Текст книги "Пригород мира"

Матушка вернулась домой поздно вечером. Она молча прошла к себе в комнату, потом поставила чайник и вышла в зал. Вид у нее был уставший, хотя, как показалось Павлу, она была в хорошем настроении. Павел встал в дверном проеме, она коротко посмотрела на него, улыбнулась и вернулась к чтению.

– Ты ничего не хочешь мне сказать, мам? – Прервал молчание Павел.

– Нет, – тихо ответила матушка, не отрываясь от чтения.

Павел смутился:

– Но, а как же социология? Ты оставишь этот вопрос без внимания? – В его голосе послышалась неуверенность.

– Нет, не оставлю, – отозвалась мать. – А что ты хочешь услышать?

Павел потупил взгляд и сказал совсем уже тихо:

– Не знаю… скажи хоть, что ты по этому поводу думаешь.

– Я думаю, – отвлеклась мать, – что ты совершишь величайшую глупость, если решишь изменить наши с тобой планы.

– А если я поступлю на факультет, который мне не интересен, я не совершу величайшую глупость? – Спросил Павел обиженным голосом.

– А где ты потом будешь работать со своей специальностью? В институте преподавать? Хочешь, я скажу, какая будет у тебя зарплата? Интересы приходят и уходят, а есть хочется каждый день, слышишь? – Сказала мать строго.

– Слышу, – бросил Павел и ушел к себе.

Мать неожиданно вошла в его комнату:

– Что, ты думал, я не замечу всех этих программок исторических факультетов, а? Может быть, ты действительно хочешь мести улицы, я, конечно, не против, но зачем для этого заканчивать университет? Помнишь тетю Таню, мать Кирилла?

Павел кивнул.

– Так вот, тетя Таня получает десять тысяч рублей, будучи доцентом на кафедре, работая на полную ставку. Обеспеченная замужняя женщина может себе это позволить, а мужчина должен содержать семью, поэтому и не может, таково мое мнение, если оно тебе, конечно, интересно.

– Значит, буду мести улицы, – съязвил Павел.

– Чудо, а не ребенок, – кинула мать, выходя из комнаты. – Кстати, – она на миг обернулась. – Ты ужинал сегодня?

– Да, мам, – не поворачиваясь, ответил Павел.

Павла уколола мысль, что матушка нашла его университетские программки. Не то, чтобы он их особенно прятал, однако же ему не хотелось, чтобы кто-нибудь вторгался в его приватность. Впрочем, она не устраивала ему скандал на счет сигарет, стало быть, никакого обыска в его комнате не было. Павел не стал придавать столь слабой реакции матери особенного значения, решив, что у нее и без него хватает проблем.

Павел пришел подавать документы в ВУЗ за две недели до экзаменов. Когда он взялся писать заявление, в комиссии его почему-то узнали, уточнили по спискам – заявление приняли только на платное отделение.

– А кто-то уже подходил к вам? – удивленно спросил Павел.

– Ваши родители, – не отрываясь от бумаг, ответила женщина.

– Ясно. – Коротко выдохнул Павел. – Всего хорошего.

– До свидания.

Он вышел на крыльцо университета и тут же вспомнил о тете Тане. «Доценты, вероятно, не сидят по приемным комиссиям, но определенное влияние они все же оказывают. Особенно на матерей-одиночек», – подумал Павел. Он не хотел, чтобы ему кто-либо оказывал помощь, в особенности же без его согласия. Любая помощь вызывала какое-то странное чувство в его душе, долги тяготили его.

Дома стало известно, что это было решение мамы. Она обращалась за советом к Татьяне Викторовне, но решила, что было бы лучше перестраховаться и подавать документы на платное отделение. Павла огорчила такая инициативность, однако возражать он не стал. Во всяком случае, социология была хоть как-то интересна Павлу в миллион раз интересней информатики в политехническом институте.

Следует, правда, сказать, что в университет Павел поступил со скрипом. Он почти не готовился к экзаменам, ленился, мало читал. Пока его однокашники проводили за книгами и учебниками все свое время, Павел ничего ровным счетом не делал. Он нашел какие-то электронные книжки, которые читал по нескольку страниц в день. Матушкино решение перестраховаться, в общем-то, спасло ситуацию. При поступлении на платное отделение абитуриенты проходили короткое собеседование, которое не прошел бы, наверное, только ленивый. Как бы то ни было, те два дня, которые проверялись результаты, Павел провел на иголках. Он ходил взад-вперед по комнате, теребил шторы на окнах, курил как паровоз, пока мамы не было дома.

