Текст книги "Исход"

Я встаю и с трудом заставляю себя идти. Мне страшно: кажется, я упаду, и тогда зыбучий песок поглотит меня. Но я переставляю ноги, как бы ни было страшно провалиться в преисподнюю. Страх. Война. Борьба. Мои вечные спутники, незримые тени моего существования. Они и сейчас идут за мной, идут и ждут, когда я провалюсь. И тут оно случается: моя стопа подворачивается, и я падаю. Я падаю в песок и тону в нём, как в океане. Тьма обнимает меня, а я думаю, что ничего страшного в ней нет.

Во тьме есть даже звёзды. Они сияют, словно алмазы, в чёрной вышине надо мной. Я лежу, Мирон Вочински трясёт меня за плечи. Его голос в моём шлеме зовёт меня, а я не отвечаю. Поток солёных и холодных слёз душит. Наконец, я заставляю себя посмотреть на профессора. Но защитное стекло его шлема отражает те же звёзды, и лишь голос в моём наушнике говорит о том, что передо мной живой человек. Я отвечаю Мирону, что, кажется, я потеряла сознание, и профессор помогает мне сесть. Опираюсь руками о землю и пальцами нащупываю камешек. Сажусь и рассматриваю находку: в тусклом свете Луны и звёзд видно плохо, но понимаю, что это не галька, а маленькая окаменевшая ракушка. Она спиралью заворачивается внутрь себя и, кажется, когда-то была кулоном: в наросшем на перламутре известняке слабо мерцают истлевшие остатки филигранного плетения. Мирон Вочински включает карманный фонарик и подсвечивает мой трофей. Теперь останки искусственной оправы ракушки видны чётко. Наверное, говорит профессор, это самое древнее украшение на земле. Мне тоже кажется, что это так. У ракушки, говорю, очень древняя история – древняя, как мир. Спрашиваю, можно ли взять кулон с собой? Профессор кивает и кладёт мне на плечи руки. Мне становится неловко, но он лишь отстёгивает мой шлем. Система костюма предупреждает, что герметичность нарушена. Я в панике пытаюсь удержать шлем на месте, тогда профессор убирает руки и снимает свой. Он смотрит на меня, улыбается и что-то говорит, только я его плохо слышу. Вочински повторяет сказанное, используя гарнитуру шлема:

– Не бойтесь, – говорит, – воздух в этой местности не заражён.

Но мне всё равно страшно: из загрузок знаю, что воздух опасен весь. Радиация на поверхности губительна. Вочински уверяет, что доза облучения, которую я получу сейчас, не причинит вреда. Я ему не верю.

– Всё равно вы держите шлем руками, – говорит профессор. – Герметичность вашего костюма нарушена.

– Зачем вы это сделали? – спрашиваю Вочински, но он делает вид, что не слышит: смотрит на меня и улыбается. Улыбается искренне, по-настоящему, чем ещё больше загоняет меняв тупик. Затем профессор снимает рюкзак, ложится на спину, кладёт руки под голову. Он ещё жив. Невероятно. Я сижу, не в силах пошевелиться, продолжаю прижимать руками свой шлем. Через некоторое время Вочински поворачивается ко мне и в гарнитуру спрашивает, долго ли ещё я собираюсь так сидеть. Говорит, что я могу пропустить самое потрясающее зрелище на земле.

У меня перехватывает дыхание, я зажмуриваюсь и заставляю себя снять шлем. Вдыхаю полной грудью с мыслью, чтобы всё случилось сразу. И оно случается: свежий, немного сладкий воздух пьянящей волной заполняет лёгкие. Я вдыхаю снова и снова, и снова… Я жива. Воздух не убивает меня. Ночной ветерок дует мягко, приятно холодит кожу моей лысой головы.

Собираюсь с духом, открываю глаза и понимаю, почему профессор настаивал на том, чтобы я сняла шлем. Воздух прозрачен, кристально прозрачен. Мир стал ярче, насыщеннее, ближе. Каменистая почва отражает серебряный свет Луны, и кажется, будто тускло светится земля. А впереди – грандиозные пики гор чёрными монументами высятся на фоне глубокого звёздного неба. Этого величия не было видно сквозь тонированные стёкла шлема.

