Текст книги "Исход"

12471!

Я не хочу открывать глаза, не хочу вновь видеть бездушный кафель стен ревира, пропитанный страданиями замученных до смерти душ. Сквозь закрытые веки вижу хана солнечной страны. Он говорит, что видения мои – не сны, и сплю я сейчас. Я спрашиваю его, почему я не могу проснуться и от этого сна. Хан загадочно улыбается и говорит, что всему своё время и что я обязательно проснусь.

Я открываю глаза. Белое пространство постепенно приобретает ясные очертания. Я лежу на койке, лежу один. Я уже и забыл как это, когда тебя не душит смрад, и не едят заживо вши. Воздух моей новой тюрьмы пропитан лекарствами и смертью. Смертью дышит весь лагерь, смерть – наша властительница, но здесь, в больнице, она чувствуется особенно остро. Острее даже, чем у крематория. Помню, одна старая женщина, которая готовилась к селекции, сказала мне, что когда попадёшь в печь, надо вздохнуть особенно глубоко, так, чтобы дым как можно быстрее заполнил лёгкие. Чтобы умереть быстрее и спокойнее, чтобы не осталось ни единой возможности заживо гореть в яме. На меня, только прибывшего в лагерь смерти, её слова произвели жуткое впечатление: я ещё не понимал, что меня ждёт. Что ждёт всех нас. Её забрали в тот же вечер.

В ревире смерть особенно жестока. Она не душит, она вкрадчиво проводит через все возможные мучения безумных докторов. Она даёт испить чашу боли сполна, и когда уже не остаётся ничего, кроме боли, она берёт за руку и уводит в мир иной. Правда, у смерти в ревире есть надежда. Надежда, что вопреки всему возможно пережить эту боль. Думаю: что лучше, умереть спокойно или умереть с надеждой?

Осматриваюсь: напротив меня ещё четыре койки, белые, как в госпитале. Две из них пустые, а на двух лежат узники, укрытые простынями. Неестественные угловатые выступы под одеялами пугают меня. Хорошо, что я не могу их видеть – я не хочу знакомиться с ещё более страшными вещами, нежели те, что мне пришлось узнать. И я не хочу думать о том, что сделают со мной. Перевожу взгляд на окна, что располагаются точно над койками: с моего положения я могу видеть в них только голубое небо. То самое небо, которое может видеть она, мой ангел. Как бы я хотел, чтобы она была жива и смотрела бы сейчас на небо вместе со мной. Не рядом, нет, я не хочу для неё своей участи; она из окна своего дома смотрела бы. Если бы было так, небо нас объединило бы.

Ко мне приходит сестра и приносит еду. Садится на стул и кормит из ложечки мясным бульоном. Говорит она при этом такие жуткие вещи, что я её не слушаю. Я смотрю на голубое небо и слушаю Вивальди, сам в себе слушаю. Представляю положение пальцев на грифе, как они играют «Весну», а затем и «Лето», и мне кажется, будто сейчас, в этот самый момент, звучит вечная музыка гения.

Сквозь осень я вижу, как медицинская сестра вновь ставит мне капельницу. Сквозь зиму она мне говорит, что я превосходный материал для работы: мой организм не просто вынослив, но и на удивление быстро восстанавливается. Она заверяет, что обязательно раскроет мою тайну. Я поворачиваю голову и смотрю на хана: что теперь делать? Моя смерть кивает: переживёшь. Переживу: у меня хотя бы есть надежда. Если за мной закроются двери крематория, тогда всё, не будет даже её. Наверное, лучше умирать с надеждой.

Медсестра уходит. Я смотрю, как по трубке бежит лекарство – знать бы, чем меня кормят. Но раз становится лучше, не особенно плохим кормят. Кормят на убой. Я гоню прочь такие мысли и перевожу взгляд на свою смерть. Хан советует засыпать. Хотя, исходя из того, что моё нынешнее бытие он назвал сном, он советует просыпаться. Кажется, он видит мои размышления и улыбается. Улыбка смерти. Я улыбаюсь в ответ и закрываю глаза. Если я действительно переживу, хан солнечной страны, я напишу о тебе книгу.

