Текст книги "Исход"

Я отмечаю, что учёные ведут себя как дети. Капризные дети, которые не хотят никого слышать. А ведь её теории действительно блестящи. Я бы не смог до такого додуматься даже во времена страстного увлечения наукой. Но они не видят сути её разработок, их пугает непривычный внешний вид.

Кладу свой микрофон на колени. Оказывается, я высказал свои мысли вслух. Теперь всё внимание обращено на меня – на человека в инвалидной коляске.

– А вы случайно не герой всех этих псевдонаучных передач? – спрашивает меня всё тот же активист. Он похож на рыбу: его голубые прозрачные глаза с пренебрежением смотрят на меня сквозь толстые стёкла очков. Интересно, почему он не делает операцию? – Точно! – восклицает. – Это же вы со всех экранов вещали о пользе зубной пасты с фтором! – мне хочется провалиться, но я терплю. Стараюсь не рухнуть в преисподнюю и не отправить туда профессора. – Что же вы дальше чушь про НЛО не несёте? Инвалидное кресло не помеха карьере шута горохового.

По залу прокатываются смешки.

– А вы не делаете операцию на глаза, потому что думаете, будто в очках сойдёте за умного? – отвечаю я прежде, чем успваю подумать.

Зал смеётся: людям безразлично, над кем потешаться. Вечный Колизей. Толпа – вот самое страшное состояние человека.

Ведущий унимает нас, и мне становится стыдно. Стыдно перед Маритой.

Но она молодец. Переживает поражение достойно. Только дома Марита позволяет себе расплакаться. С ней творится истерика: она просит у меня прощения, говорит, что была слишком самонадеянной, опьянённой бредовыми идеями. Что не замечала меня. Причитает, что теперь из-за неё и моя карьера под угрозой – не вылететь бы с работы после такой конференции. Я её обнимаю, и меня мучает совесть: я искренне рад такому исходу. Вот что ужасно. Я рад её поражению, потому что теперь она останется со мной. От радости я готов прыгать до потолка, только парализован.

Стараюсь не выдавать ликования, успокаиваю Мариту, как могу. Но она даже не хочет ужинать. Плачет до середины ночи, и только под утро засыпает на моём плече. А я встречаю рассвет, гладя её медные локоны, слушая её мерное дыхание. Кажется, я благодарю Господа, в которого никогда не верил.

И мы снова начинаем жить. Как будто впервые: мы вновь ходим в парк, только после работы, с которой нас, слава Богу, не выгнали. На кафедре нас обоих теперь считают аутсайдерами: меня за то, что так бездарно ушёл с телевидения, а Мариту за её антинаучные взгляды. Но и это постепенно растворяется в течении дней.

Теперь прошлые опасения кажутся мне нелепыми – я был настолько в себе не уверен, что собственные страхи принял за предчувствие.

Лето мы с Маритой проводим на море. Днём загораем, а ночью гуляем под звёздами. Закат на море долгий, но темнеет – почти мгновенно, сразу становится прохладно. На вечерние прогулки мы берём тёплые вещи, гуляем иногда почти до самой зари. Мы даже не всегда говорим, настолько прекрасны эти мгновения счастья.

Возвращаемся домой загорелые и счастливые. Марита говорит, что ей не хочется идти на работу. Я предлагаю жить на доход от написанных мною книг. Она со смехом отмечает, что на пенсию нам обоим ещё слишком рано.

Марита смеётся. Почти три года я боялся того, что больше не услышу её звонкого смеха. А теперь она смеётся снова. Когда она улыбается, от уголков её глаз разбегаются тоненькие солнечные морщинки, будто лучики.

* * *

Сегодня у меня выходной, у Мариты – лекции в университете. Я жду её дома, готовлю её любимые спагетти. Но телефонный звонок, на который я едва успеваю ответить, сводит меня с ума: Мариту забрали в больницу. Забрали прямо с лекций.

В бреду добираюсь до машины и, проклиная себя за беспомощность и медлительность, пересаживаюсь с инвалидной коляски в водительское кресло и включаю автопилот. Называю бортовому компьютеру адрес, и машина начинает движение.