Мирон Вочински предлагает лечь и посмотреть на небо. Он говорит, что в древние время люди любили отдыхать на природе. Кажется, такой отдых именовали «походами».

Я аккуратно ложусь и подкладываю руки под бритую голову. Небо предстаёт огромным куполом, освещённым Луной. Профессор говорит, что, когда Луна спрячется за горами, можно будет увидеть Млечный Путь. Его и сейчас видно, но плохо, Вочински показывает рукой на пересекающую небосвод белёсую полосу.

– Зачем мы всё это делаем? – спрашиваю я.

– Чтобы вы поняли ценность настоящего: настоящей земли, настоящего неба, настоящего воздуха. Это крайне важно для вашей будущей работы. Вы должны прочувствовать то, ради чего мы терпим столько бед.

– Но беды у нас из-за иных. Если бы они не захватили планету, всё сложилось бы иначе.

– Вы в этом уверены?

Я оборачиваюсь: Мирон по-прежнему смотрит в небо.

– Вы пугаете меня больше, чем иные, – признаюсь.

– Вы сами пугаете себя. Я уверен, вы прекрасно понимаете, о чём я говорю.

– Может быть. Но я всё равно не понимаю вас, – профессор так и не повернулся ко мне, и я вновь смотрю на небо.

– Вы слышали о генетической памяти?

По шуршанию костюма понимаю, что Мирон Вочински, наконец, обернулся ко мне, но не отвечаю ему взаимностью. Профессор опять ставит мой разум в тупик.

– К чему этот вопрос? – спрашиваю прямо.

– Если бы у вас была возможность рассказать о себе будущим поколениям, что бы вы поведали?

Мне хочется кричать на него, но я держу себя в руках и спокойно отвечаю:

– Генетическую память невозможно закодирова… – но Мирон нетерпеливо останавливает меня. Кажется, я раздражаю его своим непониманием.

– Давайте пока опустим понятие возможности, – говорит профессор и, кажется, вновь обращает свой взор в небо. – Просто ответьте на вопрос, что из своей жизни вы передали бы потомкам?

Я смотрю на звёзды. У меня нет ни единого шанса понять ход его мыслей, поэтому я стараюсь отбросить своё непонимание и сосредоточится на самой сути вопроса. Представить, будто сдаю экзамен по непонятной дисциплине. Какие из воспоминаний я передала бы потомкам? Первое в жизни распределение, когда результат сканирования мозга определил меня программистом? Не думаю. Я была совсем маленькой и очень боялась. Может, первую загрузку? Нет. У потомков будет более развитая система обучения, и я не думаю, что доисторические способы передачи данных могут быть им интересны. Первый экзамен? Тест? Рабочее распределение? Нет. Хотя я очень радовалась, когда узнала, что буду работать вместе с отцом. Но стоит ли это того, чтобы быть переданным будущим поколениям? Неужели в моей жизни нет ничего, что было бы достойным наследием будущего?

– Наверное, ничего… – отвечаю, наконец. Мне становится грустно. Я ведь думала, что являюсь ценным гражданином ковчега, у меня есть Высшая Награда Вавилона. Как так получилось, что мне не чем поделиться с вечностью? И тут я понимаю. Внезапное озарение накрывает волной радости. – Хотя нет, – продолжаю. – Я бы сохранила воспоминания о том, как впервые увидела землю. О сегодняшнем вечере. И ночи. А вы?

– Я бы тоже оставил в памяти поколений наш с вами маленький поход, – тихо отвечает профессор. – И свою первую прогулку на поверхности. И ту настоящую беседу с отцом, когда он впервые поговорил со мной без протокола и регламента. Рождение сестрёнки. Она была такая маленькая, такая крохотная, но её глаза смотрели так осмысленно… И мне показалось тогда, что всё происходящее… оно происходит по-настоящему. Что у меня есть настоящая семья. Что это – чудо, а не генетический отбор родителей. Я очень люблю её…

Со мной никто и никогда так не говорил. Беспричинные слёзы душат меня под светом звёзд.