Моё пробуждение волшебно – у меня на плече блаженно спит Анна. Её волосы переливаются в лучах утреннего солнца, тонкая рука лежит на моей груди. Я боюсь пошевелиться, дабы не разрушить наше с ней хрустальное счастье. Мгновение счастья стоит вечности в Аду.

Я глажу золотые волосы Анны и думаю о том, что у нас с ней только началась весна. Та самая пора, которая звенит надеждой и чистым всепоглощающим счастьем. Всё только начинается. Мир расцветает. И играют скрипки в пробуждении весны. Они поют, переговариваются, как птицы. Они поют о любви и надежде, о счастье и жизни. Они поют о том, что только будет, – хорошее, наполненное светом и теплом будущее. Они поют о замыслах, которые обязательно сбудутся, и о мечтах, которые обязательно исполнятся. Они ещё не знают о том, что мечты не сбываются, нет. Они не знают, что в мире столько страданий. Они ещё не знают, что любовь можно назвать грехом. Они знают лишь великое и светлое начало чего-то непостижимо загадочного – жизни. Господи! Я слышу эту музыку, она бежит, бежит по венам моим; она ждёт, Господи, она ждёт, когда в нотах я сохраню её.

Анна открывает глаза. Она улыбается, и от её улыбки мир наполняется светом. Я шепчу ей, что, кажется, Господь ниспослал мне откровение. Откровение в музыке, которое необходимо записать. А причина моего откровения – она, мой ангел. Причина моя – чувство к ней, глубокое и вечное, как океан. Я клянусь Анне, что буду любить её вечно. Это чувство будет моим спасением в Преисподней. Про Ад, конечно, я ей не говорю. Я слушаю её признание и звонкий счастья смех. Анна целует меня и говорит, что нам надобно быстрее пробуждаться, чтобы откровение меня не покинуло.

После завтрака я иду писать. Музыка сама является мне, ноты рождаются сами. Анна сидит рядом, и кажется мне, что благодаря ей я могу чувствовать так явно то, что говорит мне сам Господь.

После обеда мы идём гулять. В тени деревьев, скрывающей от любопытных глаз, я целую Анну. При свете дня чувства будто бы острее, и руки мы не разжимаем… Впервые задыхаюсь я не от тесноты в груди. Кажется, мне жизни будет мало, чтобы всё сказать тебе. Но ведь ты и так всё знаешь…

А дома я вновь сажусь писать, и Анна рядом.

Так проходят дни. Ночами мы гуляем, а днём я вновь пишу. Пишу ту музыку, в которой скрыта вечность. Мне кажется, я не успеваю. Не успеваю за полётом музы.

А ещё мне кажется, что слишком стали мы беспечны: что чувства наши, наверное, всем видны. В темноте я глажу золотые кудри и думаю о том, что, наверное, прощения у Господа мне надобно просить. Но почему же мысль подобная сковывает льдом? Кого боюсь я? Бога? Или клеветы чужой? Почему так волнует меня то, что подумают они?

Я открываю глаза: больница в полумраке, освещается лишь дальними лампами в зелёных абажурах, за окнами темно. Я не должен был пробудиться сейчас. Оглядываюсь: хана нет. Других заключённых тоже. Страх, холодный, колючий, охватывает меня. В воздухе витает зловещее ничто, такое, что не описать словами. Это ничто спугнуло даже мою смерть. Смотрю на руку: она сделалась заметно полнее, но капельница продолжает потчевать меня лекарством. И тут я вспоминаю: наутилус. Неужели они нашли его? Почему-то эта странная вещица тогда, в болоте, вселила в меня надежду, и если бы я нашёл её сейчас, мне бы стало легче. Но её нет, нет ракушки моллюска наутилуса. Леденящий ужас скручивает меня. Это конец. Конец всему.

Я из последних сил судорожно ищу наутилус под одеялом. Может, они не заметили его? Они замечают всё. Почему я так поздно вспомнил о нём, о кулоне, что должен был сохранить?

