Текст книги "Исход"

Врата на Небеса находились на Арарате, и каждый, кто отправился на небо, взял с собой растение и животное, и каждой твари – по паре, чтобы жить земную сохранить…

Я слушаю легенду в который раз и думаю о том, что, наверное, такая же легенда существовала и до Исхода, и до того времени, что было до: пока существовала земля.

Мы выходим из храма под пение ангелов, спускаемся по ступеням из белоснежного мрамора. Подле храма – площадь, в центре которой искрится фонтан. Площадь окружает благоухающий парк.

Фиона сидит возле фонтана на скамейке и читает книгу. Солнце играет в её медных волосах и разбегается по миру солнечными зайчиками. На Фионе – кофейное платье с кружевами. Такое красивое, словно на картине. Фиона не ходит в храм, говорит, это ей не нужно. Она говорит, что подлинный храм – внутри каждого из нас, а Книгу она и так хорошо знает.

Фиона поднимает голову, видит меня и улыбается. Её улыбка озаряет весь мир, и я иду к моей любимой. Я отхожу от прихожан, шествующих за белоснежным хранителем, и иду к своему спасению.

– Ты не пройдёшь священный путь Возвращения? – спрашивает Фиона и поднимается.

– Нет, – я беру её за руку, – я пройду его с тобой. Пойдём в парк, погуляем?

Она смеётся и убирает книгу в сумку.

– Пойдём, – Фиона хитро улыбается. – Раз ты даже не пошёл на праздник, я просто обязана угостить тебя мороженым. Там, в парке, продаётся чудесное малиновое мороженое.

Улыбаюсь, и мы идём в парк. Думаю, как же хорошо. Лучше не бывает.

Мы держимся за руки и идём по аллее. Над нами, высоко-высоко, шелестят берёзы. Сквозь пронзительно-зелёные листья пробиваются солнечные лучи: они похожи на лёгкий тюль, который легонько реет на ветру. Или на струи золотого водопада. Чудится мне, что солнечные лучи звенят, нежно звенят и призрачно.

– Знаешь, – нарушает тишину Фиона, – мне приснился очень странный сон. Словно и не сон вовсе. И такое ощущение от него осталось… Будто всё взаправду было. А сон – это сейчас. С тобой подобное случалось?

По воздуху разливается перезвон птиц. Вдалеке журчит фонтан. Лёгкий летний ветерок приносит пение хора. Я держу Фиону за руку. Действительно – сон. Редко бывают такие чудесные дни, когда происходящее кажется сном, настолько оно волшебно. И вот в эти самые мгновения очень хочется остановить время, запечатлеть мгновение в истории Вселенной.

– Если это сон, – я смотрю в бездонные зелёные глаза, – тогда я не хочу просыпаться.

– Я тоже, – Фиона улыбается. – Только ответь, пожалуйста, серьёзно. У тебя бывали такие сны, которые совсем как настоящий мир?

– Да, – киваю, и мы сворачиваем на маленькую дорожку. Тропинка выложена жёлтым кирпичом, а по краям растут маленькие ромашки. Нам навстречу идут ряженые и улыбаются. Угощают нас конфетами. Фиона достаёт сладости из сумки и протягивает празднующим. Те кладут руку на сердце и произносят: «Мир вам!» Мы делаем то же и отвечаем почти в один голос: «И вам – мир!»

Я обнимаю Фиону и говорю, что мне снились подобные сны. Думаю, они многим снились, даже, наверное, всем. Есть, говорю, то, что не описать словами – нечто невыразимое, к чему мы прикасаемся каждую ночь.

Порой, то щемящее, будто из сна, чувство, раздирает душу до слёз, пронзает всё существо даже тогда, когда просто смотришь в небо. Фиона отвечает, что я говорю, наверное, о Боге. А я шепчу ей, что только с ней я могу говорить о действительно важных вещах. Фиона улыбается, и я прошу её рассказать свой сон.

Мы выходим на небольшую поляну, на которой стоят ярмарочные шатры. Они белые, ослепительно сияют на солнце. Трава стрижена ровно, а кусты – в форме шаров. Больших таких. По дорожкам из белого гравия ходят ряженые, бегают дети и гуляют взрослые. Все одеты по-праздничному ярко. Уличный оркестр играет удивительную мелодию весны: скрипки переговариваются, как птицы в парке. В небе парит белый пузатый воздухоплан.

