Текст книги "Исход"

16

Воистину, всё, что есть на земле, Мы сделали украшением для неё, чтобы испытать людей и выявить, чьи деяния окажутся лучше.

Воистину всё, что есть на земле, Мы превратим в безжизненный песок.

Коран (18:7,8)[29]29
  Коран, сура «Пещера», аят 7–8. Перевод. Эльмир Рафаэль оглы Кулиев.


[Закрыть]

Эпоха Потопа (Крушения). Конец двадцатилетней Великой Войны.

Безбрежное море до самого горизонта. Вода спокойная и тихая, в ней отражаются звёзды. На горизонте море сливается с небом, и кажется мне, будто наш ковчег плывёт по бескрайнему космосу. Вечно плывёт.

Скоро будет рассвет, и тогда светлая полоса тумана отделит воду от бесконечности неба. Затем полоса будет становиться светлее, теплее и ярче. Зарево будет разгораться, пока над водой не покажется золотой краешек солнца. И тогда вспыхнет небосвод, и дорожка золотой краской прольётся навстречу нашему кораблю. Но… я знаю, небосвод не вспыхнет. Яркое солнце не взойдёт. Ещё немного, и вечная мгла скроет звёзды, и вновь пойдёт серый снег.

А пока…

Пока тишина, ночь и звёзды. Редкие звёзды нашей пепельной зимы. После Потопа небо почти всегда затянуто тучами, и идёт радиоактивный снег, больше похожий на пепел. Но когда небо проясняется, почему-то чаще это случается ночью, взору открывается сияющий купол Вселенной. И когда я из иллюминатора своей каюты вижу звёздное небо, я поднимаюсь на палубу и представляю, будто гуляю по настоящей земле. Гуляю, как в детстве.

Но потом я вспоминаю… И мне становится страшно. Страшно перед вечным морем, которое ждёт меня. Морем, которое ждёт всех нас.

Я родилась на земле: я помню то время, когда почва под ногами не двигалась. Когда на море были настоящие рассветы и закаты. Когда днём небо было синим. Когда пели птицы. Когда мы жили в домах и растили настоящие сады. Теперь сады растут на кораблях…

Я помню детство. И запах пирожков из кухни. Бабушка зовёт меня к обеду. Я иду: пол под ногами деревянный шершавый. Но я не надеваю тапок. Бабушка непременно отругает меня за то, что я босая. Но её замечания такие светлые, такие добрые и тёплые… Захожу на кухню: бабушка стоит за плитой, её серебряные волосы собраны в пучок. На ней фартук в белую ромашку. Она оборачивается и улыбается. Смотрит на мои босые ноги и укоризненно качает головой: опять, говорит, бот не надеваешь? Я улыбаюсь и прошу пирожок. Думаю: слово-то какое – боты. От него веет стариной и другим миром. Бабушка говорит, что сначала необходимо съесть суп. Мне не хочется суп, я хочу пирожок с малиной. Но я не спорю с бабушкой, я сажусь за стол и быстро уминаю первое, чтобы скорее получить сладость. Бабушка замечает моё поведение, смеётся и ставит на стол блюдо с дымящимися булочками. Наливает чай. Теперь я ем медленно: смакуя каждый кусочек любимого пирожка. Пью чай и смотрю в окно. За окном – наш маленький сад, который ярусами спускается к проезжей дороге. За дорогой, после небольшого парка, – море: сверкающий сапфир в золотой оправе песчаного пляжа. Если бы по дороге не громыхали тяжёлые танки, можно было бы думать, что наш дом располагается в раю.

Я очень люблю ходить на море. Гулять босиком по самой кромке воды и собирать драгоценности: камешки, ракушки и стекляшки. Мне кажется, что там, в песке, – целый мир. Маленький волшебный мир невиданных существ. И эти самые существа превращают обычные камни в произведения морского искусства. Однажды они подарили мне ракушку: перламутровую ракушку моллюска наутилуса. Она мне так понравилась, что я взяла её с собой и повесила на ниточку.

