Текст книги "Исход"

9

Даже самый последний грешник становится святым и обретает вечное умиротворение, если действует ради Меня.

«Бхагават-Гита», глава восьмая «Путь к совершенной свободе».

9.31

XXII век, 80 лет после Вторжения.

– Эй, придурок, – кто-то толкает меня.

– Ты что, помер? – меня продолжают трясти.

– Ты сам это выбрал, – чувствую, как меня поднимают на руки и куда-то несут. – Пьяный мешок дерьма. Гореть бы тебе в аду.

Знал бы ты, что я прямиком оттуда, никогда бы так не говорил.

– Чего ты там бормочешь? – меня кладут на мягкую постель. – Живой всё-таки, поганец.

Открываю глаза. Свет причиняет боль, и я с трудом могу разглядеть фигуру человека, склонившегося надо мной. Через некоторое время понимаю, что это полицейский. Вот влип.

– Ты лежал прямо посреди дороги, – говорит. – Из-за тебя разбился великий физик! Он объезжал твоё пьяное тело, получил тяжелейшие травмы, и вряд ли выживет. Мир много потеряет, если он умрёт, он – без пяти минут Нобелевский лауреат. А вот твоя смерть была бы только на руку. Ещё деньги налогоплательщиков на таких, как ты, тратить.

Полицейский продолжает поливать меня грязью, а я чувствую ненависть к нему, к этому стражу цивилизованного мира. И к этому гениальному профессору, который якобы из-за меня разбился на мотоцикле. Нечего с жиру беситься и такие цацки покупать. Ездил бы себе в метро и бед не знал. А нет. Общественный транспорт не для звёздной задницы. Ненавижу. Ненавижу их всех.

Я лежу на койке скорой помощи. Краем глаза замечаю, как везут носилки с окровавленным телом того профессора. За ним идут друзья-байкеры. Полицейский показывает байкерам на меня, но они даже не смотрят. Один байкер садится в «скорую», и его вместе с раненым профессором увозят.

Врач осматривает меня. Он говорит полицейскому, что я здоров, травм не получил. Тогда страж закона приказывает мне встать. Но я не двигаюсь: лежу, улыбаюсь и говорю ему, чтобы шёл к чёрту. Мне здесь удобно.

Полицейский ругается, подзывает товарищей, они поднимают меня и волокут в свою машину. Меня, бомжа и преступника, тащат полицейские. Эту комичную сцену я вижу будто со стороны: как они обливаются потом, как морщат носы от омерзения и моего запаха. Мне становится смешно. До ужаса смешно. И что самое смешное, ни один из них не может ударить меня, чтобы я заткнулся: это будет превышением полномочий, и я смогу подать на них в суд.

Я продолжаю истерически смеяться, когда дверь полицейской машины закрывается за мной. Машина едет, и за окном я вижу чужой мир – мир респектабельных граждан и преуспевающих бизнесменов. Высокие стеклянные дома, в которых отражается небо, и гигантские экраны, которые рекламируют новый спа и отель на орбите Земли. Очередные игрушки для богатых идиотов. Ненавижу. Господи, если бы ты знал, как я всё это ненавижу. Что же, Господи, надо делать, чтобы позволить себе это? Чтобы летать от безделья на Марс? Придурки. Идиоты. Кретины.

Машина приезжает к полицейскому участку, меня выволакивают и тащат в камеру. Замок закрывается, и я оказываюсь в странной компании. Идиоты сидят на нижних койках и смотрят на меня пустыми глазами. Ободранная старая хиппи с длинными свалявшимися волосами, что выбиваются из-под тряпок, которыми она обмотала голову на манер восточного тюрбана; старик в драном плаще, похожий на коршуна, наверное, бомж; молодой человек в дорогом костюме. Китаец и лысый. Странная женщина с рыбьими глазами. У молодого человека взгляд особенно брезгливый. Полный идиот.

Я даже не хочу садиться. Стою, шатаясь, подпираю стену.

Старая хиппи косится на меня и улыбается, даже рукой машет. Привет, говорит. Помнишь меня, Вульф? Я отворачиваюсь. Ненавижу. Лучше смотреть на прутья решётки, чем на этих отморозков. Тут чья-то рука ложится на моё плечо, и я оборачиваюсь: беззубая хиппи улыбается мне. Из её рта смердит, и я невольно зажимаю нос рукой. Она этот жест замечает и истерически смеётся. Её смех такой высокий, что сводит с ума. Я отворачиваюсь и вдруг понимаю, что в камере мы одни. И мы вовсе не в камере, а в каком-то странном помещении, похожем на обшарпанную палатку.

