Текст книги "Исход"

– Мы с вами спокойно добрались до Арарата. На наш бронеход не нападали, мы даже ночевали под открытым небом.

– Но мы же были под защитным экраном? – я решаюсь посмотреть на Вочински. Он снимает очки, и мне на ум приходит нелепая мысль, что профессор достаточно симпатичный человек.

– Нет никаких экранов, Вирия, и никогда не было, – устало говорит он. – Мы с вами просто приехали в Арарат. Безо всякой защиты. Я вам всячески пытался это показать. Неужели вы так и не поняли?

Я цепенею от ужаса.

– Не поняла что? – спрашиваю ещё тише.

– Что иные не нападают просто так.

Меня тошнит. Я чувствую, как холодный пот каплями стекает на серую форму.

– Что это значит, профессор? – кажется, я заикаюсь.

– Это значит, что у нас нет врагов.

Я не могу поверить своим ушам.

– Я не понимаю, – признаюсь. На самом деле, я не хочу понимать.

Мирон Вочнски вздыхает и садится подле меня.

– Если у вас хватит духу принять правду, Вирия, то вы поможете нам спасти человечество.

8

Ибо кто хочет душу свою сберечь, тот потеряет её; а кто потеряет душу свою ради Меня, тот сбережёт её.

Лук. 24

Ибо что пользы человеку приобрести весь мир, а себя самого погубить или навредить себе?

Мф 16:26; Мк 8:36

Библия, «Новый Завет»

Первая половина XX века, Вторая Мировая Война, концентрационный лагерь.

Свежий ветер опьяняет. Ромашковое поле простирается до самого горизонта. На лазурном небе – кучерявые облака – белые, воздушные. Облака отражаются в ленте голубой реки, которая упирается в горизонт и переливается в небо, как краска из тюбика. Недалеко от реки – берёзовая рощица, за ней, как помню, деревня. Спускаюсь с холма. Ромашки робко дрожат на ветру. Я срываю одну – жёлтая сердцевинка и белые лепестки. Солнышко. Маленькое солнышко. Вдыхаю полной грудью и иду вдоль реки.

Молодые берёзы встречают лёгким шелестом. Сквозь пронзительно-зелёные листья пробиваются солнечные лучи. Они похожи на лёгкий тюль, который развевается на ветру. Или на северное сияние. Чудится мне, что они звенят, нежно и солнечно. Я иду сквозь молодую рощу, и странное давящее чувство разбивает моё хрустальное утро. Будто ничего этого нет. Сейчас нет. Наверное, всё это – было. Или будет. Наклоняюсь и поднимаю слишком рано опавший лист. Он уже подсох и стал шершавым. Совсем настоящий. Только мёртвый. Как и я.

Иду по деревне. Белоснежные тенты временных построек лагеря похожи на ханские шатры. Ветряные мельницы ровным строем стоят за поселением, словно гигантский забор. Или большие трёхлистные ромашки.

– А тебя когда схватили? – раздаётся за спиной тихий умирающий голос.

Молчу. Я не хочу оборачиваться. Сон – последнее, что у меня осталось в этом царстве смерти. Но спутник догоняет меня. Он кладёт руку на моё плечо, и я оборачиваюсь.

Его одежды белые, светятся на солнце, а на голове тюрбан. Как у заморского хана. И волосы длинные, серебряные, пружинками. Только брови и ресницы чёрные, как смоль. И глаза – словно угольки горят и смотрят в самую душу.

Как, говорит, в плен попал? Тебя здесь быть не должно.

А тут, дедушка, никого не должно быть.

Старый дервиш смотрит на меня сквозь сияние: скоро, говорит, скоро всё закончится. И рухнет ваш дворец. Я, говорит, к тебе ещё приду.

Я отворачиваюсь и плачу. Сил моих больше нет. Мучает меня боль, страшная боль несправедливости.

И тут невыносимый гудок рушит мой хрустальный мир. Вместе с ним врывается и тошнотворный запах гниющих заживо тел. Ещё один гудок, и я чувствую, как тела рядом со мной зашевелились. Стоны. Всхлипы. Смрад. Гудок. Я встаю с нар с закрытыми глазами. Ноги вязнут в экскрементах. Но я механически надеваю деревянные колодки, тут же справляю нужду. Кто-то мне что-то говорит, но я не слышу. Я не хочу ничего слышать. Жидкость, напоминающая чай, и кусочек хлеба. Кто-то хлеб экономит, но я ем сразу: так надёжнее, не отберут. Соседа ради хлеба насмерть забили, а труп под нары спрятали, чтобы и за него пай получать.

