Текст книги "Исход"

От ужаса не могу говорить. Не понимаю, что творится на этой проклятой земле. Какие, к чёрту, два мира? В бешенстве срываю маску и спрашиваю у Слепой, как она узнала про это проклятое место? Тоном победителя цыганка заявляет, что слепа глазами, но видеть можно головой. Она стучит себя по виску и смеётся. Ты же, говорит, в Аду. Мы его, Ад этот, все вместе строим, поэтому, чтобы ориентироваться здесь, достаточно лишь вспомнить, какой кирпичик Ада – твой. А с воспоминанием и понимание приходит.

Я схожу с ума. Страх прошибает холодным потом, меня трясёт, как при лихорадке. Я даже не могу остановить клацанье собственных зубов. Живот скручивает спазмом. Я не выдерживаю, открываю дверь бронехода, выхожу. Не успеваю сделать и пары шагов, как меня вырывает. Тяжело дыша, прислоняюсь к бронеходу. Холодная вода достаёт до ног, но я не меняю положения. Меня знобит. Я действительно в Аду. По-настоящему, чёрт возьми. Немыслимо. Ещё один рвотный спазм скручивает меня, и я падаю на колени. Руки утопают в гниющем мусоре и собственной рвоте, невыносимая вонь мутит разум. Ад. Действительно Ад. Почему мне, да почему никому из тех, кого я знал, никогда не приходила в голову подобная мысль?

– Да потому, что вы просто привыкли, – отвечает старуха. Поднимаю глаза: она выбралась из бронехода и стоит передо мной. Последние солнечные лучи, освещая её череп и натянутую на высокие скулы тонкую кожу, делают её похожей на демона.

– Ты – дьявол? – спрашиваю тихо. Она смеётся. Нет, говорит, дьявола не существует, кроме как у нас в голове. Цыганка разводит руки в стороны, показывая на весь мир. Всё это, говорит она, нашего ума дело. И только.

Я чувствую, что больше не могу. Она убивает меня.

– Что ты от меня хочешь? – собираюсь с духом и поднимаюсь.

– Я? – восклицает. – Да это же ты сам меня из дома выволок! Я, между прочим, здесь неплохо устроилась. Когда я в нормальном мире жила, я подобный бизнес организовывала, пока меня не завербовали. Но это грустная история, и я её не люблю.

– Зачем ты влезла в мою жизнь? – спрашиваю и чувствую, что готов плакать от злости и обиды. – Зачем, как ты выразилась, решила меня «спасти»?

Слепая удивлённо вскидывает брови и упирается руками в бока, будто разгневанная торговка на базаре.

– У меня был стабильный заработок, дом и куча клиентов! – чуть ли не кричит. – А теперь мой шатёр разграбили, – вздыхает. – Да! Его тут же разграбили те, кто в очереди ко мне стояли. Ведь от Койота живыми не возвращаются. Как ты думаешь, что я буду делать с тем, кто лишил меня всего?

Впервые в жизни я её понимаю.

– Так это твоя месть? – спрашиваю.

Старуха довольно лыбится.

– Хотелось бы, – хмыкает. – Только вот не выходит. Ты – умная скотина. Боишься до рвоты, но понимаешь.

Чёрт возьми, она опять за своё.

– Я ничего не понимаю! – кричу.

– Если бы ты ничего не понимал, ты бы со мной не поехал. А теперь нам придётся идти до конца, несмотря на то, что я не собиралась так быстро начинать всё заново.

– И что нам теперь делать?

Слепая пожимает плечами: нам надо, чтобы нас убили.

На меня вновь накатывает волна леденящего страха.

– Что? – чуть не заикаюсь.

– Смерть – это единственный выход отсюда, – спокойно отвечает цыганка. – Только не самоубийство – тогда опять сюда попадёшь. Или куда похуже.

Я обхватываю руками голову: невыносимо. Всё это совершенно невыносимо.

– Подожди, подожди. Я так не могу, – хоть как-то пытаюсь остановить её. – В отличие от тебя, я родился тут, а не появился из ниоткуда, и у меня нет уверенности в том, что после смерти что-то есть.

– Я тоже родилась здесь, это и называется появиться из ниоткуда, – она улыбается. – Давай тогда так, – крякает. – Ты – убьёшь меня, а я – тебя.

– Нет! – кричу изо всей мочи.

Слепая кладёт руки себе на живот и смеётся так, будто я сказал нечто до крайности смешное. У меня же земля уходит из-под ног.

