Текст книги "Исход"

11

Иисус сказал им в ответ: если Я и Сам о Себе свидетельствую, свидетельство Моё истинно; потому что Я знаю, откуда пришёл и куда иду; а вы не знаете, откуда Я и куда иду.

Вы судите по плоти; Я не сужу никого.

Иоанн 14–15.

Библия, «Новый Завет».

130 лет после Потопа.

Играет Вивальди. Переливами звенит аллегро «Весна». Сквозь радость скрипки слышу пение птиц. Волшебство: скрипки поют, как птицы. Переговариваются. Просыпаются в пробуждении весны.

Высокие горы с белыми вершинами на фоне цифрового неба стен моей каюты. Среди гор – древний монастырь, окружённый реликтовыми соснами. Монахи в кашаях цвета заходящего солнца – цвета смерти. Древняя сказка седых легенд. Вековые сосны шумят под музыку великого классика. У предыдущего владельца каюты на заставке стояло море, но я больше люблю горы. Они успокаивают меня, и чудится мне, что я чувствую свежий запах сосен и слышу перекатывание молитвенных барабанов.

Я лежу и слушаю музыку. Я не хочу подниматься, не хочу спешить. А ещё я очень надеюсь, что сегодня не услышу сирену. Моя каюта – непозволительная роскошь для одинокого солдата. Моя награда за пятнадцать лет успешных миссий. Последним жителем этой каюты был пилот боевого робота. Кажется, его звали Макс. Но он погиб наверху.

Там, наверху, ещё остались люди. И они каким-то образом продолжают существовать даже по прошествии стольких лет после Вторжения. Непостижимо.

Вновь играет будильник, а я слушаю музыку. Она звучит всё громче и громче, симфония расцветает, неистовой волной накатывается на меня и ослепляет…

Я открываю глаза. Голубое небо в окне чистое и высокое. На пронзительном небе сияет яркое солнце. Это оно разбудило меня.

Солнце и музыка. Музыка… Ничего прекраснее в жизни не слышал. Словно музыка пела весну. Мне снился удивительный сон – никак не могу вспомнить. Чувствую лишь то, что это видение было наполнено и надеждой, и тоской. Смертельной, невыразимой, безысходной тоской. И то чувство из сна… оно так похоже на наше бытие. Бытие на последней земле среди бескрайних вод.

Больше века прошло с тех пор, как катастрофа постигла весь наш мир. Кто знает, осталась ли ещё земля. Многие полагают, что кроме нашего острова суши нет. Есть легенда, что после Катастрофы часть людей спаслась на гигантских кораблях, которые ещё называют ковчегами. Правда, это всего лишь легенда: к нашей земле за сто с лишним лет после Крушения ещё никто не причаливал.

Я смотрю на пронзительно-голубое небо, и в голове всплывают предания о мире предков. Говорят, будто им были доступны великие знания, и они летали по небу на стальных птицах. Сказания молвят о том, что праотцы могли взмывать и выше неба, за облака: их колесницы поднимались в черноту мироздания, где обитают солнце и луна. И что обладали пращуры знаниями богов – предкам были подвластны силы природы, они могли вызывать дожди и засухи. Их стальные корабли плавали в пучине вод. Может, ковчеги до сих пор плавают в чреве вечного океана?

Улыбаюсь: всё это было очень давно. Если и вправду было, конечно. Мне кажется, это воспоминание о том, что существовало лишь в наших снах. В моих снах. Снах, которые всё ещё страшат меня. Отец мне говорил, что кошмары надо принимать, принимать для того, чтобы они растворились в ежедневной рутине и стали привычными. Всё, что привычно, пугать не может.

Сажусь на постели. Голова тяжёлая и кружится, словно я захворал. Пытаюсь встать, и мне чудится, будто я продолжаю слышать музыку. Музыку из моего сна, музыку весны. На каких инструментах можно так играть?