Дверной проём озаряется светом, и входит медсестра. Я хочу притвориться спящим, но не успеваю: она замечает, что я за ней слежу. Вежливо здоровается. Говорит, раз я пробудился самостоятельно, то моё тело уже почти восстановилось, и совсем скоро моё имя войдёт в историю. Я хочу увести разговор от болезненной для меня темы и спрашиваю её имя. Она удивляется, по глазам вижу, но представляется Гердой. Набираюсь смелости и спрашиваю Герду о кулоне-ракушке. Герда пожимает плечами: не было у меня никакой ракушки. Иного ответа я и не ожидал – она не скажет правду. Я прошу Герду сохранить кулон, которого у меня не было, но медсестра лишь надменно усмехается. Ей нравится власть над людьми.

Герда меряет мне температуру, пульс и давление. Всё записывает в журнал, такой же, как и у хирурга. Этот журнал похож на мою нотную тетрадь. Герда вводит лекарство в мою вену и торжественно объявляет, что начала первый этап своего эксперимента.

Лекарство разливается болью, но я не спрашиваю о нём, я хочу, чтобы со мной осталась хотя бы надежда.

Боль становится всепоглощающей, я кричу, истошно кричу, и боль заполняет меня всего, заполняет без остатка, пока, наконец, не становится светом. Чистым светом тёплого солнечного города.

За маленьким окошком экипажа проносятся летние измождённые жарой поля. Голубое небо дрожит от зноя, но вдалеке, на горизонте, уже клубятся тяжёлые тучи. Природа замирает перед бурей, которая, правда, будет не скоро. Анна сидит рядом, на её светлом платье играют солнечные блики. Она смотрит в окно, но взгляд её печален. Я знаю, о чем её печаль. Я кладу на её плечо ладонь и тихо говорю, что, если ей так невыносимо, мы можем перестать лгать миру, ведь её доброе имя опорочено из-за меня. Анна качает головой: на ней вина в нашем теперешнем положении, в том, что церковь осуждает меня, и имени доброго гений лишён. Ведь именно она, тогда, под звёздами, призналась мне. Если бы не она… Я не позволяю ей продолжать. Если Анну печалит лишь моя судьба, тогда печаль её напрасна – суждение остального мира не стоит нашего счастья. Если счастье возможно лишь в тайне, значит, так тому и быть. И откровение, говорю, музыкальное откровение посетило меня только благодаря ей. Я написал самое великое произведение на свете. И это дар, дар самого Господа.

Анна кротко улыбается и сжимает мою ладонь.

Паолина сидит напротив, лицо закрыла веером: делает вид, что не слышит наш разговор. Я ей за это благодарен.

– В Вене нам будет легче, – говорит мне Анна. – Твой гений известен миру, Антонио. Император уже чествовал тебя. Даже говорят, будто Карл беседовал с тобой дольше, чем со своими министрами в течение двух лет! – Анна смеётся, и мне становится легче. Кажется, что и вправду всё будет хорошо. – Карл сделает тебя придворным композитором, и слава твоя станет ещё громче, чем была, – уверяет меня Анна.

Я улыбаюсь: она ещё наивна, очень наивна. Но я соглашаюсь с ней и говорю, что надеюсь, что будет так. Ведь когда-то и опера звучала, и награда была от короля. Но потом… Те же зрители сказали мне, что оперы мои полны клише и неинтересных штампов.

Чтобы осуществить переезд, мне пришлось продать свои рукописи за гроши. Тоже мне, маэстро! Гений нищеты… О, Господи! А ведь было всё, было! И пышные приёмы, и театр свой. И музыка в «Пиете» так звучала! Как звучала музыка в «Пиете»…

Я помню наше с ней первое сопрано. Тогда ещё надежды полон был. И зрительские аплодисменты напоминали водопад. Я помню, как бархатный голос Анны со сцены оперной звучал на фоне скрипки, и даже свечи так дрожали, будто музыкальный такт был известен им.

Я помню как «Четыре времени года» покорили сердца тех, кто потом меня осудит. И архиепископ отслужит раньше срока мессу обо мне.

За окном экипажа собирается буря: первые порывы ветра приносят редкие капли дождя. Нежный разговор щегол и горлица ведут неторопливо, и тёплым ветром напоён простор. Вдруг налетает страстный и могучий Борей, взрывая тишины покой. Вокруг темно, злых мошек тучи. И плачет пастушок, застигнутый грозой[12]12
  Отрывок из сонеты «Лето» цикла «Четыре времени года». Перевод Владимира Григорьева.