Выхожу на построение. Холодный ветер пробирает до костей. Серое предрассветное небо затянуто такими же бесцветными облаками. Почти мёртвые серые люди стоят вдоль барака по стойке «смирно». Я занимаю своё место. Ещё пару минут, и начнётся «цель аппель» – утренняя перекличка. У заключённых нет имён, только номера. Мой – 12471.

Надзиратели не досчитываются номера 14682. Офицеры идут в барак, мы ждём. Казни за отлынивания от работ публичны, в назидание. Нельзя отводить взгляд или смотреть в пол. Если не смотреть на казнь, сам получишь наказание. Я так получил свои первые десять палок – не смог совладать с собой и закрыл глаза. Офицер меня выволок и выпорол. После порки меня облили ледяной водой, и я отправился со всеми на работы. Раны загноились, и я чуть не угодил в крематорий. Меня спасла охранница. Она тайно, рискуя жизнью, давала мне медикаменты. И я выжил. Я смог остаться работоспособным и не попал в газовую камеру. Потом та надзирательница пропала. Если бы правду раскрыли, то убили бы и меня. Но я жив. И я очень надеюсь, что она тоже. Правда, я не помню её лица. Я только помню её солнечные волосы, и про себя называю ангелом. Ангелом с солнечными волосами.

Офицеры выходят из барака, держа под руки юношу. Он ещё жив, но настолько истощён, что голова безвольно упала на грудь, а руки напоминают сухие палки. Его ступни выпали из деревянных клемп[7]7
  Клемпы – деревянные ботинки (колодки), которые носили заключённые. От нем. «klempern» – греметь.


[Закрыть], и белые ноги, будто у верёвочной марионетки, волочатся по грязи. Наверное, я выгляжу так же… Не знаю, какая сила до сих пор держит меня на ногах, почему я так безучастно смотрю на то, как его бьют. Почему смотрим мы все.

Его забивают насмерть на наших глазах. А мы стоим и ждём, когда это закончится. Все чувства остались где-то очень далеко, и даже хруст костей не вызывает боли. А потом мы идём на работы и переступаем его худое тело. Оно утопает в жидкой каше, алая кровь смешивается с чёрной грязью, и я отмечаю, что её разводы похожи на цветы. Алые на чёрном.

Алые цветы на чёрном бархате. Как на любимом платье мамы. Она красивая у меня была, добрая. Когда мама улыбалась, на её щеках возникали маленькие ямочки, а от уголков голубых, как небо, глаз разбегались солнечные морщинки. Мама. Милая, родная моя мама. Как хорошо, что ты не дожила до этого кошмара.

– Почему? – чей-то голос шепчет мне на ухо, и я вздрагиваю: рядом со мной идёт узник, и он молчит. Его глаза невидящим взором смотрят вперёд, его левая рука крепко прижимает кружку к груди, его ноги шагают в такт весёлого марша, который провожает нас на работу. Охранники с овчарками стоят по обе стороны дороги. Мы проходим сквозь ворота с надписью «Труд освобождает». Почему? Но я уже не оборачиваюсь: этот голос в моей голове. Я схожу с ума. Главное, чтобы об этом не узнали они. Хотя, вопрос вполне себе справедливый. Действительно, почему?

Мы идём, музыка остаётся далеко. Она слышится всё тише и тише, но мои ноги продолжают идти в такт, а я думаю о том, что когда-то и сам был музыкантом. Я играл на скрипке. У меня были тонкие и длинные пальцы, идеальный слух. Первая скрипка академического оркестра: соло-партии и выступления на мировых сценах. Красивый сон. В том сне я очень любил Вивальди. Особенно «Весну». Когда я падаю от усталости, порой мне кажется, что я слышу, как играют скрипки, как расцветает музыка в пробуждении весны. И я слушаю её, слушаю, и она спасает меня.

12471!

Удар металлической плетью.

Боль пронзает спину, и ноги, мои ноги, сами собой возобновляют нужный ритм ходьбы. Спина болит, а ноги идут. Кажется, что смотрю на своё тело со стороны. И кажется, снова играет Вивальди.

