Текст книги "Пригород мира"

Задумка «океана ничто» пришла Павлу в голову, когда он листал трагедии Лермонтова. Павел читал много пьес, но никогда ничего подобного не писал. Его волновала возможность описывать события, отталкиваясь только от реплик героев, не тратя огромного времени читателя на разъяснения обстоятельств. Такая манера письма представляла единственно возможную субъектную позицию, включенную в водоворот событий, здесь, как и в жизни, невозможны реверансы от третьего лица: события, лица, решения, – все сплавлено с личным чувством, преломляется в человеческом взгляде. Павел не мог писать в таком стиле (хотя отчаянно старался), и это нагоняло неимоверную тоску и мысли о собственном косноязычии. Впрочем, вдохновение, почерпнутое у Лермонтова, не помогло написать ни строчки, как и прежде Павел всю ночь просидел перед открытым документом.

Идея повести появилась одним ноябрьским вечером, когда Павел припозднился в университете (он заглянул на репетицию «первокурсника») и возвращался домой в первую осеннюю метель. Он сначала долго стоял на остановке, проходящий транспорт был забит до отказа, а потом, когда удалось, наконец, втиснуться в автобус, его внимание привлек печальный студент, проверявший, счастливый билет ему попался или нет. Тогда, вымерзнув, Павел решил, что эту глупость с билетиками нужно непременно высмеять. Но вторая дорожная повесть (а первая, к слову, в то время уже была написана) внесла в этот план свои коррективы33
  Обе указанные повести остались неотредактированными. Названия приводится с авторскими рабочими указаниями. – В.Ч.


[Закрыть].

Повесть №2. Океан ничто
Дописать про счастливые билетики. Редактировать.

Воскресная ночь, половина двенадцатого, конец ноября, опустевшая дорога. Машин в пути почти нет, а те, что есть, торопятся в свои дворы, к своим причалам и гаваням – домой, в общем. Фонари светят, отражаясь на мокром асфальте, снег. Подсвеченные дома на проспектах. Все спят, только немногочисленные незатейливые путники мерзнут, стоя на остановках, мнут сигареты озябшими пальцами, ожидая спасения. На остановке гуляет ветер, жалобно завывает, а временами так засвищет, что глаза слезиться начинают, или даже спирает дыхание.

– И куда ты намылился в такой час? – старик отлепил от губ сигарету.

– Ладно тебе, Егорыч, как будто там людей никого нет. – Ответил водитель, заводя двигатель.

– Делать тебе как будто нечего, – сурово ответил Егорыч. – Домой езжай, чего бензин-то зазря жечь.

– А дома мне что делать? Это тебя дома жена ждет, а я вот людям, может быть, помочь хочу.

– Блажной ты, хлопец. А, впрочем, как знаешь. Только нет там никого.

– Посмотрим. – Водитель закрыл дверь, автобус тронулся.

«Половина двенадцатого», – думал водитель. «Если весь маршрут на полтора часа, то только к двум буду дома».

– А и ничего страшного, – сказал он сам себе.

Каждый день в пути, и всего-то две забавы: за людьми посмотреть, да радио, хотя и там день ото дня одно и то же. Да и люди теперь не очень радостные, не веселые, да не сговорчивые какие-то. А песни, да ну их. Они уже чуть ли не смысл жизни. Причем нет, не смысл, точнее, не песни, а главное – чтобы хоть чей-то голос слышать. В тишине и вовсе быть невозможно.

Иной раз едешь вот так, смотришь на людей, и тошно становится. Зайдет какая-нибудь старушка в автобус на остановке, а все, заметив, тут же к окну отворачиваются, дескать и не видели вовсе. А она посмотрит да и начнет скандалить, что место ей никто не уступит. Или просто посмотрит на всех презрительно и станет посреди прохода, а если будет выходить кто, так она его обругает, но с места так и не сдвинется, не пропустит. Или какие-нибудь зайдут молодые люди с пивом. Да сидят, орут. Тошно становится и как-то неловко что ли. Ко мне ведь в автобус зашли, а я им и не закон. Да и людей не стесняются. А что им скажешь?

