Текст книги "Исход"

– Ты с какого ковчега? – спрашивает.

Удивляюсь вопросу. Мой внешний вид уже давно не соответствует человеку подземному. Я говорю, что он ошибся. Старик улыбается беззубой улыбкой и отвечает, что только обитатели ковчегов не знают проблем в общении: только миротворцы могли говорить со всеми жителями строительных лагерей на всех их многообразных наречиях, и что только у нас есть уникальный акцент идеально сухого произношения.

От удивления не знаю, что ответить – про акцент мне говорят впервые. Обычно люди не обращают внимания на подобные мелочи, и в начале моих странствий меня причисляли к подземной цивилизации только по откормленности и чистоте зубов. Но спустя год-полтора я стал «своим».

– Зачем на мены? Мясо? Топливо?

Мысли читает. И то, и то, говорю. В обмен на металлы и на два работающих наручных компьютера, отвечаю, хлопая свою тачку по багажнику.

Старик кивает и предлагает на мясо и топливо обменять информацию. Я с удивлением смотрю на калеку: всё любопытнее и любопытнее. Мясо, говорю, на вес золота, а топливо, слитое из баков сбитых истребителей и бронеходов, и подавно. Калека соглашается, но говорит, что информация – бесценна. Так что, если я согласен, он готов предложить мне мясо и пол-литра топлива. Если меня устроит качество, он приступит к расспросам. Я соглашаюсь: если юродивый не врёт, тогда фортуна мне благоволит.

Старик приглашает меня рукой, и я медленно дрейфую за ним. Мне всё ещё кажется, что здесь что-то не так. Но любопытство и желание лёгкой добычи берут вверх над здравым смыслом.

Хромой медленно ковыляет среди закоулков пыльного города. Его несуразные лохмотья, сальные и грязные, скрывают очень тяжёлую травму. С каждым шагом старик заваливается налево, будто у него одна нога короче другой. Или одной ноги вовсе нет: о землю глухо стучит неудачно сколоченный протез. И левая рука беспомощной плетью висит на костыле. Как он выжил?

Нам иногда встречаются люди, такие же безликие, серые призраки. Они не обращают на нас внимания – плывут себе, угасающие декорации. Калека доходит до своего убогого жилища: сохранившийся угол кирпичного здания сверху закрыт досками; с одной стороны привален кусок плиты, с другой – вход, завешан тряпками. Калека, кряхтя, поднимает брезент и приглашает меня. Я медлю, озираясь. Старик вновь щеголяет своей беззубой улыбкой и говорит, что здесь бояться нечего: в городе сейчас пара десятков постояльцев и цыгане на менах. Каннибалов и прочих сюда не заносит. Слишком ещё северно, да и иные рядом появились. Вспоминаю, что видел, как строились войска одного из ближайших ковчегов. Вспоминаю, но не говорю.

Жду ещё минуту и расцепляю магниты. Мотоцикл грузно опускается на землю, но я уже привык, удерживаюсь. Проверяю, плотно ли закрыт бак, убираю ключ зажигания в карман и иду за стариком. Захожу в дом, снимаю очки, держу на пистолете руку. Оружие спрятано хорошо, его не видно, но легко достать. На удивление у калеки дома и правда – никого. Небольшое окно в сохранившейся стене затянуто мутной плёнкой, подле окна – кривой стол. У стола – три разношёрстных табурета. На столе – топливная лампа. Она похожа на те, что раньше именовались керосиновыми. В углу, на полу, – груда тряпок. По-видимому, постель. Пол кое-где прикрыт лоскутами мешковины, рядом с «постелью» – два массивных ящика, сколоченных из досок, пластика и даже каких-то металлических пластин. Старик говорит, чтобы я не стеснялся и садился за стол. Он меня примет как гостя. Я нерешительно соглашаюсь и думаю о том, какой он удивительный человек. Если меня, по моей же глупости, сейчас не превратят в отбивную, то его гостеприимство я отнесу на полку к тем чудесам, где у меня хранятся первые настоящие звёзды, первый настоящий закат и первый настоящий рассвет.