– Я думала, ты простил себя, – говорит она, и меня охватывает страх, – но я ошибалась.

Старуха в чёрном рваном балахоне достаёт гранату. Только не это. Я не хочу снова гореть! Зову полицию, но в темноте никого нет, исчезли даже стены. Только я и старая женщина. Она смеётся и дергает чеку. Мир застилает огонь, я сгораю в невыносимой боли и открываю глаза.

Я лежу на полу собственного бронехода. Медленно оглядываю пространство: из табора никого нет. Куда же они делись… Точно. Я же отправил их за топливом и едой. Медленно сажусь, и из моей ладони выскальзывает жестяная банка. Слежу за тем, как жестянка, звеня, катится по полу. Каждый удар банки отзывается в голове болью. Всё, пора завязывать. Хуже алкоголизма только отвратительные сны, которые мне снятся.

Медленно встаю и открываю двери машины: рассвет. Значит, время у меня ещё есть. Быстро собираю вещи, надеваю бронежилет и очки, беру пистолет и выхожу на улицу. Пока солнце низко, жара не такая удушающая, справлюсь без паранджи.

Иду к городу. Люди, завидев меня, расступаются. Ещё бы. Сам Койот – гроза пустыни – к ним пожаловал.

Прохожу мимо натянутых на древние плиты тентов; некоторые дома, побогаче, сложены из камней и осколков. Люди, замотанные с ног до головы от палящего солнца, сливаются со своими жилищами.

Дохожу до городской площади. В её центре – большой шатёр, к которому выстроилась очередь. Иду мимо очереди, но никто не возмущается. Каждый знает, что с Койотом лучше не связываться. Обхожу людей, захожу к гадалке и сажусь перед ней за стол.

Она сидит напротив – сухая, угловатая, черноволосая. Её взор затмила катаракта – частая болезнь нашего времени. Но, в отличие от остальных, старуха непостижимым образом видит. Взгляд её белёсых невидящих глаз пронзает до костей. Ну что, говорит, готов правду узнать? Готов, киваю. Какова плата? Она улыбается чёрной беззубой улыбкой. Две крысы, смеётся. Нехило так, думаю. Ладно, две – так две. Она начинает раскладывать карты своими крючковатыми пальцами. Я смотрю как заворожённый на её руки: словно ожили корни высохшего дерева. С узлами и синими венами. Знаешь, что меня в вас всех удивляет, говорит своим скрипучим, под стать телу, голосом, ваша глупость. Мир катится к чертям собачьим, скоро мы все тут зажаримся от радиации или нас окончательно перебьют иные. А вы, глупые, еду отдаёте, чтобы послушать мои сказки. Она впивается в меня своими белыми глазами. Мне хочется провалиться. Зачем тебе это? Её шёпот режет тишину маленькой каморки. Отблески топливной лампы очерчивают старушечий череп, застревают в рытвинах серой кожи. Призрак из сказки. Страшной, жуткой истории. Мне, говорю, не даёт покоя один сон. В этом сне мир и я охвачены пожаром. Старуха вновь смеётся. Мир во сне охвачен пожаром? И из-за этой глупости ты ко мне пожаловал? Киваю и говорю, что если это не по её части, тогда я готов забрать крыс и уйти. Она с улыбкой кладёт тушки обратно и хрипит, что я и так всё знаю. За меня она сон посмотреть не может. Тогда я её спрашиваю, что же она на самом деле может? Она прищуривается, словно и вправду видит меня. Я могу заработать много еды на вашей вере в мои речи, хихикает. Катись-ка ты отсюда, милок. Да подальше.

