошел вне конкурса, хотя именно его зал запомнил. Пантомимы у нас вообще получались интересные. Но вот Юрина байка «Кутузов», почему-то вышла не в заявленном им новом жанре. А номер, значит, был у него такой. Маршируют по сцене в ряд три человека. Кутузова, к слову, играет девушка, она считает: «Раз, два, раз, два, раз, два, расщелина, у-у-у-ущелье», – ну и так далее. К ней подходит молодой человек и спрашивает: «Простите, а вы Кутузов?». Она отвечает: «Да». Он просит: «А дайте глаз позвонить». Она якобы дает ему правый глаз, тот благодарит ее и убегает. Она стоит две секунды, потом говорит: «У-у, щегол. У-ущелье, расщелина», – ну и так далее до конца номера, пока они не уходят со сцены.

Понимаешь, Паш, при всем при этом, его не подняли на штыки. Мы, конечно, смалодушничали, слишком уж у нас добрый факультет. Кстати, во время галаконцерта, где «Кутузова» почему-то тоже показали, Юрочка вышел на сцену и сказал: «А еще я хочу добавить, что мы добрые и умные». И это «добрые и умные», в общем, стало своего рода знаменем. Хотя во всей программе было всего лишь два номера Юры и дохлого, почему-то в головах наших первокурсников четко запечатлелось, что именно Юра и именно дохлый – руководители. И вот после этого первокурсника я носился со студентами как с писаной торбой, пытался проводить с ними время, собирать их на вечеринки и так далее. Но этого было мало. Мы понимали, что нам нужно еще слишком многое объяснить этим людям. На пятом курсе, в общем-то, не до первокурсников и весен, а стало быть, нужно было теперь воспитать замену.

Где-то в двадцатых числах декабря мы с другом решили собрать первокурсников и устроить им открытую лекцию о том, что такое факультет философии и психологии, каким он был, каким он должен быть, а главное, какие требования он предъявляет к студентам. Я полторы недели рассылал приглашения, напоминал в корпусе студентам, чтобы они приходили, но пришли только четыре человека. Всего лишь четыре человека! Да и из тех учатся до сих пор только два. Ну, представляешь себе, что было. Мы с товарищем долго их не держали, пошли в кафе, заказали себе по пиву, сидим, грустим. А за соседним столиком сидит, простите, какой-то хрен с горы, и разговаривает со своим братухой по мобильному. – Владимир попытался изобразить гопника. – Братуха, значится, служит в армии, у него через три недели дембель, а этот ему и объясняет, дескать, переспал с твоей девушкой, она плакала, так просила ничего тебе не говорить, помню, что вы хотели пожениться, но ты ее сразу не кидай, братуха, ты ее трахни сначала, типа прикольно, ну и так далее. И на широком экране еще реклама под это все: отправь четыре семерки на шестьдесят пять шестьдесят пять и узнай все о любви. В общем, выпили мы пиво залпом, расплатились, вышли и пошли пить домой. Вот о чем я хотел с тобой поговорить. Вот это тебе надо знать, если ты учишься на нашем факультете.

– И чем дело кончилось?

– Дело продолжалось до апреля месяца. После каникул, мы собрались в университете и дали понять Юре, что его выходок терпеть не станем. Что с ним никто не хочет иметь дела. Он тогда разнервничался; кстати, мы пришли уже с заготовками. Он, поплакав, сказал, чтобы мы все сами писали и ставили, он не станет вмешиваться, только решит все организационные вопросы. Мы уже было подумали, что все разрешилось, как нас уведомила та самая Юленька от лица всех первокурсников, что они будут делать весну про Коко Шанель. Воевать с ними пришлось мне, ибо я, в общем-то, с ними общался. Мне, Паш, приходилось объяснять им, что нельзя страдать популизмом и опускаться до сортирного юмора. Что в первокурсниках и веснах есть еще и воспитательная часть, которая нужна для того, чтобы воспитывать актив факультета, сплачивать факультет, способствовать саморазвитию студентов. А они кричали мне, дескать, кто я такой, чтобы их учить? И неважно, что я к тому времени уже провел на этом факультете в семь раз больше времени чем они. Они в разговоре со мной признались, что не видят никакой пользы в осмысленном выступлении, и что они готовы признать себя натуральным быдлом, но ни за что не согласятся, что у них есть хоть какой-то долг перед факультетом и критикой суждения. А одна студентка даже пожаловалась как-то, когда мы придумывали концепцию выступления, что ей, как бы так помягче выразиться, плохо, видите ли, никто ее не трахает, и она ничего не репетирует. Причем, сказала это прямо и при многочисленных свидетелях. Жаль в это время замдекана не было в аудитории. В общем, Паш, все и так было ясно. Мы потерпели поражение. Но дальше хуже, когда уже была написана программа, за неделю до выступления, Юленька привела на репетицию Юрочку, который принес некий документ из деканата, якобы де юре закрепляющий его полномочия. Он сказал, что ни одного номера из нашей программы он не пропустит на весну. Всю следующую неделю за нашими товарищами ходили по пятам дармоеды и просили номера, потому что у них ничего не было. А на весне Юра вышел на сцену и во всеуслышание заявил, что мы предали свой факультет. Вот так. Там, конечно, еще много нюансов было, тонкостей, иронии. Мы после организовали собрание с участием замдекана, но она всего лишь объяснила нам, что никаких полномочий у Юрика не было, и мы, в общем, просто идиоты. Его, конечно же, пнули из студсовета, но место его заняла Юленька, которая с самого начала за ним хвостом таскалась. Впрочем, о ней я вообще говорить не хочу.