Старик кладёт костыли, здоровой рукой открывает один из ящиков, достаёт бутыль с водой и два жестяных стакана. Вода хорошей очистки, говорит, почти без примесей. Я не выдерживаю и помогаю дедушке. Тот кивает и улыбается: спасибо, а то долго с костылями возился бы. Затем калека даёт мне вяленое мясо, жестяные тарелки и приборы. Он говорит, что угощение – от чистого сердца, нельзя отказываться. Старик давно мечтал встретить подземного жителя, и я для него – подарок судьбы, о котором он мечтал всю жизнь. Мой мир вновь переворачивается. Я всё ещё жду подвоха, но что-то мне подсказывает, что на этот раз я ошибся.

Я сервирую стол, а дедушка, тем временем, что-то достаёт из ящика. Он зовёт меня и показывает свой товар: идеальные крысиные тушки, аккуратно завёрнутые в брезент, и пластиковую бутыль с желтоватым топливом. Откупоривает бутылку и протягивает мне. Я принимаю её и нюхаю: топливо почти свежее. На содержимом этой бутылки можно Землю обогнуть. Ну как, спрашивает, годится? Я не могу сдержать улыбки и говорю ему, что его мясо и топливо – целое состояние, и за это я готов отдать все свои металлы и компьютеры. А ещё, говорю, у меня в багажнике есть пара пистолетов и шесть обойм. Калека отрицательно качает головой и идёт к столу. Он устало вздыхает, залезает, кряхтя, на стул. Мне, говорит, только твои ответы нужны.

Я разливаю воду, режу мясо и сажусь напротив. Старик смотрит на меня, и в его тёмных глубоких глазах – вся его длинная тяжёлая жизнь. Меня вновь посещает мысль, что он рождён до. Но я вновь её отгоняю: слишком давно было это самое до. Дед долго глядит на меня, словно пытается прочитать мысли, изучает. Мне даже кажется, будто он боится спрашивать то, зачем привёл меня в свой дом. Ему хочется и, в тоже время, боязно узнать некую правду. Дед терпеливо ждёт, пока я съем кусок мяса и запью его водой. До своего обеда он почти не притрагивается – так, ковыряет, скорее, для вида. Волнуется. Только после того, как я утолил голод и жажду, начинает беседу. Можно, вежливо интересуется, я буду спрашивать тебя с самого начала? Улыбаюсь: хоть со времён Потопа историю перескажу, благо загрузки – вещь хорошая. Старче скромно складывает сухие руки и отвечает, что так, конечно, не нужно. Помру, говорит, быстрее, чем твой рассказ закончится. Я, говорит, свою смерть совсем близко чую, и мне нужно уйти спокойно. Держит, говорит, меня на земле бренной лишь одно незнание. И вот когда это незнание станет знанием, я испущу дух.

Мне становится грустно, но как-то по-светлому грустно: а вдруг он прав? Вдруг, когда закончится мой рассказ, и в нём неведомым образом будет содержаться ответ на вопрос старика, он и вправду умрёт? Закончится долгая и трудная жизнь этого старого человека с печальными глазами. Тогда надо говорить как можно дольше. Жалко мне его очень. Кажется, он настоящий человек.

– На каком ковчеге ты родился?

Действительно, с самого начала. Ну что ж, если моя история станет частью его истории, тогда пусть она будет достойна его страданий. И тогда моя история станет частью истории всего нашего мира, станет новой легендой, сотканной из множества судеб.

Я родился на Аркаме Пять, ковчеге первого поколения. Родился тридцать лет тому назад. У меня было всё, как и у любого счастливого обладателя паспорта гражданина ковчега. Я исправно ходил на завтраки-обеды-ужины, слушал все выступления Президента Мирового Союза и вместе с родителями верил в то, что мы сможем дать отпор иным и построить новый идеальный мир. Как и все дети, ходил в ясли, а затем, – в детский сад. С семи лет начались загрузки. Тут дед просит меня рассказать о загрузках. Он много слышал про эти странные процедуры, но никто так и не смог толком объяснить ему, что же это такое. Я говорю, что загрузки – система обучения.