– Я ещё помню день рождения мамы, ей тогда сорок три отмечали, – говорю тихо. Почему я сразу об этом не подумала? – Удивительный был праздник, хоть и под землёй. О нём я бы тоже рассказала. Да. И тот выходной, когда мы с родителями просто так гуляли по ковчегу. Мне было лет десять, или около того. Но ту прогулку я помню до сих пор. Не знаю почему. Странное чувство. Не понимаю я его.

– Оно называется счастье.

Я молчу. Разум хочет спорить о психологической несостоятельности этого термина, и к чему приводило наших предков его непонимание. Но я не говорю. Кажется, мои замечания сейчас будут неуместны.

– Видите, как мало в наших жизнях по-настоящему ценных событий? – спрашивает профессор. – Давайте добавим в наши истории встречу рассвета на поверхности Земли?

Я вытираю слёзы и оборачиваюсь к учёному: он смотрит на меня и улыбается. Неужели этот человек – тот самый человек, который сегодняшним утром говорил со мной?

– Вы предлагаете провести здесь ночь? – удивляюсь.

– А почему бы и нет? – профессор садится, открывает рюкзак. – Я взял еду и спальные мешки, – он достаёт фольгированные спальники и тюбики с беловой кашей.

– Вы всегда таким странным способом набираете на Арарат программистов? – я поднимаюсь тоже.

– Зал Памяти – особый отдел особого ковчега, – спокойно отвечает профессор и раскладывает вещи. – В Зал Памяти рабочих не набирают. Но в условиях надвигающегося апокалипсиса не хватает людей, мы не успеваем выполнить свои задачи. Поэтому вы – исключение из правил. И для работы вас необходимо подготовить, несмотря на то, что вы – лучший специалист по перепрограммированию сигналов и их шифрованию.

– Но зачем нужна такая подготовка?

– Я вам говорил: вы должны прочувствовать разницу между настоящим и искусственным. Вы должны осознать величие того, что нам необходимо сохранить любой ценой.

И опять я не понимаю.

– Чтобы шифровать сигналы и кодировать информацию? – уточняю.

Мирон Вочински смотрит на меня пристально. Почти так же, как сегодняшним утром. Мне становится не по себе. Может, я – часть какого-то сложного психологического эксперимента?

– Да. Вам придётся создавать, кодировать и отправлять информацию определённого рода, – отвечает учёный.

– Создавать? – чувствую, что слова профессора опять сводят меня с ума.

– Да. Создавать.

– Что я буду создавать?

– Наверное, самым близким определением было бы массивы данных, хранящих в себе историю о них самих.

Ответ профессора уничтожает меня.

– Что?

– Любая клетка хранит историю не только о себе, но и о своих создателях, а её создатели – о своих создателях. И так до бесконечности. Понимаете?

– Нет. Это абсурд. Биологические клетки не обладают таким объёмом генетической памяти.

– Конечно, не обладают. Памятью обладают не они, а те, кто взаимодействуют с ними.

– Я совсем не понимаю вас.

– Я вижу. Но вы поймёте. Когда начнёте работать, обязательно поймёте, – Вочински вновь мягко улыбается. – А сейчас давайте поедим, – профессор протягивает мне тюбики. – Какой наполнитель предпочитаете? Клубника? Мята? Малина?

– Клубника, – беру тюбик и открываю его. Профессор тоже ест. Удивительно. Ужин под светом настоящих звёзд. Луна уже скрылась за вершинами гор, и светящаяся полоса Млечного Пути стала ярче. Думаю, это мгновение тоже стоит сохранить для будущих поколений.

– Если мы останемся на ночь, – решаюсь спросить Вочински после того, как мы завершили трапезу, – то как мы можем быть уверены в том, что не прилетят иные?

Профессор смотрит на меня с таким видом, будто я совсем ничего не понимаю. Но я действительно не понимаю. И больше всего не понимаю, почему мы ещё живы. Я по-прежнему боюсь иных. И я вновь повторяю свой вопрос. Тогда Мирон Вочински достаёт из рюкзака связку небольших антенн и говорит, что установит их по периметру нашего места отдыха. Вместе они образуют экран, который сделает нас невидимыми для техники захватчиков.