Мы даже не заметили, как начались эти странные головные боли. Марита покупала таблетки, говорила от переутомления. На отдыхе сетовала на жару. Конечно, за два года такой плотной работы и полного фиаско голова могла начать болеть. А теперь… Я ненавижу город за вечные пробки, ненавижу себя за то, что позволил ей заболеть.

В больнице меня встречает врач. Слишком вежливый и опрятный: как доктор, который лечил меня. Врач говорит о физиологии мозга и тайнах человеческого организма. Это – профессиональная вежливость. Этикет. И с каждым его словом я чувствую, как моё тело немеет. Немеет, пока громоподобный приговор не пронзает до костей. Рак. Последняя стадия. Врач рассказывает о возможностях современной химиотерапии, о вариантах лечения, но я уже не слышу его. Я чувствую, как слёзы сами катятся из глаз. А говорят, будто мужчины не плачут.

Марита лежит в белой палате. В такой же белой, в какой когда-то лежал я. В белой стене напротив её кровати – окно, за которым – голубое небо. Несколько лет назад у меня было такое же. Услышав меня, Марита оборачивается и улыбается. Я поражаюсь изменениям, которые произошли за те несколько часов, что я не видел её: глаза запали, а медный летний загар словно побелел.

– Вот теперь мы поменялись местами, – шепчет.

Я вытираю слёзы и подъезжаю на коляске к её постели.

– Не надо плакать, любимый, – говорит она и берёт меня за руку. А я не могу ничего сказать: слёзы комом застряли в горле, не дают дышать. – Я буду бороться до конца. Но если мне надо будет уйти, ты должен будешь найти в себе силы отпустить меня.

Право, лучше бы молчала. Я ещё крепче сжимаю её руку и говорю, что никогда её не отпущу. Говорю, что не смогу жить без неё. И вообще, не нужно сдаваться. Мы справимся. Мы справились с моей болезнью, справимся и с её. Она улыбается, но я вижу, что её улыбка вымученная – она не хочет уходить. Мне становится стыдно за свою слабость, и я спрашиваю, что привезти ей из дома. Она просит компьютер и планшет с её работой.

Я киваю и исполняю её просьбу.

Беру отпуск, и мы начинаем химиотерапию. Но Марите становится только хуже. Мы меняем клинику и врачей, но ничего не помогает. Слишком запущенная стадия, говорят люди в белых халатах.

Процедуры изматывают Мариту, она становится болезненно худа, а её медные локоны выпадают. Мне больно видеть её такой, похожей на узницу концлагеря, но я нахожу в себе силы улыбаться. Я не отхожу от неё ни днём, ни ночью, мне страшно думать, что она может уйти без меня. От этой мысли, от мысли, что я уже жду её ухода, мне делается невыносимо, и я кричу, истошно кричу в коридоре больницы, пока врачи не вкалывают мне успокоительное.

Марита старается отвлекаться от болезни физикой: она что-то доделывает в своей работе по телепортации сознания, даже мне рассказывает, но я не могу думать о физике. Я ни о чем не могу думать, кроме спасения её, моего ангела.

Вскоре Марита просит убрать из палаты зеркало, она не может видеть себя такой. Я предлагаю ей, когда она выйдет из больницы, украсить череп татуировками, стать модной хиппи. Марита смеётся и называет меня выдумщиком. Как же в таком виде преподавать в университете? А мы не будем преподавать, говорю. Купим с тобой дом на море и будем жить счастливо, а не заниматься ерундой. Марита со смехом соглашается и теряет сознание.

Я вызываю врачей, они прибегают, просят меня покинуть палату, и я смотрю сквозь стекло, как они пытаются спасти её. И у них получается. Марита остаётся жива, а я, кажется, умираю.

Марита приходит в себя на следующий день, утром. Она смотрит на меня и будто не узнаёт. После приступа её взгляд стал другим, с поволокой: словно откуда-то из другого мира.

За окном кружатся первые снежинки. Небо, плотно затянутое серыми облаками, отражается в высоких стеклянных домах. Высотки. Все на одно лицо. Безликие зеркала окружающего мира.