Впервые загрузка данных в мозг, как в компьютер, была осуществлена Джоном Уилсоном, человеком, жившим в девяностые года двадцать первого века. Он воплотил в жизнь идеи Мариты Фатум о квантовой телепортации информации. Учёный провёл свой грандиозный эксперимент на себе, в результате чего погиб, ведь он использовал в качестве проводников информации вживлённые в мозг электроды. В век Вторжения нейрофизиолог Киота Зар доработала технологию Уилсона и на основе идей Мариты Фатум создала телепорт, который позволял загружать знания напрямую в мозг, без использования проводящих электродов, которые разрушали нервные клетки. Поначалу для этого требовалась определённая слаженность работы нейронных цепей. Киота Зар создала новую систему сканирования мозга, которая позволяла отбирать пригодных взрослых новобранцев. Её сканирование выявляло не только слаженность работы нейронных цепей, но и наиболее активные зоны головного мозга. Так можно было определить, кем будет человек в системе ковчегов: обслуживающим персоналом, учёным или военным. Люди, у которых нейронные связи были особенно крепкими и оба полушария головного мозга были в равной степени активными, становились пилотами. Либо истребителей, либо боевых роботов, так как нейроэлектронная связь с машиной осуществлялась посредством обоих полушарий, и мозг подвергался колоссальным нагрузкам. Поэтому пилоты – наиболее уважаемые люди подземного мира. Я замолкаю: старик чуть не плачет. Спрашиваю, что случилось? Могу попытаться объяснить проще. Но он качает головой и просит продолжать. Ему всё понятно, и он готов слушать дальше. А слёзы – на них не нужно обращать внимания. Я робко продолжаю, говорю, что сейчас система загрузочного обучения усовершенствована и подходит всем, что усовершенствованы и сканеры – теперь на основе их данных определяют научный профиль.

Вначале, как и у всех, мои загрузки содержали общую информацию, лет в десять меня уже определили в инженеры-робототехники. Родители очень радовались: они боялись, что меня определят в пилоты или сделают военным. А я всегда мечтал летать. Мечтал вырваться из нашего идиллического мирка. Мне он казался лживым и совершенно безумным, мне же хотелось настоящего. Тут мой собеседник смеётся, вытирая последние слёзы, и спрашивает, разве верхний мир не безумнее нижнего? Хмыкаю: когда-то я думал наоборот. Но, пожив наверху пять лет, пришёл к выводу, что мир безумен весь, просто везде по-своему. Но я бы не хотел вернуться вниз: здесь, наверху, кажется, я прикоснулся к свободе. Знаю, что звучит глупо, что тут – борьба за выживание. Солнечная радиация. Мутации и болезни. Тут всё дышит смертью. Но там, показываю пальцем в пол, сущий ад под землёй. Идеальная система, полная безопасность и стерильность бытия. Каждый шаг прописан заранее, и радость – приторная и вымученная. Аж тошнит. Может, моя натура, говорю, такая, звериная? Хочет свободы и войны. А ещё, говорю, я не переношу лжи.

– Лжи? – переспрашивает старик.

Да, киваю. Подземное человечество действительно удалось сплотить. Нет войн, политики и бизнеса. Нет межнациональной и религиозной розни. Есть великая общая цель. Идеальная утопия, о которой мечтали мыслители всех времён. За исключением иных, конечно. Но именно на них построена вся наша Вавилонская Башня. И на лжи: подземная система работает только на спасение избранных. Целью грандиозной программы Ковчегов было возведение подводного «Арарата», который и будет последним пристанищем горстки счастливчиков. Под землёй ждут истончения озонового слоя вкупе с парниковым эффектом. Когда это случится, всё живое погибнет. Всё, включая иных, кроме великого подводного «Арарата». На нём – новейшая система терраформирования, результат работы учёных, большинство из которых даже не знают, что им не суждено воспользоваться плодами своих трудов. Когда буря стихнет, Землю оживят для новых поселенцев.

Старик улыбается. Он говорит, всё примерно так и представлял, и моя история про «Арарат» его ничуть не удивила. Только добавила фактов. Он говорит, что человеческую натуру не исправишь.

– Вы знаете историю? – удивляюсь.

– Нет, – отвечает. – Я хорошо знаю людей. А люди вершат историю. Все мы своими маленькими делами создаём то, что впоследствии будет записано в книгах. Как может быть построен справедливый мир, если его создатели этим качеством не обладают? В какие бы условия не попал человек – его натура всегда возьмёт своё.