До экзаменов, ровным счетом, Павел ни с кем не общался. Лишь после того, как он увидел свою фамилию в списке рекомендованных к зачислению абитуриентов, пришла мысль, что он очень уж давно ни с кем не виделся. Но подумав об этом, Павел вдруг загрустил. Бежать, радостно размахивая руками, не к кому. При мысли о близких людях, только мать приходила на ум, но она в последнее время была совсем какая-то задумчивая и грустная, напрягать лишний раз своим присутствием Павел ее не хотел. А кому еще можно позвонить?

Павел решил позвонить Андрею. Общением с Андреем Павел был обязан «Парусу», так как за все время совместного обучения они почти никогда не разговаривали. Впрочем, их неожиданное товарищество не переросло в какие-нибудь серьезные дружеские отношения, уж слишком разными людьми они были, к тому же вскоре появятся новые институтские знакомые, новые компании и заботы, а школьные воспоминания отойдут на второй план. Это до поступления в университеты кажется, что школа навсегда останется такой же родной и близкой, однако все эти воспоминания меркнут с первыми же институтскими победами, радостями, сессиями. Мне думается, что вряд ли кому-нибудь хоть раз удавалось снова ощутить ту атмосферу, которая царила в школе в его бытность. Школьные стены очень быстро отдают тепло, да и рады тут будет лишь пара человек – старые учителя из числа тех, кто помнит каждого своего ученика. Но выпускники возвращаются редко, а учителя старятся. Это учителя цепляются за каждое новое поколение, а тем, кто может свободно предаваться новым ощущениям, нет нужды ворошить прошлое.

Дома у Андрея никого не оказалось, родители были в отпуске, а сам он остался под опекой старшего брата – Владимира, с которым Павел еще не был знаком. Вскоре после Павла подтянулся и Ярослав, Павел едва ли мог теперь его узнать, после выпускного тот полностью (с его слов) «сменил имидж» и выглядел настоящим неформалом. Хотя, справедливости ради, нужно отметить, Ярослава вообще мало кто понимал, он обладал редким даром, оставлять в душе своих собеседников чувство глубочайшей недосказанности. Он был общительным человеком, оставаясь при этом совершено скрытным. Все, кто его знал, были уверены, что у Ярослава есть второе, а может быть, даже и третье дно. К этому времени Павел решительно не доверял Яру, и в трезвом уме не стал бы заводить с ним задушевных разговоров, но Ярослав принес с собой вина в трехлитровой коробке, что, в конечном счете, и помогло развязать Павлу язык.

Павел с винами особо знаком не был, хотя ему и казалось, что он уже знал об алкоголе все, ребята в сравнении с ним пороху еще не нюхали – они оба были из благополучных семей. Павел здесь чувствовал себя несколько уверенней, он отчего-то полагал, что его школа жизни дает ему некоторое моральное преимущество, хотя все это было крайне по-детски. Обычно говорят, что школьные попойки и курение это только способ казаться взрослее, но на деле это отчаянная попытка заполнить нравственную пустоту, преодолеть собственное духовное и душевное бесплодие. А потом все это преждевременное взросление выливается в немотивированное пьянство; трудно представить порой, через какую мясорубку проходят в юности люди. До такого хмельного интеллектуального морализма Павел дойдет чуть позже, пока же они только начинали пить, и все их разговоры были о предстоящей учебе в университете. Андрей торопил их, дабы не попасться на глаза Владимиру. Он, по словам Андрея, был настоящим занудой и вряд ли одобрил бы их затею.