О даре Слепой цыганки я слышал много, но вот о том, чтобы она отказывалась от работы – никогда. Наоборот, все говорят, что ведьма падка на богатства и часто завышает стоимость в сравнении с другими гадалками. Но этот сон настолько извёл меня, что я готов на всё, лишь бы понять то, что не даёт спать. Я и так чертовски устал. Мне до отвращения всё надоело. Достаю пистолет. Моему терпению пришёл конец. Ты всё ещё отказываешь мне? Снимаю предохранитель. Она продолжает улыбаться. Взвожу курок. Она говорит, что лучевая её настолько измотала, что она рада такому повороту событий. Она устала выживать, устала, как и я. Только вот смелости наложить на себя руки у неё нет. Вернее, она не хочет брать на себя такой грех. Она знала, что её отказ доведёт меня до бешенства, доведёт до исступления одного из самых жестоких преступников верхнего мира. Она давно меня ждала. Ждала свою смерть. Я чувствую, как ярость внутри меня вскипает. Разгорается пожар. Как же я ненавижу этот лживый, гнилой мир. Ненавижу её, её беззубую улыбку и смрадный запах изо рта. Если сейчас я её убью, то подарю долгожданное освобождение; если оставлю в живых, то это будет дикий удар по моему авторитету, ведь Слепая всему свету расскажет, что Койот держал её на мушке и не убил. И тут мне приходит сумасшедшая мысль. Я опускаю пистолет, подхожу к старухе и беру её за шиворот. Её белые глаза смеются надо мной. Ты идёшь со мной, говорю. Хочешь ты этого, или нет. Я не буду исполнять твою просьбу, но ты будешь со мной, пока не ответишь, что происходит. Она молчит: позволяет мне выволочь себя из тёмной коморки, увешанной тряпками с непонятными знаками. Некоторые из них намалёваны запёкшейся кровью. Я тащу старуху по коридору, невзирая на ожидающих прихожан. Их глаза блестят в свете факелов, с ужасом смотрят на меня, ведь теперь они не услышат своих сказок. Ну и что. К чёрту их. К чёрту всё. Надоело. Никто даже не шелохнётся: маленькие людишки знают, что с Койотом лучше не связываться. Ведь Койот дружен даже с миротворцами, этими отбросами чёртовых землероек. Будь неладны эти обитатели подземелий. Как же я вас всех ненавижу.

Мы выходим на свет из брезентового дворца. Я силой разворачиваю старуху лицом к её бывшему дому. Смотри, шепчу. Ты свой ханский дворец никогда больше не увидишь. Но ты ещё можешь в нём остаться. Скажи только, как мне избавиться от кошмаров. Я уже не могу спать. Скоро совсем сойду с ума. Она смеётся: скоро? Ты уже, говорит, сумасшедший. Ты думаешь, что умирающая старуха сможет тебе помочь? Заткнись, говорю и со всей силой тяну Слепую к ожидающему меня бронеходу. Старуха стонет: видимо, слишком уж резко дёрнул за руку. Ну и что. Хорошо, что не сломал ещё. Порой мне кажется, что моя злоба достигает такого уровня, что я могу убить взглядом. Жаль, что это только кажется, я был бы рад такому умению. Ведь если бы я обладал таким талантом, я убил бы их всех. Убил из-за невыносимой боли и отчаянья. И тогда бы иным больше нечего было здесь делать.

Они забрали всех, кого я знал и любил. Мой табор испепелили белые лучи, когда мне было всего шестнадцать. Миротворцы тогда опоздали. А эскадрилья с ближайшего ковчега даже не взлетела. После налёта выжило всего двое – я и Ева. Нас не стали забирать вниз, сказали мест нет. Я очень просил забрать хотя бы Еву, мою младшую сестру, но и ей было отказано. Опоздавшие войска даже не оставили нам лекарств и провизии. Мы с Евой едва не умерли от голода, пока шли до ближайшего поселения. А через два года Ева умерла от лучевой. И тогда я понял, что люди по отношению к друг другу ничуть не лучше иных. Мне больше не хотелось быть добычей, пушечным мясом, которое прикрывает радужное подземелье. И тогда я сам стал охотником, шакалом. Стал Койотом.

Я направляю Слепую в узкую дверь бронехода. Мы проходим в кабину и заходим в основной отсек. Маленькие окошки по периметру. На обшарпанных сиденьях – семь человек. Вот и весь мой маленький табор. Моя шайка головорезов, грабителей и отчаянных борцов за свою жизнь.

– И зачем ты её привел? – Бен хмурится, встаёт со своего места.

– Не твоё дело, – отвечаю и подталкиваю старуху к сиденью. – Сколько ты добыл топлива?

Бен отвечает, что два литра. В запасе десять, можно ехать. Мало, говорю, не доедем. Нужно ещё.

– Ты нам так и не сказал, куда ты хочешь отправиться, – поворачивается ко мне Сид.

Я отвечаю, что это никого не касается. Я никому не верю и рисковать своим планом не могу.