Мне придётся её отпустить. От этой резкой непрошеной мысли меня тошнит. Но тут взгляд Мариты проясняется, и она улыбается мне. Силюсь улыбаться в ответ.

– Марк, я должна тебе сказать кое-что очень важное, – хрипит. Я подвигаюсь ближе.

– Да, родная.

Она шумно вздыхает. Закрывает глаза, собирается с мыслями и тихо говорит:

– Прости меня.

Я беру её за руку. Она совсем худая, тоненькая.

– Тебе не за…

Но Марита перебивает меня:

– Сначала скажи, что простишь. Я боюсь, что умру и не успею сказать, за что. Я боюсь уйти без твоего прощения. Марк. Я боюсь. Я очень боюсь умирать.

Марита плачет. Я тоже. Я хочу сказать, что она не умрёт, но я не могу ей врать. Вместо этого говорю, что прощаю её за всё. Я не просто говорю, я чувствую это. Марита, кажется, тоже. Она закрывает глаза и блаженно улыбается.

Знаешь, говорит Марита не открывая глаз, что такое смерть? Я прошу её не говорить об этом, но Марита вновь пресекает меня. Смерть, говорит, это переход. Это просто переход в другую систему отсчёта. Я доделала свою работу, говорит, и, кажется, я поняла, что такое смерть. Только мне всё равно страшно.

Она открывает глаза и смотрит на меня. Я глажу её по голове и прошу, чтобы она не переживала. Обещаю, что я буду рядом. Буду рядом всегда. Хотя, знаю, это «всегда» уже почти закончилось. Но об этом я не говорю.

– Марк, я не сошла с ума! – восклицает Марита. – Я просто поняла. Ты можешь выслушать меня?

Я киваю и прошу её простить меня.

– Я тебе говорю о переходе состояния частиц, а не самих частиц. Переход состояния, как в квантовой сцепленности, понимаешь? Переход информации: в исходной Вселенной частицы встанут в суперпозицию, в то время как в принимающей Вселенной выйдут из неё, и случится то, что называют реинкарнацией.

Я говорю Марите, что понимаю её, но она видит меня, видит меня насквозь.

– Это очень важно, Марк! – Марита почти плачет. – Я вижу, ты считаешь, что мой мозг повреждён, и я сошла с ума. Но эти выводы – венец моей работы, – она показывает на ноутбук, который лежит на прикроватной тумбочке. – Марк, ты должен продолжить мою работу! На моём компьютере есть о нас история. Обещай, что закончишь её. Обещай мне это!

И я обещаю. Я клянусь, что сделаю всё, что она скажет. Тогда Марита успокаивается, отводит взгляд.

– А теперь, Марк, я должна сказать тебе то, за что ты уже простил меня.

Марита замолкает. Я терпеливо жду.

– Я знала, что больна. Я знала все три года.

От ужаса я не могу вымолвить и слова.

– Почему ты молчала? – тихо спрашиваю я.

– Потому что я знала, что моя болезнь неизлечима. И я очень хотела закончить работу, – Марита, наконец, находит в себе силы посмотреть на меня. – Я не хотела лежать в больнице и умирать от лучевой. Не хотела делать операцию на мозге. Я хотела прожить с тобой оставшееся мне время. Хотела счастливо прожить, – Марита закрывает глаза и плачет. – Ты простишь меня?

Я прощаю тебя. Тебя, но не себя. Никогда не прощу себя за свою беспечность. Никогда не прощу себя за то, что позволил тебе уйти.

Марита умирает весной, ярким солнечным днём. Воздух ещё по-зимнему чист и прозрачен. Пронзительное солнце отражается от приборов, когда белоснежная простыня закрывает её хрупкое тело.

Я забираю её вещи и уезжаю домой. Уезжаю в пустоте. Я не в силах вести машину, не в силах даже включить автопилот, поэтому вызываю аэротакси. Машина взмывает в небо, перестраивается на свою полосу и сливается с другими жёлтыми точками. А я чувствую, как против воли по щеке катится холодная слеза.

Я не иду на работу.