Смотрю на ракушку в своих руках: я нашла её до, на берегу моря. Она до сих пор со мной, мой маленький символ бесконечности. Смотрю на ракушку и вспоминаю мир, который существовал до того, как Землю затопило. Мир, в котором были горы и зелёные леса, поля и долины, океаны из песка, их называли пустынями. Золотое море, море, которое не движется до самого горизонта. И над золотым океаном – пронзительно-синее небо.

Мне было восемь, когда мы с папой и сестрой стали беженцами. Нам пришлось покинуть разрушенный взрывом дом. В том взрыве погибла мама, бабушка и брат. От пережитого ужаса я перестала говорить. Мы ехали долго, стараясь избегать крупных городов, охваченных войной. Так мы добрались до соседней страны, в которой были организованы рабочие лагеря для беженцев. Мы поселились в палатке на краю такого лагеря.

Недалеко от лагеря располагался маленький храм, построенный из солнечного камня. Храм утопал в зелени сада и в благоухающих цветах – настоящий оазис посреди пустыни и загнивающего в отходах лагеря. В том храме жили монахи: в красных одеждах и с умиротворёнными улыбками на устах. Выражения их лиц так контрастировали с лицами беженцев и военных, что я не могла найти объяснения их настроению. Даже мне, восьмилетней девочке, была известна горесть утраты и несправедливость жизни; мне были известны ненависть и злость. Взрослые люди, выглядевшие так умиротворённо среди ужаса бытия, казались мне людьми с другой планеты. Я их не понимала, они меня даже злили, как мне казалось тогда, свой бездушностью и безучастием. Но они мне были любопытны, я хотела разгадать их тайну. Поэтому я стала часто гулять вокруг храма, присматриваться. Потом набралась храбрости и стала посещать сад, а когда совсем осмелела – зашла в храм.

Внутри храма было светло и просторно: высокий купол будто парил на арках, сквозь которые водопадами лился свет. Белоснежные стены отражали свет, и казалось, что светится всё пространство храма; и свет будто искрился сам по себе, мерцал. Посредине храма, под потоками света, бил серебряный фонтан. Он был невысокий, лёгкий такой, и звенящий. Я замерла: мне казалось, будто вода поёт. Лёгкий перезвон фонтана создавал чудесную мелодию, и в этой мелодии было всё: и весеннее пение птиц, и ночное стрекотание цикад, и шум морского прибоя, и свежий горный ветер. А потом я услышала мамину колыбельную – фонтан пел её своим звонким голосом. И мне почудилось, будто ко мне пришла мама: среди хрустальной воды я видела её образ, самый дорогой образ на свете. И мама пела мне песню, и я плакала, плакала от счастья видеть её и быть с нею. Я впервые плакала после того дня, когда на наш дом сбросили бомбу. Я плакала у фонтана до тех пор, пока чья-то мягкая ладонь не легла на моё плечо. Я обернулась: позади меня стоял настоятель храма, досточтимый деум Лачонг Ринпоче[30]30
  Ринпоче – в тибетском буддизме религиозный учитель.


[Закрыть]. Деум был уже старенький, сухонький, но с такой же блаженной улыбкой на лице. Ещё у него улыбались глаза. Но Ринпоче улыбался не отрешённо: в его улыбке было столько муки и страдания, моих мук и моих страданий, что я перестала плакать. И тогда, в то самое мгновение, когда его сухая рука забрала всю мою боль, я вдруг ясно почувствовала ту грандиозную силу духа, которая кроется за внешним спокойствием и блаженством. И тогда я что-то смутно поняла. Неясно, интуитивно, но поняла. Я сказала ему «спасибо». Это было первое слово, которое я произнесла после взрыва. Но деум приложил палец к моим устам и помог мне подняться.

Лачонг отвёл меня в храмовый сад, в тени деревьев которого звенел ещё один фонтан. Мы расположились подле фонтана, в благодатной прохладе. Жара стояла невыносимая, одежда липла к телу. Однако здесь, в тени у фонтана, был иной мир – свежий и немного пряный. Этот запах я запомнила навсегда. Запах сандалового благовония.