Давеча был какой-то молодой человек. В автобусе тьма-тьмущая народа, а он какой-то старушенции место решил уступить. Подскакивает, говорит: «Садитесь, пожалуйста». Она одну остановку проехала, а он битый час потом простоял в толкучке. Все ноги ему оттоптали. Только когда он выходил, видно стало, что у него кровь из уха идет. И куда он с таким вот ухом ехал? Вышел, а за версту ни одной больницы не сыщешь. Хотя с виду вроде приличный человек.

Без двадцати минут полночь. И сигарет не осталось, последняя вот. Хотя нельзя курить за рулем – хорошо, что одна. Но зайти за ними все же придется. А больше и не надо ничего, хотя есть-то дома тоже нечего. Но и не хочется. Ладно, жены не нажил к пятидесяти-то годам, но ведь и собаки даже нет. Гулять с ней все равно некому. Да дома и без нее бардак. А какая все-таки разница, никто ведь не увидит. А без собаки совсем одиноко. В детстве вот был пес хороший. Белый. Хороший пес был, статный. Придешь домой, а он хотя бы видеть рад. Иногда даже казалось, что только он и был рад, когда домой приходишь. Зря все-таки начальник курить на маршруте запрещает. Помню, всегда к Белому приходил, когда плохо было в детстве. А он смотрел еще так пронзительно и уши печально опускал. Чудесный пес был, будто и вправду все понимал.

Ну, вот стоит один, руку тянет. Чего так поздно-то не дома? Хотя кто знает, что тебя в такой час на улицу вытянуло. Ладно, садись.

Открылась передняя дверь. Вошел молодой человек в черной потертой куртке, волосы русые, длинноватые, длинный черный шарф небрежно повязан. Он отдал деньги и прошел в салон на последние места.

«Студент», – подумал водитель. «Ясно дело от друзей едет».

Студент нацепил наушники и без интереса осмотрел пустой автобус. «Ничего здесь примечательного и нет, – подумал он. – Разве что карта Нюрнберга зачем-то висит. И кто только заказывает эти автобусы из Германии?».

Скоро вот и университет кончится. А как потом быть? Да нет же, теперь как быть? Надеюсь, еще не спит, ночевать мне теперь совсем негде. Ладно, как-нибудь перебьюсь первое время, а потом и придумаю что-нибудь. Деньги вроде еще есть. Ну и дела на ночь глядя. Как же не вовремя, хотя есть еще, наверное, добрые люди. Этот вот водитель, чего еще не дома. Хотя, ему-то ладно, ему за это платят. Хотя тоже мне работа. Сидишь за баранкой целый день и вся радость, никакого творчества. Хорошо хоть он радио слушает, а не шансон какой-нибудь, батарейка в плеере не вовремя села, зря наушники достал.

Левая рука-то отмерзла до ужаса. Погода свирепствует. Хотя и должно оно так быть, ноябрь все же, не май. И снег этот. Вчера еще был в радость, а сегодня достал уже. Если бы лег в скором времени – можно было бы и потерпеть. Жаль лето не вечно.

И стоило, спрашивается, им скандал устраивать? Всегда успевал все сдавать, да, может быть, не вовремя, но сдавал же. А теперь? Да как будто я сам не знаю, что я на пятом курсе, и что скоро уже диплом писать нужно. Я-то еще даже с темой не определился, а кто-то уже с лета за работой сидит.

А это место я помню. Мы там когда-то гуляли, отсюда вид хороший. Интересно, а много народу сейчас не спит? Вот так просто не спит, и смотрит на свой этот мир из окна. Много ли таких островков жизни в этом бесконечном океане ничто? Как отмели на речке. Помню, дед мне показывал речку – Монашка называлась. Так вода там прозрачная, но с виду совсем-совсем черная. Так и здесь вот, крохотный мирок, который видно из окна, постепенно переходящий в ночную темень. И в этой темноте тонут города, весь мир в ней тонет, растворяется, как сахар в чае. Да и что этот мир, мир – это просто идея. А настоящее бытие – оно на таком вот островке, на какой-нибудь печальной косе, на которую темная волна набегает. Сидит там сейчас кто-нибудь, смотрит в окно, да и думает все это. Интересно, а все-таки много сейчас таких островов? Главное, впрочем, за буйки не заплывать…

«Как же холодно здесь, – выругался про себя водитель. – Прав был Егорыч, надо было домой ехать. Никого на дорогах уже нет. Хотя кто его знает, может быть, этого вот студента какая нужда заставила, а тут я ему и помог. И что за нелегкая его в этот час из дома выгнала?».