Вино, впрочем, оказалось крепким, очень быстро хмель ударил в голову, и вчерашние школяры пустились в бесконечные споры, с пеной у рта защищая правильность сделанного ими выбора. Все они поступили в разные ВУЗы, что и стало причиной для споров. Ярослав поступил в филиал столичного университета на экономический факультет. Его мало интересовали оценки его выбора, он сидел отстраненно, хотя слушал ребят не без интереса. Андрей поступил в политехнический институт на информационные технологии. Этот выбор не удивил Павла; Андрея еще в школе называли хакером, он хорошо разбирался в компьютерах и искренне ими интересовался. Однако же к факультету информационных технологий у Павла отношение было, мягко говоря, предвзятое. Для него название этого факультета было синонимом родительского контроля и принуждения, но об их ссорах с матерью он товарищам, конечно, ничего не рассказал. Сначала он высказал недоверие по поводу специальности, после – факультета, в конце концов, прицепился к самому статусу политехнического института. Андрей же в решающий момент сделал невозмутимое лицо и заключил, что за фундаментальным образованием нужно ехать в столицу, а не протирать штаны в провинциальных университетах.

– Да, – не унимался Павел, – но классический университет, по крайней мере, обладает своей научной школой.

Андрей скучающе посмотрел на Павла:

– Угу-угу, двумя школами. Это ты в университетской программке вычитал? В Москве, может быть, в Питере – да, но не у нас.

– Никогда не слышал, чтобы гуманитарные науки требовали вложений. Ах, я ж забыл, они там в столице все поголовно на французском разговаривают! Да, физикам, может быть, и не додали синхрофазотрон, но историкам и без него неплохо работается!

– Не будь наивным, Паш, как будто эти провинциальные историки и мыслители всех мастей стоят в одном ряду с вышколенной московской профессурой?

– Даже в нашем провинциальном университете есть ученые достойные столичной кафедры. По крайней мере, все наши доктора защищали свои диссертации под руководством столичных профессоров. – Ребята обернулись. В дверном проеме стоял Владимир – брат Андрея. Это был высокий молодой человек, на вид лет двадцати пяти, с густой черной бородой и усами. Он прошел в комнату, пожал ребятам руки. – Окончи хотя бы первый курс, прежде чем так категорично заявлять.

– Боюсь, в таком случае мне придется дважды отучиться на первом курсе – второй раз в МГУ, – отозвался Андрей, – чтобы было с чем сравнивать.

– Не бойся. – Твердо ответил Владимир. – Пьянствуете?

Ребята переглянулись.

– Да ладно, я видел, как ты бутылку со стола убрал. Не беспокойся, я родителям не расскажу, вы, главное, не увлекайтесь, чтобы мне потом откачивать вас не пришлось. Вернусь через пару часов.

Владимир вышел, а ребята остались сидеть за столом в неловком молчании. Ярослав наклонился вперед и заговорчески прошептал:

– Спалились!

Андрей занервничал, но тут же взял себя в руки и как можно тверже сказал:

– Ничего страшного. Может быть, он и зануда, но прикроет.

Некоторое время ребята сидели молча, дальнейший спор потерял смысл, да и вообще появление Владимира несколько охладило пыл. Яр размышлял над чем-то своим, опустив голову. Андрей, напротив, был весел, на лице его горел румянец, глаза блестели. Он принес в комнату гитару и начал играть. Петь он, конечно, не особенно умел, но здесь это никому не мешало, Павлу даже понравилась его игра. Ему нравилось звучание гитары, какое-то совсем-совсем легкое и печальное.

Постепенно Павел начал выпадать в привычный алкогольный осадок (он всегда грустнел, когда выпивал), смотрел по сторонам, пытаясь отвлечься от настойчивого головокружения и тупой пульсирующей мысли, зачем же он напился. Павел гнал ее от себя, но она возникала в уме с завидным постоянством. Он не знал, какие мысли тревожат в эту минуту его друзей, да и вряд ли можно было бы догадаться, он плохо знал этих людей. Яр окончательно ушел в себя, размышляя, казалось, о судьбах мира, лишь изредка поднимая голову, Андрей играл и пел, правда, иной раз очень резко ломая настроение компании:

 
В этом театре теней погаснут все свечи,
И актеры уйдут, и закончится вечер,
Лишь печально с небес улыбнется луна.
И от первой секунды до последнего взгляда
Только знойное лето и печаль листопада,
В жизнь длинною дорога неизвестно куда.
 

«Каждый молчит о своем, – пронеслось в голове Павла, – у каждого из них есть о чем молчать». И это молчание, которое сквозило в песнях Андрея или в задумчивости Яра, показалось Павлу каким-то значительным и совершенно невыразимым, превращало их в вещь-в-себе, делало их совершенно отчужденными и непознаваемыми.