Настоятель положил свою ладонь на мою руку и сказал, что фонтан в храме любит тишину, в то время как в парке надобно говорить, как птицы. Ринпоче попросил меня поведать о своём горе, дабы я освободила место в своей душе. Но говорить о своей трагедии я не хотела. Тогда Лачонг сказал мне, что я могу прийти к нему в любое время, когда буду готова. Он тоже пережил беду: его родителей убили на войне, а сестра сгинула в концентрационном лагере. Но он не печалится о них: они уже не страдают, они едины со светом. Деум говорил, что печалится о нас – о тех, кто остался. Мы, люди, должны учиться видеть прекрасное, а не создавать ужасное и не растить месть в сердцах своих. И мне надо рассказать свою трагедию, дабы стать свободной. Свободен тот, кто слышит тишину. Нам всем надо учиться, ведь времени у нас нет. Я совсем не поняла Ринпоче, но его слова запомнила хорошо. Тогда я только переспросила про время: почему его нет? Лачонг улыбнулся и сказал: «Да лишь потому, что его и вправду нет».

С тех пор я стала ходить в храм, беседовать с настоятелем. Как-то со мной пошёл отец, чтобы выразить благодарность деуму: ведь благодаря Лачонгу я заговорила. Через некоторое время я рассказала Ринпоче свою трагедию, и мне действительно стало легче. А ещё через некоторое время на храм сбросили бомбу. Я плакала и старалась бороться с ненавистью, которая всё больше разъедала мою маленькую душу. Мне было всего восемь лет.

Мы с отцом и сестрой вновь пустились в бега, потому что основную часть лагеря тоже разбомбили. Мы чудом остались живы – соседняя от нас хибара взлетела на воздух. Отец сгрёб нас с сестрой в охапку, и мы побежали. Мы бежали, а с неба падали бомбы. От взрывов закладывало уши, пыль скрежетала на зубах, а крики раненых были леденящими. В душном жарком воздухе стоял невыносимый запах гари, бензина и крови. Крови было очень много: бомбили мирный лагерь. Несколько раз снаряды взрывались от нас так близко, что жар обжигал кожу. Обжигал так, что с правой руки у меня кожа свисала лоскутами, но боли я не чувствовала. У нас с сестрой до сих пор остались рубцы и шрамы на теле после того дня.

Как мы спаслись, я не помню: в какой-то момент окружающее перестало для меня существовать, мир будто оказался за прозрачной стеной, которая заглушала все звуки. Я видела, как мы бежим, будто сверху – с неба, – и в то же время я бежала по земле вместе с сестрой и папой.

Я пришла в себя в открытом кузове военного грузовика. Мои руки и ноги были перебинтованы, как и руки сестрёнки, которая спала рядом. Солнце уже почти село, и его свет окрашивал лица спящих в кузове детей медной краской. Дети спали на каких-то мешках, наверное, с продовольствием и боеприпасами, а по периметру сидели военные – мужчины и женщины. В камуфляжной форме, с внушительными пушками в руках. Большинство из них тоже дремало. Я стала искать глазами отца, но его нигде не было. Тогда я попыталась встать, но боль тут же посадила меня обратно. Мне стало страшно, очень страшно: я заплакала. Надо мной наклонился юноша, военный – ему было лет пятнадцать, а может, и того меньше. Его шлем был закреплён на поясе, и я могла видеть чёрные, пружинками, волосы, падающие до плеч. А ещё у него были очень выразительные глаза… до сих пор не могу забыть его взгляд. Я уже не помню черт его лица, помню лишь взор его бездонных чёрных очей и чёрные, как смоль, волосы. Я даже плакать перестала: своим взглядом он напомнил мне погибшего брата. Юноша сказал, что его зовут Рифат, и он позаботится обо мне и о моей сестре. Он сказал, что объявлена ядерная угроза, и нас эвакуируют в убежище. Я тихо спросила, где мой отец. Рифат вздохнул и сказал, что нас с сестрой подобрали на окраине разбомблённого лагеря, и наш папа, скорее всего, не выжил. Мне показалось, что Рифат меня обманул, но я ничего ему не ответила. У меня не было сил. Всё тело болело от ожогов, а мысли были слишком тяжёлыми для маленькой девочки. Я потеряла сознание.