Его ответ успокаивает, и я помогаю профессору обустроить наше убежище. Затем мы ложимся спать. Ложимся спать на настоящей земле, под светом настоящих звёзд и на нас дует настоящий ветер.

Профессор засыпает быстро. Я же долго не могу уснуть. Не могу оторвать взгляд от сверкающего купола неба. Звёзды мерцают и переливаются, и чудится мне, что они зовут меня. Меня вновь охватывает странное чувство глубокой тоски и утраты, утраты чего-то невыразимо важного. И кажется мне, что ещё мгновение, и понимание откроется мне, и растворится в нём моя печаль…

Я открываю глаза и вздрагиваю: надо мной тёмное небо. Где я? Почему так холодно? Я на поверхности? Профессор аккуратно будит меня, он говорит, что начинается рассвет, и такое нельзя пропустить. Я с трудом вспоминаю последние события и быстро окидываю взглядом небосвод: иных нет.

Мирон Вочински помогает мне сесть. Обращаю внимание, что антенны и свой спальник профессор уже убрал. Не слишком ли рано? Но я не говорю об этом. Я сворачиваю спальный мешок, беру шлем и поднимаюсь.

Мы располагаемся у края плато так же, как сидели вчера на закате. Небо сделалось насыщенно-синим, звёзды потускнели, а на горизонте появилась едва видимая серебристая полоса.

Мой первый рассвет. Его я тоже запомню. Навсегда.

Полоса становится ярче, окрашивается золотом, а затем и медно-красным на самом горизонте. Пустыня, отражая солнечный свет, у горизонта делается охристой, в то время как у подножия горы, на которой мы сидим, всё ещё остаётся серой и безликой. Мы сидим в тишине, и только ветер поёт свою тихую песню. И тут мир вспыхивает пожаром: первый луч солнца освещает новый день. Свет яркий и тёплый, а тени от камней и гор длинные и холодные. Пустыня превращается в медовое море с глубокими волнами тёмных барханов. Я смотрю на солнце, пока оно не ослепляет меня. Я отворачиваюсь и вижу, как по миру скачут золотые и зелёные зайчики. Профессор укоризненно качает головой и говорит, что смотреть на солнце, даже на утреннее, – самоубийство. Он уже надел шлем, протягивает мой и говорит, что пора одеться. Скоро солнце станет невыносимым, поэтому пришло время возвращаться.

Я надеваю шлем, и система сообщает, что герметичность восстановлена. Добавляет, что вредных примесей в поступившем воздухе она не обнаружила, но, по протоколу безопасности, запрашивает разрешение провести дезинфекцию. Я даю своё согласие, и на некоторое время мир заполняет туман. Дезинфицирующее вещество рассеивается, открывая взору солнце. Очки становятся темнее, и теперь я отчетливо вижу, как медленно поднимается солнечный диск.

– Пора, Вирия, – профессор берёт меня за руку, и я встаю. Бросаю последний взгляд на восходящее солнце, и мы начинаем спускаться.

Когда мы приходим к бронеходу, солнце уже высоко. Я очень боялась, что мы не найдём машины, что её могут угнать цыгане или кто-нибудь ещё. Но танк ждёт нас в целости и сохранности.

Мы проходим дезинфекцию, снимаем защитные костюмы и садимся на передние сидения. Профессор сцепляет магниты, бронеход с грузным шипением начинает движение над поверхностью земли. Вочински включает автопилот и предлагает позавтракать. Мы едим в тишине. Кажется, за последние двенадцать часов я узнала нечто такое, в чём пока боюсь признаться даже себе. Поэтому я не задаю профессору вопросов, сам он тоже со мной не говорит. После завтрака Мирон вновь переходит на ручное управление, включает скорость, и мир за окном летит навстречу.

Отворачиваюсь от окна: я устала. Столько эмоций, сколько я испытала за последний день, я не испытывала за всю жизнь. Достаю из кармана ракушку. Если очистить её от известняка, она будет красивым украшением. Вспоминаю загрузки океанологии: кажется, эта ракушка принадлежала моллюску наутилусу. Сколько тысячелетий назад жил этот моллюск? Когда его домик стал чьим-то украшением? И кому принадлежал этот кулон? Наверное, он хранит в себе свою историю. Когда приеду в Арарат, обязательно сделаю радиоуглеродный анализ.