 
И не слышно речей в этом театре молчанья,
Где от радости встречи и до счастья прощанья,
Лишь короткие взгляды и пустой разговор.
И не прятать лица здесь не кажется сложным,
Но увидеть открытых здесь почти невозможно,
Кто чужой, а кто – нет, тихий слышится спор.
 
 
В этом театре заката, где воспета усталость,
Где в награду за смелость лишь спокойная старость,
Тишина слаще всяких похвал.
И за прожитый день не нашелся ответ,
Только горести нет, только радости нет,
Лишь наутро опять на распутье начал.
 

«И какие могут быть еще столичные университеты? – подумал вдруг Павел. – Я здесь-то, в родном городе, в компании людей, с которыми долгое время вместе учился, в конце концов, с которыми вроде неплохо знаюсь, чувствую себя совершенно чужим. Если уж и здесь я никому не нужен, то там, в столице, разве хоть одна живая душа сможет меня в толпе разглядеть?». От этих мыслей Павлу вовсе сделалось тошно и одиноко. Позже он будет вспоминать об этом вечере, когда через несколько лет сядет писать свои «дорожные повести».

– Чья песня? – задумчиво спросил Ярослав.

– Не знаю, – отозвался Андрей. – Какого-то местного поэта.

– Ох, уж эти провинциальные поэты, – выдохнул Яр.

Павел улыбнулся:

– Провинциальные не заслуживают внимания?

– Я не об этом, – поднял взгляд Ярослав. – Почему-то провинциальные песни всегда такие душещипательные и резкие, после них даже жить не хочется.

– А ты много таких песен слышал? Мне вот они порой нравятся, в них чувство какое-то особенное есть. – Мрачно заметил Андрей.

– Чувства-то чувствами, я с этим и не спорил. Как-то это чувство выплеснуто чересчур резко, неотесанно. Формы поэтической не хватает, что ли.

– Зато от чистого сердца написано.

– Или от нечистой совести… – задумчиво произнес Ярослав.

– Ну, блин, литераторы собрались, – засмеялся Павел. – Вам бы на литфак, господа, поступать надо было. Обоим.

Ребята посмотрели на Павла с улыбкой.

– А чье это пианино? – вдруг спросил тот.

– Наше, – отозвался Андрей.

– Кто же на нем играет?

– Вовка, – с гордостью произнес Андрей. – У него музыкальное образование.

– Хорошо играет?

– Еще бы! Правда, пока учился, достал всех своими либертангами, Шопенами и Рахманиновыми.

– А теперь часто играет?

– До сих пор играет. Он в университетские годы начал музыкой увлекаться. До этого в школу ходил. А пока в университете учился, окончил училище по классу фортепиано. Но дальше дело не пошло.

– А куда могло пойти?

– Ну как же, он долго хотел выступать в филармонии. Но потом вдруг ударился в учебу.

Павел замолчал на минуту. После спросил:

– А какая у вас разница в возрасте?

– Шесть лет, – не поворачиваясь, ответил Андрей.

– Много. Правда, я подумал, он старше.

– Так все думают. Больше скажу, он специально старше и выглядит. Говорит, будто чувствует себя на все тридцать. Ты не обращай внимания, он сложный человек со своими странностями.

– Хорошо, – тихо ответил Павел. – А на гитаре он тебя учил играть?

– Нет, – ответил Андрей. – На гитаре он не играет. Меня папа учил. Вовка мне все ноты пытался вдолбить, но я проявил завидное упорство и до сих пор их не выучил. Если честно, я и не хочу их учить. Мне филармония без надобности, к тому же, классикой я не увлекаюсь.

– И зря, между прочим, не увлекаешься. – Владимир появился так же незаметно, как и в прошлый раз. – Что он уже успел вам про меня соврать?

– Ничего не успел, – отозвался Ярослав.

– Вот и хорошо. – Владимир сел к ребятам за стол. – По какому поводу застолье?

– Никакого застолья, – быстро врезал Андрей. – Отмечаем зачисление.

– Зачисление? А на какие факультеты поступили?

– Эконом, – отозвался Ярослав.

– Истфак, – смущенно сказал Павел.

– Ну, на счет Славы я даже и не сомневался. Ты же в какой-то филиал подался?