Встаю: шатает. Голова болит, будто её сдавили обручем. Пересиливаю себя и снимаю ночную одежду. Надеваю штаны, подпоясываю их бечевой и накидываю рубаху. Застилаю покрывалом соломенную постель. Выхожу во двор и умываюсь в чане с водой. Яркое солнце уже припекает. Совсем худо: боюсь, не осилю сегодняшних работ. Не выдерживаю и опускаю голову в чан. Не дышу, остаюсь в воде, давая ей забрать мою боль; за закрытыми веками переливаются разноцветные круги. И тут мне чудится, будто вижу я. Сквозь закрытые веки вижу, как иду в вечной тьме. Иду долго-долго, целую жизнь. Иду по дороге, которую не вижу, но чувствую. И чувство это заменяет мне видение, оно даже ярче него – оно открывает мне знания, доселе неведомые. Я вижу, нет, я чувствую города, охваченные огнём, города из стекла и металла, испепелённую солнцем пустыню и спящих в вечной тьме людей. Люди спят в большом ковчеге, как у предков, только этот ковчег плывёт среди звёзд. И я тоже сплю, прямо сейчас сплю и плыву в бесконечности. И это последнее видение так ошеломляет меня, что я падаю вместе с чаном на землю.

Рядом раздаётся звонкий смех. Я с трудом снимаю с головы посудину и пытаюсь разглядеть гостя сквозь радугу струящейся воды.

– Ну, ты, Ханаан, даёшь! – звенит детский голос. – Перевернуться вместе с чашей для умывания! Напился вчера что ли?

– Ефер, мне просто плохо, – сквозь светящиеся искры света вижу соседского сына. – Кружится голова. Поможешь мне?

Мальчонка подбегает ко мне и протягивает руку.

– Значит, напился, – смеётся он и помогает мне встать. Я улыбаюсь: знаешь, говорю ему, бывает, люди просто болеют.

– Мама говорит, что просто так люди не болеют, – качает головой. – Мы хвораем, если ошиблись в чём-то, а Господа не услышали.

– Может, твоя мама права, – я окидываю взглядом свою мокрую одежду. Переодеваться не охота: под таким солнцем рубаха быстро высохнет.

Я возвращаю чан для умывания на место, иду в дом, беру хлеб и наливаю в кружку воду. Выхожу завтракать на улицу, чтобы одежда высохла. Ефер всё ещё ждёт меня. Мы садимся на крыльцо, и я отламываю кусок хлеба мальчику.

– Ханаан, ты заметил, что давно не было дождей, – Ефер жуёт и смотрит в безоблачную высь.

Золотые волосы мальчика сияют на солнце. Солнце… А ведь не так давно мы все молились, дабы, наконец, освободилось небо, и наша земля осталась бы жива.

– И теперь нам надобно дождя? – со смехом спрашиваю.

Ефер хмуро смотрит на меня.

– Ты действительно такой или только притворяешься? – качает головой мальчик. – Земля скоро начнёт открываться.

– Ты веришь в это?

– А ты?

Не знаю. Эпоха предков завершилась более века назад, за это время были и солнечные дни. Только вот суша так и не явилась из-под вод. Я улыбаюсь Еферу и говорю, что хочу верить. Хочу верить в то, что у нас всех, живущих на последней земле, есть будущее. Мальчик улыбается и уверяет, что Господь не может нас оставить. Что Он сохранил эту землю для нас. Ефер говорит, а я думаю, что его слова очень похожи на то, во что верит Сара. Она видит во всём мире чудо, в то время как мой взор упирается лишь в ежедневный непосильный труд. Труд на поле или кошмары в башне. Я выбрал бытие пахаря. Я киваю Еферу а сам думаю, что Он покинул нас давным-давно, и что наша земля больше похожа на вечную тюрьму.