– Вы едете на Арарат, – вдруг подаёт голос старуха, и семь пар глаз устремляются на неё. Я говорю, что это бред и приказываю Слепой замолчать. Но она продолжает говорить, улыбаясь противной беззубой улыбкой. Вы, говорит, доедете. Только это ничего не изменит. Совсем скоро, говорит она, совсем скоро всё закончится. Я не выдерживаю и отвешиваю ей оплеуху. У меня, обращаюсь ко всем, всё только начнётся. В полутёмном салоне бронехода воцаряется гробовая тишина. У вас, обвожу табор взглядом, тоже. Цыганка сипло смеётся и называет меня слепым идиотом.

– Это правда? – спрашивает Бен, прищуриваясь. – Мы едем к подводному ковчегу?

– Да, – нехотя киваю. – Если кто не хочет – я не держу. Можете хоть все катиться на четыре стороны.

– Не кипятись, – встревает Лера, голубоглазая блондинка. – Ты мог бы сказать нам о своих планах. Заранее. Ведь ты всегда так поступал.

– Сейчас, Лера, случай особый. Я хочу понять, что творится на этой проклятой земле.

– Иные творятся, – вступает в разговор Айшем, лучший стрелок из всех, кого я знал. Говорит он, не отвлекаясь от чистки ружья. – А люди выживают, как могут, – Айшем отрывается от своего занятия и поднимает на меня взгляд. – Ты всерьёз думаешь, что тебя пустят под воду? – спрашивает. – Или что ты собираешься делать на берегу гниющего океана?

Я чувствую, что он прав, но я не могу признаться в поражении.

– Там разберёмся, – бросаю.

– Ты, брателло, умом тронулся, – криво усмехается Айшем и встаёт. – Нас подорвут ещё задолго до того, как мы доберёмся до берега. Хоть мы все и так постепенно дохнем, идти на верную смерть я не собираюсь. Поэтому, Койот, пошёл я катиться на четыре стороны. Кто со мной? – стрелок оглядывает табор.

Старуха издаёт сиплый смешок. Первой поднимается Лера: она исподлобья смотрит на меня, боится. За ней встают Сид, Бен и остальные. Я понимаю, что они все готовы покинуть меня. Меня, того, с кем они воевали за выживание бок о бок столько лет… Меня, того, кто обеспечил их бронеходом и безопасностью. Злость душит. Умом я понимаю, что против них, опаснейших убийц поверхности, мне не выстоять. Поэтому я молча отхожу от двери и наигранно приглашаю их к выходу.

Сид качает головой. Ты совсем помешался, говорит он, покидая танк. Остальные даже не поднимают на меня глаз. Последним уходит Айшем. Он некоторое время смотрит на меня, затем желает удачи, и я остаюсь один. Старуха смеётся, я с трудом сдерживаю себя, чтобы не убить её.

– Это ты всё испортила! – кричу в ярости.

Она продолжает улыбаться своей беззубой улыбкой.

– А ты, граф, ничуть не изменился, – её горло хрипит меж моих рук.

– Чего ты мелешь? – от её ответа я разжимаю пальцы.

Старуха закашливается.

– Я спасла тебя, дурень, – говорит, потирая шею. – Они бы убили тебя, когда узнали, куда вы едете. И тебе пришлось бы начинать всё заново.

– И чем же я обязан такой милости?

Гадалка хитро щурится. Редко встречаешь старых знакомых, говорит. Её тон обескураживает. На мгновение мне действительно кажется, что я её знаю. Но наваждение проходит быстро, и я вновь чувствую удушающую злость.

– Тяжело в Аду, да? – говорит уже хмуро. – Но ты сам так решил. Поэтому выноси испытание достойно.

Её слова пугают меня. Меня, Койота, пугают слова какой-то сумасшедшей.

– Да что ты несёшь? Ты испортила все мои планы и теперь пытаешься запудрить мозги! – Я тщетно стараюсь совладать со своим страхом. Гадалка, кажется, замечает это и вновь смеётся.

– А зачем ты пришёл ко мне со своими снами? Они ведь тоже пугают тебя. Страх – вот причина всех твоих мытарств. Когда-то давно ты ничего не боялся, кроме своего бесчувствия. И именно этот твой страх перед самим собой привёл тебя сюда.

Её слова сводят с ума, долго я этого не выдержу. Хватаю Слепую за руку и тяну к выходу.