Просыпаюсь от того, что бронеход остановился. Солнце почти село, за окном – вода до самого горизонта. Увиденное пугает меня, и я резко выпрямляюсь, чтобы узнать, на чём стоит наш танк.

– Это океан, – говорит Вочински. – Мы прибыли.

Сквозь стекло мне удаётся разглядеть, что машина стоит на асфальтированной набережной. А вдалеке среди волн в лучах заходящего солнца сверкает купол, из которого в небо устремляется шпиль, похожий на гигантскую многокилометровую антенну.

– Это Арарат? – спрашиваю, продолжая разглядывать сооружение в море.

– Да. Это главная лаборатория-терраформер.

– Почему же она на виду? Её защищает силовой экран?

– Разумеется.

– Если экраны стали такими мощными, то мы сможем строить города наверху! – восклицаю прежде, чем успеваю подумать.

– Нет, не сможем, – отрезает профессор. – И дело тут не в экранах, которые существуют давно. Наша планета больше не в состоянии кормить нас, Вирия. Вы видели хоть одну птицу или животное за время нашего путешествия?

Меня охватывает странная тоска.

– Нет, – шепчу.

– Земля умирает. Вы сами видели пустыню там, где раньше были леса и реки. Солнце убивает нас. Этот экран защищает от иных, но он не в состоянии противостоять солнечной радиации, – Мирон Вочински вновь сцепляет магниты, и бронеход поворачивает. – Нам надо поменять транспорт и спуститься под воду.

Машина разворачивается, море остаётся по левую сторону, а справа… В лобовое окно танка вижу, как примерно в километре от берега на заасфальтированном плато высятся пусковые установки космических кораблей. Космодром огромен: пятнадцать станций уходят вглубь континента. У меня кружится голова.

– Это невозможно… – шепчу.

– Почему? – спокойно переспрашивает профессор.

Мы едем по асфальтированной набережной в сторону большого каменного сооружения, которое стоит наполовину в воде, и от которого в море тянутся пирсы.

– В загрузках было сказано…

Но Мирон Вочински перебивает меня:

– Вирия, подумайте сами, что было бы, если бы все жители ковчегов узнали о космических кораблях и о надвигающемся конце света?

– Меня больше волнует, почему о наших кораблях не узнали иные?

Профессор не отвечает. Он на мгновение отвлекается от дороги для того, чтобы посмотреть на меня каким-то особенным взглядом.

– Здесь более сильный энергетический щит, наподобие тех, что защищают строительные лагеря? – задаю вопрос, не смотря на то, что понимаю, насколько нелепо он звучит. Профессор разочарованно вздыхает, однако кивает.

– Зачем нам нужны корабли?

Мирон Вочински отвечает не сразу. Мне даже кажется, что он разочарован. Наконец, профессор говорит, что на кораблях находится новое оружие для космической атаки против иных. Скоро, говорит, грянет решающая битва.

Я больше не задаю вопросов. Я боюсь, что его объяснение будет выше моего понимания. То, что профессор поведал, и так слишком хрупко.

Бронеход останавливается у серого здания на берегу. Солнце почти село, и на дорогах зажглись фонари. Космодром тоже непозволительно ярко освещён. Но я стараюсь не думать об этом.

К нам подходят люди в серой военной форме. Обращаю внимание на то, что они в шлемах. Мне становится легче. Не представляю, что было бы, если бы они пришли в гражданской одежде людей двадцать второго века. Хотя именно это я больше всего ожидала увидеть в свете фонарей.

Военные окружают нашу машину, и профессор говорит, что пора выходить. Мы надеваем защитные костюмы, я беру чемодан, и, пройдя процедуру дезинфекции, мы покидаем бронеход.

Встречающий военный отдаёт честь и берёт мои вещи. Нас ведут к пирсам, профессор идёт впереди и о чём-то говорит с сопровождающим его солдатом. Вочински отключил общую связь, я иду в полной тишине. Оборачиваюсь, чтобы ещё раз посмотреть на космодром. Он невероятен.