Мы заканчиваем завтрак, я отношу посуду в дом, и мы с Ефером выходим на улицу. Мой дом стоит на небольшом возвышении, и отсюда открывается прекрасный вид на селение. Дома, сложенные из обожжённых кирпичей, ровными улочками спускаются к основанию горы. Внешний её склон почти отвесный, он защищает нас от моря и стихии. Внутренняя сторона горы образовывает полукруг, внутри которого на плато и раскинулась деревня, разделённая на две части полосой деревьев. За деревней к морю спускаются посевные поля, перемежаясь редкими рощицами. А перед деревней, у самой скалы, – башня. Наши предки начали строить её давно, когда ещё прибывала вода. Одна сторона башни образована горой, другая – сложена из кирпичей. Башня должна была нас спасти, если бы вода затопила деревню. Но вода остановилась, а башня стала нашим городом – местом, где разместилось деревенское собрание старейшин, расположили свои мастерские ремесленники, а в погребах хранится продовольствие.

– Ты сегодня где работаешь? – спрашивает Ефер, когда мы спускаемся в деревню.

– В поле.

– Я провожу тебя до поворота?

– Конечно, – треплю его по голове. – А тебе потом куда?

– Матери помогать. Она сегодня работает на рынке у башни.

– Почему сейчас ты не с ней?

Ефер сконфуженно смотрит на меня.

– Она мне разрешила поиграть, поэтому я пришёл к тебе.

Я улыбаюсь мальчику. Тяжело ему без отца. Его отец был рыбаком, а рыбаков часто забирает море. Я беру Ефера за руку, и мы вместе идём до дороги, что ведёт к полям. Сейчас ещё утро, и на поля идут многие: с нами здороваются и справляются о самочувствии. У крайнего дома, у поворота, Ефер со мной прощается и говорит, что ещё зайдёт в гости вечером. Я отвечаю ему, что буду ждать, и мальчик убегает. Провожаю его взглядом, отворачиваюсь и иду в поле.

Солнце светит всё ярче и жарче: работать будет тяжело. По обеим сторонам дороги растут высокие пальмы, их фиолетовые тени падают на жухлую траву. Помню, когда я был таким же маленьким, как Ефер, солнце светило холоднее и реже. Отец рассказывал, что в его молодости солнечные дни были настоящим сокровищем. Может, и правда, погода меняется, и для нас откроется Новая Земля? Улыбаюсь: и я уже думаю, как Сара. Сара. Красивая умная девушка – сирота с соседней улицы. Она тоже работает в поле и служанкой у своей тётки. Её мать погибла при родах, а отец умер от какой-то болезни, когда Саре было пять лет. Сару забрала сестра её матери, у которой пятеро детей. С тех пор Сара спит в сенях, встаёт раньше всех и готовит завтрак; днём работает в поле, а вечером убирает дома. И так каждый день. По сравнению с ней моё бытие одинокого мужчины свободно и празднично. Но я никогда не слышал, чтобы Сара жаловалась на жизнь. Наоборот, она с такой благодарностью говорит о Господе, что мне становится стыдно. Наверное, поэтому я не могу принять её. Я вижу, с какой искренней теплотой она относится ко мне, как улыбается и как говорит. Я не могу понять, почему выбор такого светлого существа, как Сара, пал на меня. Но мне нечего ответить ей – я ничего не чувствую. Я даже признался ей в этом, но Сара лишь загадочно улыбнулась, поправив прядь своих кудрявых пепельных волос.

– Ханаан! – кто-то зовёт меня, и я невольно вздрагиваю. Оборачиваюсь: со стороны деревни бежит Фалек, старший сын старейшины Мафусаила. – Эй, – Фалек машет мне рукой, – подожди!

Я останавливаюсь и машу ему в ответ. Наверное, сегодня он тоже работает в поле и хочет трудиться вместе. Поэтому я не иду навстречу, а просто жду. Когда юноша подбегает ко мне, по выражению его лица я понимаю, что он бежит не на пашню, а за мной. Фалек хмуро смотрит на меня, хватает за руку и тащит обратно в деревню.

– Ханаан, – говорит он, не отпуская мою руку, – тебя старейшины зовут в башню!

– Сегодня я работаю в поле, – я пытаюсь освободиться, но молодой человек изо всех сил держит меня. – Вчера я был в городе. Отпусти меня! Я не хочу, чтобы мне досталось хлеба меньше, чем остальным!