Да мотор еще барахлит. Встанем сейчас где-нибудь посреди дороги, да свищи потом, никто ведь даже на помощь не приедет. Больше пятидесяти никак теперь эта развалюха не потянет. Хотя и пятьдесят-то как найти, спидометр уже неделю нуль показывает. Ну и работенка у меня. Где же вы мои, мама с папой, что ж я вас не послушался-то? Хотя бы на заводе работал – все лучше было б. А сейчас, кто ж меня туда возьмет-то? Туда молодыми идут. И сигарета еще как назло последняя.

Водитель немного замешкал, потом достал сигарету, вставил в зубы, быстро поджог, затянулся и тут же выбросил в окно. «Ну, вот и все, сигарет теперь вообще нет». На светофоре водитель переложил в пачку сигарет вырученные за день деньги. «Главное, теперь их в автобусе не забыть». Он, впрочем, каждый раз так делал и доселе не забывал ни разу.

– А теперь пришло время для доверительного разговора. И у нас уже есть звоночек, говорите Елена, вы в эфире, – раздался голос из радиоприемника.

«Забавно», – подумал студент. «Радиостанция ничто».

– Понимаете, я временами слушаю вашу передачу, – начала Елена. – А вот теперь и сама решила позвонить, хотя никогда ничего подобного не делала.

– Я понимаю, вам трудно, Елена. Но вы позвонили куда нужно, здесь вас выслушают. Что у вас произошло?

– У меня… – голос оборвался. – У меня проблемы с мужем. Мы уже три года в браке. Он на семь лет старше меня. Он очень талантливый музыкант. И из-за меня он отказался от контракта в Москве, остался здесь.

– Так, – спокойно отозвался ведущий. – Продолжайте, Елена.

– И он очень хочет сына. Очень хочет. Когда мы познакомились, я была еще студенткой. И мы долго мечтали, что у нас будет ребенок, мы даже уже придумали ему имя, Святославом хотели назвать. После выпуска мы поженились. Но я узнала, что бесплодна. – Женщина заплакала.

– Елена, – с чувством сказал ведущий. – Вы обращались к врачу?

– Да, – всхлипывая, ответила женщина. – Врачи говорят, что все безнадежно.

– А как отреагировал ваш муж?

– Он… Поддерживал меня, как мог, но со временем начал выпивать. И сегодня у него был концерт. Но сейчас уже полночь, а его до сих пор нет. Но он никогда не возвращался так поздно…

Водитель переключил станцию. Студент удивленно отклонился, чтобы посмотреть на водителя. А водитель поймал себя на мысли, что ни о чем уже несколько минут не думал.

Десять минут первого. На остановке в автобус зашла девушка в красном пальто. Она села в середине автобуса.

«Ну а ты-то, доченька, куда едешь? Тебе-то почему дома не сидится?», – негодовал про себя водитель.

«Интересно, он меня ждет?», – думала девушка. Она нервно теребила в руках черные кожаные перчатки.

Неудобно-то как на автобусе, надо было такси вызвать. Быстрее было бы. Хотя, нет, пусть посидит, поволнуется лишний раз. Полезно ему будет. И надо же мне было только поехать к нему! Вот дуреха, сам бы приехал, если бы захотел. А если не ждет? Нет, не может такого быть!..

Как-то все глупо. Ведь говорили же мне, ни к чему это все. Да и не любила ведь я его. Да и сейчас тоже ведь не люблю. А почему ж тогда я к нему поехала? А с другой стороны, он ведь тоже не Джонни Депп. Да и сам-то при любом случае заглядывается на любую юбку, ни одной не пропускает. Все они такие. А если… да нет, все они, мужики, такие. Так что совесть-то у меня чиста… должна быть. Или я все-таки люблю его?..