– Вон отсюда! – кричу и пытаюсь вытолкнуть старуху наружу.

– Тебе ведь снится она, девушка с синими, как небо, глазами, – шепчет Слепая, и я замираю. Этого сна я никому никогда не рассказывал.

– Она тоже здесь, она с тобой даже в Аду. Потому что ты не отпускаешь её так же, как ты не отпускаешь себя.

Меня прошибает холодным потом, и я отпускаю Слепую. Гадалка кладёт руку мне на плечо, тихо шепчет на ухо:

– Помочь слепым нельзя. А ты слеп.

Страх смешивается со злостью. Мне становится тяжело дышать.

– Ты говоришь, мы в Аду?

Белёсые глаза слишком близко.

– Да, – её ответ источает смрад. Мне кажется, что я говорю со своей смертью. Неужели я вчера настолько перебрал?

– И отсюда нет выхода? – сиплю и не узнаю свой голос.

Она тихонько смеётся. Выход, говорит, есть.

– Ты про Арарат?

Слепая отстраняется. Её смех становится совершенно невыносимым, но я не могу даже пошевелиться. Твоя слепота крайне тяжёлой формы, говорит.

– Надо уничтожить всех? Взорвать реактор на каком-нибудь ковчеге? – я пытаюсь прорваться сквозь пелену неописуемого ужаса, вызванного её смехом. Почему я не могу убить её?

– Ты уже пытался уничтожить человечество. Может, хватит? – Слепая прекращает смеяться и как-то осмысленно смотрит на меня. Впервые в жизни мне хочется убежать. Такого страха я не испытывал даже при налёте иных.

– Кто ты? – спрашиваю и пячусь назад.

– Я не знаю. Так же, как и не знаю, кто ты. Но я могу помочь тебе пережить это время.

Медленно сажусь на сиденье. Хочется выть: я схожу с ума. Каких же галлюциногенов мне дали на вчерашней попойке? Почему я никак не могу проснуться…

Слепая садится рядом. Она говорит, что нам надо ехать в северный город, что все ответы там. Я тихо спрашиваю почему. Она пожимает плечами: потому что жизнь твоя прошла там.

Я не выдерживаю. Я взрываюсь. Я вскакиваю и кричу, истошно кричу.

– Какого черта, – кричу, – ты несёшь! Я, – тычу в свой живот пальцем, – я – живой! Я из плоти и крови!

Поднимаю сиденье, достаю из ящика нож и режу себе руку. Видишь, подношу порез к носу Слепой, нюхай. Это – моя кровь. Она – настоящая. Красная и тёплая.

Но Слепая вновь пожимает плечами: тоже мне диво, кровь. Она и у меня есть. Можешь и меня порезать, протягивает руку. Я разве говорила, что ты не живой?

Медленно сажусь на пол и закрываю лицо руками. Прав был Айшем – я действительно сошёл с ума. Говорю со своими галлюцинациями и думаю, что я в Аду. Правильно, что они меня покинули. Я – никчёмный вождь. Как же всё надоело. Надоело…

Надоело.

– Отправляйся туда, где ещё растут сосны, – говорит старуха.

Я зажимаю уши руками. Какого чёрта, шепчу. Если я живой, то как я могу быть в Аду? Туда же после смерти попадают…

Слепая отвешивает мне оплеуху. Ты, говорит, ослеплён свей злостью. Твоя злоба убивает тебя. Твоя злоба делает тебя рабом.

– Не правда. Рабом сделали меня они. Они забрали у меня всё. И землеройки. Их я тоже ненавижу.

– Кто они?

– Иные!

– Ты в это веришь?

– Ты что несёшь? Ты же сегодня говорила, что тебе смешны желания людей слушать сказки перед смертью. Ты сама сказала, что мир катится к чертям собачьим, что скоро мы все тут зажаримся от радиации, или нас перебьют иные.

– Говорила. И что с того?

Я так больше не могу. Поднимаю взгляд на старуху, и на мгновение мне кажется, что вместо неё я вижу коршуна. Коршун расправляет крылья, и я кричу. Но с моим криком видение тает, и я вновь вижу её белёсые глаза.

– Какое зрелище! – шипит она. – Сам Койот сидит у ног Слепой! Где же твоя утренняя бравада, а?

Мне хочется её убить, но я не могу пошевелиться.

– Ты говорила, что поможешь пережить.

Слепая лукаво улыбается.