Проходит три месяца. Полгода. Год. Я не встречаюсь с друзьями и не веду лекций. Жизнь проходит где-то далеко, будто за цифровым экраном. В одиночестве я напиваюсь до беспамятства. У меня нет сил даже открыть компьютер Мариты и изучить её работу. Мне наплевать на тайны мироздания и на Нобелевскую премию. На кой чёрт мне это нужно, если её больше нет?

Марита мне часто снится, и в этих снах я вижу своё спасение.

– У тебя ещё остался мой компьютер? – спрашивает она меня во сне.

– Конечно, – киваю. – Он ждёт тебя. Как и я, родная.

От этих слов Марита становится печальной.

– Почему ты не выполняешь обещания, Марк?

Я просыпаюсь за столом в компании пустых бутылок. Я даже не беру стакан. Пью из горла, залпом, без закуски. Почему я не выполняю обещание?

Потому что я не могу жить без тебя, родная. Но я исправлюсь.

Отъезжаю от стола и еду на кресле в спальню. Эскалатор на второй этаж нашей квартиры построила для меня она, мой ангел, моё спасение.

Я включаю компьютер. Диск с данными на пароле. Зачем? Когда она это сделала?

– На моём компьютере о нас история, – отчётливо и ясно говорит её голос у меня в голове.

О нас история. Пароль – дата нашей свадьбы? Не верно. Нашей помолвки? Опять не то. Машина мне пишет, что осталась одна попытка. История о нас. Дата нашего знакомства. Я начинаю вводить цифры, но останавливаюсь. С чего началась наша история? Марита спросила разрешения нарисовать мой портрет. Картина. И тут я понимаю: «Аллегория огня». Марита говорила мне, что, если бы Анна Безмолвная не написала бы свой шедевр, то Марита не занялась бы физикой и не встретила бы меня. Стираю цифры и дрожащими руками ввожу дату создания картины: 21.11.1998. Зажмуриваюсь и нажимаю ввод. Доступ разрешён. С облегчением вздыхаю.

Открываю папку с названием «Аллегория огня». Прошу компьютер отобразить скрытые файлы и папки, называю код доступа: картина. Машина показывает папку с названием «Ханский дворец». Я улыбаюсь и плачу. Будто через эти её шифры говорю с ней, с моей любимой. В «Ханском Дворце» наши фотографии и видео. Открываю видео. Мы стоим под звёздами на берегу реки и клянёмся друг другу в вечной любви. Слёзы застилают мои глаза, и видео обрывается.

Марита сидит на том же стуле, на котором сижу я. Она улыбается мне, а я невольно глажу рукой голографический экран. Мои пальцы проваливаются в пустоту сияющего изображения, а разум трезвеет от ужаса.

– Мой любимый Марк, – говорит Марита мягко, – если ты смотришь это видео, значит, меня уже нет в этой Вселенной. Прости меня за то, что так вышло. Прости меня за те страдания, что я причинила тебе. Ты согласился на мгновение счастья со мной. Согласился ценой своего счастья, я знаю. Это самый большой подарок для меня. Никаких слов не хватит мне выразить всё то, что я чувствую к тебе. Поэтому я скажу, что у меня тоже есть подарок для тебя.

Марк, помнишь моё выступление? Тогда, когда мы вместе опозорились? Ты ещё усомнился в компетентности декана кафедры физики Кембриджского университета.

Я смеюсь сквозь слёзы и отвечаю шёпотом: помню. Я помню.

– Думаю, помнишь, – продолжает Марита, лукаво улыбаясь. – Я вот помню. Но если не помнишь – посмотри, у меня на компьютере есть видеозапись. Посмотри внимательно. Ты поймёшь, что из всего сказанного там можно сделать ещё один парадоксальный вывод. Я уверена, с вычислениями ты справишься. Посмотри видео, и ты поймёшь, что можно допустить рассмотрение каждой отдельной частицы Вселенной как самостоятельной Вселенной, состоящей из множества подобных Вселенных. Это принципиально иной взгляд на Вселенную, который потребует ещё много практических опытов для подтверждения решённых уравнений. При таком подходе всю Вселенную можно рассматривать как бесконечное самоорганизующееся подобие собственных подобий. Вектор и направленность развития определяется самим же множеством. Примером такой самонаправленности служит корпускулярно-волновой дуализм, когда кванты могут проявлять как функции волн, так и свойства дискретных частиц материи.