Как так вышло, что я отстал?

Почему?

Скоро, совсем скоро всё закончится, говорит голос. Если я не схожу с ума, значит, это моя смерть со мной говорит: она теперь совсем рядом, слева плетётся. На смерти белый саван и восточный тюрбан – похожа на заморского хана. Красивая она у меня, только, жаль, похвастаться не перед кем.

Мы идём долго, до болот, которые осушаем. Территория лагеря огромна – целый мир ада и смерти, огорожена высоким забором под напряжением. Может, всё закончится сегодня? Было бы хорошо умереть на работе. Внезапно потерять сознание и неслышно остаться во тьме. Крематорий – вот что всё ещё пугает меня. По-настоящему пугает. Даже, скорее, не он сам, а ожидание: пока гонят палками и запирают засов. Дверь закрывается и закрывается навсегда. Больше не будет надежды. Больше не будет музыки весны и голубого неба. Страшно делать последние вдохи в спину умирающего, страшно ждать конца. Неизбежного конца. Я уже смирился с мыслью, что живым отсюда не выйти, я принял свою смерть, но её ожидание я пока не могу принять. Я стою по колено в ледяном болоте, я умираю от холода, но надежда, там, где-то глубоко внутри меня есть очень глупая надежда. Я хочу умереть, и в то же время надеюсь на то, чего быть не может. Я хочу умереть и надеюсь, что буду жить. Жить там, за горизонтом. Почему-то мне кажется, что едкий дым крематория отбирает даже этот горизонт.

От усталости и холода я не чувствую ног и падаю на вагонетку, которую разгружаю. Тут же пытаюсь подняться, чтобы надзиратели не заметили. Камни, холодные и мокрые, режут мою тонкую кожу, как бумагу, но я встаю. Скоро всё закончится. Я поднимаюсь и онемевшими руками сгружаю щебень из вагонетки в дренажную траншею. Белая смерть стоит слева от меня, это она приходила ко мне во сне.

Почва илистая, мокрая, тут же забирает сгружённые в неё камни. Они проваливаются внутрь, поглощаемые чёрным ничто. Я хочу провалиться вместе с ними. Уснуть во тьме и слушать Вивальди. Хотя умирать я не хочу. Я продолжаю разгружать камни. Я не чувствую рук, не чувствую ног, но я продолжаю жить. Мимо проходит надзиратель, бросает на меня взгляд, что-то говорит и идёт дальше. Смотрю ему в спину и позволяю себе небольшую передышку. Я бы хотел увидеть её снова, своего рыжего ангела. Не знаю зачем: я – узник, она – надзирательница. Она помогала заключённым. Её больше нет. Я знаю. Но я не хочу это знать, я вновь разгружаю камни. Почему, почему мы с ней оказались здесь? Почему мы все оказались здесь? Как мы допустили такое на нашей земле?

Когда играешь, держи спину ровно. Мостик скрипки должен лежать у тебя на левом плече, пальцы же должны беспокоиться только о нотах, а не о весе инструмента!

Бросаю взгляд на свои дрожащие руки: я уже не смогу играть. Сможешь. Смерть, хоть ты в чём-то уверена, в отличие от меня. Я поднимаю лопату и набираю ею камни. Я слышу голос своего учителя, который говорит, как правильно играть. Смычок, говорит, должен быть продолжением твоей правой руки, органичным её дополнением. Играй мягко и спокойно и кисть не зажимай. Освободи её, сбрось напряжение.

Бросаю камни с лопаты в траншею.

Молодец, вот теперь играешь правильно. Запомни эти движения, пусть музыка ведёт тебя.

Она ведёт.

Камни погружаются в почву, и я набираю новую лопату. Когда играешь, води смычок свободно, только по одной струне. Вот, вот так, молодец. Голову только выше, не опускай так сильно инструмент.

Камни погружаются в илистую почву. Она булькает, и серое небо, отражённое болотной водой, покрывается кругами.

И тут ноги подкашиваются, я падаю в серое небо болотной воды.

Не наклоняй пальцы на грифе, фальшивишь! Почему твои руки дрожат?

Учитель смотрит на меня сердито: гаммы надо играть каждый день! Каждый день тренировать тело и слух, только так можно достичь мастерства и никак иначе.