– Помогу, граф. Как и прежде.

– Не называй меня так!

– Хорошо, Ханаан.

– И так не надо! Зови Койотом.

– Ладно, Вульф.

– Я убью тебя!

– Давай. Я с самого утра прошу об этом.

Злоба и бессилие душат, разрывают на части. Голова кружится, в ушах шумит. Бред. Бред. Бред! Пошло оно к чёрту. К чёрту оно всё.

– Помоги, пожалуйста, – шепчу. Пошло оно к чёрту. Пошло к чёрту то, что Койот сидит у ног Слепой.

Старуха хихикает.

– Садись за руль и езжай по руслу реки, – говорит.

– Ты же говорила, что надо ехать к соснам.

– Ещё рано. Езжай по реке.

Встаю и закрываю дверь бронехода. Надеваю защитные очки, сажусь за руль. Старуха, кряхтя, забирается на пассажирское кресло.

Сцепляю магниты, бронеход начинает движение. Мы объезжаем развалины, рынок и цыганский табор. Обращаю внимание, что у цыган есть две собаки. Неслыханное богатство. Но я даже не останавливаюсь: внутри воцарилась странная несвойственная мне пустота.

В нескольких километрах от развалин находится устье пересохшей реки. Река длинная, тянется до самого океана. Только там, где её дельта впадает в океан, всё завалено мусором. Не представляю, зачем туда ехать. Там такая вонь, что даже самые отъявленные мародёры обходят это место стороной. Говорю об этом Слепой. Старуха поворачивается ко мне, будто и вправду видит. Именно поэтому мы туда и едем, говорит.

Я больше не задаю вопросов. Я с трудом понимаю, что происходит. Как так вышло, что за считанные часы я лишился всего: своего табора, своей мечты и своего авторитета? Я уверен, Айшем уж точно всем разболтает, что Койот сошёл с ума и уехал в закат со Слепой цыганкой. Позор, да и только. Только вот странно: злости я не чувствую. Будто испепеляющий пожар ненависти неведомым образом потух, и теперь вместо него лишь чёрная пустота.

В салоне царит невыносимая жара – я так и не смог починить сломанный кондиционер. За окном проносится безжизненная пустыня, она светится золотом под пронзительным небом. Неужели и правда – Преисподняя? Эта мысль, высказанная старухой, не даёт мне покоя. Кажется, именно она разрушила всю мою удушающую злобу. Если я в Аду, то тогда всё объяснимо. Даже если я непостижимым образом умудрился родиться тут во плоти и крови.

– Я бы это место назвала Чистилищем, – вдруг говорит Слепая, будто читает мои мысли. Мне вновь становится жутко.

– Может, ты разберёшься с названиями? – бросаю на неё беглый взгляд и замечаю, что она вновь улыбается.

– Что тут разбираться? – пожимает плечами Слепая. – С утра был Ад, так как ты ещё ни черта не понимал. Сейчас – Чистилище, – она смотрит на меня. Я чувствую её взгляд, хоть и продолжаю следить за дорогой. – А значит, у тебя есть шанс покончить со всем этим.

Бред. Какой же бред. Ещё бредовее то, что я продолжаю слушать этот бред. Что я еду чёрт знает куда, следуя велениям цыганки.

– Я совсем тебя не понимаю, – хочу кричать, но у меня выходит лишь сухое утверждение.

– Ты уже потушил свою ненависть. Поэтому сейчас для тебя – Чистилище. Но оно вновь может стать Адом, если у тебя хватит на это тупости.

– Ты можешь изъясняться понятнее?

Слепая смеётся. Куда уж понятнее, говорит. Ты меня прекрасно понял. Иначе бы ты не отправился со мной чёрт знает куда, она заливается истерическим смехом. Я чуть не расцепляю магниты, но сдерживаю себя. Если уж пустился на авантюру, то надо хотя бы узнать, что там такое в дельте реки.

Я выжимаю всю возможную скорость бронехода, и мир за окном размазывается. Слепая говорит, что я выбрал оригинальный способ смерти – разбиться на машине. Только он ей не нравится – она предпочитает сразу и наверняка. Например – выстрел в голову. В сердце – лучше, но есть риск промазать. Если бронеход перевернётся, можно остаться калекой, а затем долго и мучительно подыхать под палящим солнцем.

Нехотя сбавляю скорость: она права. Старая ведьма вновь права. Но я хочу быстрее добраться до дельты реки и покончить с этим. Нет, говорит Слепая, там ты с этим ещё не покончишь. Там всё только начнётся.