Теорема Белла говорит, что не существует изолированных систем: каждая частица Вселенной находится в «мгновенной» связи со всеми остальными частицами. Вся Система, даже если её части разделены огромными расстояниями, функционирует как Единая Система. Правда, теория относительности утверждает, что энергия не может распространяться выше скорости света. Данное противоречие является только кажущимся, поскольку квантовая физика и общая теория относительности имеют дело с разными системами отсчёта. Законы естествознания должны применяться ко всем физическим явлениям, относящимся лишь к одной системе. Поэтому вывести единую теорию поля в том виде, в котором её ждут учёные всего мира, невозможно. Но это не значит, что такой теории не может быть. Она уже есть. И есть очень давно. Мозаика сложится, если более объективно посмотреть на понятие бесконечности и на то, что из этого следует. Бесконечность не может простираться только в одну какую-нибудь сторону. Микромир – это тот же макромир, что и наш, только лежащий в другой системе отсчёта. В этом суть бесконечности – бесконечное подобие подобий. Твои слова, Марк. Уже не раз выдвигалось предположение, что мы живём в Мультивселенной. Это верно, только с одной оговоркой, – другие миры, они не где-то там. Мы сами из них состоим, Марк. Они – везде. В этом и есть бесконечность – то, что не имеет конца. Не имеет начала. Наш мир – это такой же квант иной Вселенной, который со стремительной скоростью летит навстречу другому, чтобы погибнуть в Большом Взрыве и дать начало новым мирам. Для нашей Вселенной это будет длиться вечно, в то время как там пройдёт миллиардная доля секунды. Данное положение согласуется как с выводами теории относительности, так и с постулатами квантовой физики. Ты понимаешь, о чём я говорю. Этой мой подарок для тебя, любимый. И он по праву принадлежит тебе. Ведь тогда, у «Аллегории Огня», это сказал мне ты. Это твоя теория. Теория Всего.

Марита смеётся, а я плачу.

– Надевай костюм и иди за Нобелевской премией, – говорит мне голограмма, а я готов умереть. – Впиши своё имя в историю науки. Живи и люби. А мы с тобой ещё обязательно встретимся. Я думаю, теперь ты понимаешь, что если меня нет в этой Вселенной, это не значит, что меня нет вообще.

Марита протягивает к камере свою руку, и наши с ней пальцы соприкасаются.

– Я всегда буду с тобой, потому что я тебя люблю, – шепчет она. – Всегда любила и любить буду. И это не проклятие. Это великий Дар. Дар Вселенной. Дар самого Господа.

13

Приблизился к людям расчёт с ними, однако они с пренебрежением отворачиваются.

Коран(21:1)[21]21
  Коран, сура «Пророки», аят 1. Перевод. Эльмир Рафаэль оглы Кулиев.


[Закрыть]

XXII век, ок. 100 лет после Вторжения.

Военные маршируют ровным строем. В серой броне по серой земле под серым небом. Войска выстраиваются перед машинами – такими же серыми, безликими бронеходами. По команде садятся в них. Вдалеке – руины древнего города. Раньше города были красивыми, с многоуровневыми дорогами и парками. Теперь все – на одно лицо. Серые, грязные. Мёртвые. Сухой ветер приносит запах далёкого сражения. Едкий, смрадный. Глухо гремят взрывы. Клокочут двигатели танков и артиллерия приходит в движение. За танками – лёгкие бронеходы на магнитных подушках. Они немного светятся внизу. Светятся синим, как небо в древние времена. За бронеходами – гигантские роботы, в десять человеческих ростов. Пыль клубится шлейфом. Такая же серая и бесцветная, как мир.

Вздыхаю и забрасываю мешок с пожитками в багажник мотоцикла: я собрал себе машину из частей техники, найденной на побоищах. Люблю захаживать на поля брани до того, как миротворцы придут собирать металл. Даже так – это основной мой промысел. Возьму своё и спешу уйти. Моя дорога ведёт меня прочь от мест сражений и борьбы, дорога, что началась под землёй.