Очнулась я уже в больнице; сестра спала под капельницей на соседней койке. Всего в палате находилось десять коек, с пострадавшими и ранеными. Большинство пациентов было без сознания, но девочка по другую от меня руку читала книгу. Она заметила, что я очнулась, и улыбнулась мне. Она была немного старше меня, с перебинтованной головой и большими ясными глазами. Она назвалась Вахрой и спросила моё имя. Я представилась ей, и мой голос испугал меня: я хрипела басом. Вахра посоветовала беречь силы и не говорить. Она сама рассказала мне, где мы находимся – в подземном бомбоубежище, в горах. Вот почему в больнице нет окон. Вахра провела в больнице уже месяц, её спасли из-под обвала. Правда, прошептала Вахра тихо, из всей семьи спасли только её. Тогда я подумала, как хорошо, что у меня есть сестра, моя Иофета. Я посмотрела на младшую сестрёнку и твёрдо решила, что никому её не отдам, что буду защищать её до последнего вздоха.

Нас лечили долго, или же мне просто так казалось. Но за время пребывания в больнице мы с сестрой подружились с Вахрой. У Вахры была серьёзная травма, поэтому её выписали немногим раньше нас. Но и после выписки Вахра часто навещала нас: в подземном бункере располагалась не только больница, но, как рассказывала Вахра, были жилые помещения и даже автомобильные дороги. Пока нас с сестрой не перевели в жилой отсек, я даже представить не могла, насколько грандиозным было наше убежище.

После того, как мы полностью восстановились и окрепли, нас отправили в кадетский корпус, учиться. К тому времени мне уже исполнилось девять, а Иофете – семь. Мы принесли клятвы и стали готовиться стать военными.

Учёба захватила и меня, и Иофету, – в новом занятии мы нашли своё спасение. Мы не размышляли над тем, для чего нас учат стрелять и драться; зачем нам рассказывают об устройстве бомбы, и о том, как собрать взрывчатку из подручных материалов; зачем обучают военной тактике и стратегии. Нам обеим просто нравилось то, что у нас нет свободного времени для размышлений и ненависти, мы чувствовали себя нужными, нужными общему делу. И это чувство причастности к чему-то более грандиозному и великому рождало чувство защищённости и уверенности.

Ядерную угрозу не отменяли в течение пяти лет нашей учёбы, поэтому мы почти не выходили на поверхность до тех пор, пока на распределении нас с Иофетой не определили курсантами военно-воздушных сил. С нами оказалась и Вахра. Мы должны были стать пилотами.

Теперь мы учились и жили с другими юношами и девушками, только на поверхности: наш корпус и аэродром располагались на гигантском плато в горах, неподалёку от бомбоубежища. В случае ядерной тревоги мы должны были в срочном порядке эвакуироваться под землю.

Ещё через два года я, Иофета и Вахра стали пилотами. Лучшими среди нашего учебного корпуса: нас отметили золотыми медалями и определили в подразделение элитных «Ястребов». Нам завидовали все, нам, троим хрупким девушкам, которые теперь оказались среди лучших лётчиков страны. Именно «Ястребам» доверяли самые ответственные и сложные операции, именно их эскадрилья слыла непобедимой, и попасть к ним в подразделение могли лишь заслуженные пилоты. Для только окончивших обучение курсантов это было немыслимо.

Я собой очень гордилась. И собой, и Иофетой, и Вахрой. И верила в то, что родители, которые теперь среди света, нас видят и тоже гордятся. Я обещала им, и бабушке, и брату, что отомщу. Отомщу и уничтожу эту заразу, уничтожу войну, чего бы мне это ни стоило. Даже если для этого придётся убить тысячи тысяч, я пойду на это. Ради нашего общего мира.

Нас, трёх неразлучных подружек, курсанты называли «Молнии». Это прозвище осталось с нами даже тогда, когда мы уже летали среди «Ястребов», а ещё через некоторое время наше наименование стало значиться в секретных протоколах. Три Молнии успешно выполняли самые невероятные задания.