– Молодец, что не согласился, – говорит, продолжая удерживать руками свой живот. – Сознательное движение к смерти подобно самоубийству и не считается, – она вытирает навернувшиеся от смеха слёзы тыльной стороной ладони. – Это была, так сказать, проверка на вшивость, – она впивается в меня своими белёсыми глазами. – Ты стал ценить свою жизнь. Теперь бы научиться ценить чужие.

У меня кончились слова – я молча смотрю на Слепую. Такой кромешной пустоты внутри себя я ещё не ощущал. Будто разом выключили все чувства: ненависть, злость, обиду, презрение, страх…

Солнце опускается за океан, и наступают сумерки.

Старуха хмыкает и говорит, чтобы я садился в машину.

Теперь, говорит Слепая, когда мы вновь сидим на передних местах бронехода, мы отправимся к соснам.

Я включаю свет, и мы едем.

На удивление мой разум чист, и мне даже не хочется спать. Веду машину через горы мусора спокойно и без страха. Я не боюсь, что у меня закончится топливо. Я даже не боюсь того, что наш свет могут заметить иные.

Становится темно, и я включаю фары ярче. Все мои чувства напряжены до предела: за любым возвышением или поворотом может оказаться слишком высоко торчащая арматура или незаметная в кромешной темноте плита. Надо бы остановить машину, но я этого не выдержу. Я не выдержу бездействия.

И только когда горы мусора превращаются в безжизненную пустыню, я понимаю, что сил у меня не осталось. Я расцепляю магниты и смотрю на Слепую – она спит. И я тоже засыпаю, прямо на водительском месте: у меня нет сил даже на то, чтобы пойти лечь в пассажирский отсек.

– Зачем ты сделал это? – спрашивает меня сестра, моя маленькая Ева.

Я не отвечаю. Я даже не могу обернуться: мне страшно увидеть её. Мне страшно увидеть их всех. Поэтому я просто стою и смотрю на воду. Уже погасли звёзды, предрассветный туман окутал океан, и кажется мне, что мой корабль плывёт среди вечного ничто.

– Зачем ты сделал это? – повторяет голосок сестрёнки, и её ручка ложится на мою руку. Сестра встаёт у борта корабля рядом со мной и пытается заглянуть мне в глаза. Но я не поворачиваюсь. Я не выдержу её осуждающего взгляда, я слишком сильно люблю её. Её золотые волосы и искренние глаза.

– Не бойся, – просит Ева. – Не бойся вспомнить.

Я не хочу вспоминать. Не хочу…

– Ты совершил ужасное, – говорит она. – Но ты и пережил сполна. Хватит. Если будешь наказывать себя вечно, ты никогда не сможешь вернуться.

– Я не достоин того, чтобы вернуться, – я чувствую, как воспоминание само открывается мне. Слёзы удушающим комом подступают к горлу.

– А я достойна твоего возращения? Ведь я жду тебя.

У меня перехватывает дыхание: этот голос принадлежит не Еве. Я слышу самый сладкий, самый пряный голос на свете. Я хочу слушать его вечно.

– Я тоже не могу простить себя, – говорит она. – Но, может, мы сможем простить вместе?

Я оборачиваюсь: пустота. Мёртвая палуба мёртвого корабля. Нет моего ангела. Нет моей Любви. И Евы нет. И всё из-за меня. Плачу. Я ненавижу себя. Ненавижу… Место мне в аду. Но даже ад не поможет искупить всё, что сделал я.

– Поэтому ты никак не можешь выбраться отсюда, – пугает скрипучий голос Слепой. Я оборачиваюсь: с другой стороны палуба тоже пуста. – Раскаяться в содеянном мало, – говорит мне пустота голосом цыганки. – Самое сложное – простить себя. Искренне простить, а не притворяться. Простить других. Прощение – это единственный выход из Ада.

Её слова подобно грому перекатываются по пустой палубе затопленного корабля. И тут я понимаю, что нахожусь под водой. Это понимание настолько пугает меня, что я делаю непроизвольный вдох, и вода резкой болью проникает в лёгкие. От ужаса я кричу и просыпаюсь.

За окном бронехода – пустыня, освещённая первыми лучами солнца. Голова болит, перед глазами всё плывёт. С трудом поворачиваю голову: Слепая всё ещё спит. Если бы не её хриплое дыхание, я бы подумал, что она умерла.