Ещё когда я учился, и в меня с успехом загружали терабайты информации, уже тогда я чувствовал, что в мире что-то не так. Чувствовал ложь нашей резервации. Мне не давали покоя мысли о том, что иные с их технической мощью всё ещё не могут нас уничтожить. Нам говорили, что ковчеги спрятаны глубоко, рассказывали про защиту радиоэкранов. Сто лет наша цивилизация процветает под землёй, оттачивая военное мастерство. Думаю, темп технического прогресса в век Вторжения опережает все предыдущие века. Когда я обращался с этими вопросами к учителям, те с умным и уверенным видом отвечали, что причина прогресса – заимствованные технологии. Но тогда почему, почему мы до сих пор лишь отражаем атаки иных? Почему мы не можем собраться и уничтожить их раз и навсегда? Ответом на этот вопрос было скептическое «мы ещё не готовы». Я думаю, мы давно готовы. Думаю, что иные очень удобны для нашей цивилизации: мы не убиваем друг друга, всё внимание направлено на общего врага. Но как только этот враг будет уничтожен, идеально построенная система развалится. Вавилонская башня рухнет. Это, конечно, случится рано или поздно. По мнению наших руководителей, лучше поздно. Ведь когда это случится, придётся что-то делать, чем-то занимать людей. Искать новые цели бытия. А потом я узнал про истинное назначение «Арарата», и все вопросы отпали сами собой. Как бы ни стремились высшие чины скрыть правду, тайное всегда становится явным. Чудо, что наше подземелье ещё не постигла анархия. Ведь если это знание расползётся по ковчегам, восстание будет неизбежно. И я не стал ждать. Раз осталось не так много лет до того, как уровень радиации станет критическим, а парниковый эффект создаст для всех нас Геенну Огненную, то эти несколько лет я хотел бы провести на свободе. Я не в числе избранных, отправившихся на «Арарат», поэтому ничего, кроме, разве что, нескольких дополнительных лет жизни под землёй в ожидании смертельного уровня излучения и полного истощения ресурсов, я не теряю.

Поправляю защитные очки – богатство, за которое меня пару раз чуть не убили. Я взял их с ковчега, чтобы защищать глаза от испепеляющего солнца. Те, кто родился наверху, имеют к излучению нечто вроде иммунитета. Хотя, сам видел – уже начались мутации. Завожу двигатель, сцепляю магниты, и мотоцикл, как я называю своё несуразное средство передвижения, отрывается от земли. Он медленно буксует и, совершив лёгкий рывок, начинает движение. Всё быстрее и быстрее, пока пустыня не превращается в серое море.

Я никогда не был так счастлив, как сейчас. Всю свою жизнь я следовал правилам и жил по расписанию. Я был учёным, а не солдатом. А теперь… Каждый день может стать последним. Я никогда так остро не ощущал всю тотальную неизбежность конца. Но это ощущение дало мне свободу. Свободу перед лицом неизбежного.

Серый мир проносится мимо, словно пустые декорации. Пустая сцена, почти готовая к новому акту. Интересно, мир в представлении древних мыслителей, с античных времён и до средних веков, двигался по кругу – люди до шестнадцатого века не знали теории исторической эволюции. Думаю, они были, в сущности, правы. Они, видимо, ещё помнили своё прошлое. Неясно, догадками, но помнили. Но шли века, последние воспоминания о крушении забывались… И сейчас наш мир завершает очередной круг. Так что я считаю себя счастливчиком: не каждому выпадает такая грандиозная доля – быть свидетелем мировых событий. Может, даже стану персонажем в новой легенде. А страдания – они были всегда. Войны, голод и болезни – неизменные спутники человеческой цивилизации. Поэтому я не думаю, что мы как-то особенно несчастны. Может, я слишком чёрств.

Увеличиваю скорость, и мир размазывается. Это его свойство, размазываться от скорости, мне очень нравится. Хотя, если быть точным, это особенность моего восприятия, но не суть. Та единая масса, в которую превращается всё сущее, похожа на вечность, на белый сон. Так обнажается сущность мироздания, которая есть – ничто.