«Симпатичная», – подумал студент. «Прямо золотая рыбка в нашем океане. Еще один островок жизни. Интересно, а она здесь зачем? К парню или от парня? Что же это за парень такой, который в такой час свою девушку провожать не поехал. Или поссорились? Ладно, хрен с ними, сами разберутся».

«Надо ему позвонить, пусть встретит», – сказала про себя девушка, кусая нижнюю губу. «Ну вот…», – она на секунду оторвалась от сумочки, – «Этого только не хватало», – произнесла она вслух.

– Молодой человек, от вас можно позвонить?

Студент удивился вопросу:

– Конечно.

Он подошел к девушке и дал ей свой телефон.

На звонок никто не отвечал.

«Вот тебе на, как назло не помню его мобильный. А стационарный телефон не работает», – подумала девушка. Она попробовала еще раз, но ничего кроме длинных гудков в трубке не было. «Только бы ты был дома».

Посреди дороги голосовал мужчина. Водитель остановил машину и открыл дверь.

– Выручай, командир. Только час назад из отделения отпустили, денег нет совсем, голяк полный, подвезешь, а? Помоги, братан, век не забуду. Подвези остановку.

– Проходи, – без инициативы отозвался водитель.

В салон прошел невысокий мужчина, весь ободранный и грязный с синяками на лице.

– Меня Вася зовут, – он протянул водителю руку.

– Меня – Александр.

– А чего ты так поздно ездишь-то? Колымишь? Ну-ну, знаем мы вашего брата. Ух-ты, какая киса. Твоя? – спросил Вася у студента, увидев девушку.

Студент ничего не ответил.

– Понимаю, – Василий небрежно кивнул студенту. – Ладно, вот здесь меня высади, братан. Да, дай сигарету на дорожку.

– Нету, – тихо ответил водитель.

– Ну и на том спасибо. Удачи тебе, – Вася наклонился и снова подал руку водителю.

Он пожал ему руку и тотчас же вытер ее о штанину, как только пассажир покинул автобус. «Наконец-то ушел», – подумал водитель. Только через остановку он заметил, что Вася стащил у него пачку сигарет, где были деньги. Водитель остановил автобус и оглянулся в салон. Студент теперь пересел вперед.

– Слушай, у тебя закурить не найдется? – спросил водитель на светофоре.

– Да, конечно, берите, – сказал студент и протянул водителю сигарету.

– Спасибо. А этот мужик стянул у меня все деньги, зараза. Ты тоже кури, если хочешь.

– Да сволота, сразу видно, – отозвался студент. – А курить я не буду, вот здесь, на остановке остановите. И вот еще, держите. – Он протянул водителю пачку.

– Не нужно, – робко ответил водитель.

– Берите, вам сейчас нужнее.

– Спасибо, – отозвался водитель и тут же отвернулся. Ему стало стыдно, что он взял у студента сигареты.

Студент вышел. Еще через пять минут вышла девушка.

Без двадцати минут час заглох мотор. Водитель попытался его завести, но тот не поддавался. «Приехали», – тихо сказал он. Автобус остановился на неосвещенной улице, между двумя небольшими кварталами в пригороде, усеянном частными домиками. Только фары освещали небольшой кусочек дорожного полотна.

– Эх, Егорыч-Егорыч. Где ж ты сейчас, а? Почему же я, дурак старый, тебя не послушал-то? Ну, хоть сигареты еще есть…

Эта идея приводила Павла в какое-то странное возбуждение. Было в ней что-то феноменологическое, захватывающее и высвечивающее именно тот сектор бытия, который открывается смотрящему взору. Та самая шпенглеровская глубина, перспектива, жизненный мир отдельной монады, Павел уже тогда твердо решил, что ничего более и не имеет значения. Но эта самая даль, перспектива, разверзшаяся перед его лицом, тотчас же превращалась в пропасть, бездну, в которой суждено пропасть каждому, кто только отважился в нее заглянуть. В наш бунташный век всякая козявка ведет себя, словно она центр вселенной, а Павел отчаянно тяготился тем, что ему приходилось быть центральной монадой, он понимал, что там, в открытом космосе, ему долго не выстоять. Отчаяние вызывала перспектива бесконечного всматривания в эту леденящую даль, в этот сумрачный горизонт бытия.