Медленно поднимаюсь и прохожу в пассажирский отсек. Нахожу флягу с водой и пью. Вода совсем протухла, воняет гнилью, хотя, для Ада вполне себе пристойное пойло. Отрезаю кусочек вяленого мяса от тушки крысы и ем. Надо бы старуху к завтраку позвать, только мне совсем не хочется слышать её речей. И с каких таких пор я думаю о том, чтобы кого-то накормить? Убираю крысу обратно, выхожу справить нужду, возвращаюсь и сажусь за руль. Сцепляю магниты и еду.

Слепая просыпается не скоро, когда устье реки остаётся позади, а бронеход движется в сторону пересохшего моря. Старуха спрашивает на север ли я еду и вновь засыпает. Даже есть не просит.

Едем мы долго. В течение десяти дней тянется невыносимая пустыня. Несколько раз останавливаемся у цыганских стоянок, для обмена. На первой остановке меня чуть не убили за бронеход. Пришлось стрелять и убегать без еды. Затем я предусмотрительно прятал танк за дюнами и холмами или же, если укрытий не было, на полной скорости проезжал мимо, пока в нас летели пули. Ещё сложнее было добывать топливо. Хорошо, что иных по дороге не попадалось.

Постепенно жара становится менее удушающей – воздух не режет лёгкие при вдохе. Слепая со мной не говорит, а я больше не задаю вопросов. Кроме того, старуха почти не ест и не пьёт. Спит много, очень много. Я прежде не встречал людей, которые бы так много спали. Иногда мне кажется, что она специально погружает себя в такое странное состояние. Но я её об этом не спрашиваю, мне кажется, что её ответ окончательно сведёт меня с ума.

Со временем пустыня становится более серой, а небо всё чаще затягивают белёсые облака, хотя обходиться без очков всё ещё невозможно. В воздухе появляется какая-то странная свежесть, он становится не таким липким и смрадным. Иногда встречаются сухие пни мёртвых деревьев, редкие и колючие кусты и даже какие-то растения.

Одним утром Слепая просыпается вместе со мной и говорит, что мы проехали уже половину пути. Скоро, говорит, будет город. Тем городом заведуют три цыганских клана, но клана богатых, поэтому возможно, они не будут пытаться убить нас за танк. В том городе, говорит старуха, даже есть где помыться. Спрашивает меня, что у меня припасено для обмена. У меня есть антибиотики, я их выиграл у одного миротворца в борьбе за свою жизнь. Услышав о таблетках, цыганка аж присвистывает: так у тебя, говорит, милок, привилегированный пропуск! А дури случайно нет? Хмыкаю: а как же. И дурь. Слепая смеётся: ну всё, тогда точно можно ехать, по поводу наличия оружия она не переживает. Я говорю, что располагаю тремя бластерами. Она интересуется, скольких за это мне пришлось убить. Я отвечаю, что не так уж и много для Ада. Тогда старуха хмурится и говорит, что бытие в Аду не уменьшает ценности жизни того, кто в этом самом Аду живёт.

Город виден издалека, он находится на открытой местности, поэтому бронеход спрятать негде. Приходится подъезжать на танке, хотя это мне не нравится. Если бы я был со своим табором, было бы не так страшно. Койот боится людей! До́жили.

Городом оказываются древние развалины, между и вокруг которых натянуты палатки. Ко мне навстречу выходят два массивных амбала с пороховыми ружьями. Нехило тут, думаю, жрут. Хорошо, что оружие у них совсем древнее. Я беру свой бластер, надеваю бронежилет, тёмные очки и выхожу навстречу. Языка встретивших меня людей я не понимаю, поэтому объясняю жестами, что я – проездом, в городе на пару дней: на мены и помыться. Со мной едет моя больная мать. Мужики спрашивают, что у меня есть для обмена. Я говорю, что есть лекарства, дурь и оружие. Экипировка миротворца. Цыгане между собой что-то обсуждают и, в конце концов, дают добро. Объясняют, что они могут покараулить мой танк за половину порции дури каждому. Совсем обалдели, думаю. Говорю, что за четверть каждому. Через несколько минут препираний они соглашаются. Возвращаюсь к ним с галлюциногеном и со старухой. Один амбал обещает провести меня в город, а второй будет караулить танк. Я киваю, хотя знаю, что за машиной следить не будут. Плата для входа высокая, но зато теперь есть шанс, что нам дадут покинуть город не в виде вяленого мяса.