За пять лет скитаний я, наверное, объехал всю нашу уставшую Землю. Пока жил под землёй, даже не представлял, что она такая маленькая. Маленькая и беззащитная. Много раз попадал под обстрелы иных, но каждый раз удавалось спастись. Одно время я даже хотел найти хоть кого-нибудь из иных, так как мне не давал покоя вопрос, почему они позволили нам уйти под землю. Почему тогда, век назад, они полностью не уничтожили нашу цивилизацию, раз им нужна наша планета? Ходил на побоища и искал их истребители, которые похожи на светлячков. Но, кроме обгоревших тел людей среди металлолома, я ничего так и не нашёл. Знаю, иные используют наши тела, сами являясь полиморфами. Они сидят в своих сферах, заставляя тех, кого забрал свет, воевать за них – используют нас как пушечное мясо. Играют? Развлекаются так? Слишком примитивно для высшего разума. Во время первых атак они спустили пилотируемые дроны на дистанционном управлении, а потом уже затеяли свою странную игру. Но мне всё равно не даёт покоя тот факт, что за сто лет иных никто так и не видел. Наверное, я слишком много думаю.

Я лечу над поверхностью земли прочь от пепельной зимы северного полушария: истосковался я по синему небу. Его можно видеть над тем местом, которое раньше именовалось Африкой. Ещё над полюсами, но там слишком холодно и всё залито радиоактивной водой талых ледников. Правда, в Евразии облака иногда рассеиваются, но это бывает редко и обычно ночью. На юге же небо синее почти всегда. Синее, как раньше. Такие путешествия длительны и опасны, но синее небо, оно стоит того.

Лететь я могу долго, благо для магнитов почти не нужно топливо, а двигатель, который удерживает их сцепление, потребляет крохи. Так что единственным моим ограничением является собственный голод. За время своих странствий я научился очень хорошо терпеть голод и жажду. Поначалу, после трехразового питания на ковчегах, я с трудом выживал, был при смерти от голода и переизбытка ультрафиолета. Но человеческий организм привыкает ко всему. Сейчас я спокойно существую на скудных обедах раз в сутки, и вроде лучевая убивать меня пока не спешит. К крысам, а также прочим грызунам и иной нечисти, почти единственной еде обитателей поверхности, тоже привык. Организм адаптировался даже к антисанитарии. На ковчегах панически боятся инфекций с поверхности. Болезни, безусловно, есть. Но нефильтрованный воздух не смертелен, как думают граждане ковчегов. Он, конечно, не пахнет свежестью и давно утратил чистоту, но, по моему мнению, намного лучше той никакой стерильной субстанции, которой потчуют кондиционеры. Может, в моих лёгких уже слишком много песка, и я умру от какой-нибудь чумы, или у меня вырастет хвост, но пять лет, проведённые в скитаниях на поверхности, стоят целой жизни того нудного абсурда, что творится внизу. Я даже видел настоящие рассветы и закаты, чувствовал дождь и мёрз под снегом. Пусть грязным, серым, но, чёрт возьми, настоящим. Помню, когда я впервые увидел закат, не цифровой, а живой, видел, как над пустыней садилось солнце, я плакал. Я упал на колени и плакал. Даже не ожидал от себя такого. А когда зажглись звёзды, и серебряная дорога Млечного Пути пересекла тёмный небосвод, я чуть не умер от переизбытка чувств. Я лёг на землю, смотрел на звёзды и не мог наглядеться. Даже если бы это зрелище было последним в моей жизни, и меня убили бы мародёры или степные каннибалы, то я бы всё равно не жалел о своём побеге. Ибо в ту ночь, в свою первую ночь в пустыне, я что-то понял. Смутно, неясно, но понял. До сих пор не могу подобрать описание сему чувству – оно не было похоже ни на что, испытанное ранее. В ту ночь я ощутил единство с нечто большим, чем могу себе представить. Мне казалось, что вот оно – понимание всего того, что происходит, что происходило и что только произойдёт. Вот оно, понимание, совсем рядом. Оно – везде, оно во мне и оно нигде. И оно – ключ ко всему. Наутро я проснулся от голода, состояние единства пропало, но во мне что-то изменилось. Изменилось раз и навсегда. С тех пор отголосок неясного откровения всегда со мной, он ведёт меня. Ведёт к неизвестной мне, но обретённой цели, которой не было под землёй, которой не было в другой жизни.