Такова, наверное, судьба любой гениальной идеи – она не терпит праздных размышлений. И ее понимание – суть действительное воплощение в жизнь хотя бы в душе одного человека. Если идея не пережита, значит, она и не понята. Так потихоньку Павел приходил к осознанию философских малостей, привычных для дежурной университетской профессуры, но всегда удивительных и новых. В своих философских приключениях он пережил коперниканский переворот Канта и выстроенный на нем шопенгаурианский мир как волю и представление, ницшеанскую боязнь любви и глубину шпенглеровской перспективы, темпоральную и пространственную центрированность каждой конкретной гуссерлевской монады и принципиальную случайность человеческого бытия.

Инициатива, конечно, не всегда сопутствовала Павлу в обучении. И все эти прозрения давались ему с величайшим трудом. В школе он не мог понять Достоевского, а теперь не мог понять любого, кто не любил его произведений. Но увлекшись творчеством Федора Михайловича, Павел совсем позабыл все существовавшие на тот момент дисциплины в университете, он просиживал ночами за книгой, благополучно просыпая университетские часы. Павел в принципе был болен антропоцентризмом, не понимая, как можно не интересоваться проблемой человека, сам он не интересовался ничем, что было на первый взгляд далеко от жизни. Аудиторные часы проходили мимо, на сессии приходилось импровизировать, но к тому времени Павел уже выучился всем тонкостям студенческой жизни.

Однако и книжником Павел тоже никогда не был. Он читал в основном из-за того, что не мог находиться в тишине. Ночи казались настолько тяжелыми, что сами по себе наводили тревогу. Павел мог спать всего по нескольку часов в день даже если сильно уставал, все одно сон проходил к десяти-одиннадцати часам. И Павлу действительно было легче проводить вечера и ночи в компании университетских товарищей, нежели ночевать одному, не смотря на все то презрение, которое они у него иной раз вызывали. Но даже в эти самые ночи Павел иной раз испытывал такое нестерпимое одиночество, что готов был выть на луну. Или когда все смеялись неизвестно над чем, или когда все валились хмельные, он оставался один на прокуренной кухне. В такие моменты он ненавидел целый свет, стискивал зубы, курил и завидовал судьбе Лермонтова. Не писательской, а живой, человеческой судьбе, тупой возможности умереть молодым на дуэли. Ему было плевать на всевозможные почести, только дневник был опорой, да лермонтовское: «…они не созданы для мира, и мир был создан не для них…». И не было в ту пору ничего такого, чего бы ему хотелось написать…

Предвкушая очередную бессонную ночь, Павел заставил себя выйти на променад. Конечно, дело было не в банальной прогулке, – гулять Павел не умел (не понимал, как можно гулять без определенной цели), дело было в походе за продуктами. Но, остановившись у входа в кофейню на проспекте, Павел вдруг подумал, что раз уж он вышел за пивом, можно для разнообразия и в кафе посидеть. Пиво здесь подавали хорошее, да и дома Павлу сидеть совсем не хотелось.

В зале яблоку негде было упасть, все столики были заняты, у стойки бара образовалась очередь. Павел хотел было уйти, но заметил свободное местечко в углу. Он подошел, на ходу снимая пальто, и замер в нерешительности: за столиком, понуро опустив голову, сидела девушка. Павел не был из числа тех, кто легко заводит знакомства и разговоры с незнакомыми людьми, но ничего иного в тот момент ему на ум не пришло. Он заказал в баре мартини и пива, вернулся к столику и присел на краешек стула, ожидая, пока девушка закончит телефонный разговор. Он не слушал, что она говорила, только поднял на нее глаза, когда она положила трубку:

– Простите за вторжение, – начал он, запинаясь, – я не потревожу вас разговорами, разрешите мне тихонько посидеть здесь, пока у стойки не освободится местечко.