Владимир замолчал на несколько секунд:

– А вообще, пойми, проблема здесь не в банальных рокировках власти, а во взгляде на смысл и назначение нашего факультета. Юра никогда не считал факультетские цвета чем-то важным, и его партия, которая ничего не требовала от студентов, партия «Добрые и умные», как они себя назвали, победила. И если раньше было дикостью, чтобы по корпусу бродили швондеры, люди наглухо отмороженные, простреленные, теперь это норма. Ну, сам понимаешь, что те самые добрые и умные, это как раз те, что переживали, что их никто не трахает, теперь они руководят студсоветом. А ходить ли тебе к ним, сам решай. Мое дело малое. Ты все это, конечно, вряд ли поймешь, ты только перевелся, а я вырос в этих стенах. И здесь я чувствовал себя дома, в безопасности. Это был единственный уголок, где царил разум, где не было насилия и засилья глупости, где еще были возможны совесть и здравый смысл. Но, увы. И мой долг, по крайней мере, предупредить тебя, рассказать про тот ФиПси, который когда-то здесь был. Со стороны так это все глупости, Паш, но вместе с этим факультетом погибла надежда.

– Это было так для тебя важно?

– Потом поймешь когда-нибудь, – выдохнул Владимир. – Впрочем, все это только моя боль. А может быть, это и действительно только буря в стакане и пустая достоевщина, не знаю. Со стороны, оно, наверное, так и выглядит. Но слишком уж много я потерял, оставил на этом факультете. Студенты, конечно, живут в мире идей, им это положено, но рано или поздно приходится взрослеть. И глядя на то, что я оставил, знаешь, уж лучше бы я обманывался. Некоторые истины слишком уж горьки. Я из-за всего этого циником стал, – Владимир горько улыбнулся.

– Ты стал циником? Не смеши…

– А я под цинизмом разумею совсем не то, что под этим словом принято понимать. Своим цинизмом я называю скептическое отношение к нравственному совершенству людей. Или, если говорить юридически, это презумпция виновности. Мне порой кажется, я понимаю, почему Сократ полагал, будто люди совершают зло по незнанию, что незнание – самый главный порок. Иногда бессонными ночами мне так хочется в это верить! Потому что если они знают и продолжают творить зло – уже ничего не исправить! Эта мысль кажется мне невыносимой. А ведь если они всего лишь не знают, их можно просветить, научить, объяснить, в общем, все еще можно исправить. Но где истина?

Владимир закурил:

– Во всю жизнь я не видел ни одного примера справедливости и чести, элементарного бескорыстия, любви, дружбы и верности. Причем с самого детства, – уже в восьмом классе я писал эссе о том, что смерть – это единственное обезболивающее и, возможно, единственное утешение. А в тринадцать думал о самоубийстве. В этом возрасте сейчас мальчики о девочках еще не думают, а я уже насмотрелся, дай Бог никому такого не видеть. Столько было мерзости…

Знаешь, в поисках своей Alma mater я еще с детства ходил по мукам. Для меня этот факультет был землей обетованной, взлетной полосой, последней отдушиной. Я же говорил вам на лекции, что в моем представлении философия невозможна без совести. И не иначе как совесть приводит людей на этот факультет, у психологов, понятно, все иначе, но и это тоже призвание, если зову призвания сейчас вообще хоть кто-то внимает. Причем, обрести эту надежду малой кровью у меня не получилось, пришлось поднапрячься. Еще в тринадцать, помню, спасаясь от окружающего идиотизма я забрел на неформальскую тусовку. Это было сборище маргиналов. Все были оборванные, будто и вовсе не видели цивилизации, но были вроде как отвергнутыми романтиками. Мне показалось, что я на них похож, что здесь меня могут понять. Понять даже не меня, а то гнетущее чувство несправедливости, которое меня постоянно преследовало. Но что я мог понимать в тринадцать лет?

Я вот о верности тут говорил, а такой тебе вопрос, что такое неверность? Что такое, когда у детей сносит крышу? Когда мой друг в пятнадцать лет потерял девственность в изгаженном подъезде и жутко этим гордился, это ли нормально? И ему не было противно, голова не болела. Что такое, когда шестнадцатилетние парни спаивают тринадцатилетнюю девочку, лишают ее невинности, а потом она идет во все тяжкие, знаешь ли ты, что это такое? Знаешь ли ты, как тяжело теперь понимать, что ни у кого из них не болит из-за этого голова? Знаешь, как много в жизни оправдывается пустыми словами, ничего не значащими манифестами, сколько самоубийств сходит с рук, будто никто и не виноват?

Я видел много самоубийц, некоторые из них дошли до логического завершения, а сколько из них встали на этот путь только потому, что иначе их не слышали? Да и можно ли было иначе? Кто-то просто в обход шел, предпочитая долгие и мучительные методы. Нигде, нигде не было спасенья. Общество равнодушно, а те люди, которых оно вытесняло, не смогли прийти ни к чему хорошему. Сам человек разве что в порядке исключения может к чему-то хорошему прийти – никому без помощи не справиться. У редкого человека достанет такой несгибаемой воли. Тринадцатилетний ум все это пытался понять. Понять, глядя на то, как такие же вот маленькие люди умирали от передозировки, как они спивались, вскрывали вены в подъездах. Кого-то вообще убили – повод был всегда под рукой. А я выжил. Случайно. И что мне с того? Веры в себя и в людей как-то не прибавилось. У кого болит голова по этому поводу?