К восемнадцати годам я побывала во многих воздушных боях, не раз была на волосок от гибели, но меня это не сломало. Иногда мне казалось, что с того времени, когда мы с папой и сестрой бежали под бомбами, мир так и остался существовать за прозрачной стеной. Уничтожая противника, я не чувствовала ничего, кроме беспокойства за сестру. Я бесстрастно сбрасывала бомбы на мирные города и обстреливала вражескую пехоту. Самым страшным кошмаром для меня была боязнь вернуться на базу без Иофеты. И без Вахры, её я тоже полюбила. Я не мыслила небо без них. И всегда, на каждое задание, я брала амулет – перламутровую ракушку, которую нашла в другой жизни. В жизни, в которой не было войны, в жизни в которой пахло бабушкиными пирожками. Наутилус, казалось мне, хранил в себе частичку того светлого времени. До сих пор хранит.

Ещё я чувствовала гордость. Мне нравилось получать медали за успешно выполненные задания, мне нравилось ловить на себе восхищённые взгляды. Шрамы, которых я так стеснялась, будучи кадетом, стали моим достоянием. Я стала идеальной военной во всех смыслах этого слова.

Двенадцать лет ядерной угрозы завершились чрезвычайным положением: был объявлен военный ультиматум. Это было то, с чего всё началось. С оглушительного воя сирены и экстренного сбора штаба. Мы бежали к самолётам, но генерал нас перехватил – позвал в малый зал переговоров. Нас, трёх Молний, и ещё десять лучших пилотов «Ястребов».

Там нас встретили люди в строгих серых костюмах. Их я видела впервые: четверо мужчин и две женщины. Прежде чем начать беседу, мы подписали акт о неразглашении. Такое и раньше случалось, перед самыми ответственными заданиями, поэтому я не придала особого значения происходящему. Когда же закрылись двери зала, у которых выставили почётный караул, мне стало не по себе. Иофета на меня смотрела так, что я поняла, она тоже чувствует неладное. Вахра и другие пилоты, нахмурившись, переглянулись. В тот момент все мы осознали, что назад дороги нет. В сосредоточенных взглядах людей в серой форме был страх и какое-то отчаяние – я никогда не видела, чтобы вышестоящие чины смотрели на подчинённых подобным образом. Всё совсем худо.

Нас попросили сесть. Разговор начала чернокожая женщина с короткими волосами и живыми карими глазами. Мне тогда пришла в голову нелепая мысль о том, что ей бы очень пошёл восточный тюрбан. Женщина представилась Реей. Фамилии и чина она не называла. Сейчас я думаю, что и имя её было вымышленным. Таких, как она, не существует. Вернее, не существует никого из тех шестерых, кто тогда был в кабинете генерала. К выступлению, Рея, видимо, готовилась заранее: несмотря на спешку и экстренное положение, речь она начала с исторических фактов и причин войны, которая затянулась на двадцать лет. Никто не смел её перебивать, пока Рея рассказывала о том, как столь длительные военные действия влияют на климат планеты. Мы молча слушали о том, как тают ледники, повышается уровень мирового океана и истончается озоновый слой. Мы слушали о том, какой эффект оказывают тепловые бомбы и сколько стран уже затопило; о том, что урановые бомбы, которые будут взорваны в ближайшие часы, если переговоры не увенчаются успехом, окончательно подорвут климат планеты. По прогнозам учёных, взрывами может быть вызвана цепь подводных землетрясений, в результате которых будет затоплено до семидесяти процентов суши. Всё, что останется, будет поглощено ядерной зимой. Облака надолго закроют солнце, будет идти радиоактивный дождь.