Я замолкаю и делаю глоток. Вода со вкусом железа. Старый калека прав. Он прав. Именно поэтому история всегда будет повторяться, снова и снова. Новый спектакль ничем не будет отличаться от предыдущего. Разве что декорациями. Может, у новых людей будут не самолёты а, например, устройства телепортации, наподобие лучей иных. Но это не имеет значения. Даже если новые люди преодолеют скорость света, даже если колонизируют Солнечную Систему или целую Галактику. Везде, в каждом мире история будет одной и той же.

Старик смотрит на меня и робко просит продолжать. Он понимает, что я задумался, но размышлять над этими проблемами можно вечно. А ему скоро умирать. Я вспоминаю о том, что моя история должна стать его, и спрашиваю, что ещё он хочет узнать? Старче наклоняет голову набок, вздыхает.

– Знаешь, – говорит, – бывает грустно от того, что некоторые хорошие истории заканчиваются. Да, – кивает, видя удивление в моих глазах, – мне есть что вспомнить и хорошего. Хотя, звучит странно, – он сипло хмыкает и закашливается. – Так вот. Повторюсь. Грустно, когда хорошие истории заканчиваются. Грустно, когда сама история грустная. Но знаешь, что грустнее всего на свете?

Я в растерянности отрицательно качаю головой. Старик смотрит мне в глаза и шепчет:

– Самые грустные истории – это те, которые, ты знаешь, никогда не произойдут. Никогда. Весь смысл этого можно осознать лишь тогда, когда заканчивается твоя история. Когда она заканчивается, а в ней нет того, о чём ты мечтал. И никогда, никогда уже не будет.

Я даже не знаю, что сказать. Этот человек удивляет меня всё больше. Я жду, что же скажет он дальше, но старик молчит: кажется, задремал. Его глаза закрыты. Самодельная вилка падает из рук. Он просыпается от звона и с удивлением смотрит на меня. Хмурится, и я понимаю, что он не помнит то, что происходит. Я терпеливо жду, пока прояснится его разум. Жду и пытаюсь представить всю его длинную и очень тяжёлую жизнь. Пытаюсь и не могу вообразить, как должен был жить человек, чтобы так думать в наше время. Философов я еще не встречал. На ковчегах все подчинены одной идее. Личность под землёй – винтик машины общего выживания. Поверхность – тут другая крайность. Злость. Отчаянная борьба за ресурсы. Воры, лгуны, профессиональные убийцы. Блудницы, готовые на всё ради лёгкой наживы. Виртуозные менялы и отчаянные воины. Даже доморощенные инженеры, которые, не умея и читать, из металлолома могут собрать вполне годную машину. Да кто угодно, только не устремлённые к своей израненной душе. Я смотрю на старого человека и думаю о том, что даже не знаю его имени. Как так вышло, что мы вместе едим, а имён друг друга так и не спросили?

– Ах, да, – вдруг небрежно махает рукой мой собеседник. – Вспомнил. Скажи, ты хорошо знаешь пилотов?

Вот так вопрос. Чего угодно ждал в продолжение. Отвечаю старику, что знаю только заслуженных пилотов – всех знать невозможно. Тогда он уточняет про женщин-пилотов. Есть, говорю, и такие. Но лучше, говорю, назовите имя той, о которой хотите узнать, и я сразу скажу, знаю её, или нет. Он просит помолчать. Чуть-чуть, нужно успокоиться – он боится, что не выдержит моего ответа. А до меня вдруг доходит то, о чём он хочет спросить. Запоздало, как до жирафа. Как я сразу-то не догадался? Хотя, человек, который не умеет любить, никогда не поймёт того, кто обречён на эти страдания. Теперь мне ясна печаль его глубоких глаз – печаль разочарования и горькой утраты. Это – глубокая душевная рана, которую никогда не залечить. Думаю, что мне несказанно повезло. По моему мнению, любовь – хуже лучевой болезни. Хуже самой страшной мутации. Именно это чувство делает нас слабыми и беззащитными, отбирает душевный покой и обрекает на вечные муки.

– Как тебя зовут? – спрашивает старик и неловко пожимает плечами. – Мы ведь так и не познакомились. Перед тем, как я спрошу тебя о ней, я хочу узнать о тебе. Для меня очень важно знать, как зовут человека, который подарит мне спокойную смерть.