Мы идём по пирсам, и я вижу, что у дальнего причала нас ждёт подводная лодка. На чёрном металлическом корпусе играют золотые блики последних лучей солнца, делая подводный корабль незаметным среди волн.

Бросаю взгляд на воду, которая плещется почти под ногами. Вода чёрная, с бензиновыми разводами и мусором. В океане плавают пакеты, останки каких-то технических приспособлений, куски пластика и ещё бесконечное количество того, что не поддаётся описанию. Самое мерзкое из всего – неясная гниющая бионика, пузырящаяся и, наверное, источающая ужасный запах. Острова дрейфующего мусора тянутся до самого горизонта.

Подлодка небольшая и точно не военная. Солдаты остаются на берегу. Когда люк задраен, и процедура дезинфекции пройдена, нам разрешают снять защитные костюмы. Внизу нас встречают капитан и три человека команды.

Матросы удивляют меня – они носят волосы. Капитан похож на Санта Клауса из загрузок: с белоснежной шевелюрой и ровно стриженой бородой. Кажется, я тоже удивляю их. Моряки смотрят на меня так, будто впервые видят человека. Мирон Вочински что-то говорит капитану на ухо, и тот отдаёт приказ морякам занять рабочие места. Меня же профессор отводит в пассажирский отсек, в котором есть иллюминаторы. Подлодка оказывается пассажирской. Я изо всех сил стараюсь не задавать вопросов, ответы на которые сведут меня с ума. Я сажусь у иллюминатора и наблюдаю за тем, как субмарина медленно опускается под воду.

Под водой оказывается тот же мусор. В свете прожекторов морское дно выглядит совсем неприглядно, и я отворачиваюсь. Мирон Вочински сидит напротив и хмуро смотрит в пол. Ощутив на себе мой взгляд, профессор поднимает голову. Он внимательно смотрит в ответ, и этот его взгляд напоминает мне то, как он смотрел на меня вчера в Аркаме Четыре. Между тонких бровей профессора пролегла глубокая морщина.

– Вам стоит отрастить волосы, – вдруг говорит он. На этот раз я ожидала чего-то похуже.

– Мне не хватит нормы воды мыть их, – я пытаюсь выдавить улыбку, но мой ответ, кажется, выводит профессора из себя.

– Вы не в Аркаме Четыре будете жить, – резко отвечает он, рывком снимает очки и обхватывает голову руками. – Вы же гениальный программист… – тут он замолкает и сквозь пальцы смотрит в пол. – У нас нет норм воды, мы опресняем воду из океана. Отвечаю заранее: для остальных ковчегов данная технология недоступна. Для этого город должен находиться под водой.

– Сколько ещё таких городов?

– Ни сколько. Арарат – единственный в своём роде. Терраформеров на планете двадцать четыре. Подводный ковчег – один.

– Когда построили Арарат на самом деле?

– Зачем вы задаёте вопрос, на который знаете ответ?

Я тоже опускаю взгляд в пол. Разглядывание царапин на металле отвлекает и успокаивает.

– Посмотрите в иллюминатор, – говорит через некоторое время профессор. – Мы почти на месте.

Оборачиваюсь к окну и замираю: в толще мутной воды видны неясные пятна света. Они поднимаются с самой глубины, цветком расходясь к плоскости, в которой мы плывём. Глубина верхнего города – сорок три метра, говорит профессор, нижнего – сто пятьдесят. Арарат представляет собой кольцевые отсеки, располагающиеся друг под другом и связанные вертикальными переборками. Для выработки электричества используется энергия солнца, ветра и волн. В центре колец, рассказывает Вочински, в отдельном отсеке, находится Зал Памяти и система терраформирования. Терраформер закреплён на дне океана, что увеличивает его устойчивость. Со стороны океана весь комплекс защищён дополнительной стеной-волнорезом.

Подлодка подплывает ближе, и я замечаю, что подводный город похож на гигантский цветок, состоящий из цельнометаллических шаров, по экватору которых идут сигнальные огни. Такие «цветы», уменьшаясь в размерах, друг за другом уходят в глубину. Подводная лодка разворачивается, и город скрывается из виду.