Я слушала, и мне казалось, что нам рассказывают сюжет какой-то страшной книги или фильма, я не могла поверить в происходящее. Ужас настолько захлестнул меня, что я не обратила внимания на то, что говорила не только Рея, но и другие люди в серой форме. Я не заметила, как включили компьютер, и голографический проектор нарисовал в воздухе карту планеты. Границы материков светились серебристым светом, и алой точкой было отмечено строительство ковчегов. Ковчеги. Гигантские корабли, на которых должно будет спасти человечество. Лишь дружественные страны принимали участие в их строительстве, поэтому десять кораблей были спрятаны под силовым полем в Великом Океане. Когда начнётся ядерная война, силовая установка прекратит работу в связи с угрозой взрыва ядерного генератора – его остановят сразу после окончания переговоров. Ковчеги необходимо защищать с воздуха: отражать возможные атаки и сбивать все пролетающие мимо самолёты, даже гражданские, если таковые будут. И эта миссия ложится на лучших пилотов – высококлассных «Ястребов». С земли, пока она не будет затоплена, нам будут помогать ракетные установки. После успешного завершения миссии, оставшиеся в живых пилоты эвакуируются с самолётов на ковчеги, а истребители должны быть затоплены в океане. Провалов в нашей последней битве быть не может: именно от нас, тринадцати лучших пилотов, будет зависеть судьба человечества.

От услышанного у меня шла кругом голова, я не понимала, что всё происходящее серьёзно, даже тогда, когда отдавала честь и клялась в успешном выполнении миссии. Кажется, не понимали мы все. Люди в серой форме видели непонимание в наших глазах, но ничего не говорили: слова были бессильны.

Зал я покидала на ватных ногах. Мы все уходили в молчании. Тогда я думала, что хорошо, что Иофета тоже пилот, и что она тоже спасётся со мной. Среди нас были те, кто оставлял на земле любимых: семью и друзей. У них не было времени даже попрощаться, в их глазах читалась особенная боль.

Тот путь до истребителя был особенно долгим. Нам нужно было отправиться к ковчегам, и там, на новой базе, ждать приказа. Я шла к машине, и мне чудилось, что остановилось время. Люди двигались как в замедленной съёмке, их движения выглядели тяжёлыми и грузными, их слова звучали, будто сквозь толщу воды. Я ничего не слышала, меня тошнило. Одёрнула меня Вахра: она положила руку на моё плечо, и я вышла из оцепенения.

Меня окликал черноволосый молодой человек в форме лейтенанта. Его красивое лицо украшал добротный шрам, через бровь, как у пирата. Лейтенант улыбался, словно знал меня. А мне его улыбка казалась совсем неуместной. Как можно улыбаться сейчас? Как можно улыбаться в такое время? Я отвернулась и пошла дальше, но он догнал меня и остановил, взяв за руку. Я даже опешила. Но лейтенант вежливо извинился и сказал, что знает меня, назвал моё имя. Ушедшие вперёд «Ястребы» остановились в ожидании. Я почувствовала себя неловко: угроза сорвать такую операцию из-за какого-то дурачка мне виделась немыслимой. Я резко ответила ему, что моё имя известно многим, ведь я – один из «Ястребов», что я спешу на задание, и мне не до ерунды. Улыбка спала с его лица, он отпустил мою руку. Но я почему-то не сдвинулась с места. В его взгляде было нечто такое, что я не могу описать; мне даже почудилось, будто в его чёрных очах я увидела целую Вселенную. Я просто не могла пошевелиться. Тогда он тихо сказал, что двенадцать лет назад спас меня, и думал, что я помню его. А я с ужасом осознала, что я его забыла. Я стояла и не могла произнести и слова, пока он говорил, что его зовут Рифат, и он желает мне удачи. Но даже после этого я не сдвинулась с места. Я не могла пожелать ему удачи. Я ничего не могла ему пожелать. Я молча смотрела на него, на чужого мне человека, и думала, что уже никогда его не забуду. Мы смотрели друг на друга до тех пор, пока Иофета не взяла меня за руку и не повела к самолётам. Я никогда больше не видела Рифата. Но больше я его и не забывала.

Даже сейчас, глядя на ночное небо над вечным океаном, сейчас, когда всё самое страшное уже позади, я вспоминаю взгляд его грустных глаз, и меня охватывает тоска. Тоска по чему-то очень высокому и несбыточному. В такие мгновения я отчаянно пытаюсь слушать тишину, как учил досточтимый деум Лачонг Ринпоче. До сих пор я вспоминаю старенького настоятеля, родителей, брата, Вахру и человека, которого я не знаю.