Тянет время, не иначе. Ему страшно. Очень страшно. Ему страшно услышать, что я не слышал о его любимой, но ещё страшнее – узнать о ней. Его белоснежные волосы испепелило время, тело изувечила жизнь, а душу – любовь. Я не представляю, что будет с этим человеком, если вдруг окажется, что его возлюбленная не страдала о нём, а жила жизнью преуспевающего гражданина ковчега. Маловероятно, но всё же. Надеюсь, что я не знаю об этой женщине.

– Меня зовут Йен, – отвечаю, – ничего не значащий набор звуков. Зато короткий и удобный. Йен Минович. Но лучше просто – Йен. А тебя как?

– Кажется, Рустам. До того, как я умер, меня звали так. Но после того как я выжил при обвале на стройке, я ещё никому не говорил своё настоящее имя. Думал, что скажу его только ей, когда найду её. Когда встречу свою неслучившуюся историю, – он грустно улыбается. – Но у Вселенной, видимо, на нас другие планы.

– Когда вы познакомились? – я включаюсь в его игру.

Лицо Рустама расплывается в блаженной улыбке, из глаз катятся слёзы.

– В одном северном городе, целую вечность назад или даже больше, – шепчет. – Я даже не помню её лица. Я помню счастье. Бескрайнее и глубокое, как её любимое ночное небо. А ещё помню солнце в её волосах. Йен, ты встречал ангелов?

Я отрицательно качаю головой.

– Так ты никогда не любил… – произносит старик разочарованно. Рустам не спрашивает – он утверждает. Да, говорю, не любил. И очень этому рад. Тут старик особо рьяно качает своей косматой головой. Потом впивается в меня взглядом и говорит, что в таком случае моё существование бессмысленно. Он говорит, что лишь любовь наделила его силой, которая помогала ему выживать в то время, когда другие умирали. Любовь и вера, говорит, два столпа мироздания, порождают третий – силу. И эта сила настолько велика, что преодолевает все препятствия. Он говорит, что не сразу это понял. Он очень долго страдал и даже ненавидел своё чувство, считал его проклятием, пока не осознал всем сердцем, всей душой, что оно – самый великий дар. Не быть любимым, но – любить. Любить просто так. И несмотря ни на что.

Он говорит, а я не понимаю. Как страдание можно считать благом? Я пытаюсь возразить и говорю Рустаму, что он не похож на человека счастливого. Тебя, говорю, твоя любовь измотала. Иначе, почему ты до сих пор так и не решился назвать её имя?

Старик опускает взгляд. Боюсь, говорит. Боюсь узнать, что она страдала. Я бы так хотел, чтобы она прожила счастливую жизнь там, в вашем мире. Он вновь смотрит на меня. А я думаю, что вновь ошибся в своих суждениях.

– Кира, – шепчет и глядит с такой надеждой, что мне становиться неловко: будто старик открывает мне некую священную тайну, которой я не достоин. – Её зовут Кира. Там, где мы жили, фамилий не было. Прозвища или имена. Её зовут Кира, и в её волосах светит солнце.

Удивительно. Невероятно. Я действительно знаю такого пилота. Рыжую Киру Мирную. Правда, фамилия – её мужа, известного стрелка – Виктора. Их все знают, они – одна из легенд нашего времени, оба героически погибли больше двадцати лет назад.

– Ну? – спрашивает меня Рустам, а я не могу выдавить и слова. Он видит, что я понял о ком идёт речь: его руки трясутся, грудь тяжело вздымается. Мне неловко говорить ему правду. Я никогда не видел Киру, только фото на Стелле Героев. Историю Киры Мирной знают все: мало кто мог столько лет летать и оставаться в живых. Наверное, даже, никто. Она была действительно талантлива.

– Говори, Йен, прошу, – умоляет меня старик и даже берёт за руку. – Что бы там ни было. Говори.

– Я думаю, что знаю, о ком ты говоришь, – более глупого вступления придумать я, конечно, не мог. – В подземном мире есть свои герои. Я знаю пилота истребителя с таким именем и рыжими волосами. Правда, никогда её не видел. Только на фотографиях, как и все. Её историю знают все жители подземелья.