Внутри развалин людно. Цыган уверенно ведёт нас по узенькой улице между косыми домишками, сложенными из мусора, а я думаю о том, что мне очень не хватает за спиной своих головорезов. В этом городе не знают Койота, а неприкрытую спину я чувствую остро. Слепая же, напротив, идёт спокойно и расслабленно.

Цыган подводит нас к прилавку на торговой улице. На прилавке намалёван странный знак, которого я прежде не видел, а поверх надписи стоит колокольчик. Мужик звонит в него, и из ближайшего жилища выходит худенький мужчина невысокого роста с раскосыми глазами. Он окидывает нас взглядом, и о чём-то говорит с амбалом. Потом вновь смотрит на нас и говорит «здравствуйте», но говорит медленно и по слогам, будто сам процесс говорения доставляет ему физическое неудобство. Затем так же медленно спрашивает, что нас интересует. У нас, говорит, есть великолепные рабыни. Самый сок. А ещё баня и даже игорный дом, в котором можно выиграть вяленое мясо джейран. Большой рынок и рынок рабов. Вам нужен помощник? А может, хотите даму на постоянной основе? У нас есть хорошо обученные дамы, и даже мытые, при полном туалете. Он говорит, путаясь в буквах и словах, а я жалею о том, что сказал о таблетках и заплатил так дорого за вход. Теперь от меня точно не отстанут, пока не выжмут последнее. Хорошо ещё, что не сказал о бессрочном белом пойле ковчегов и каких-то семенах, которые принёс из-под земли один миротворец.

Я отказываюсь от всего предложенного и прошу провести меня в баню и на мены за водой, топливом и мясом. Крысы вполне подойдут, деликатесов не нужно. Худой переводит мои слова амбалу, и на лицах обоих появляется гримаса разочарования. Тогда переводчик предлагает свои услуги, потому как язык жестов мало кому известен. Говорит, за сутки сопровождения возьмёт всего лишь, он наклоняется к моему уху, половину порции дури. Уж очень давно, шепчет, не отдыхал по-настоящему. Отказываюсь, говорю, что только за четверть и никак иначе. После нескольких минут торгов он соглашается. Я даю ему кулёк, он нюхает, довольно причмокивает. Галлюциноген высшей пробы, мурлыкает и хлопает меня по плечу, хороший кайф.

Переводчик представляется Ли, спрашивает моё имя и имя моей матери. Я с опаской смотрю на Слепую, я забыл рассказать ей придуманную легенду. Но цыганка называет себя Розой и берёт меня под руку, прямо как настоящая мать. Ли что-то говорит приведшему меня цыгану, и тот уходит.

– Ну что, – улыбается Ли, когда мы остаёмся втроём. – Куда вас отвести?

Я отвечаю, что сначала мыться, затем на рынок. Вечером мы покинем город. Ли кивает и приглашает следовать за ним. Говорит, что если у нас есть желание остаться в городе, у них есть места. Недавно освободился двухкомнатный дом на углу рыночной площади, место почётное и надёжное. Судя по тому, каким богатством я обладаю, дела со мной иметь можно, и такие, как я, нужны городу. Но Слепая отказывается за меня: цыганка говорит, что нам надо ехать.

– Завидую я вам, – оборачивается к нам Ли, когда мы идём по узкому переулку, залитому помоями. – Если вы куда-то так спешите, значит, вы бежите: либо от кого-то, либо к кому-то. Оба варианта кажутся мне интересными. Я же всю жизнь сижу в этой дыре.

Слепая смеётся.

– Интересный ты, – обращается старуха к Ли. – Думаешь, есть что-нибудь кроме того, что ты именуешь «дырами»?

Ли пожимает плечами: говорят, на юге небо всегда синее и светит золотое солнце, а на севере, слышал, ещё остались леса. Роза смеётся сильнее. Ты, говорит, чудной. Впервые здесь такого встречаю. Я напрягаюсь: главное, чтобы цыганка не принялась за старое, а то ещё убьют обоих, как психов. Но Роза говорит, что на юге воздух душит так, что от жары больно дышать и лучевая совсем свирепствует, и таких больших городов, как этот, там нет. Зато есть горы гниющего мусора и пересохшие водоёмы.