И нашу последнюю битву.

Когда я впервые с высоты птичьего полёта увидела ковчеги, у меня захватило дух от их монументальности и грандиозности: корабли были поистине колоссальными. В металлическом корпусе, пятнадцати, двадцати, тридцатипалубные махины, внешне похожие на огромные подводные лодки. Десять ковчегов стояли пришвартованные к скалам, кормой зафиксированные на внешних лифтах, как в гигантских шлюзах. С других кораблей, пришвартованных к ковчегам, по трапам шли будущие поселенцы новой земли. Свозили даже животных. На вершине горы, на плато, располагалась база и силовая установка с реактором, которая защищала энергетическим шитом всю скалу с пришвартованными к ней кораблями. Вид со скалы открывался величественный.

* * *

Был рассвет, нас подняли рано: переговоры затянулись, и мы уже несколько дней ждали решения. Ко мне даже закралась наивная мысль, что, может, конец света будет отменён. Мы, тринадцать «Ястребов», каждое утро встречали в ожидании новых вестей из столицы.

В тот день море было особенно спокойно: словно гигантское зеркало, в котором отражались меркнущие звёзды, оно простиралось до самого горизонта. А на горизонте начинала светлеть тусклая полоса рассвета. Вся природа замерла в благоговейном ужасе ожидания вместе с нами: не кричали чайки, и не шумел ветер. Воздух застыл, сделался плотным от страха, хотя и был удивительно прозрачен, что необычно для раннего утра, когда над морем стелется туман. И именно тогда, чутьём уловив настроение природы, я поняла, что надежды нет, и что этот день окажется последним. А через несколько минут тишину разрезал протяжный вой сирены.

Мы не сказали друг другу и слова, мы побежали к самолётам. На удивление мой разум был кристально чист – я спокойно села в кабину и завела двигатель. У меня не тряслись на штурвале руки, и я плавно подняла машину в воздух. Когда спал энергетический щит, мы все уже кружили над ковчегами. Мы ждали врага.

Мы кружили долго, но ничего не происходило. Небо на востоке окрасилось алым, и я уже стала беспокоиться, хватит ли нам топлива, когда воздух задрожал от низкого гула. Я сначала подумала, что у меня барахлит двигатель, но гул нарастал, и он был таким низким, что отзывался в груди. У горизонта, со всех сторон, появились облака. Чёрные, грузные и очень высокие. За годы полетов я никогда не видела таких облаков: они сливались с морем на горизонте и будто тянули в себя воду, будто тянули воду в небо. В тот самый момент я поняла, что враг не прилетит. Никогда. Но прежде чем я успела доложить о своей догадке, сильнейший порыв ветра, будто морская волна, ударил в лобовое стекло и закружил машину. До сих пор не могу вспомнить, что я сделала, чтобы выровнять самолёт: эти секунды, когда меня, как и других «Ястребов», закружило в вихре ударной волны и понесло к скале, слились в единое невозможное переживание. Я увидела себя со стороны, и с этой самой стороны, с неба, остановила падение. Затем я пыталась связаться с Иофетой и только, когда поняла, что она тоже спаслась, стала пробовать выйти на связь со штабом. Но на всех частотах воцарилась пугающая тишина. Прервалась даже связь с Иофетой, и я уже не была уверена в том, что действительно слышала её ответ. Вахра не отвечала тоже, как и остальные «Ястребы». Что-то вывело из строя наши приборы, и лишь несколько летающих рядом самолетов говорили о том, что я выжила не одна. Эвакуироваться на ковчеги без разрешения штаба мы не имели права, но то, что связь не работала, означало, что этого разрешения мы не получим никогда. Меня охватила паника, я не знала, что делать.