Она не ответила, Павел подал ей мартини, еще раз попросил прощения и удалился в свои мысли. Он не часто пил один, однако в этот день оставаться трезвым совсем не хотелось. Павел не стал приставать с расспросами к девушке, он тоже не был весел, но почему-то ее присутствие облегчало его печаль, несмотря даже на то, что незнакомка так и не подняла не него глаз, хотя просидели они за одним столиком почти час.

Редкая мысль поднималась в голове Павла, что надо бы ее проводить, мало ли что, да и куда пойдет девушка, которая сидит в кафе одна, роняет тихие слезы и топит их в мартини? Не пошел провожать. Вместо этого остался и еще час провел над кружкой пива. Но сидеть в кафе в одиночестве вскоре стало совсем противно. Павел приговорил выпивку и направился к стойке. Здесь еще сидели люди, и все опять пошло по новой, очередная кружка пива и пьяные мысли. Одно здесь было иначе, – у стойки было суетно и шумно, тут постоянно мелькали люди.

Павлу, однако, не дали раствориться в своих размышлениях. Через несколько минут на соседнем месте приземлилась девушка. Она выглядела очень женственной и ухоженной. Длинные прямые русые волосы скрывали от Павла ее лицо, и хотя Павел не приглядывался к ней особенно, она показалось ему знакомой:

– Плохо выглядишь, Паш.

– Лучше бы мне никак сейчас не выглядеть, устал. – Не поворачиваясь к ней, ответил Павел. Боковым зрением он видел, что и она тоже не повернулась к нему, и говорила будто в сторону.

– От чего же ты устал, солнце?

Солнце? Мысли в голове у Павла начали лихорадочно биться. «Что это за девушка? Где она могла мне встретиться? Почему она называет меня солнцем?», – эхом разносилось в голове. Все эти попытки вспомнить вдруг настолько утомили Павла, что он выдохнул, пригубил пива и решил не вспоминать:

– От дурацкой способности все опредмечивать и всему искать объяснение, – Павел попытался улыбнуться.

– Какая жалость, – девушка сказала это в сторону. – Я, впрочем, так и знала, что вся твоя философия ни к чему хорошему не привела бы.

– Ты не поймешь.

– Да, куда уж мне, простой смертной. – По ее лицу пробежала усмешка. – Впрочем, все именно так, как мне рассказывали.

– Кому какое дело до моей печали?

– Веру с Андреем помнишь? У них, кстати, скоро свадьба.

– Подожди! – вскрикнул Павел и схватил ее за плечо так, что чуть не перевернул свое пиво. – Кто ты?!

– Не стоит, – наклонившись к Павлу, прошептала девушка и тотчас же удалилась.

И вот теперь-то Павел ее узнал. Он-то и представить себе не мог, что когда-нибудь снова увидит ее, или, тем более что она станет с ним разговаривать. Это была та самая девушка, которую математик в восьмом классе пересадил к нему за первую парту. Ему теперь даже было плевать на то, что она когда-то над ним смеялась. Он быстро расплатился с барменом и выскочил на улицу.

Несмотря на поздний час, он позвонил Владимиру и попросил Андрея к телефону. Андрей, впрочем, звонку не был особенно удивлен, и совершенно спокойным тоном подтвердил, что действительно через две недели они с Верой собираются расписаться, но у него не было никакого желания доводить Павла до сведения, более того, он не считает себя виноватым, и все последующие обвинения в свой адрес считает неуместными.

Когда Павел открыл глаза, комната была уже залита светом. Он посмотрел в потолок, пытаясь вспомнить, какой сегодня день, и по первым же ощущениям понял, что день будет тяжелым. Он пытался подвинуться, но не смог, был стиснут со всех сторон. Пытался поднять голову, но его сразил приступ острой пульсирующей боли. Она разрывала голову. Что было сил, он стиснул зубы и зажмурился, до тех пор, пока приступ не отпустил, но боль тотчас сменилась тошнотой. Чей-то недовольный хрип прорезал тишину. Павел не стал гадать. Он быстро спрыгнул с дивана, пытаясь добежать до ванной, но упал за несколько шагов перед ней. На миг возникла какая-то пронзительная тревога и чувство, что цель близко, но какая-то необоримая сила делает ее недостижимой.