Мы идём к палатке с мороженым, и Фиона рассказывает мне свой сон. Она держит меня за руку, а полы её платья шелестят по траве.

Фиона говорит, что ей часто снится, будто она живёт в странном мире под землёй, в мире, который она не может описать. Говорит, во сне всё по-настоящему, как сейчас. Но стоит проснуться – так всё сразу забывается. Остаётся лишь чувство глубокой тоски и утраты. Утраты чего-то невыразимо важного. В её сне есть даже я, и ещё люди, которых она знает в настоящем мире. Фиона шепчет мне на ухо, что в этом сне есть ещё сон. Сон во сне. Словно во сне она может спать. Представляешь, восклицает.

Представляю. Смотрю на неё и понимаю, что мне снится то же самое. А во сне, который внутри сна, – история про хана. Будто в некой стране, в золотом городе, построил хан дворец небесный. И когда он его возвёл, то так им залюбовался, что забыл обо всём на свете. И поглотила всё ханство тьма неведения… Фиона восклицает, что и она видит сон про хана. Ей интересно, снится ли кому-нибудь ещё эта история?

Я пожимаю плечами, и мы подходим к палатке с мороженым. Продавец – краснощекий крепкий старичок с завернутыми кверху усами. Он искренней улыбкой приветствует нас. Фиона просит мороженое с малиной, я беру такое же. Я расплачиваюсь, несмотря на протесты Фионы, которая хотела сама угостить меня, и мы идём дальше сквозь разноцветную толпу. Фиона предлагает покататься на карусели, она хочет немного полетать. Она прижимается ко мне и говорит, что всегда мечтала летать. Жалко, что женщин не берут пилотами воздухопланов. Я смеюсь, и она тоже. Я высоты, право, боюсь, но ради неё, моего небесного ангела, готов на всё на свете. Даже замирать от ужаса на колесе обозрения.

Мы вновь ныряем под сень деревьев и идём к площади аттракционов. Кушаем. Мороженое нежное, тает во рту. Фиона говорит, что сочинила про хана стихотворение. Я слушаю два четверостишия, и чудится мне, будто я знал их раньше, но знал как-то иначе.

– Тебе понравилось? – спрашивает Фиона и откусывает лакомство.

– Конечно, – улыбаюсь. – Ты рассказала мне стихотворение впервые, но кажется, будто ты уже читала его мне, но читала во сне.

– Дежавю? – спрашивает Фиона.

– Наверное. Только очень, очень глубокое.

– Это хорошо.

– Почему?

Фиона замирает, будто думает, отвечать или нет.

– Когда я впервые увидела тебя, – говорит, наконец, – тогда, когда рисовала у храма, мне показалось, будто я знаю тебя. Всегда знала. Как и это стихотворение.

Я смотрю на неё с удивлением – меня посетило то же чувство. Наше с ней знакомство я не забуду никогда: окружённая солнечным светом, она подошла ко мне, художница с кистью в руках. Она улыбнулась и сказала, что её зовут Фиона, и она хочет меня нарисовать, ведь у меня очень выразительное лицо. Спросила, не хочу ли я картину в подарок? А я смотрел на неё, как заворожённый, и не мог думать о картинах. Я ни о чём не мог думать, кроме солнца в её волосах.

А теперь я держу её за руку и думаю о том, что никогда не отпущу. Никогда.

– О чём думы твои? – спрашивает Фиона и чуть наклоняет голову набок. Удивительный жест. – Тебе не нравится мороженое?

– Оно волшебное, – улыбаюсь в ответ и ем. – Просто ты рассказала мне стихотворение. Рассказала мне сон. Ты открыла мне вечность, в которой я немного заплутал.

Фиона смеётся, я тоже. Мы выходим на площадь с аттракционами и встаём в очередь к колесу обозрения.

– Если ты боишься, мы можем не кататься, – говорит Фиона, но я отрицательно качаю головой. Фиона улыбается и целует меня.