Ярослав кивнул.

– И чем тебе университет не по душе пришелся, не знаю. Ладно, твое дело, сто раз уже об этом спорили. Главное, поступил, а выучиться хорошо где угодно можно. – Быстро заговорил Владимир. – В конце концов, это больше зависит от студента.

– Еще бы он не поступил, – вмешался Андрей. – Он книги по экономике даже в туалете, наверное, держит.

– Ну-ну, – отозвался Яр, – в туалете я акции нефтяных компаний пересчитываю.

– А кто тебя, в самом деле, знает, может быть, и акции, – улыбнулся Андрей. – Лет через десять, глядишь, станешь министром финансов.

– Двумя министрами, – съязвил Ярослав, хотя было заметно, что слова Андрея ему польстили.

– А ты, Паш, что же, историей увлекся? Ты же хотел стать программистом, насколько я помню?

– Не, я не хотел – матушка хотела. Я на социологию поступил.

– Серьезно? Сам решился?

– Угу.

Владимир кивнул:

– Молодец. Родители-то не слишком протестовали?

– Протестовали, конечно. Но кто ж их слушает-то? – С натянутой улыбкой произнес Павел. – Мне вон, матушка все уши прожужжала, что работу потом не найду.

– Ну, не стал бы утверждать, что она совсем не права, – сказал Владимир задумчиво. – Программисту сейчас проще устроиться. А в таких дисциплинах, уж извини, только в науку идти, но за нее у нас не платят. Да и кому сейчас наука нужна? Впрочем, здесь как повезет. Сколько ни видал процветающих бизнесменов, никто первым образованием экономике не учился. Кто физик, кто химик, кто еще кто-нибудь. В жизнь пробьется тот, у кого смекалки хватит, – Владимир перевел взгляд на брата, – и природной наглости, разумеется.

Знакомство с Владимиром будет иметь для Павла самые серьезные последствия, под влиянием его идей Павел вскоре оставит исторический факультет и сменит специальность. Решительно все университетские взгляды Павла будут выплавляться в тяжелых спорах с Владимиром, его влияние на воззрения Павла сложно переоценить. Но все это случится много позже, и говорить об этом следует, соответственно, в другом месте.

Лето это выдалось для Павла особенно тяжелым. Жара на улице стояла нестерпимая, даже дома находиться было неуютно, но ничего не выгоняло на улицу, напротив. Окончание школы давило на Павла сильнее с каждым днем. Это было какое-то совершенно противоречивое чувство, будто он куда-то серьезно опаздывает, хотя он решительно никуда не спешил. Казалось, будто он достиг самой последней границы своего настоящего, там, где оно смыкается с прошлым, и теперь само время, плотное, неумолимое, как гранитная стена, толкает его, совершенно неподготовленного, в неопределенное будущее. Временами ему было тяжело до тошноты, и только некоторые часы, проведенные за книгами или собственными эссе, которые к тому времени приловчился писать Павел, приносили иллюзию облегчения. Казалось, что все причины этой тревоги носились где-то совсем рядом, и можно было быстрым движением схватить и расправиться с ними раз и навсегда, только любая высказанная идея тут же теряла всю свою объяснительную силу, тревога не только не уходила, но становилась тяжелее. С каждым днем все ощутимее приближалась студенческая жизнь, о которой Павел не имел никакого представления. Он знал, что это время свободы и либерализма, полета мыслей и развлечений, творчества и учебы, приращения личности. Однако личность ощущала себя вполне полноценной, не ожидая большего развития. Что-то постоянно заставляло его ворочаться, тяжело дышать и грустить, всматриваясь в ночное небо.

Каждый новый неумолимый день сотрясал привычную действительность. Все в мире говорило о необходимости перемен. И сами эти перемены стремились воплотиться в каждом новом мгновении, только Павел растеряно смотрел по сторонам, не зная, что ему необходимо делать, не понимая, возможно ли будет примирить студенческую открытость со своими привычными закрытыми порядками. В какую-то минуту Павел явственно сознавал, что весь его жизненный опыт не может оказать ему никакой помощи при этом неизбежном столкновении с новым. Из года в год все повторялось, форма оставалась без изменений, все происходило плавно, непрерывно. Он прожил семнадцать лет и совершенно не знает, куда себя деть в лето перед университетами. Перед тем, что для Павла навсегда останется воплощением нового, неизведанного, прерывистого и опасного, хотя в тоже время сберегающего. Университет – последний форпост перед отчаянным прыжком в абсолютно внешний мир.