Меня вновь охватывает злость.

– Мне что, думать перестать, чтобы ты не вякала?

– Попробуй. Хорошее дело.

– Да пошла ты.

Слепая хихикает. Я смотрю на дорогу и стараюсь не думать ни о чём, кроме несущегося навстречу пересохшего русла. Когда день переваливает за половину, жара становится совсем невыносимой, и я чувствую, что теряю концентрацию. Бронеход приходится остановить.

Мы обедаем одной из тех крыс, что я предлагал Слепой за её речи. Режем вяленую тушку пополам и запиваем тёплой тухлой водой. Такой обед возможен лишь в Аду.

Хорошо, что Слепая не болтает.

Через час мы едем вновь.

К вечеру воздух становится прохладнее, но в нём начинает чувствоваться смрад. Слепая говорит, что мы почти прибыли. Хорошо, что я не спешил: если бы мы приехали к дельте раньше, мы бы задохнулись.

На горизонте появляется отличная от пустыни тёмная полоса. По мере приближения полоса становится всё более неровной, похожей на гряду пологих холмов. Воздух наполняется вонью. Горы мусора приобретают чёткие очертания.

– Зачем мы сюда едем? – спрашиваю Слепую, с трудом сдерживая приступ рвоты.

– Осталось немного, – она предупреждающе поднимает руку. – Да и кому, как не тебе, быть привычным к смраду?

– Тебе жить надоело?

– Кажется, ты давно обещал пристрелить меня, – хихикает. – Господин Койот не исполняет свои обещания, ай-яй! В лице бездушного графа ты мне нравился больше.

– Какого, к чёрту, графа? Хватит меня так называть.

Слепая пожимает плечами. Одного, говорит, бездушного мерзавца. Но очень страдающего мерзавца. Он страдал так, что сам себя отправил в преисподнюю.

– Если тот, о ком ты говоришь, существует, тогда он полный идиот.

– Так я ж тебе о чём толкую! – она грозит мне пальцем. – Притом с самого утра!

Я ей не отвечаю: каждый наш диалог доводит меня до помешательства. Придёт время, и я убью её. Она узнает цену обещаниям Койота.

Горы мусора простираются до горизонта, от тошнотворного запаха становится совсем невыносимо. Я останавливаю бронеход и надеваю защитную маску миротворца. Вторую протягиваю старухе, и мы едем дальше. Слепая говорит, что нужно преодолеть эти горы. Спрашивает, хороша ли магнитная подушка? Сможет ли бронеход преодолеть мусор? Я отвечаю, что мощности танка на это хватит. Правда, топлива много уйдёт. Стоит ли оно того? Она кивает: стоит.

Я не знаю, какого чёрта слушаюсь её. Что заставляет меня следовать её безумным указаниям, но я направляю бронеход на пологую гору останков цивилизации, и машина, сердито шипя, начинает подъём. Мусор осыпается под отталкивающей силой магнитов, бронеход трясёт, я с трудом удерживаю руль; мы несколько раз проваливаемся почти на самое дно, но я заставляю машину подниматься обратно. Страшно представить, сколько уходит топлива на это удовольствие.

Мы едем, кажется, целую вечность, а мусорной свалке всё нет конца. Я обливаюсь потом. Красное вечернее солнце освещает изломанные скелеты торчащей арматуры, расколовшиеся плиты древних зданий, скрученное ржавое железо и море неподдающихся описанию останков. Среди всего этого месива встречаются и останки биологического происхождения – чёрные, гниющие, разлагающиеся. Кажется, я даже замечаю тёмные тени неизвестных животных, поглощающих эти останки. Правда, испуганные грохотом бронехода, эти призраки тут же скрываются из вида.

– Раньше здесь был большой мегаполис, – поясняет старуха. – Город с многовековой историей.

Тоже мне историк, думаю. Вот закончится топливо, и мы сами станем этой многовековой историей. Койот сгинет в мусорной свалке, вместо того, чтобы штурмовать Арарат.

– Откуда ты всё это знаешь? – Любопытство берёт вверх над злостью.

– В отличие от тебя, я помню, за что сюда попала, – говорит она. Говорит и не смеётся. Впервые её беззубый рот искажает гримаса боли, а не насмешки. Мне опять становится не по себе. Её смех был уместнее для Ада.