Я плачу за вход билетёру, и мы садимся в кабинку. У меня уже крутит живот, но я стараюсь улыбаться. Это выходит настолько натужно, что Фиона смеётся. Колесо медленно плывёт наверх, а я чувствую, как всё больше цепенею. Фиона достаёт бинокль, а я вжимаюсь в кресло и не могу пошевелиться.

Вид из кабинки открывается, конечно, прекрасный: голубой купол храма сияет на солнце, вырастая из свежей зелени берёз грандиозным монументом. Чем выше мы поднимаемся, тем больше парк становится похож на игрушечную поляну с нарисованными ярмарочными домиками. Или на декорации кукольного театра с маленькими человечками на сцене.

По обе стороны парка раскинулся белый город. Наш городок не большой, но красивый. Уютный. Недалеко от города – река, в которой отражается голубое небо. Река течёт до самого горизонта, и кажется, что она переливается в небо. Я говорю о своём наблюдении Фионе, и она соглашается, говорит, что я мог бы стать художником. Или поэтом. А я пока больше ничего не говорю: наша кабинка поднялась на самую вершину и, качаясь, начинает спускаться. Это мне даётся тяжелее всего: пережить подъём и пойти на спуск. Обычно очень шатает. Самый сильный ветер – наверху. Думаю, как и в жизни. Главное – с достоинством пережить вершину.

Оказавшись на земле, вздыхаю с облечением. Мой ангел улыбается и обнимает меня. Обещает, что сегодня мы не пойдём кататься на горки. Смеюсь: и на том спасибо. Помню наш последний раз – после катания я очень долго налаживал дружеские отношения со своим вестибулярным аппаратом.

– Раз сегодня такой великий праздник, – таинственно говорит Фиона и ведёт меня прочь от ненавистных аттракционов, – давай сходим в кино? Ты не против?

– Не против. Вот только всё не могу взять в толк, чем тебе так нравятся эти безвкусные цифровые иллюзии?

– Мне кажется, что там, внутри каждого фильма, как и внутри каждой книги, целый мир. Посмотреть кино – как отправиться в путешествие.

– И какой мир мы сегодня будем открывать?

– Сказочный мир небесных легенд.

– Ты – самая сказочная легенда.

Фиона вновь смеётся. Её смех – искрящийся, солнечный. Как золото в её волосах. Фиона обнимает меня и говорит, что тоже хочет сочинить легенду, если я не против. В этой легенде, шепчет, будем мы, ведь важнее нас ничего на свете нет. Мы будем жить в сказочной стране, и у нас будет свой дворец. Мы будем жить в этом дворце счастливо, до самой смерти.

Я целую её в лоб и спрашиваю, зачем думать о смерти, когда впереди – целая жизнь? Фиона отвечает, что жизнь – мгновение, а смерть – целая вечность. И ей этого мгновения со мной мало, очень мало. И у неё нет никакой уверенности в том, что после смерти, там, за горизонтом, мы встретимся вновь. А если встретимся – узнаем ли друг друга?

Я обнимаю её и говорю, что – узнаем. Не так, как узнают знакомых. Мне кажется, это чувство будет похоже на то, что мы испытываем, когда после долгих лет странствий возвращаемся домой. Наша родина изменилась, и дома, может, больше и нет. Но душа отзывается бесконечным теплом. Встретить в другом мире родную душу, наверное, будет очень похоже. Это будет знание без слов.

Фиона говорит, что я – романтик. И ей это очень, очень нравится. И она обязательно будет искать меня, когда наша счастливая история в этом мире закончится. Я спрашиваю, зачем в момент счастья думать о том, что оно не вечно? Фиона шепчет: было бы наше мгновение так ценно, если бы оно было вечно?

Мы идём по солнечным аллеям, проходим мимо фонтана и храма. Белоснежная процессия уже завершила ход Возрождения, и люди со свечами в руках рассеялись по парку. Свечи символизируют очищающий огонь.

Я держу мягкую ладонь Фионы, когда мы входим в кинотеатр с белыми колоннами. Фиона смеётся. Мне кажется, она всегда смеётся. И этот её смех рассеивает тёмную грусть, которая, порой, одолевает мою душу.