Ли и Роза продолжают беседовать, но я не слушаю их: мы идём по рынку рабов. Никогда подобного не видел. К нам заезжали работорговцы, но столько живого товара я не встречал. Рабовладельческая улица широкая – по обеим её сторонам выстроились шеренги связанных людей. У каждой группы стоит хозяин и зычно приглашает покупателей оценить качество товара: физическую силу мужчин и наготу женщин. Завидев меня, человека с бластером и в бронежилете, хозяева подходят к своим молодым рабыням и снимают с них накидки. Они представляют свой товар, как лучших кудесниц. Некоторые покупатели за особую плату проверяют качество товара прямо на месте, за небольшими ширмами. Мне становится дурно. Какой-то тошнотворный ком подкатывает к горлу при виде всей этой вакханалии. Неужели я так изменился за время путешествия со Слепой? С каких пор меня стало волновать чужое бытие? Продаются даже дети. Отворачиваюсь, но с другой стороны улицы – тот же ад. Конечно, я же в Аду. Не выдерживаю, за два шага догоняю Ли, который мило беседует со Слепой, и тяну переводчика за шиворот.

– Какого чёрта, – шепчу, – мы здесь делаем? Я же тебе сказал, что меня не интересуют ни проститутки, ни рабыни.

Цыган пытается вырваться, но я его не пускаю. Подставляю к его спине бластер и шепчу, чтобы вывел нас, иначе его потроха украсят весь этот адский базар.

– Не горячись, сынок, – Роза кладёт на моё плечо руку. – На нас смотрит весь рынок.

Оглядываюсь: вокруг нас образовалась пустота, люди, перешёптываясь, отходят дальше, кто-то из мужчин вскинул ружьё. Действительно, нехорошо получилось. Опускаю оружие и говорю Ли, чтобы вёл нас мыться и на нормальный рынок. Переводчик робко кивает и быстрым шагом устремляется к ближайшему повороту.

– Я думал, вы просто стесняетесь своих желаний, – сдавленно оправдывается он. Я советую думать меньше.

У поворота меня окликает ещё один работорговец, и я непроизвольно оборачиваюсь. У него – три женщины, двое мужчин и подросток. В конце шеренги, рядом с подростком, привязана маленькая девочка лет пяти. На ней надета грязная рубашка чуть ниже колен, она стоит босиком в луже. Верёвка больно натёрла её маленькие ножки, и малышка всё время нагибается, чтобы их почесать. У неё белые, пружинками, волосы, и серые, как облачное небо, глаза. Пузатый хозяин злится на неё и запрещает трогать ноги. Малышка начинает плакать, ей больно. Торговец ругается и замахивается на девочку, но подросток загораживает её. Тогда хозяин отвешивает такую оплеуху мальчику, что тот падает на землю. Мужик замахивается и на малышку, но я оказываюсь быстрее: бластером останавливаю его руку и одним движением заваливаю на землю. Продолжая целиться, зову Ли, чтобы переводил. Переводчик подходит и смотрит на меня полными ужаса глазами.

– Вы что себе позволяете, господин Койот! – причитает Ли. – Ведь господин Арз – уважаемый человек нашего города! Эти дети – его собственно…

Но я не даю ему закончить.

– Заткнись! – кричу. – Будешь переводить, и переводить дословно, понял?

Ли продолжает с ужасом смотреть на меня и на лежащего на земле Арза. Работорговец что-то говорит, причитает, обращаясь к Ли, тот испуганно кивает, я не выдерживаю и со всей силой бью Арза в пах. Арз, скуля, скручивается в клубок, обеими руками удерживая себя за причинное место. Ли с ужасом обхватывает руками голову.

– Что же вы наделали, господин Койот! Теперь же они убьют вас…

– Я сам кого хочешь убью, если ты этого ещё не понял, придурок, – левой рукой достаю из кармана брюк пистолет и направляю его на Ли. Тот вскрикивает фальцетом. – Переводи дословно, понял?

Переводчик затравленно кивает. Я убеждаюсь в том, что Ли переводит весь набор ругательств, которые я придумываю специально для Арза. С каждым новым переведённым словом Ли всё больше обливается слезами. Наконец я говорю, что покупаю детей. В этот момент Арз решается посмотреть на меня. В его маленьких поросячьих глазках плещется дьявольский огонь. Он коряво улыбается и отрицательно качает головой. Ли переводит, что дети не продаются. Тогда я зову Слепую и прошу её перерезать верёвки, которыми связаны дети.

Роза послушно выполняет поручение, я не ожидал от неё такой готовности – у цыганки оказался даже нож. Освобождённые дети испуганно смотрят на лежащего на земле Арза и не могут пошевелиться. Тогда Слепая мягко приобнимает детей и говорит с ними на их наречии. От неожиданности я чуть не роняю пистолет, но тут же беру себя в руки. Та, которая помнит, за что попала в Ад, может знать и все адские языки.