[Закрыть].

И буря разражается: музыка льётся низвергающимися потоками воды, потоки устремляются стремительно, гаммаобразными пассажами и арпеджио то ввысь взмывают, то падают во тьму. И боль, великая боль качает меня на руках своих, то вспышкой света озаряя, то унося туда, где правит тьма. И вновь я слышу музыку, грозный унисон всего оркестра забирает муку мою, забирает тогда, когда чувствую я, что больше не могу.

Голоса. Среди бури слышатся голоса, словно далёкие крики чаек. Чайки и ураган: далёкие воспоминания моего потерянного мира.

А он выносливый, говорят далеко, за штормом говорят. Неужели скрипач? Скрипач, отвечает женский голос. Правда, кажется, сошёл с ума. Последние двенадцать часов всё время стонал, Анну звал.

– Удивительно, что выжил, – теперь мужской голос звучит чётко. Знакомый голос: хирург. – И как его ритм Бергера[13]13
  Ритм Бергера – название ЭЭГ после 1934 года


[Закрыть]?

Слышу шуршание листьев нотной тетради. Я же говорил, что ты переживёшь.

– Поразительно. Как такое возможно, Герда?

– Я же говорила, профессор.

– Эксперимент надо повторить.

– Только 12471 надо вновь привести в чувство.

– Для чистоты эксперимента нам нужен другой подопытный.

– Сначала закреплю результаты на нём, после возьму следующего.

Голоса покидают мою тьму. Я чувствую жар, всё тело горит, голова раскалывается от боли. Но сознание не хочет меня покидать, не хочет показывать мне солнечный город. Оно держит меня во тьме, заставляет чувствовать неистовую муку. Хан протягивает мне свою золотую ладонь, и я вижу наш лагерь будто сверху, со стороны. Вижу медицинский корпус в центре, огороженный двойным забором под напряжением; вижу бараки и страшные крематории. Пламя вырывается из топок, поднимается ввысь и превращается в облако. И облако это, на самом верху, соединяется с дождевым облаком; и кажется, что падают обратно на землю слёзы замученных вместе с дождём. И дым, серый дым, от тяжести своей подняться не может: стелется по земле, будто даже у него мука смертельная. А на земле – люди: надзиратели с оружием и измождённые, умирающие заключённые. Но чем выше поднимаюсь я, тем меньше вижу их, пока и те, и другие не превращаются в чёрные точки на серой земле. Чёрные точки нотного стана моей тетради. А утром на рассвете скачут к бору охотники, а с ними егеря. И, след найдя, спускают гончих свору, азартно зверя гонят, в рог трубя. Испуганный ужасным гамом, израненный, слабеющий беглец, от псов терзающих бежит упрямо, но чаще погибает, наконец[14]14
  Отрывок из сонеты «Осень» цикла «Четыре времени года». Перевод Владимира Григорьева.


[Закрыть].

Но я не хочу погибать. Ты же обещал, хан солнечной страны.

Я переживу.

Я открываю глаза, открываю через силу, не для того, чтобы увидеть ненавистный ревир, но для того, чтобы жить. Если я пережил фронт, лагерь и болота, чудовищный эксперимент, значит, я переживу. Слишком много мук, чтобы уйти. Уходить надо было сразу; но ещё тогда, когда я замирал от страха под пулями, я решил, что выживу. Если бы знал, что ждёт меня… подумал бы, что смерть от пули не такая страшная. Теперь я буду бороться до конца.

Герда вновь кормит меня супом и ставит капельницы. Вместе с хирургом проводит ещё опыты, чтобы зря не терять время и материал. Пока я восстанавливаюсь после пыток, она изучает действие противовирусных препаратов на ранах, которые делает мне сама. Она ранит меня и вновь говорит страшные вещи, которые я не слушаю. Мы оба – лишь маленькие чёрные точки, и её участь печальнее моей. Если я скоро умру, то ей придётся жить. Жить со всеми своими деяниями, которые намного больше её самой – больше чёрной точки нотного стана.

Мои ноги изувечены, а пальцы уже никогда не смогут играть на скрипке. А в небе Сирокко с Бореем сошлись, идёт не на шутку меж ними сраженье[15]15
  Отрывок из сонеты «Зима» цикла «Четыре времени года». Перевод Владимира Григорьева.