Я собираю силы и сжимаю пальцы: земля мокрая и холодная, утекает сквозь них. Кажется, я поцарапал руку. Серое небо бросает на меня холодные и редкие слёзы дождя. Полосатые узники разгружают камни, и на фоне стального неба они кажутся фигурками, вырезанными из дерева.

Я стараюсь опереться о камни и поднимаюсь. Если моё падение заметят надзиратели, я – труп. Чудом они не видят. Их стеклянные глаза обращены на соседнюю вагонетку, которую разгружают смертники – те, кого избили на сегодняшнем построении. Стоит кому-нибудь из них оступиться, так его тут же пристрелят. Их полосатые рубашки всё ещё мокрые от крови. Но у них ещё есть надежда, иначе бы они не разгружали камни.

Я выпрямляюсь в полный рост, хочу отряхнуть руки от липкой болотной грязи, как замечаю в ладони маленький камень. Хочу выбросить, но что-то меня останавливает: посмотри, говорит, внимательно. И я смотрю, очищаю от грязи. Непозволительно трачу время, рискую жизнью, чтобы увидеть окаменелую ракушку моллюска наутилуса. Странную ракушку, в оправе: железные вензельки ржавым узором оплетают её. В самый центр, где ракушка скручивается в себя, ювелир вставил жемчужину, скрыв ею крепление металлического оплёта. Вторая жемчужина, на ребре раковины, скрывает почти истлевшее крепление цепочки. Откуда в болоте морская раковина? Или здесь, до меня, погибла её обладательница?

12471! Работать!

Я спешно прячу ракушку под обмотку, которой приделываю к ногам клемпы, и беру лопату. Поздно: спину жарит удар, но я всё равно набираю камни лопатой, потому что знаю, скоро всё закончится. Я хочу дожить до этого скоро. Доживёшь.

Хан в белом саване берёт из моих рук лопату и начинает осушать болото. У него сухие руки и ноги, почти как древко самой лопаты. Кожа серая, с чёрными пятнами от обморожения, и пальцы скрюченные, как корни сухого дерева. Но взгляд его очей ясен: это он помогает мне. Моя смерть трудится со мной, но я не дам ей забрать меня. Хан поможет мне. Помогу построить тебе дворец нетленный. Дворец мне не нужен. Мне бы небо: чистое небо и жизнь. Большего и не надо.

Затем хан ведёт меня обедать: мы стоим в длинной очереди за баландой, которую наливают в жестяные кружки, что мы принесли с собой. Провинившихся обедом не кормят – они остаются осушать болото. А я стою и жду. Хан стоит слева от меня, но я не смотрю на свою смерть, не хочу, чтобы о нём узнали они. Они следят за нами.

Минуты ожидания птюшки[8]8
  Птюшка – на лагерном жаргоне «паёк».


[Закрыть] священны для меня. Я жду пищи, не смерти, она и так рядом стоит; я жду того, что даёт надежду. И это ожидание – ожидание наслаждения, мимолётного, но ещё возможного. И само стояние в очереди – редкие минуты отдыха.

Не трогай, жди обеда, сынок, говорит мне мама, но я всё равно тащу со стола горячий блинчик и убегаю в комнату. Блин жжёт руки, но я терплю, весь его пихаю в рот, и когда приходит няня, я показываю масляные ладони. Няня бранится, а я жую. Она говорит, что так вести себя неподобающе, но мне становится смешно. Няня – пухленькая, добрая и совсем не умеет ругать.

12471!

Мне наливают в чашку баланду, и я отхожу от очереди. У меня есть половина минуты, чтобы отобедать, иначе снова бить будут. Но мне хватает и пятнадцати секунд, и я вновь иду в болото.

Няня ведёт меня мыть руки, а затем сажает за стол. На столе – белоснежная скатерть с кружевами и букет полевых цветов. Мама, папа, сестрёнка и я. Последней садится няня, её всегда приглашают обедать с нами.

Я нагружаю лопату камнями и вновь бросаю их в землю. Ноги ломит от холода, а ещё не зима. Неужели эту зиму я не переживу? Переживёшь.

Мы обедаем, и папа спрашивает меня об успехах в музыке. Я отвечаю, что начал учить Вивальди, и нагружаю лопату. Молодец. Когда вырастешь, поступишь в консерваторию. Я знаю, папа, поступлю. Я стану ведущей скрипкой, и ты будешь мной гордиться. Будешь гордиться, пока не придут они.