– Нам пора, – слова Слепой будто выводят меня из транса.

Теперь уже вся улица смотрит на меня; с противоположной стороны переулка, у поворота которого мы стоим, бегут какие-то люди. Охрана опаздывает, говорит мне Роза, у нас мало времени. Бежим.

Она берёт обоих детей за руки и с такой скоростью пускается по улице, что я не успеваю даже подумать, в какую сторону убегать. Я инстинктивно стреляю Арзу в ногу, чтобы часть людей задержалась у его туши, сбиваю с ног Ли и бегу за Слепой, паля бластером в небо. Толпа расступается. По дороге успеваю подстрелить ещё пару торговцев душами и тех, кто издевался над рабынями публично. Старуха на бегу просит прекратить. Она говорит, что я не имею права их судить, и если бы я не поливал ругательствами Арза, у нас было бы больше времени.

Меня посещает странная мысль, что Роза предвидела всё и повела меня в этот город специально, но улицу перегораживают те самые головорезы, которые нас встречали и обещали караулить бронеход. Они стреляют в нас, но Роза с детьми скрывается в переулке, и я, отправив наугад несколько пуль и сделав пару выстрелов из бластера, бегу за Слепой. Роза говорит, что выведет нас из города другим путём. Девочка начинает отставать, и мальчик берет её на руки.

Мы бежим по грязным улицам, и люди расступаются перед нами; вслед летят пули, но стреляют из ружей, поэтому у нас есть шанс спастись. К ружьям добавляются пистолеты: нагоняет личная охрана Арза. И как они ещё не попали в нас? Почему мы ещё живы?

Наконец, смрадные улицы заканчиваются, и я думаю о том, чтобы мой бронеход был на месте. Мы обегаем застрявшую в песке плиту с приделанной к ней палаткой, и я вижу машину. Но танк далеко: мы вышли с другой стороны города. Только бы успеть добежать первыми.

Я напрягаю мышцы до предела и бегу как можно быстрее. Снова слышу пули: преследователи выбежали ещё с двух улиц. Нам не прорваться. Твою мать!

Меня пронзает вспышка ослепительной боли, но я продолжаю бежать. Бежать изо всех сил.

Сквозь огонь неистовой боли добегаю до танка. Трясущимися руками пытаюсь вставить ключ в дверь кабины, боль пронзает меня ещё раз… Это конец. Я собираю все силы и открываю эту чёртову дверь. Сажусь на место пилота и сцепляю магниты. Нажимаю кнопку открывания задних дверей, Роза с детьми залезают в машину, и я включаю скорость. Двери машины закрываются.

Пули отскакивают от обшивки, но постепенно их становится всё меньше, пока обстрел не прекращается совсем.

Мне больно дышать. Опускаю взгляд: вся моя одежда мокрая от крови. Слепая с детьми подходят ко мне, цыганка мягко улыбается. И мне кажется, я понимаю почему. Я прошу Розу узнать у мальчика, сможет ли он вести танк, потому что автопилот не работает. Останавливаться, хриплю, нельзя, ведь за нами могли организовать погоню.

Роза просит меня не переживать и помогает перебраться в пассажирский отсек. Мальчик перенимает управление и говорит «спасибо». Я его понимаю, понимаю его наречие! Юноша говорит, что его зовут Кай, а сестру – Майя. Он говорит, что я спас его и сестру, и у него обязательно получится вести бронеход. А ещё, говорит, я спас всех рабов в городе. Ведь у них теперь появилась надежда.

Старуха укладывает меня на сидения, и маленькая Майя гладит меня по голове своей пухленькой ручонкой и говорит, что я поправлюсь. Но я уже не чувствую боли. Я пытаюсь выдавить из себя улыбку. Если бы кто знал, как сгинул Койот, никогда бы не поверил.

Майя снимает со своей шеи подвеску, которая была спрятана под рубашкой, и протягивает мне. Из последних сил напрягаю зрение: ангел даёт мне ракушку. Девочка говорит, что это – символ бесконечности, символ нашей жизни. Теперь, говорит Майя, у тебя появился шанс. Шанс простить себя.

Я слушаю её и закрываю глаза. И мне кажется, что я вижу сосны. Высокие, до неба. И воздух такой свежий. И голубое небо, чистое и высокое.