– Тебе этот день зачтётся, – сердито отвечает Фалек и продолжает вести меня. – Твой отец предупреждал, что ты будешь беспокоиться о хлебе. Но ты срочно нужен в городе!

Слова Фалека заставляют моё сердце сжаться.

– Хорошо, – отвечаю. – Отпусти меня. Я пойду с тобой. Что случилось?

– Я не могу сказать, – Фалек отпускает меня. – Сам увидишь, когда придём.

Мне его слова не нравятся, и я ускоряю шаг. Теперь Фалек едва поспевает за мной.

– Что-то случилось с башней? – спрашиваю. Юноша отрицательно качает головой. Он вновь говорит, что я сам всё узнаю, когда придём. Тогда я уточняю, все ли живы? Со старейшинами всё нормально? Фалек кивает, и страх немного отпускает меня. Раз все живы, то ничего страшного не произошло. В прошлый раз Фалек таким же образом привёл меня руководить менами, когда вышел спор, кто же из деревенских будет почётным руководителем весеннего рынка. Я даже не предполагал, что он предложил меня: я бы лучше в поле работал, чем с торговцами.

Я говорю сыну Мафусаила, что менами руководить больше не буду. Но Фалек даже не улыбается, он молча идёт вперёд. Я замолкаю тоже. Что бы там ни было, хоть к знахарке зайду, расскажу о своих кошмарах, которые вновь стали одолевать меня. Может, посоветует какой-нибудь отвар.

Мы минуем деревню, спускаемся в небольшой лес, который разделяет деревни у башни; дорога выводит нас во второе селение, у самого подножия горы. Это селение богаче моего: среди домов растут деревья, и внутренние дворики купаются в благодатной тени. За поселением – большой рынок и башня в скале. Город.

Мы проходим селение и рынок. Пока идём по деревне, думаю о том, что неплохо переселиться сюда. Только тут людей больше. Мне тем и понравилось жить на отшибе, что тишина и покой, хоть и деревьев мало. Правда, когда уезжал от отца в крайнюю деревню, солнце ещё так не буйствовало.

Доходим до башни. Она высокая, почти как скала, ярусами поднимается к небу. На самом её верху есть смотровая площадка, на которой располагается морской дозор. На протяжении ста тридцати лет дозорные вглядываются в морскую даль с надеждой на то, что однажды на горизонте появится ковчег. Но годы идут, а море всё так же пустынно. И сейчас дозорные – лишь символ нашей общей легенды и веры, наша надежда, ставшая просто традицией.

Проходим рынок у основания башни: как обычно летом базар оживлён, народ толпится, галдит. Прилавки с крашеными тканями перемежаются палатками с тушками птиц, пряностями и рыбой. Хозяева зычно зазывают покупателей или громогласно оглашают, на что хотят обменять свой товар. Где-то среди этой разноцветной толпы Ефер помогает своей матери продавать овощи.

Заходим в башню. Первые пять этажей построены без окон на случай затопления, поэтому внутри всё освещается факелами. Когда вода стала отступать, предлагали пробить окна, но старейшины запретили: кто знает, ведь может случиться и так, что вода вновь начнёт возвращаться. Зато позволили выкопать неплохой погреб, в котором теперь хранится урожай.

Первый этаж башни занимает внутренний рынок, который работает даже во время сезонов дождей. Столы, выставленные по обе стороны главного коридора, освещаются коптящими факелами. Золотые отблески пляшут на гудящей толпе, и чудится мне, что так уже было. Конечно же, я много раз бывал внутри башни, ведь мой отец – старейшина правящего совета. Но меня охватывает чувство совершенно иное: будто я иду по коридору, охваченному пожаром. Такому же коридору, с тем же чувством бытия, неповторимым вкусом воздуха, только сам коридор иной. И мой путь ведёт в никуда: из подземелья выхода нет. На нас сбросили бомбу. Но иные же не используют бомб. Конечно, бомба ядерная, как в Хиросиме. Или, они, наконец, решили нас уничтожить?