Мои пальцы играют музыку весны. Теперь я понимаю – инструмент может стать продолжением рук, как говорил мне учитель. Руки играют сами, без моего ведома, их ведёт музыка. Я лишь смотрю на ноты и разгружаю камни. Они проваливаются в почву, так всегда было и так будет, а мои воспоминания – это мои сны. Их никогда не существовало, и не будет существовать.

Скрипка, которая пела человеческим голосом и говорила живым сердцем, была только у Вивальди и Паганини, говорит мне учитель. Музыка Вивальди была забыта до начала нашего века. Музыка гения может быть забыта только теми, кто не умеет слышать.

Я падаю. Ноги посинели от холода: голени распухли от стояния в ледяной воде, но я не чувствую боли. Лишь ледяной смертельный холод в ногах, а в теле – невыносимый жар. Такой жар, что стучит в висках и кружится голова. Как же так, хан заморский? Ведь ты обещал мне, что я переживу… Переживёшь.

Подходят надзиратели и палками приказывают встать. Больно приказывают: значит, чувствую ещё. Я пытаюсь подняться, но не получается. Тогда один из них берёт меня за ворот робы и рывком ставит к вагонетке. Каким я, оказывается, сделался лёгким.

Я пытаюсь стоять, но ноги не держат. Кажется мне, что вместо них – вата мягкая и лёгкая. Почему я не чувствую боли? Я отшатываюсь назад, но удар палки возвращает моё тело на место. Кажется, мне сломали рёбра – больно дышать. Я беру лопату, хочу нагрузить в неё камни, но руки не выдерживают её веса, и я почти заваливаюсь на надзирателя. Он брезгливо отбрасывает меня палкой и кивает своему товарищу: расстрелять.

На Луну это хорошо[9]9
  На Луну – на лагерном жаргоне значит «расстрелять»


[Закрыть]. Не хочу гореть. Ещё больше не хочу ждать. Лучше бы сразу пристрелили, оставили бы надежду. Но и её, сволочи, отобрали.

Оборачиваюсь налево: а ты говорил, хан, что переживу. Переживёшь.

Второй надзиратель качает головой: живучий он, 12471. В ревир[10]10
  Ревир – лагерная больница, от нем. «Revier».


[Закрыть] его.

Лагерная больница – страшное место, откуда ещё никто не возвращался живым. Неужели сделают кроликом[11]11
  Кролик – на лагерном жаргоне – «подопытный».


[Закрыть]? Лучше в крематорий. Но ты же хотел надежду. Ты же хочешь жить. И ты переживёшь.

Надзиратели берут меня под руки и куда-то волокут. Год выдержал на болотах, говорит один, хороший экземпляр, редкого качества. То, что нужно. Доктор будет доволен.

Они волокут меня, а я горю, заживо горю, пока сознание не поглощает пламя.

У пламени золотые волосы и солнечная улыбка. Зелёные глаза и гордо вскинутый подбородок. И голос ангельский: не сильный по октавам, но чарующий по тембру. Она поёт моей душе, поёт сердцу моему, слушать её – наслаждение великое. Она стоит на сцене как королева, а я думаю о том, что хочу писать музыку только для неё. Самую прекрасную музыку, музыку весны; музыку для тебя, ангел с солнечными волосами.

Я встретил Анну в солнечном городе. Её пригласил на прослушивание в театр мой помощник, и она очень волновалась. Это был её дебют, и у неё никак не получалось взять нужные ноты. Но, несмотря на волнение и лёгкую фальшь неустоявшегося голоса, она пела так чувственно, так проникновенно, что внутри всё замирало. Я подумал тогда, что петь так могут только ангелы.

Я принял её в театр, стал учить её. Голос её креп, становился более глубоким, но большого диапазона добиться нам так и не удалось. Но ей это было и не нужно: её голос очаровывал, как и она сама. Она не была красива, нет. Её грация завораживала и пленила. И актёрский талант. На сцене Анна становилась королевой, а я мечтал положить весь мир к её ногам.