[Закрыть]. Нет, смогут. Ибо нечто новое витает в мире, то, что я не могу передать словами.

И снова весна, уже заканчивается весна. Более полугода прошло с тех пор, как я стал кроликом. У меня не было дней, не было ночей: бытие слилось в единую симфонию ужаса и смерти. За всё то время, пока Герда и профессор пытались разгадать тайну моей выносливости, я даже привык к боли. Мои чувства притупились, я перестал кричать. Мне стало нравиться терять сознание и проваливаться в небытие, в видения о солнечном городе, которые я, правда, сразу забываю. Я только помню, что король умер, и началась война[16]16
  Вскоре после приезда Вивальди в Вену Карл VI умер, оставив композитора без покровительства. Началась война за австрийское наследство. Всеми забытый, больной и без средств к существованию, Вивальди скончался 28 июля 1741 года, в возрасте 63 лет.


[Закрыть]. Вечная, бессмысленная война. Война, в которой моей музыке не осталось места.

К весне, ко времени триумфального эксперимента, как говорит Герда, особенные ноты появились в ветре за окном, в жужжании мух и даже в стонах других узников. Ноты утраченной надежды. Хан всё реже навещает меня, но когда появляется, молчит и улыбается. Может, вновь спросить у Герды про наутилус? Я вряд ли переживу её повторные инъекции, поэтому терять мне нечего.

Замечаю, что Герда не приходила уже давно: почти целые сутки. Не снимала показаний и не ставила капельниц. К голоду я привык, поэтому, кажется, могу вообще не есть. Оглядываюсь: на койках ещё лежат заключённые, кто-то стонет, кто-то, кажется, умер. А в окнах всё то же голубое небо.

Издалека доносятся крики. Сначала слабые, еле слышимые, как эхо, но потом всё громче и громче. Прихожу в себя: крики становятся ужасными, перемежаются выстрелами и взрывами. Выстрелы и взрывы. Фронт? Нет, быть такого не может. Мной овладевает давно забытое чувство страха. Неужели я совсем перестал бороться за жизнь, раз потерял страх? Некая сила толкает меня прятаться. Кажется, это моя смерть.

Я пытаюсь встать, но изрезанные ноги не держат. Пронзает острая боль, но я терплю. Терплю и сам вытаскиваю иглы капельниц из посиневших вен, терплю невыносимую муку в опухших суставах и встаю. Призрак с соседней койки смотрит на меня с ужасом и советует вернуться на место. Но я не слушаю, я стараюсь не смотреть на его изуродованное тело без ног – я иду в конец барака, туда, где в соседней комнате хранится оборудование. Иду, заваливаясь на койки, иду, стараясь не смотреть по сторонам, иду сквозь огонь, в котором сгорает моё тело. Иду до кладовой, захожу в неё, закрываю за собой дверь и оглядываюсь: посередине свалены наспех какие-то медицинские приборы; за ними, в стене, окно, за которым буйствует пожар, а напротив, у стены, шкаф. Из последних сил дохожу до шкафа, в котором висят медицинские халаты, забираюсь в него и закрываю за собой дверцы. Неудобная поза натягивает многочисленные швы, боль сводит с ума, но я терплю. Я привык терпеть. И мука эта – последнее моё испытание. Я аккуратно, стараясь не шуметь, поправляю своё тело, опираясь руками на деревянный пол шкафа. Пальцы дрожат, но у меня получается передвинуть себя в более удобную позу. В темноте слышу, как дверь в кладовую отворяется, мир заполняют голоса, и я замираю. Пальцы нащупывают камешек, и я сжимаю его. Я знаю, что нашёл. Мне становится легче; кажется, теперь могу даже не дышать. Голоса кричат, возмущаются, но я не разбираю слов – мне достаточно слышать то, что они напуганы. Они суетятся, бегают, кричат, и тут оглушительной силы взрыв сотрясает бытие.