Вместе с августовскими дождями в душу Павла ворвалось сомнение. Все детские убеждения, школьные представления и надежды разметало в одночасье. Одна только мысль о них заставляла Павла прятаться в свою комнату за письменный стол, как будто эти стены могли защитить его от того неистового волка11
  Здесь Павел проводит параллель со «Степным волком» Германа Гессе. Эта книга оказала на него, исключительно сильное влияние летом после окончания школы. – прим. В.Ч.


[Закрыть], что подстерегал теперь каждую его мысль. Павел писал, будто временами еще теплит надежду остаться поверхностным, молодым, не серьезным. Все старые отношения и связи, которые согревали душу на протяжении долгих лет, отныне остались лишь в воспоминаниях, отныне они были не в состоянии больше никого согреть. Павел стремился к одиночеству, теперь же оно растворяло всю его сущность в летучей кислоте сомнений. Павел знал, волк не позволит ему жить материальными ценностями, грань дозволенного была четко очерчена, ход сделан, Рубикон перейден. Старые порядки рушились, волк возводил новые, варварски простые законы, бритвой Оккама счищающие с жизни все лишние сущности. Все, даже самые простые и безобидные радости, горели в синем пламени сомнения. Павел смеялся над собой горьким смехом отчаяния, но верил, должна быть идея, оправдывающая существование волка-человека. Должна быть идея, ради которой можно было бы сложить жизнь, каждый день гореть, но, даже сгорая, не переставать смеяться над суетностью происходящего, над малостью и убожеством мелкого корыстного человеческого. Правда, была существенная проблема, никакой такой положительной идеи у Павла не было; он твердо знал лишь одно – все то человеческое, что он постоянно вокруг себя находил, решительно не заслуживало потраченной жизни. Поэтому, как ему казалось, он и пошел учиться на социологию, чтобы попытаться такую идею обрести.

Идея борьбы с человеческой мелочностью и тотальным безрассудным стяжательством вдохновляла Павла. Он проводил в размышлениях долгие ночи, выплескивая идеи на бумагу; жизнь била ключом, хотя бы и в самом этом порыве ее скрывалось самоотрицание. Эти идеи казались светочем маленькой истины, которая вдруг открылась и не давала теперь спать. Он мнил себя иноком науки, человеком, которому было необходимо докопаться до самых предельных глубин бытия, о котором (равно как и о науке) в тот момент Павел не имел ни малейшего представления. Но те образы, которые он примерял к своему одиночеству, приносили отдохновение. Морализаторство из хобби превратилось в привычку, а самоотречение стало нормой жизни. Университетская аудитория только усилила это чувство, добровольное отчуждение от жизни ради чего-то высокого вызывало упоение.

Павел пришел в университет с четким планом действий. Отныне он одинокий странник, Галлер, способный дружить только с книгами. Но разве книги могут утешить человеческую душу? Иной раз никакая книга на руки не шла, хотелось хоть кому-нибудь в глаза посмотреть. Снова накатилась странная необоримая волна одиночества, Павел снова начал бесконечные диалоги сам с собой. Связано это было, впрочем, не столько с его сокурсниками, сумевшими сдружиться за первые две недели учебы, сколько с постепенным затуханием прежних дружеских отношений.

Вряд ли можно сказать, что Павел слишком сильно сдружился с Андреем и Ярославом, однако они временами еще виделись; изначально в общении не чувствовалось никаких преград, кроме минутного расхождения в некоторых фундаментальных вопросах. Хотя навряд ли, конечно, правомерно говорить о каких-то фундаментальных воззрениях или сформированных ценностях в юности. В юношеских ценностях еще слишком много бравады, слишком много пустых ударов в грудь и поспешных клятв, неистового рвения, блуждающего в темноте, непросвещенной пониманием. Постепенно отношения начали затухать. Андрей и Ярослав больше времени начали уделять университетским товарищам, друг с другом же виделись не часто, но с завидным постоянством. Павел на тот момент не нашел каких-либо интересных ему отношений в университете, посему понимал, что Андрей и Ярослав – его единственная компания, но причину, по которой они редко видятся, Павел истолковал в свойственной ему манере, не имеющей ничего общего с действительным положением дел.