Я держу её мягкую ладонь у алтаря, и мы произносим клятвы. Солнце льётся сквозь высокие изящные арки, на которых покоится купол, и мне чудится, будто мы таем в лучах света под пение ангелов. Храм озаряют аплодисменты, мы идём к выходу под дождь из лепестков белых роз, а я думаю о том, сколько же веков мы об этом мечтали? И сколько же ещё будем мечтать…

И тут разверзаются небеса: исполняется мой страшный приговор. Я с трудом понимаю, что происходит. Сияющий мир тает, боль пронзает всё тело, разрывает меня на части, доводит до исступления. Жизнь покидает меня, покидает золотым пламенем. Пожар гудит нестерпимо, словно эскадрилья истребителей. Воет и рвёт моё тело. Воет и рвёт. Я кричу, изо всех сил кричу… И тут огненный мир замирает. Застывает в вечности. Я вижу своё тело со стороны: изуродованное, обожжённое, измученное. Страшное. Как и весь наш мир, который поглотил огонь. Великое мучение остаётся где-то далеко. Там, за горизонтом прожитой жизни. Ещё мгновение, и нить, которая связывает меня с этим миром, оборвётся. Ещё мгновение… мгновение. Нет ничего более мимолётного. Нет ничего более незаметного. Нет ничего более ценного. Более великого. К сожалению, понимание приходит слишком поздно. Понимание того, что наша жизнь – мгновение, то самое, на которое не обращаешь внимания. И это самое мгновение отделяет меня от вечности, пока я смотрю на то, как умирает моё тело. Я смотрю на собственную смерть и открываю глаза.

За окном – дождь. Шуршит. Стекло в сколоченной раме дрожит от ветра. Позвенивает. Небо затянуто вечными облаками. За ними, знаю, всегда солнце. Но здесь, внизу, мгла. Она сизая, иногда – белёсая. Сейчас в комнате полумрак, из соседней комнаты доносится запах выпечки. Значит, дед вчера выменял у цыган муку, и бабушка печёт хлеб. Цыгане говорят, что в некоторых местах вновь растят пшеницу. Она стоит дорого, но старшая сестра с дедом часто плавают в затопленный город за вещами для обмена, поэтому мы хорошо живём.

Дед и бабушка, которая родилась на ковчеге, раньше кочевали – тоже были цыганами. Когда они добрались до севера, их табор осел в поселении у воды. Сначала жили в каком-то разрушенном доме. Там бабушка родила маму. Когда мама стала взрослой и встретила папу, они покинули разваливающуюся каморку. Отец, пока не слёг от лучевой, вместе с дедом сложил небольшой дом, с двумя комнатами и коридором. В одной – мы спим, другая – кухня. Основание дома – из оставшихся от былой цивилизации плит, сам дом – из дерева. Окна затянули плёнкой, а в комнатное окно даже вставили стекло, которое привезли из затопленного города. Под окнами бабушка с мамой пытаются создать небольшой огород, мечтают вырастить там пшеницу. Но земля мёртвая и отравленная, семена, привезённые цыганами, почти не приживаются.

Я лежу и вдыхаю полной грудью ни с чем не сравнимый аромат. Мне кажется, в этом аромате – целый мир. Мир, который был когда-то и точно не здесь. Он пахнет спокойствием, теплом и счастьем. Сейчас, умирая, я очень хочу вспомнить бабушку. Ведь тогда, или сейчас, лёжа в постели, я думаю о том, как попробую, наконец, легендарный хлеб. А нужно думать о ней… Я в предвкушении встаю и на цыпочках иду на кухню. Холодно. Пол шершавый, из старых досок, скрипит. Но я не надеваю тапок.

Бабушка стоит подле самодельной печи и выкладывает на жестяной лист новую порцию лепёшек. В печке – румянятся первые. И бабушка – сухая, старенькая, сморщенная. Один глаз затмила катаракта, частая болезнь нашего времени. Она мне улыбается: доброе утро. А я смотрю на её лицо сквозь огненное зарево и не могу наглядеться. Тогда, или сейчас, я у неё прошу хлеба. Бабушка медленно, скрипучим голосом отвечает, что хлеб ещё не готов и ей нужна помощь. Мне не хочется ждать, я злюсь на неё за медлительность. Мне хочется хлеба, а не идти за водой. Я нехотя иду под дождём к скважине и злюсь. Тогда – злюсь, а сейчас, в это самое мгновение в огне – плачу. Я вновь и вновь хочу разглядеть её лицо сквозь пламя, её глубокие морщины и грустные глаза. Её узловатые руки, что мнут тесто. И улыбку, которая озарила её лицо при виде внука. Сейчас я хочу у неё забрать всю её работу и сказать – отдохни, ведь я тебя люблю.