Оркестр взрывается решительным, могучим унисоном, пространство дрожит от величия бури. Я сжимаю в руках ракушку наутилуса и зажмуриваюсь. Скрипки неистово играют, и в небе Сирокко с Бореем сошлись, идёт не на шутку меж ними сраженье. Сквозь хаос и тьму улыбается хан: он прощается и молвит, что пришло освобождение.

Я играю на сцене аллегро весны, оркестр поёт, ведомый смычком. Зал замер, я чувствую их восхищенные души. Но не для них играю я; душа моя поёт лишь для неё, для ангела с голосом кроткого сопрано. И когда после «Зимы» шумят аплодисменты, я слышу лишь её звонкие ладони. И чудится мне, в болезненном бреду чудится, что даже сейчас, когда она держит меня за руку, сидя у моей постели, симфония продолжает звучать. Музыка вечна.

Анна держит меня, и я вспоминаю наше мимолётное счастье. Её лицо уже украсили морщины, и осанка не так горда. Но для меня она по-прежнему прекрасна, и для меня такой она будет всегда.

Сколько лет прошло с тех пор, как впервые музыка звучала? Сколько лет назад мы гуляли под луной? А сколько… Кашель душит меня, разрывает грудь мою. Анна подаёт воды, но я не принимаю стакан. Я чувствую, Господь зовёт меня. Я тихо шепчу об этом, и мой ангел плачет. Анна говорит, что её жизнь будет невыносимой без меня. Она просит Господа не забирать меня, но Он и так даровал нам много. Я обнимаю её, обнимаю последний раз и шепчу, в горячечном бреду шепчу, что мы ещё встретимся. Я чувствую её слезы на своей щеке и тёплый последний поцелуй.

Белоснежный хан протягивает мне руку, и я тянусь в ответ.

– Он живой! – говорит хан человеческим голосом.

Я сильнее сжимаю в руке ракушку и чувствую, как хан берёт меня на руки. Это не хан, его руки не светятся и одет он не в белое. Военный поднимает меня из-под обломков, и среди огня я вижу голубое небо. И я понимаю: я пережил. Спасибо, Господи.

И праздничные вести эфир разносит, точно волшебство. Вдруг набегают бархатные тучи, как благовест звучит небесный гром. Но быстро иссякает вихрь могучий, и щебет вновь плывёт в пространстве голубом…[17]17
  Отрывок из сонеты «Весна» цикла «Четыре времени года». Перевод Владимира Григорьева


[Закрыть]

* * *

Я уже и не надеялся, что когда-нибудь увижу рассвет из окна собственного дома, а не сквозь полосатые спины пленных. Я не думал, что буду жить.

Я не знаю, за что мне всё это.

За что убивают невинных людей.

Никто не знает.

То, что я пережил, нельзя рассказывать, оно – за пределами возможностей человека, и после такого, наверное, лучше вообще не жить.

Но я жив.

Моя воля к жизни оказалась сильнее кошмара, в котором я оказался. И как обещал, я напишу о тебе книгу, хан солнечной страны. Напишу не о ужасах бытия, не о кошмарах, которые не дают мне спать. Я хочу написать о тебе.

Я открываю тетрадь, беру ручку. Бросаю взгляд на кулон-ракушку. Солнце отражается от окаменелого наутилуса, играет на останках вензелей металлического оплёта.

Я так надеялся, что смогу найти тебя, мой ангел с золотыми волосами.

Кладу на бумагу руку. Непривычно. Изувеченные пальцы трясутся. Но я справлюсь. Я смогу. Ведь если я оставлю в себе весь этот кошмар, весь ужас войны, если я напишу о нём, то какая жизнь меня ждёт? Война. Она будет со мной всегда, даже на прогулке в солнечный день я буду чувствовать запах крематория.

Но если я напишу о другом, напишу о чуде, тогда у меня будет шанс однажды проснуться свободным.

Я собираюсь с силами и пишу. Пишу ради тебя, мой ангел с солнечными волосами. Пишу ради тебя, милая Анна с голосом кроткого сопрано. Пишу для тебя, для той, которая существовала только в моих снах.

«В те давние времена, когда были на земле моря и реки, одной страной, что лежала в горах, правил хан. Его страна была богатая и прекрасная, люди там жили в мире и достатке. Однажды в золотой дворец хана пришёл бродяга. Он был грязный, смрадный и больной…»