Я вспомнила Ринпоче. Не знаю, что заставило меня потерять концентрацию на происходящем действии: в моей жизни такое было впервые. Я увидела старого деума рядом с собой. Он улыбался как тогда, в храме, – мягко и сочувствующе. В то же время его улыбка была знающей и отрешённой. Лачонг долго смотрел на меня, потом положил ладонь на моё плечо. Я готова поклясться, что чувствовала вес его тёплой старческой руки. Ринпоче посмотрел мне прямо в глаза и тихо прошептал: «Свободен тот, кто слышит тишину. Помни это, небесный ангел, слушай тишину». Когда настоятель убрал руку, я осознала, что истребитель пикирует в море: в результате второй воздушной волны я ударилась головой о приборную доску и потеряла сознание. Из последних сил я выжала штурвал, и самолёт пронёсся над водой.

Отдышавшись, я увидела, что море волнуется, а крайний ковчег отцепился от лифта и его нос разбился о скалу. Матросы отчаянно пытались совладать с кораблём, но их попытки были безуспешны. На горизонте море поднялось скалой, и скала эта, ведомая чёрными грозовыми тучами, неумолимо двигалась на нас. А вместе с ней, я знала, придёт ударная волна такой мощи, которую будет не пережить. Времени нет, сказал Ринпоче.

Я не стала вновь пытаться настроить связь; сделав над скалой вираж, я направила самолёт к самому большому ковчегу, который был закреплён у скалы меж других кораблей, перевела управление истребителем на автопилот и задала траекторию полёта под углом к морю. Когда самолёт подлетел к ковчегу, я катапультировалась. Парашют раскрылся, я натянула стропы и выровняла своё положение над кораблём. Дул ветер, и сохранять положение над палубой было сложно. Даже если у меня не получится, я своим примером смогу спасти кого-нибудь ещё. Но я справилась: из последних сил потянув стропы, отстегнулась и прыгнула. Приземлилась на самый край верхней палубы и, ведомая силой ветра, чуть не упала за борт. Ко мне подбежал солдат: он помог мне и приказал срочно спускаться – на корабле задраивают все люки. Пока бежала к люку, заметила, что оставшиеся «Ястребы» последовали моему примеру и катапультировались на соседние ковчеги. Правда, ветер поднялся сильнее, и не у всех получилось попасть на корабли. У люка я остановилась, я ждала сестру. Солдат ещё раз потребовал от меня повиновения, или же он оставит меня на поверхности. Чёрный грозовой фронт цунами был непозволительно близко. Целый ковчег рисковал из-за меня. И тут я увидела её: маленькую фигурку, покинувшую самолёт над нашим кораблём. Я вцепилась в открытый люк и молилась, чтобы Иофета успела. Я знала, что это она, и я готова была пожертвовать всем ради неё. Военные силой тянули меня в трюм, они говорили, что она не успеет, и что моё неповиновение грозит гибелью самому крупному ковчегу – «Арарату». Но я была сильнее их, потому что знала, что мы выживем. И это знание, интуитивное знание, пришедшее из тишины, придало мне сил.

Сестра успела. Она чудом приземлилась в метре от нас. Военные не посмели задраить люк: один из них остался у входа и держал меня за руку, пока я, борясь со стихией, тянула к себе Иофету. Мы успели. Кремальерный замок повернулся за нами, отрезав от внешнего мира, и резкий удар повалил с ног: волна накрыла «Арарат». Ковчег утробно стонал, словно огромное раненое животное, металл скрежетал так, что сердце замирало. Я не могла пошевелиться – мне казалось, что корабль вот-вот разобьётся о скалу. Я держала Иофету за руку, кровь стучала в висках. Через некоторое время я поняла, что мы выжили. Кажется, мы все одновременно почувствовали, что спасены.

Военные помогли нам подняться. В коридоре царил красный полумрак аварийного освещения: основные генераторы ковчега ещё не были запущены. Держась за перила, мы стали медленно спускаться. Спускались молча: я, Иофета и ещё трое военных. Солдат, который спас меня, шёл впереди. Красный свет отражался от его светлых волос, и огненные блики пробуждали во мне страшные воспоминания пожара, но я гнала картины прошлого прочь и просто шла за мужчиной.