Среди серого мира проступают очертания города. Сбавляю скорость, чтобы разглядеть развалины. Свежих следов атак иных нет, значит, там может быть жизнь. Не факт, что дружелюбная, но попытаться стоит. Не плохо бы найти цыганский табор и, всё же, выменять у них металлы на мясо и топливо.

Сворачиваю к развалинам. Судя по освещению, день уже перевалил за середину. Болезненные скелеты некогда величественных зданий. Проверяю пистолет и нож: всё на месте, под рукой. Кроме звёзд свободный мир подарил мне ещё умение постоять за себя. После того, как я, выменяв свой первый обед у кочевников, тут же его лишился, я лишился и иллюзий, культивируемых подземной цивилизацией. Может полвека тому назад жители поверхности ещё держались друг за друга, но сейчас всё давно встало на круги своя. Еда заканчивается, крыс, и тех, всё меньше. Радиация выкашивает целые лагеря. На поверхности начинается эра борьбы не только с иными, но и друг с другом. Думаю, руководители подземья прекрасно обо всём знают. И всегда знали. И я думаю, это ещё одна причина, по которой они не желают расправляться с иными: под землёй создали хрустальную утопию, построенную на лжи. Пройдёт совсем немного времени, и природа сама подготовит сцену для нового действа.

Сбавляю скорость ещё и медленно подъезжаю к городу. Одна рука на пистолете, другая – на скорости. У ближайших руин развеваются на ветру палатки: серые, грязные натянутые на ржавую арматуру. Цыгане. Если так, то госпожа удача вновь со мной – эти товарищи предпочитают решать вопросы обменом, а не обстрелом.

Подъезжаю, совсем медленно. Никого. Странно. Обычно кочевники не оставляют свои владения без присмотра. Обрушенные стены и латаные тенты. Наверное, именно таким был пейзаж каких-нибудь стоянок века тринадцатого: у старого разрушенного замка ютились странствующие пилигримы. Только вокруг был лес. Он шумел, а в зелёных кронах пели песни птицы. Чёрт возьми, как же хочется воочию увидеть эту красоту.

Я миную палатки и еду мимо развалин: на сером камне лежит серый песок, будто снег. Малейшее дуновение ветра подхватывает песчинки, и по руинам стелется позёмка. Кажется, вот-вот выйдут призраки. Серые, прозрачные выйдут и рассыплются от ветра.

Я действительно вижу призрака – одинокую тёмную фигуру у сохранившегося основаня дома. Призрак тоже заметил меня: идёт навстречу. Значит, не призрак. Человек. Ещё раз проверяю оружие и готовность мотоцикла сорваться с места. Но, судя по всему, призрак безоружен, да ещё и калека. Очень сильно хромает, на костылях.

Останавливаюсь, но магниты не развожу – машина мягко парит над песком, готовая в любое мгновение унести меня прочь. Калека подходит: совсем древний старик, лет девяносто, а то и больше. Может, целый век. Неужели родился до? Нет, быть такого не может. Седые спутанные волосы, чёрная борода и брови. Лицо – тёмное, обветренное, испещрено глубокими морщинами и рытвинами от осп. Но глаза… Такого печального взора я ещё не видел. В его чёрных очах – целая Вселенная. Такое чувство, будто старик выстрадал нас всех. Он знаком показывает, что с миром. Я киваю, отвечаю тем же, но двигатель не глушу. Вдруг засада.

Старик говорит, почти шепчет, что все цыгане сейчас на менах, в центре города. Целых три табора, а палатки пустые – там ничего нет, даже утвари. На мой вопрос, почему караульных не оставили, пожимает острыми плечами: а зачем? Здесь климат достаточно суров, нет такой конкуренции, как на юге. А кочевые племена, которые летом переходят на север, а зимой – на юг, друг с другом не враждуют. Я спрашиваю, всем ли дозволено присутствовать на менах? Он кивает, я хочу включить скорость, но он кладёт свою сухую ладонь мне на руку.