Мы заплываем в тускло освещённый шлюзовой отсек, автоматические руки пришвартовывают лодку к лифтам, и начинают работать насосы. Вода, урча и бурля, покидает отсек. Лодка опускается вместе с водой, пока низ надводной части корабля не оказывается на уровне края бассейна. Тогда лифты, держащие субмарину, останавливаются, и уровень воды опускается ниже. Когда вода полностью покидает отсек, наш корабль оказывается стоящим в узком бассейне у стены шлюза. С шипением работает компрессор, выравнивающий давление в отсеке, и к краю надводной части лодки подъезжает трап.

Система ковчега сообщает, что давление в отсеке составляет семьсот шестьдесят миллиметров ртутного столба, включается свет. Мирон Вочински говорит, что нам пора.

Мы спускаемся по трапу: нас уже ждут несколько человек. Они представляются, но я их не слушаю – я откровенно разглядываю их цветную одежду и необычные причёски. У одного мужчины волосы длинные и собраны в хвост; одет он в рубашку и джинсы. Я готова потерять сознание, но Мирон Вочински берёт меня за руку, и мы выходим в город.

Зрелище предстаёт масштабное: мы стоим на огромном балконе, который полукругом тянется вдоль стены ковчега, в которой располагаются двери. Тот самый мужчина с хвостиком говорит, что это выходы к отсекам подлодок. С внешней стороны балкон огорожен металлическим забором, и за ним можно видеть сад карликовых деревьев. Я спрашиваю, настоящие ли это деревья, и Вочински кивает. Он говорит, что в Арарате живут даже спасённые животные, и я обязательно их увижу. Но сначала меня отведут в Зал Памяти, чтобы… Тут профессор замолкает, и дальше мы идём молча. У меня слишком много вопросов, чтобы решиться задать их сейчас. Эти люди в гражданском напоминают мне экзаменаторов, и, думаю, выказывать непонимание сейчас неуместно.

С балкона мы спускаемся на эскалаторе в сад и идём по мягкой каучуковой дороге между настоящих деревьев. Я была в отсеке терраформирования нашего ковчега, но даже там нет того размаха, с которым обустроен этот сад. Деревья растут в настоящей почве, по которой, сверху, проложена дорога. Навстречу нам идут трое, двое мужчин и женщина, они здороваются и с нескрываемым любопытством смотрят на меня. Они тоже одеты в гражданское, у них тоже волосы, а на женщине – платье, бледно-розовое. Кажется, я смотрю на неё таким же взглядом, каким и она смотрит на меня. Мирон Вочински мягко подталкивает меня, и я понимаю, что остановилась. Вопросы в моей голове превратились в ужас.

– Профессор! – К нам бежит юноша. Ему лет двадцать, не более. – Профессор! – он запыхался. Меня и остальных молодой человек не замечает. Грудь его тяжело воздымается. – Я везде вас искал! Это невероятно!

– Маркус, успокойся, – Мирон Вочински пытается остановить юношу, но тот не слышит.

– Вы себе представить не можете! – восклицает Маркус во все глаза глядя на профессора. – Алгоритмы работают точно как предсказывала Марита! У нас получилось создать модификацию вариативности выбора «Исхода»! Подключённые к симуляции объекты сохранили целостность и взаимодействуют друг с другом. Результаты оказались ошеломляющи: программа развивается самостоятельно! Марита была права – сознание вне времени и пространства!

Меня тошнит. Вочински прожигает юношу взглядом до тех пор, пока тот не понимает, что сказал лишнее. Маркус медленно оборачивается ко мне и застывает.

– Вы пересекли границу и отключили пользователя? – в ужасе шепчет он.

– Мы потом поговорим, Маркус, – строго отвечает профессор. – Возвращайся к работе.

Маркус ещё некоторое время смотрит на меня, как на диковину, и уходит. Кажется, я вот-вот потеряю сознание.

– Может, отведём госпожу Вирию в каюту? – спрашивает женщина в тюрбане на восточный манер. – Она отдохнёт, и уже потом вы, Мирон, покажете ей Зал Памяти?

Но профессор качает головой. Вирия, говорит, должна сразу всё узнать.