– Почему ты не хочешь уйти на юг? – спрашивает дед.

Он сидит в лодке напротив меня, мы плывём меж руин города. Дед совсем седой, его кожа тонкая и серая, словно бумага, натянута на высокие скулы. Тёмные глаза запали, но он продолжает совершать со мной вылазки в город: говорит, иначе сойдёт с ума. Сестру забрал свет, бабушка умерла ещё семь лет назад. А родителей не стало этой зимой. Страшная была зима, никогда прежде такой не было. Холодная, лютая. Многие погибли.

Дед говорит, что вода радиоактивная, слишком много в ней отходов и мусора войны. Там, в пустыне, хоть есть шанс выжить. Цыгане рассказывают, что скважины ещё бурят, за пресной-то водой. Отвечаю, что здесь, среди вод, спокойнее: мало конкурентов, зато много предметов для обмена. Ведь из-за этого наше поселение и живёт – за счет близости к руинам. А радиация – она сейчас везде. Солнце нас убивает. Солнце и иные. На ковчеги уже давно путь закрыт: уже больше чем полвека никого не набирают. Поэтому, дедушка, я тут останусь. Раз лучевая пока не убила меня, то, может, у меня иммунитет.

Дед хмыкает, и мы плывём дальше. Я знаю, он рад тому, что я с ним. Я, тогда или сейчас, это уже понимаю – понимаю, что не могу его оставить. Не могу оставить его корявую улыбку и чёрные запавшие глаза. Ведь это последнее, что у меня осталось. Осталось сейчас. Не тогда. Тогда я не ценил это мгновение в лодке и улыбку старого родного человека, которого совсем скоро заберёт время. Как сейчас оно забирает меня.

Мы плывём, а вокруг – пейзаж памяти мира. Я так называю затопленные города. Некогда величественные здания изломанными костями торчат из тёмной воды. Вокруг руин обычно скапливается дрейфующий мусор: дохлые крысы, тряпки, останки какой-то живности. Всё это источает дикий смрад. Иногда кажется, будто под водой кто-то плывёт. Но как только этот кто-то замечает приближение нашей лодки, он тотчас скрывается из виду. Наверное, даже мутанты знают, что самый страшный зверь на планете – человек.

Мы плывём по лабиринту между разрушенных зданий, и всплески воды, производимые вёслами, нарушают вечную тишину этого места. Я гребу, а дед говорит, что я, здоровый вопреки всем невзгодам этого мира, внук – его счастье. Дедов голос хриплым эхом перекатывается меж древних, как и он сам, останков города. Дед говорит, чтобы я запомнил всё, что происходит, и мне кажется, что в тот момент, в лодке, он видит меня в огне. Дед мне говорит, что память – великий дар, именно благодаря ей мы можем быть вечно с теми, кого любим. Я с ним не согласен: воспоминания о родителях и сестре мучают меня, лишают сна. Я с дедушкой не был согласен тогда, но согласен сейчас. Согласен в огне, когда моё мгновение превращается в вечность, и то, что я вспомню, станет тем, куда я иду.

Вспоминаю то время, когда только начинал плавать в большой город. Мне тогда исполнилось двенадцать. Помню, что из поселения на суше в большой город не любят плавать. Говорят – опасно. Поэтому добытчики очень ценятся. Ведь мы обеспечиваем деревню пропитанием – вещами для обмена. Но мне это зловещее место – город – нравится. Оно ничуть не опаснее других земель. Зато тут можно заглянуть в жизнь до. Посмотреть на то, как жили раньше. Конечно, за целый век накопилось много легенд о прошлом, но это только легенды. А здесь, в этих почти нетронутых руинах, – правда. Когда плаваю без деда, тайно захожу в разрушенные дома. С дедом мы обычно довольствуемся сбором вещей в нижних крайних комнатах затопленных домов, один я имею дерзость подниматься на этажи выше. Знаю, обвал может случиться в любой момент. Но почему-то мне кажется, что этого не произойдёт. Думаю, сам город хочет, чтобы его помнили, чтобы вдохнули в него хоть немного жизни, прогулялись по его улицам, поднялись по лестницам и посмотрели из окна. У меня даже есть излюбленные квартиры, из окон которых открывается самый прекрасный вид.