Квартира изменилась до неузнаваемости. Все здесь было не так, как привык видеть Павел. Пыль ковром устилала полы, которые, как казалось, он все-таки старался мыть временами. Занавески были раскрыты, внутренняя рама сломана. Солнце теперь беспрепятственно гуляло по квартире, чего раньше никогда не было.

Боль и тошнота постепенно нарастали, казалось, что от любого движения головой вот-вот лопнут барабанные перепонки. Голова кружилась так сильно, что сама идея подняться вызывала приступы ужаса, сердце быстро и глухо колотилось в груди, с каждым ударом отдаваясь невыносимой головной болью. Павел лег на пол там, где его вырвало, и сжался, что было сил, зажмурился, надеясь если не заснуть быстро, то хотя бы умереть.

Когда Павел пришел в сознание, он по-прежнему лежал на полу. Тошнота ослабла, но до сих пор была настолько сильна, что стоять можно было только согнувшись. Он дошел до окна, открыл форточку, надеясь, что свежий воздух облегчит его состояние, но каждый шаг приносил дикую головную боль и головокружение. Однако мысли теперь казались Павлу очень ясными.

В квартире было восемь человек, не считая самого Павла. Все они лежали ничком, сбившись в кучу. Павел сидел на полу, онемевший от гнева. Он судорожно пытался придумать причину, по которой все оказалось именно так, ибо совсем ничего не помнил.

– Ну… – прохрипел молодой человек, когда Павел ткнул его пальцем под ребро. Этого человека он не узнавал.

– Вставайте! – с мучением в голосе сказал Павел.

Но никто не думал его слушать. Все спали мертвым сном.

– Вставайте!.. – еще громче сказал Павел.

Наконец он закричал, и только тогда все вскочили:

– Идите вон отсюда! Убирайтесь! – Кричал Павел.

Сам он уже не контролировал себя и хотел остаться один, чтобы попытаться успокоиться и понять. Когда все, наконец, ушли, Павел бессильно упал на пол и свернулся калачиком. Боль сковывала все его тело, но вместе с телом разрывалась и душа. Павлу было невыносимо страшно, казалось, что надышаться у него уже не получится, что легкие слишком малы, чтобы он перестал чувствовать это удушье, эту тошноту.

Проснулся Павел только к вечеру. С улицы доносились голоса бесконечных прохожих, молодых, чей-то смех, чье-то пьяное пение – все это свойственно воскресному вечеру. Павел лежал и тщетно пытался понять, какое сегодня число, и что произошло в мире за все то время, пока он отсутствовал. В душе было стойкое ощущение, что из памяти выпал не один день. Квартира представляла жалкое зрелище. За прошедшую неделю она успела превратиться в настоящий притон. Конечно, Павел не полностью утратил память, сквозь непроглядный стыд проступали какие-то размытые воспоминания, но восстановить по ним четкую хронологию событий не получалось. Равно как и не получалось понять, какие из этих событий произошли на самом деле, а какие были частью пьяного бреда, каких-то мучительных размышлений или даже снов.

Вся квартира была завалена пустыми бутылками и пакетами из-под сока, полы усеяны окурками, пеплом, пылью. Там, где раньше отходили обои, теперь они были и вовсе оборваны. В некоторых местах на стенах остались черные полосы от ботинок. Потолок на кухне местами пожелтел и облупился, осыпалась побелка. Книги были разбросаны по всей квартире, белье источало ужасную смесь запаха табака, пота и перегара. Зеркала в прихожей, ванне и большой комнате были под завязку исписаны черным маркером.