– Так вы ей ничего не сказали? – удивляется мужчина с хвостиком. Кажется, его зовут Джек.

– Не всё, – отвечает профессор. – Ей сложно.

– Чего мы и опасались… – вздыхает пожилой мужчина в белом костюме, похожий на коршуна.

– Вирия – гениальный программист, – говорит Вочински. – Я уверен, она справится.

Мы проходим сад, садимся в лифт, опускаемся на три уровня ниже и идём по коридорам, которые напоминают устройство родного Аркама Четыре.

Наконец, мы останавливаемся у массивной двери с кремальерным замком. Мирон Вочински сканирует сетчатку своего глаза, система подтверждает его личность. Замок поворачивается сам, дверь, шипя, открывается, и мы с профессором проходим.

– Удачи, Вирия, – улыбается Джек, и дверь закрывается. Мы вновь вдвоём: я и Мирон Вочински.

Длинный коридор освещают синие лампы. Вочински говорит, что этот коридор связывает внешний сектор ковчега с внутренним, в котором располагается Зал Памяти.

Идём молча. У входа в Зал Памяти профессор вновь сканирует сетчатку глаза и отпечаток пальца. Компьютер проверяет его ДНК в слюне. После этого система сообщает, что доступ разрешён.

Зал Памяти огромен: даже больше Зала Президента в Вавилоне. Сервера рядами уходят вдаль, словно колонны древнего храма. Блоки памяти светятся синим, как и лампы навесного потолка, по которому от сервера к серверу тянутся провода. Все пространство утопает в синем полумраке, и кажется мне, что я нахожусь в древнем святилище, а не в компьютерном зале.

Мирон Вочински говорит, что этот зал – сердце всех ковчегов. Святая всех святых. Профессор останавливается. Он некоторое время молчит, будто собирается с мыслями. Кажется, он не хочет рассказывать о моей будущей работе.

– Я вас пригласил, потому что вы – один из лучших программистов, – начинает речь профессор со своей излюбленной фразы. Мне всё больше думается, что таким образом он пытается убедить самого себя, что не ошибся во мне. – Но вы слишком… – Мирон запинается. – Вы слишком эмоциональная. Вы слишком… слишком сильно привыкли жить в системе ковчегов. И я не уверен, что вы не станете угрозой всему проекту после того, как узнаете.

Меня охватывает нехорошее предчувствие.

– Узнаю что?

Мирон Вочински складывает руки в замок и опускает взгляд на свои ботинки. Он достаточно долго их разглядывает, и меня начинает охватывать паника. Наконец, он вновь поднимает на меня взгляд.

– Вам знакомо такое понятие как «квантовая телепортация сознания»?

После пережитого, я ждала чего угодно, но не до такой степени абсурдной антинаучной ерунды. Это заявление похоже на неудачную шутку. Я качаю головой и говорю, что одно только словосочетание вызывает у меня улыбку. Мои нервы сдают, и я прошу профессора больше не тянуть время и говорить прямо, в чём заключается моя новая работа.

Мирон чуть наклоняет голову набок. Он вновь изучает меня.

– Так я вам прямо и говорю, – наконец, отвечает. – Это не серверная системы ковчегов, мозг у каждого подземного города свой. Зал Памяти – это хранилище памяти всего человечества. Памяти в прямом её смысле. Зал Памяти – наши Скрижали. Заветы будущим поколениям. Истории, которые не должны будут повториться в новом мире.

Я ничего не понимаю. Не смотря ни на что, Мирон Вочински – не тот человек, кто будет выдумывать небылицы, он даже экраны не включает, потому что знает реальный мир. И тем страшнее звучит его заявление.

– И в чём будет заключаться моя работа? – шепчу.

– В том, чтобы перекодировать архивы Памяти Выживания и по зашифрованному каналу связи телепортировать их на орбиту.

Земля уходит у меня из-под ног. Под гнётом нахлынувших мыслей медленно сажусь на пол. Пол глянцевый и холодный, в нём отражается синеватое свечение серверов.

– А как же иные? – спрашиваю, не глядя на профессора. Слово «телепортация» сводит меня с ума, но иные беспокоят больше.