– Может, поведаешь, за что тебя так угораздило? – выдавливаю из себя смешок.

– Да за то же, что и тебя, граф. Все мы попадаем сюда по собственной воле.

– Если бы и вправду можно было выбирать, где родиться, я бы не выбрал это место. Так что я уж точно не тот граф, за которого ты меня принимаешь.

Я чувствую на себе взгляд невидящих очей цыганки, и бронеход скатывается в очередную яму.

– Если бы все умели выбирать, в Аду было бы пусто, – говорит она. – Но люди даже не осознают, что значит «выбирать».

– Твой бред выше моего понимания.

Слепая хмыкает. Поэтому мы и едем сюда, говорит. Тебе надо увидеть. Объяснения тут не помогут. Она замолкает. Я бросаю на неё короткий взгляд: старуха смотрит в окно. Я не понимаю как, но, чёрт возьми, она видит.

Дальше мы едем молча. Я уже приноровился к сумасшедшей езде по горам из останков мира, которого никогда не знал. Солнце опустилось низко, и теперь светило иногда прячется за особо высокими нагромождениями мусора. Наконец, горы отходов становятся пологими и вдалеке показывается еле видимая полоса океана. Выдыхаю с облегчением: я боялся, что мусор не закончится никогда.

Мы достигаем воды, когда солнце почти село – над морем видна лишь половина диска. В воде тоже мусор, и он, кажется, тянется до самого горизонта. А я надеялся, что хотя бы у моря можно будет снять эти неудобные маски. Оглядываю мир: ничего необычного. Красный закат на заваленном отходами море. И для того, чтобы увидеть эту картину я потратил столько топлива? Вновь одолевает злость: цыганка меня одурачила. Держу себя в руках, спрашиваю её, что же здесь такого? Что я должен увидеть? Слепая просит развернуть бронеход так, чтобы берег оказался справа. Я меняю положение машины и расцепляю магниты. За окном – береговая линия до самого горизонта: граница, за которой мусор начинает плавать в воде. Но я всё равно ничего не вижу. Тогда цыганка просит смотреть внимательнее за ближайшую к морю свалку. Я напрягаю всё своё зрение и замечаю между кучей и морем, вдалеке, едва видимые очертания какого-то странного сооружения. Оно высокое и узкое, но на останки небоскрёба не похоже. И какого же оно должно быть размера, если его видно даже отсюда. Приглядываюсь и понимаю, что такое оно не одно: странные башни уходят вглубь континента.

– Ближе ехать не советую, – говорит старуха. – Подобьют.

– Кто?

– Люди. Или иные.

– Что это?

– Если подождёшь, то увидишь.

Я больше не могу сдерживаться.

– Что увижу? Чего мне ждать? – кричу.

– Запуска космического корабля. Правда, его запустят из другого мира. Тут, – Слепая проводит рукой по вымышленной линии параллельно горизонту, – тут наши миры пересекаются.

– Чего ты опять несёшь-то? Какие, к чёрту, миры?

– Один наш, который захватили иные, а другой – тоже наш, но который погиб из-за войны между людьми. И вот эту границу, между ними границу, – она вновь показывает ту же линию, – они очень ревностно хранят: с нашей стороны – иные, а с той – люди. Правда, скоро эту границу заделают. Границу между двумя вариантами Ада.

– Ты сумасшедшая. Это же немыслимый бред.

Слепая смеётся. Смотри, говорит, смотри внимательно, и показывает пальцем на ближайшее к нам сооружение. Оно медленно раскрывается, словно некий механизм, у его основания появляется туман. Низкий утробный гул, дрожащий и отзывающийся в груди, заполняет пространство. По спине пробегает холодок: это не гул истребителей ковчегов и даже не гул истребителей иных. Настолько низкого рокота я ещё никогда не слышал. Земля наполняется дрожью и начинает трястись. Я невольно вжимаюсь в кресло, Слепая замечает этот мой непроизвольный жест и смеётся. Но я не отрываю взгляда от происходящего: туман вокруг центральной части сооружения, которая осталась на месте, превращается в клубы дыма смешанные с огнём, и эта самая центральная часть начинает подниматься. Теперь я понимаю, на что она похожа – на гигантский самолёт. Космический корабль взлетает, окружённый дымом и огнём, и его не сбивают иные. Это невозможно. Они не должны были дать ему взлететь. Но космический корабль превращается в точку и исчезает в небе.