Когда она заканчивает свою партию, я вновь лежу на нарах. Лежу и продолжаю слышать её голос. Правда, странные такие нары – белые, как больничные койки. Или как её платье, белое с кремовым, в котором она выходит после своей партии. Она улыбается и говорит, что публика приняла оперу. Я даже знаю почему: потому что пела она. Это был её дебют на настоящей сцене. Она подходит ближе и говорит, что мне надо поесть. Странно. Я не хочу есть. Я хочу вновь увидеть свою Анну, которая поёт, а я дирижирую.

Анна сидит у окна. Взгляд её очей печален и одинок; она легонько наклоняет голову набок. Вы же священник, говорит, зачем зовёте меня с собой? Я могу продолжать петь и дома. Моё сопровождение может быть не понято церковью.

Господи, как хотел бы я поведать ей о чувствах своих, как хотел бы открыть сердце своё. Но я не могу. Я закрываю глаза: вы, Анна, редкое дарование, я хочу и дальше учить вас. Я вновь смотрю на неё и спрашиваю: вы поедете со мной в качестве ученицы?

Она легонько улыбается, а я думаю о том, что если она откажется, я никуда не поеду. Я не смогу творить без её волшебной улыбки и печального взгляда глубоких, как море, глаз. Анна продолжает кротко улыбаться и кивает – мой мир озаряет самое настоящее солнце. Я смотрю на неё и думаю о том, что это мгновение, мгновение, когда она согласилась стать моей спутницей – самое счастливое в моей жизни. И пусть я буду лишь учителем ей, я смогу быть рядом. Большего мне и не нужно. Спасибо, Господи.

Она стоит надо мной в белом переднике и чепчике медсестры. Она держит в руках поднос, говорит, что мне необходимо есть. Но в её волосах нет солнца, и она не улыбается. Взгляд её серых, как северное небо, глаз, суров и холоден, как сталь. Мне становится холодно. И больно. Всё моё тело болит и ломит, как при лихорадке. Она садится рядом и начинает кормить меня из ложечки. Горячо. И вкусно. Странно. Это не вкус привычной баланды из овощей – она даёт мне мясной бульон. Она говорит, что перед опытами необходимо набраться сил.

Она ещё много чего говорит, про селекцию и прочие ужасы человеческого бытия, но я не слушаю – я вспоминаю свой сон. Сон про ангела с солнечными волосами с голосом кроткого сопрано. Я очень хочу увидеть её снова. Так хочу, что, когда медсестра уходит, я вновь вижу высокие арки окон своего дома в тёплом солнечном городе. В городе, в котором я никогда не жил, но который мне очень часто снился. Снился так же, как и прекрасная Анна – девушка с золотыми волосами и голосом божественного существа.

Анна попросила моего позволения взять с собой сестру, Паолину, с которой она неразлучна. Я готов на всё ради Анны, поэтому её сестра живёт с нами. Паолина – хорошая девушка, медсестра, заботится о моём слабом здоровье. Преданно заботится и искренне, как об отце своём, ведь моя теснота в груди с каждым годом становится всё тяжелее. Порой так схватит кашель, что задыхаюсь, шага ступить не могу. И тут, как по велению Господа, рядом оказывается Анна, а с ней и Паолина прикладывает к губам моим платок, пропитанный маслами, и мне становится легче. Сёстры помогают мне лечь на постель. Анна садится подле меня, а Паолина покидает нас. Паолина всё понимает, но ей хватает мудрости молчать. За это я ей очень благодарен.

Анна кротко опускает взгляд и говорит, что пришло письмо. Она протягивает конверт, и наши пальцы соприкасаются. Я невольно задерживаю её ладонь в своей, она не спешит убирать руку. Анна тихо спрашивает о тесноте в груди, но я-то знаю, о чём вопрос её. Вместо ответа убираю ладонь и открываю конверт. Анна отводит взгляд и тоже опускает руку.

Если бы знала ты, родная, что даже читать я не могу: все мысли о тебе. О, Господи! Как же грешен я, ведь знаешь ты прекрасно всё. И более того, это я позвал тебя с собой, лишил тебя покоя. Ведь если бы уехал я, жила бы ты свободно. Какой я эгоист! Позволил слабости свей возобладать! Я думал, наставничества хватит. Думал, счастьем будет просто рядом быть. Но стало только хуже. Когда ты близко так, но должна быть далеко. Когда коснуться тебя я не имею права. О, Господи, как грешен я, как грешен я…

– О чём письмо, маэстро? – спрашивает ангел, и я читаю.