Коридор мерцает красным. Отец несёт меня на руках. Мама бежит рядом. Вокруг много людей: они кричат, толкаются. Мы продираемся сквозь паникующую толпу, кто-то вопит, что корабль тонет. Мне становится страшно, и я плачу. Отец пытается меня успокоить, он окликает меня, но зовёт он меня чужим голом. Детским голосом.

– Ханаан! – резкий вскрик выводит меня из небытия, и я вновь оказываюсь в своём родном коридоре. Фалек обеспокоенно смотрит на меня: я остановился посередине прохода. Люди меня обходят, ругаются. Я словно во сне киваю Фалеку, и мы вновь идём вперёд. Что со мной происходит? Почему видения вернулись ко мне? После того, как поговорю с отцом, обязательно зайду к Фариде – знахарке с золотыми глазами.

Мы минуем зал ремесленников и поднимаемся по лестнице на второй этаж. На втором этаже есть библиотека и ещё ремесленные мастерские. На третьем и четвёртом этажах расположились знахари, есть даже зал для жития хворающих. На пятом – школа, а на шестом – большой зал собраний. На самых верхних этажах – покои старейшин и их семей. Я – единственный, кто предпочёл уехать из башни в деревню. Жизнь внутри сырого каменного строения мне не нравилась: она вызывала у меня чувство непрекращающейся тоски и странные воспоминания. Воспоминания о том, чего никогда не существовало. Когда я только оставил отца, видения и сны меня покинули. Я был уверен в том, что кошмары связаны с башней, но совсем недавно видения начались вновь, и я не знаю, что делать.

Мы проходим стражу, и Фалек заводит меня в полукруглый зал собраний. Сквозь неровные окна, выбитые почти у самого потолка, льётся солнечный свет. Пыль кружится в потоках света, сияет. Она напоминает снег. Лёгкий снег, больше похожий на пепел. На пепел от факелов… С противоположной стороны зал освещают факелы. Сидения амфитеатром спускаются к самому центру, где обычно выступает оратор. Тринадцать старейшин расположились на своих местах, а в центре, на полу, сидит человек. Даже отсюда я обращаю внимание на его странные одежды: его тело обтягивает светлая ткань, будто сшитые вместе рубаха и штаны, только сшитые очень плотно по фигуре; на голове сверкает серебристый обруч.

Старейшины обращают на меня взоры, отец встаёт и приветствует меня. Он благодарит Фалека, и тот покидает помещение. Происходящее мне кажется странным.

– Ханаан, – говорит мне отец, – всё, что ты здесь услышишь, должно здесь же и остаться.

Я киваю и спускаюсь, сопровождаемый пристальными взглядами старейшин. Видимо, они не очень хотели, чтобы отец звал меня. Я их понимаю, я бы тоже не звал на совет себя. Отмечаю ещё одну странность: кроме меня наследников других старейшин нет.

Я останавливаюсь недалеко от нашего гостя. Обращаю внимание, что человек в странной одежде измучен – его щеки запали, он болезненно худ. Мужчина замечает на себе мой взгляд и отводит глаза.

– Что вы с ним сделали? – вопрос вырывается у меня прежде, чем я успеваю подумать.

Кто-то из старейшин осуждающе вздыхает.

– Мы нашли его в море несколько часов назад, – отвечает отец.

До меня не сразу доходит смысл сказанного. Сначала я обвожу взглядом собравшихся: мужи молча смотрят на меня. И от их взглядов мне становится не по себе. Я вновь обращаю взор на человека, измождённого морем. Его чёрные, перетянутые серебристым обручем, кудрявые волосы засаленными сосульками свисают до плеч; одежда, состоящая из сшитых вместе рубахи и штанов, всё ещё мокрая.

Этого не может быть. Или…

Незнакомец поднимает на меня взгляд и что-то говорит. Только я его не понимаю. Никогда не слышал такого наречия.

– Вы давали ему воду? Может, он рыбак из крайнего селения?

В ответ тишина. И эта тишина пугает меня больше, чем человек моря.