Ещё я нашёл чудом уцелевшую библиотеку – настоящий Зал Памяти человечества. Когда я открыл его, даже о времени забыл – провёл там весь день. Дед тогда меня очень ругал, но даже ему я не сказал о своей находке. Боялся, что книги пустят на розжиг костров, ведь сейчас читать мало кто умеет. Меня читать научил дедушка, его научила жена – моя бабушка Ника, которая родилась на ковчеге. Библиотека стала для меня храмом, я плаваю туда почти каждую свою одинокую вылазку в город.

Библиотека занимает три верхних этажа здания, которое, благодаря своей монументальности, достаточно неплохо сохранилось. В некоторых украшенных лепниной окнах даже остались стёкла. Помещение самой библиотеки отделано красным деревом, а в читальном зале уцелели деревянные столы и обитые уже истлевшим бархатом стулья. Если бы я рассказал о своей находке в деревне, то от этого волшебного места ничего бы не осталось. Ещё боюсь, что библиотеку уничтожат иные, когда вновь прилетят. Так что самые, на мой взгляд, интересные книги я спрятал в нашем вырытом подле деревни убежище. Тайно прятал, чтобы никто не видел.

В библиотеке сохранились и механизмы, которыми пользовались наши предки, но они меня не заинтересовали. То ли дело настоящие книги с пожелтевшими страницами и своим особенным запахом.

Одна из книг поразила меня до глубины души – энциклопедия «Города и страны». На цветных фотографиях остались города невиданной красоты. А природа! Какая же у нас была прекрасная, удивительная природа: зелёные леса и голубое, пронзительно-голубое небо; безбрежные синие моря; утопающие в зелени горы с белыми вершинами. Конечно, горы и сейчас остались, но в нашем измученном радиацией и войнами мире почти ничего не растёт. Сухие деревья дрожат на сухом ветру под вечно белёсым небом. Зимой наступают холода, и идёт грязный снег, больше похожий на пепел. Слышал от цыган, что на юге небо голубое. Вот бы посмотреть. Ещё, вроде, остался океан – о нём тоже говорили цыгане. Там, говорили они, среди вод, спрятан совершенно грандиозный ковчег. Подземная цивилизация, вроде как, уже переселилась туда, и скоро радиация окончательно уничтожит всё живое, ресурсы закончатся, и выживут лишь те, кто спрятался под водой. Может быть, но мне это напоминает сказку – одну из тех небылиц, что я читал в библиотеке. Как сказка о хане: в старой книге была напечатана история, которую рассказывал мне отец. Отец, хоть и умел читать, никогда не читал, считая это занятие бесполезной тратой времени, но, когда я был маленьким, рассказывал мне сказку о хане. Папа говорил, что эту сказку ему рассказала моя мама, а маме – её отец, мой дед, деду – его отец, мой прадед Рустам, который узнал её от какого-то жителя ковчега. И эта самая легенда оказалась здесь, на краю мира, в библиотеке, подписана именем узника концлагеря. Как и стихотворение одной художницы, которое рассказывала мне бабушка Ника. Как такое возможно?

Как возможно всю Землю превратить в испепеляющий огонь?

Всё случилось, когда я плыл в город. Деда не стало год назад, я отправлялся за вещами для обмена один. Я плыл среди развалин, когда небо озарилось невыносимым светом: будто среди белёсых облаков взошло солнце. Только солнце было ярким настолько, что слепило глаза. Неистовый свет отражался от кое-где сохранившихся стёкол окон, от разрушенных стен домов, от воды… И свет этот был не светом лучей иных. Свет был зловещим, неестественным, он выворачивал наизнанку душу. Я поднял палки, что были у меня вместо вёсел, и как заворожённый смотрел на то, как с неба падали бомбы, охваченные огнём. Смотрел на то, на что смотрю до сих пор. Смотрю в это мгновение… Но иные же не используют бомб… Конечно, бомбы ядерные, как в Хиросиме.