Рустам охает и хватается за сердце. Я вскакиваю и подношу ему воды. Он делает глоток, цепляется за мою руку и просит продолжать. Говорит, смерть совсем близко, и он очень боится не успеть.

Я опускаюсь рядом на стул и рассказываю всё, что знаю о Кире Мирной. О её подвигах и полётах, о муже и дочери. Рустам слушает, плачет и улыбается. Просит подробностей. Я их, конечно, не знаю, но признаться в этом не могу – не хватает духа. Я сочиняю то, чего не было в Единой Библиотеке. Говорю, что Кира прожила долгую и счастливую жизнь. Тут Рустам ещё сильнее сжимает мою ладонь своей здоровой рукой и спрашивает, почему я говорю о ней в прошедшем времени? Ведь она была намного моложе его. Я опускаю взгляд. Чувствую, как живот крутит от страха. Невероятно. Я боюсь сказать Рустаму правду. Боюсь разрушить его хрустальное, только что обретённое счастье. Чувствую, как слабеет его рука. Поднимаю глаза: взор собеседника потух, он с горечью и угасанием смотрит на меня.

– Когда это случилось? – шепчет и заваливается на стол.

– Двадцать пять лет назад, – говорю, стараясь не смотреть ему в глаза. Я аккуратно беру старика под руку и помогаю встать. Левая рука Рустама падает безвольной плетью. Вместо ноги действительно протез. – Рустам, тебе надо лечь, – шепчу. Он отстранённо кивает и говорит «спасибо». Мы ковыляем до груды тряпок – кровати в углу – и я рассказываю о героической смерти Киры. Говорю, что погибла достойно.

– Как зовут её дочь? – хрипит Рустам, ложась.

– Ника, – отвечаю и сажусь на колени рядом. Я не хочу рассказывать о том, что и она погибла, когда её бронеход подбили цыгане, поэтому просто говорю, что о ней тоже многие знают: Нике удалось вырастить малину и реконструировать многие виды деревьев.

Рустам трясущейся рукой вытирает слёзы, а я чувствую, как мир переворачивается. Примерно так же, как и тогда, в первую ночь на свободе. Думаю, может для этого я сбежал? Весь мой путь в никуда вёл именно к нему, забытому всеми калеке – я шёл для того, чтобы принести одинокому человеку осколки его разбитого счастья. Что может быть важнее? Старик открывает глаза. В них – целая Вселенная боли, горя и счастья.

Тут Рустам вновь хватается за сердце. Его глаза закатываются, обнажая белки. Он стонет. Его тело сводит судорога, я тут же встаю, подношу ему воды и говорю, что принесу лекарств, которые тайно вожу с собой. Но он, кажется, меня не понимает. Старик отвергает воду и начинает бормотать что-то невнятное. Я сажусь рядом, хочу понять его. Лекарства уже не помогут. Мне жаль старого человека и единственное, что я могу для него сделать, – быть рядом в этот священный момент. Думаю, что смерть в одиночестве ужасна – ведь тогда там, за горизонтом, будет всё то же одиночество… Поэтому моя цель – помочь ему спокойно уйти, он это заслужил. И запомнить всё то, что он хочет сказать. Запомнить ради нашей общей истории.

– Вы увидите, – хрипит старик. – Вы увидите, рано и поздно.

Я подвигаюсь ближе и смотрю ему в глаза.

– Что увидим, Рустам?

– Не, нет… – он пытается посмотреть на меня, но его взгляд теряется в вечности. – Моё имя… Моё имя другое…

Предсмертный горячечный бред. Вести о любимой окончательно сломили старческий разум.

– Я знал, что так будет, – слова Рустама вязнут в бульканье, но я стараюсь разобрать. – И ты, на самом деле, тоже всё знаешь, граф. Мы все всё знаем.

– Что знаем?

Рустам вздрагивает и закашливается. Мы все, говорит, одно. Просто надо увидеть. Вы увидите, говорит. Вы увидите рано и поздно, как произойдёт великая перемена. Крайние ужасы и отмщения. Когда Луна ведома своим ангелом, небо приближается ко времени, когда не будет колебаний[22]22
  Мишель Нострадамус «Центурии» – Центурия 1, катрен 56.


[Закрыть].