Где-то в глубине души Павел, впрочем, отлично понимал корень всех своих неудач с друзьями, однако признаться себе в этом было нелегко. Нелегко признаваться, что ты можешь быть скучным, твои идеи – неинтересными, компания – ненужной, уход – незамеченным. Во всяких отношениях, если в них не вкладываться полностью, рано или поздно наступает похолодание. Отношения – это великий труд, они не терпят бездельников. Но леность неотступно следует за юношеским непониманием, не оставляя однако современного человека и в зрелости, и в годах уже преклонных.

Павел пытался заразить своими идеями Андрея и Ярослава. Яр слишком быстро нажил новые знакомства, посему просто отшатнулся от «безумства Павла», как он это называл. Андрей отнесся к этой идее без особого интереса, но не стал говорить прямо. Как бы то ни было, отныне они встречались совсем редко, а к октябрю и вовсе перестали видеться. Павел не мог признать, что его истина ошибочна, слишком удобной она представлялась, особенно на фоне остальных студентов. Те были заняты в большей степени развлечениями и попойками, на которые Павел не ходил, хотя изредка его все же приглашали. И, конечно же, вместо дружеских бесед Павел читал друзьям морали:

– А кто вам еще лекции читать будет?

– Сам-то ты чем занимаешься?

– Да что я, что я?! – Павел был раздосадован. – Речь сейчас не обо мне идет.

Андрей посмотрел на Павла с укором:

– Не понимаю, чего ты хочешь от меня добиться…

– Это я не понимаю. – Перебил его Павел. – Вы совершенно замкнулись: университет, бухло, дом. Ей-богу, в жизни никакого разнообразия, никакого творчества, никаких смелых проектов. Ты вот скажи, когда ты в последний раз книгу какую-нибудь в руки брал.

– Ты прям как мама говоришь. Честное слово, я этими разговорами уже сыт.

– А я буду тебе ими докучать! Жизнь проходит мимо, Андрей, а вы даже ничего не пытаетесь сделать, чтобы ее удержать. Так ведь и будете развлекаться всю жизнь. А после университета куда? Работать? И все?

– А что тебе еще нужно от жизни?

– Мне? – Павел удивился вопросу. Он даже запнулся, и на какую-то битую минуту замолчал.

– То-то же, господин Раскольников. – Выдохнул Андрей. – Здесь не все такие амбициозные, как ты. Не все здесь могут похвастаться талантами. Мне, например, совершенно не нужны эти твои свершения. Я – маленький человек и мне это не страшно. Я поживу в свое удовольствие, поработаю вдоволь, даже жену с детьми себе заведу. И буду умирать в старости в окружении родных, мне будет спокойно за прожитую жизнь. Я буду знать, что лишнего ничего не сделал. А ты чем можешь похвастаться?

Павел не ответил. Он только недовольно посмотрел на Андрея и уже собирался уходить, но Андрей продолжил.

– Ты уверен в своем завтра? Ты знаешь, что с тобой будет после? Думаешь, мало таких, как ты? Тех, кто днями и ночами ничего не делает, только о величии мечтает. Ты зайди в Интернет, почитай, если тебе будет интересно, сколько сейчас молодых и перспективных писателей, которые уже горы бумаги извели и которых никто не читает, кроме них самих и их близких. Толстые с Достоевскими – это гении, их мало. А ты ведешь себя так, как будто хочешь доказать всем, что ты их кровей. Откуда такая уверенность, что ты один из них? Да и остальным-то теперь что, в петлю лезть? Ты думаешь, я глуп? Мне незачем тешить самолюбие таким образом, нет причин изливаться в проклятиях или дифирамбах. А тебе? Что за уверенность, что твой проект не станет провальным?

– Я, по крайней мере, попытаюсь. Если повезет, ты будешь после печалиться по поводу моего теперешнего ухода, а если не повезет – тихо сопьюсь, но никто не узнает. Прощай. – Павел быстро встал и вышел, даже не дожидаясь, чтобы Андрей закрыл за ним дверь.

Предуведомление ко всякому последующему прочтению: главы, в которых автор и персонажи меняются местами.