Бомбы сбросили из космоса люди.

Те самые люди, которые знали, что никакой парниковый эффект не сможет уничтожить Землю.

Те самые люди, которых мы называли иными.

Когда огонь потухнет, Землю Обетованную оживят для новых поселенцев, которые будут строить идеальный мир.

Пламя охватывает меня…

Сквозь боль и пламя, сквозь воспоминания чужого детства, я слышу… Слышу вечную сказку про хана. Вечную музыку весны…

 
Среди далёких звёзд Вселенной,
В одном из множества миров,
Дворец построил хан, нетленный
Собрав из душ его покров.
 
 
И плакала Земля под сводом
Небесной равнодушной тьмы.
Пока мы умирали, долго
Сдаваясь милости судьбы.
 

Сдаваясь милости судьбы… Утробные раскаты грома сотрясают пространство, дрожью разливаясь по телу. Далеко, словно за толщью мутной воды, мелькают чьи-то неясные тени. Всполохи света то озаряют всё сущее божественным огнём, то скрываются в алой тьме преисподней.

Среди далёких звёзд Вселенной… Земля сотрясается в рыданиях, стонет. В одном из множества миров… Воздух, подхваченный мощным ураганом далёкого взрыва, горит, горит, горит… Дворец построил хан. Ветер обнимает тело, наполняет лёгкие огнём. Нетленный собрав из душ его покров. Голоса. Среди огненной бури слышатся голоса, словно далёкие крики чаек. Чайки и ураган. Когда-то были на Земле моря, но сейчас господствует лишь огненный океан.

И плакала Земля под сводом небесной равнодушной тьмы. Рокот взрыва, кажется, вот-вот разорвёт ткань мироздания. Чей-то голос шепчет. Удивительно. Голос слышится сквозь гром и залпы орудий. Мягкий голос, не мужской и не женский, шепчет. Пока мы умирали. Долго сдаваясь милости судьбы.

Но мне уже всё равно. Мне невыносимо… я больше не могу. Я сдаюсь. Сдаюсь боли, и боль отступает. Сдаюсь страданиям. И они уходят. Вместе с ними покидают разум муки совести. Как же они нелепы, эти муки, перед вечным светом. И вновь голос… я слышу его. Среди далёких звёзд Вселенной дворец построил хан. Я слышу голос и не чувствую тела. Только шёпот, свет и пронзительная лёгкость… Нетленный собрав из душ его покров. Покров из душ. Для дворца во Вселенной. Смотрю со стороны, как моё изувеченное тело несут сквозь огненное зарево. Но мне всё равно. Тело мне больше не нужно: без него, оказывается, удивительно легко. Я даже смогу построить дворец, как хан, во Вселенной. Всё остальное – совсем неважно. Не важно. Чувств не осталось – всё существо наполняет тёплая искрящаяся пустота… Пустота обнимает меня, протягивает мне руку. И я тянусь в ответ. Взрывы растворяются в сияющем зареве вечности…

Зарево меркнет, успокаивается, становится тише. Медленно тает и превращается в белые стены. Передо мной – стол с голографом. Напротив меня – молодая женщина. На ней – белая униформа: брюки и водолазка. Её череп гладко выбрит, она мягко улыбается.

– Я – система загрузочного обучения, – представляется она бархатным голосом. – Предыдущий массив данных успешно сохранён, нервные клетки не повреждены. Нейронные связи стабильны. Давление и пульс вашего тела в норме. Последний блок информации готов к загрузке. Начинать телепортацию данных?

Я киваю.

– Назовите персональный код доступа, который вы получили при первом подключении.

– Ханский дворец.

– Принято, – женщина набирает код на голографе, и на стенах появляется мутное изображение. Изображение, будто живое, обволакивает меня, разворачивается как гигантская голограмма.

Я стою посреди бескрайнего моря, я вижу, как плывут огромные, будто города, корабли. Как бы сверху вижу, но не просто вижу, я понимаю суть: будто в разворачивающемся вокруг меня немом кино неясным образом присутствует смысл. Знание, которое я понимаю без слов.