– Король награду высшую дарует, – тихо говорю. – И оперу велит писать.

– Маэстро! Как же рада я! – Анна всплескивает руками, в порыве чувств наклоняется ко мне и обнимает. А я лежу и не могу ответить ей: внутри всё онемело. Ведь знаю я, коли отвечу на девичий порыв, быть беде… Великой быть беде.

Анна, почувствовав смущение, отстраняется. Простите, святой отец, тихо говорит и поднимается. Я натужно улыбаюсь и отвечаю, Бог простит, на вас я не серчаю. Анна грустно смотрит на меня, и в этом взгляде вижу я, что ложь она прекрасно понимает. Но отвечает мне, спасибо, святой отец, и идёт к двери. Лучше бы молчала.

– Когда отпустит приступ вас, – Анна оборачивается и замирает, глядя мне в глаза, – вам надо будет погулять. Воздух свежий нужен, так Паолина молвит.

– Вы со мной пойдёте? – спрашиваю прежде, чем разум понимает то, что душа сказала. Будь проклят я! Опять я за своё.

Анна улыбается и говорит, тихо говорит, что обязательно пойдёт. Она будет ждать меня, ждать, когда я позову.

Анна закрывает дверь, я тихо плачу. Как вышло так, что чувство греховное Господь мне ниспослал? За что такое искушение? И что за мир такой, в котором любить грешно? Будь проклят я за слабость свою, будь проклят я за то, что тебя я искушаю, невинное создание с золотыми волосами…

Я позову тебя гулять. И за руку возьму. Я буду слушать голос твой, а потом, потом… Я оттолкну тебя за то, что не могу просто рядом быть. За то, что сан оставить не хватает духу.

Место мне в Аду за то, что тебя страдать я заставляю…

12471!

Открываю глаза: надо мной склонился хан заморский. Его одежды сияют в лучах искусственного света, он говорит, что ещё вернётся. А ты, говорит, всё переживёшь. Ибо нет иного пути у тебя. Я моргаю и вижу в белом халате врача. Тонкими, как у скрипача, пальцами, он держит кипу бумаг. Хирург. Это слово болью отзывается в голове: возникает чувство, будто опыты надо мной проводят уже сейчас.

Врач осматривает меня, делает какие-то записи в своём журнале. Когда доктор поднимает мою руку, мне становится страшно: будто две белоснежные кости скреплены непропорционально большим шарниром, тонкая кожа обвисла и сделалась похожей на сморщенный пакет. И я не заметил, как стал таким? Хирург смотрит на мою конечность и качает головой: слишком, говорит, 12471 истощён для этого. Не получится снять достоверных показаний.

– Но он идеальный кандидат, он год осушал болота, – раздаётся женский голос за моей спиной. Моё сердце сжимается: я не хочу, чтобы она видела меня таким. Но тут же понимаю, что она уже видела. И видела не она, она осталась в солнечной стране.

Хирург кладёт мою руку обратно и скептически смотрит на меня сквозь толстые стёкла круглых очков: выхаживать его дорого обойдётся, врач разочарованно щёлкает языком, в крематорий его.

– Но это же моя диссертация, профессор! – возмущаются позади. – И процесс восстановления организма после истощения должен быть описан как начальные условия моего эксперимента.

Профессор качает головой: бери любого из барака и описывай. Зачем тебе этот?

– Он нужен мне потому, что живёт в таком теле, которое должно быть уже мертво.

Доктор хмурится: видимо, его студентка права – меня здесь быть уже не должно. Тогда, говорит хирург, возись с ним сама. Пригласишь меня, когда он будет готов, на сам процесс, не ранее.

Врач уходит, а моя смерть в белом тюрбане улыбается. Я же говорил, что переживёшь.

Теперь я вижу и её: высокую, худую шатенку со стальными глазами. Она похожа на хищную птицу, на коршуна. Это она кормила меня мясным бульоном и так холодно на меня смотрела. Она вновь смотрит на меня и говорит, что моё имя войдёт в историю, потому что я сделаю её известной учёной. Она станет женщиной, мнение которой будет цениться в научных кругах. Говорит, что мне повезло, что я даже прославлюсь. Кому из лагерных снилось подобное? Нет, хан заморский, я ещё не пережил.