Я точно знаю эти слова. Только вот не помню откуда. Рустам лежит, как натянутая струна, смотрит в никуда. Я держу его за здоровую руку и отчаянно пытаюсь понять сказанное. Но понимаю лишь то, что у меня на руках умирает человек. На моих руках заканчивается целая история. Великая история. История, достойная легенды. Тут калека весь опадает, обмякает, закрывает глаза.

– А я её вижу, занавеску с ромашками. И её вижу… – хрипит. – Спустя столько лет, я вновь вижу её лицо, – плачет. – Как она прекрасна. Чудо. Настоящее чудо.

Я чувствую, что под моими пальцами вена на его запястье всё ещё пульсирует. Дёргается, но тише и тише. Моё сердце наоборот – бьётся всё сильнее. Пальцы старого человека становятся мягкими, а его измученное лицо озаряет солнечная улыбка. Рустам открывает свои тёмные глаза. В них – безмятежное спокойствие и ясность. Целая Вселенная. Его рука выскальзывает из моей.

– Она ждала меня… – его голос почти не слышен. – Я вижу… Я вижу тебя, граф. Ты теперь свободен. Ты искупил вину и простил себя. Я вижу… Самый прекрасный дворец во Вселенной… Вы увидите… Вы все увидите. Вы все….

Взгляд Рустама застывает в вечности, сливается с ней, становится ею… Я мягко закрываю ему веки. Смотрю – над его грудью лёгкое серебристое свечение – почти незаметное, призрачное. Моргаю: ничего. Но оно было. Точно было. Смахиваю слезу. Не могу понять, что я чувствую – это слишком высоко. Сродни откровению звёзд. Как вкопанный сижу подле тела старого человека. Сижу и думаю о том, как, порой, удивительна наша невзрачная жизнь. Каждый наш поступок, даже самый незначительный и нелепый, имеет своё место в той цепи событий и следствий, которую, чаще всего, мы не в силах увидеть. Каждый наш шаг – на развилке, и, совершая выбор, мы не думаем о том, насколько грандиозными могут быть его последствия… Как бы умер этот человек, если бы я так и остался на ковчеге?

И тут я понимаю, что значат последние слова Рустама. Открытие парализует меня: откуда старик знает катрены Нострадамуса? Ведь предсказаний Мишеля де Нострдама нет даже в общих загрузках. Я «Центурии» читал из праздного любопытства.

– Прощай, друг, – шепчу и поднимаюсь. – Я рад, что помог тебе обрести покой.

Оглядываюсь в поисках того, с помощью чего можно вырыть могилу. Хочу похоронить Рустама здесь, в том самом месте, где он обрёл долгожданный покой.

Из затянутого плёнкой окна льётся белёсый свет. Наверное, скоро будет темнеть. Ну и что: спешить мне некуда. Время жизни по расписанию давно прошло. На столе – остатки нашей скудной трапезы; подле стола – три покосившихся табурета, а в углу – свалка из металлолома и досок.

Сколачиваю некое подобие лопаты, открываю пол: убираю с него мешковину и пластик. Пол земляной, это хорошо. Принимаюсь за работу.

Хороню Рустама уже в полумраке, за окном сизые сумерки. Пару раз доносились с улицы голоса, но в дом никто не пожаловал. Оно и к лучшему. Собираю всё ценное, складываю в багаж мясо, воду, топливо и лампу. Делаю всё тихо и без света. Проверяю, хорошо ли застелен пол, расправляю постель, закрываю сундуки. Ничего не заметно. Рустам будет спать спокойно.

Выхожу, закрываю вход. Даже если кто и поселится здесь, моему другу он точно не помешает. Оглядываюсь и сажусь на мотоцикл. Почти стемнело. Сквозь синеву ранней ночи кое-где мерцает слабое зарево огней: значит, рынок ещё не спит. Сцепляю магниты и еду из города. Цыгане мне больше не нужны. Думаю, пока мне вообще никто не нужен. Только скорость и лёгкое свечение магнитов. Нужно осознать всё то, что случилось сегодня: кажется мне, что я прикоснулся к чему-то непостижимо высокому.

 
В неблагоприятном климате Вавилона
Будет большое кровопролитие,
Которое причинит ущерб земле, морю, воздуху и небу,
Будет смешение царств, сект, голод, болезни.
 

Центурии. LV катрен. Нострадамус.