Почти до самой ночи Павел поднимался на ноги только для того, чтобы дойти до ванной или до туалета. Тошнота настолько скрутила его, что ходить он мог только мелкими перебежками, согнувшись. Впрочем, иной раз приступы ее были таковы, что и лежать спокойно не получалось. В отдельные, самые тяжелые минуты, у Павла немели руки так, что он даже не мог сжать кулаки. Согнувшись, он ходил по залу из угла в угол, стараясь изо всех сил держаться, чтобы не сорваться в подступающий приступ паники. Так продолжалось весь вечер, несколько часов кряду, пока наконец, к ночи он не почувствовал улучшение. И если тошнота постепенно отступала, на душе оставался какой-то липкий страх, ощущение полнейшей безнадежности, отчаяния.

Павла терзали мысли о том, что он так мало помнил из событий последней недели, что он фактически превратил в свинарник чужую квартиру, не появлялся на занятиях. О чем бы он ни думал в эту ночь, всякая мысль становилась для него мучительно страшной. Но среди всех прочих мыслей была одна самая страшная, за те несколько лет, которые он уже прожил на съемной квартире, у него не было абсолютно никакой регистрации. Конечно, это всего лишь административное правонарушение, оно всего-то карается штрафом в полторы тысячи рублей, но все то время, пока не было регистрации, Павла не существовало так же и для других государственных структур, ведущих учет всего мужского населения от восемнадцати до двадцати семи лет. У всех знакомых Павла, кто, само собой, был негоден к военной службе, были военные билеты на руках. У Павла же было лишь приписное свидетельство, где не было штампа о регистрации по месту жительства, что, в свою очередь, наталкивало на вполне определенные размышления. Всю ночь Павел провел в мрачных размышлениях с тяжелым чувством, что у него нет уже никакой возможности поправить свое положение.

Наутро Павла разбудил Владимир, который пришел к половине двенадцатого и принес продуктов:

– Как себя чувствуешь? – сказал он, строго глядя в глаза Павлу.

– Уже лучше, спасибо, – тихо ответил тот.

– А вид у тебя тот еще. Бледный ты какой-то. Впрочем, хорошо, что протрезвел. Умывайся, будем тебя на ноги поднимать. – Владимир даже присвистнул, пройдя в большую комнату. – Надо бы тут порядок навести. В общем, переплыви ванну, я пока завтрак соображу, а после помогу тебе прибрать здесь все. – Он вдруг стал серьезен. – Как ты вообще? Приходишь в себя?

– Понемногу, – выдохнул Павел. – Спасибо, что побеспокоился, но…

– Никаких но, – перебил его Владимир. – Должно быть не от счастья ты в разнос пошел. Да и не моралями докучать я пришел. Так что иди в ванную, да за буйки не заплывай.

Павел не стал спорить. У него вообще уже не было сил ничему сопротивляться. Ему вдруг показалось, что после всех этих алкогольных приключений у него свело мышцы, сдвигающие брови.

– Мне надо уехать, – сказал Павел, ковыряясь в тарелке с жареной картошкой.

– Не о том ты сейчас думаешь, – отозвался Владимир. Он налил Павлу ряженки. – Куда ты в таком состоянии собрался ехать? Сам знаешь, от себя не уйдешь.

– Я не об этом, – не поднимая глаз, ответил Павел. – У меня нет регистрации и военного билета. Не хочу лезть закону под нож.

– Это правильно. К родителям поедешь?

Павел кивнул:

– Да и здесь мне оставаться совсем не хочется, – помолчав, сказал он.

– Это вполне понятно. Правда, надолго уезжать тебе тоже нельзя. В конце весны будет защита курсовых на кафедре, к ней ты уже должен представить полный текст работы, а главное, этот текст должен еще проверить научный руководитель.

– Не хочу ничего писать.

– Оно понятно, – отозвался Владимир. – Но сделать это все-таки придется, иначе только проблем будет больше. Езжай в Петербург на пару недель, развейся и возвращайся на грешную землю. Все равно, от университета тебе пока что никуда не деться, если уж ты решил здесь учиться, будь добр, иди до конца.

– Почему ты мне ничего не сказал?

– Я не знал, что это было для тебя так важно. Не припомню, чтобы вы последние несколько лет хоть раз виделись с Андреем. Он мне еще на первом курсе говорил, что ты на него обиделся.

– Теперь это уже не важно, – выдохнул Павел. – Ладно, хватит об этом. У тебя есть анальгин?