Она подходит ко мне и ставит капельницу. У неё дорогие духи, они пахнут свободой и жизнью под голубым небом, пахнут потерянным раем. Её мягкие руки касаются меня, ловко вводят иглу. Её руки не должны быть такими, не должны… Наверное, это ангелы приходят к нам из тьмы, а демоны спускаются из рая. Ведь как может познать свет тот, кто отсутствия его не знает?

Лекарство бежит по прозрачной трубке, в нём – пузырьки. Пузырьки отражают свет электрических ламп, сияют. Они очень похожи на звёзды. Звёзды…

Мы идём под звёздами. Сверкающая лента звёзд пересекает небосвод: пока не взошла луна, можно любоваться. Звёзды похожи на драгоценные камни – алмазы мерцают на чёрном бархате. Ночь прекрасна и свежа. Стрекотание цикад разливается по воздуху, будто скрипичное стаккато, от чего чудится мне, что воздух дрожит от их пения.

Мы идём по аллее, украшенной молодыми тополями. Листья деревьев отражают призрачный звёздный свет и легонько шелестят. За деревьями мерцает город. Издалека он похож на стайку светлячков или на упавшие звёзды: домики светятся теплом. Один из них наш, но до него ещё далеко.

Мягкая ладонь Анны лежит в моей, но мы оба делаем вид, что не замечаем этого. Это всего лишь случайность, которая перестанет быть ею, как только мы обратим на неё своё внимание. Мы молчим долго, настолько прекрасна наша с ней тишина.

Её рука крепче сжимает мою, но Анна притворяется, что сие произошло само. Я отвечаю тем же, я держу её ладонь крепче, так, чтобы она не сомневалась в том, что у меня произошла та же самая случайность.

– Лето заканчивается, – тихо шепчет Анна. – Чувствуешь, ночи сделались холоднее? Далее наступит осень, а за ней – зима.

Под светом звёзд говорит она – «ты». В своих мечтах я тут же вижу, что будто вместе мы живём. И нет меж нами ничего: ни сана духовного моего, ни четверти века разницы в годах, ни иных запретов. В том мечтании на «ты» ей отвечаю:

– Ты хочешь сказать, вновь?

Она не смотрит на меня, но качает головой: я не про мир Божий тебе толкую, а о нас.

Я ещё сильнее сжимаю её ладонь: не надо милая, не надо. Но я не говорю об этом вслух, я боюсь потерять её, моего ангела. А Господь простит меня, я надеюсь. Но даже если Он и отправит меня в преисподнюю, я готов – нет больше сил моих.

– Не скоро нам седыми становиться, родная, – тихо ей шепчу.

Она останавливается, шумно вздыхает и оборачивается ко мне. Я замираю тоже. В мягком сиянии звёзд Анна похожа на мраморную статую, на скульптуру века золотого. Она берёт другую мою ладонь, моё сердце сжимается, но я позволяю Анне быть так близко. Господь простит меня, грешного, обязательно простит. Иначе зачем он наделил меня чувством таким?

– Вы тоже чувствуете, маэстро? – шепчет. – Я хочу лишь знать, что не одна страдаю от этого огня…

Киваю: я больше не могу ей врать. Не могу быть лишь наставником. Я говорю, что умираю от огня с того самого момента, как впервые встретил её в солнечном городе.

Анна улыбается, и восходит полная луна. Теперь серебряный свет освещает Анну ярко, и я могу любоваться ею, любоваться моим ангелом с золотыми волосами. У неё длинные ресницы и бездонные, как море, глаза, от уголков которых уже бегут лёгкие морщинки. Как и у пухлых губ – тоненькие такие, свидетели неумолимого времени. Неужели я раньше не замечал их? Сколько мы уже не замечаем их, Господи…

Я не выдерживаю и целую её. Если нам отведено так мало, Господи, тогда буду я грешен. Тогда пусть в Ад я попаду.

Анна отвечает мне, ещё сильнее сжимает мои ладони и прижимается ко мне. У меня перехватывает дыхание, но я не закашливаюсь. Теснота в груди остаётся далеко: я ещё никогда не дышал так свободно и легко. Никакие отвары Паолины не оживляли мои лёгкие так, как Анны волшебный поцелуй. Я обнимаю её, прижимаю так близко, как могу. Я прошу Господа, чтобы мгновение длилось вечно. Я прошу Господа подарить нам счастье.