Корабли плывут целый век, пока не остаётся лишь один из них. Один ковчег и остров в океане. Я вижу, как начинается борьба за землю обетованную, вижу, как рушится башня. Но не просто вижу: одновременно с виденьем я будто бы живу. Живу там, внизу, на земле.

Я вижу, как освобождается от вод земля, как вновь зеленеют леса, возобновляют бег свой реки, и строятся города. Я вижу, и я живу, живу, живу… И каждая жизнь моя проносится перед взором моим, как жизнь чужая.

Я вижу империи, вижу войны, и я живу их; я живу свои страдания, хотя, порой мне кажется, что жить можно, нет, жить нужно иначе. Но я тут же забываю эти мысли свои, и вновь начинаю жить. Жить, как все, – жить, будто жизнь моя будет вечной. Но жизнь моя – лишь миг. Он проносится быстро, и когда я понимаю это, меня посещает тоска о безвозвратно потерянном, о том, что ушло навсегда. Тоска бескрайняя и жгучая, как выжженная солнцем пустыня. Когда же мне становится совсем невыносимо, я слушаю музыку, и музыка ведёт меня.

Я стою среди бескрайней пустыни. Нет, теперь я нахожусь в огромном зале с трибунами. Зал ярко освещает множество ламп навесного потолка; стены обиты чёрными глянцевыми панелями. В центре зала – голографический экран с глобусом мира. На хромированных трибунах – люди в строгих костюмах. Мужчины и женщины. Они похожи на призраков. Но призраки тают, и я остаюсь в одиночестве. Кажется, я тоже призрак, но надеюсь я, что растаю не скоро.

На кафедру, прямо передо мной, выходит статный пожилой мужчина, похожий на коршуна, и мягкий голос компьютерной системы представляет его как Первого Оратора.

– Вы подключены к системе загрузочного обучения, – напоминает он. – Вы готовы к финальной загрузке?

– Да, – киваю. За спиной оратора разворачивается объёмное изображение – изображение Земли.

Компьютер рассказывает мою историю; рассказывает мягким спокойным голосом о событиях всего мира. И вслед за голосом, я вижу то, о чём он говорит. Но на сей раз голограмма не обволакивает меня, не поглощает сознание моё – она позволяет видеть всё со стороны. И видение это совершенно иное, нежели бытие внутри неё.

Передо мной проходят века; вижу, как друг друга сменяют народы и страны, как дома поднимаются до небес и в Эдеме вновь возрастает дворец нетленный. Я вижу людей, и кажется, где-то там, среди маленьких точек нотного стана общей симфонии, есть я.

Я хочу найти себя, но голограмма не даёт мне погрузиться в действие с головой. И я вновь обращаю внимание на голос компьютера – он уже рассказывает о веке двадцатом, об ужасах войн и изобретении бомб. Думаю: какой была моя жизнь в то время? Не помню. Помню лишь боль и муку. И музыку. Чарующую музыку моей вечной весны.

Компьютер говорит, что в двадцать первом веке очаги военных действий были по всей Земле. И я вижу, вижу новые бои и нечеловеческие пытки. Кажется, я знаю, что такое пытки. Если бы это знали все, пыток бы не было. Машина говорит, что в то время войну вновь хотели сделать управляемой. Для этого нужен был враг. И этот враг был создан. Я с ужасом понимаю, что его создаем мы – люди. Создаём сами, своим выбором и поступками, своими решениями. Почему? Тот, кто не помнит своего прошлого, вынужден переживать его снова. Я не знаю, чьи это слова, но они очень верны. Поэтому я не буду забывать муки свои, я буду помнить их. Помнить, чтобы жить.

Но, продолжает система загрузочного обучения, война всё равно стала выходить из-под контроля. И вижу я, как добропорядочные граждане, оказавшись за чертой бедности, примыкают к террористическим движениям. Как созданная нами угроза оживает своей жизнью, как охватывает новые города и страны. Я слышу выстрелы, колющие, разрезающие пространство и всё живое выстрелы, я слышу крики, истошные крики умирающих людей. Эти крики мне знакомы до боли, до родной, истовой боли. Я знаю, каково это – замирать от страха под пулями. Я знаю, как пахнет дым крематория. Если бы это знали все, они бы никогда этого не забыли.