– Сын, – отец подходит ко мне, кладёт на плечо руку. Меня сковывает холодом: отец никогда прежде так не поступал. – Ты должен слушать нас очень внимательно. Ты мой наследник, и я верю в то, что ты обладаешь достаточной силой духа, чтобы помочь нам.

– Помочь?

Я в замешательстве оглядываю стариков: кто-то кивает мне, кто-то хмурится, кто-то, наоборот, отводит взгляд.

– Ты покинул нас, – говорит за моей спиной Нахор, и я оборачиваюсь. Он сидит на скамье, скрестив на груди руки. Острые чёрные глаза, словно горящие угольки, смотрят из-под густых белоснежных бровей. Нахор – один из древнейших людей. Он был стар, когда я был маленьким, но минуло двадцать лет, а этот человек всё ещё продолжает жить.

– Я думал, покинуть нас тебя заставила правда, – хрипит стариковским голосом Нахор.

Моё сердце бешено колотится. Я не понимаю, что со мной происходит; страх, почти животный страх, без причины леденит душу. Слова Нахора отзываются тянущей печалью, чёрной, глубокой тоской. Эта тоска способна разрушить мой мир, и я боюсь потерять его.

– Какая правда? – шепчу.

– Неужели твой сын так ничего и не вспомнил, Фарра? – Мафусаил, отец Фалека, вступает в разговор.

Отец сокрушённо качает головой: именно поэтому я его и позвал, говорит.

Я не выдерживаю и обращаюсь к старейшинам сам.

Что здесь происходит? Что я не вспомнил? И кто этот человек на полу?

Измождённый поднимает на меня взгляд и вновь что-то бормочет.

Меня тошнит от приступа страха: мне кажется, что я тону, задыхаюсь в солёной воде.

Отец помогает мне сесть на трибуны и говорит, что он много раз пытался рассказать историю обо мне, только я не слушал. Я бежал от своих воспоминаний и даже покинул башню, бросил учёбу и стал работать в поле. Я думал, что простая жизнь незнающего человека принесёт мне облегчение. Так и случилось: я поверил в собственную ложь.

Отец говорит, что на ковчегах на самом деле спаслось большинство людей. Дед Нахора был проектировщиком кораблей, а сам Нахор был рождён на одном из ковчегов. Но тот корабль попал в шторм, а Нахора с некоторыми выжившими спасли наши люди.

В ту пору люди на острове ещё не знали о том, что часть человечества спаслась на кораблях. Тогда советом общины было принято решение не открывать простым жителям правды, потому что правда могла внести смятение в островную жизнь. Конечно, со временем история проникла в общество, но только как легенда.

Старейшины передали знание своим наследникам, чтобы быть готовыми к возможному прибытию ковчегов. Единственным человеком, который не смог принять знание, был я.

Нахор говорит, что на кораблях есть какие-то локаторы и компьютеры, которые могут просматривать местность на расстояния, недоступные для глаза. Я себе это с трудом представляю и чувствую, что не могу отнестись к его словам серьёзно.

Нахор говорит, что человек, который сидит на полу, – житель одного из таких кораблей. Хорошо, что в воде его заметили Фалек и Февра, сын Нахора, и никто из простых людей его не видел.

Я слушаю старейшин внимательно, но не понимаю, зачем нужен им.

– Ты должен научить его нашему языку и понять его наречие, – отец смотрит на меня. – Если среди нас будет один из них, то у нас будет шанс выжить.

– Выжить?

Отец вздыхает и устало качает головой.

– Если ковчеги прибудут сюда, может начаться война, – отвечает Нахор.

– Разве мы все не поместимся на священной земле?

Старейшины смеются. Человек на полу хмуро смотрит на нас.

– Дело не в размерах земли, Ханаан. Ты так говоришь, потому что слишком наивен. Ты – человек без прошлого. Тот, кто забыл своё прошлое, обречён переживать его вновь и вновь, – хрипит Миссира. Он самый молодой из старейшин и, дабы казаться старше своих лет, он хмурится и говорит, понижая голос. Мне его голос кажется отвратительным. Ещё более отвратительными видятся его замечания. – Но именно из-за твоей наивности мы и выбрали тебя. Из всех посвящённых ты единственный сбежал в деревню и не воспылал ненавистью к тем, кто спасся на ковчегах. И именно ты сможешь вызвать у жителя ковчега доверие.

– Но неужели нельзя решить вопрос мирно? – удивляюсь.

– Мирно? – переспрашивает отец. Кто-то из стариков смеётся, будто я изрёк нечто из ряда вон выходящее. – Ты сам хоть знаешь, что такое «мирно»?

– А мы разве не мирно живём? – я отчаянно ищу под ногами почву.

– Мы? – удивляется отец. – Мы никогда не жили мирно. У нас воруют на рынках, и каждый год мы не досчитываемся урожая. Люди пропадают без вести, и в этом пытаются обвинить стихию, океан. Но стража не раз находила трупы с ранами от ножей в прибрежных водах, – он вздыхает. – Сын, я не думал, что ты настолько слеп.

Я всё ещё не могу поверить в происходящее. Это сон, морок. Я вот-вот очнусь в своей соломенной постели и увижу голубое небо и пронзительное солнце.

Взгляд отца холоден и суров.

– На ковчегах спаслись избранные – те, кто должен построить новый мир. А мы должны кануть в лету со старым. Но ведь жить хочется всем, так сын?

Я в панике заглядываю присутствующим в глаза. Но сочувствия в них не нахожу.

– Я тебя не понимаю. Я ничего не понимаю! – не выдерживаю и кричу на отца.

– Это и не нужно. Поймёшь со временем. Просто, – отец кивает в сторону мужчины, который уже с любопытством смотрит на нас. У меня мелькает странная мысль, что он неведомым образом стал нас понимать. – Просто научи его. Стань ему другом. И узнай всё, что знает он. И никому не говори правду о нём. Говори – это мой юродивый двоюродный брат. Его выслали из башни за то, что он не может перенять место отца в совете старейшин, – отец замолкает, выдерживает паузу. – А вообще, сын, – продолжает он почти шёпотом, так, чтобы слышал только я, – возвращайся в башню. Хватит утруждать себя изнурительным трудом, хлебом я тебя обеспечу.

Старейшины встают – собираются покинуть зал. Собрание окончено. Кто-то сообщает, что от долгого сидения у него затекла нога. Раздаются сочувствующие замечания, кто-то сокрушается, что и у него данное явление имеет место быть. Дескать – старость не радость. На меня уже не обращают внимания, ведь затекла нога. И в этой затёкшей ноге весь их мир, а я так – явление временное. Мафусаил говорит, что ногу надо растереть и помазать горячащей мазью.

Меня одолевает злость. Я не могу выносить их ироничного спокойствия, их усмешек и их заботы по поводу затёкшей ноги. Я встаю и кричу им всем, кричу, что не согласен. Я не буду ничего делать, я вернусь к своему каторжному труду. Только потому, что это мой выбор и этого для меня совершенно достаточно.

Тринадцать человек замирают в гротескных позах. Симах продолжает держаться за ляжку: вот кто жаловался на ногу. У Симаха длинные жидкие волосы и прозрачные с поволокой глаза, как у рыбы. Он смеётся. Он мне кажется воплощением дьявола.

– Мы не спрашиваем твоей воли, – говорит он. – Мы даём тебе поручение. Как ты знаешь, поручение совета священно.

Я смотрю на Симаха, и мне кажется, что он намеренно устроил эту историю с ногой. Отец подтверждает, что я не могу отказаться.

Я смотрю в пронзительные глаза отца и кажется мне, будто впервые вижу его. Его глубокие морщины на загорелом лице совсем чужие. Как и его орлиный нос, и волевой подбородок. Я всегда считал взгляд отца печальным, но сейчас понимаю, что он никогда так не смотрел. Он всегда походил на хищную птицу, на коршуна. Только мне это настолько не нравилось, что я выдумал образ любимого папы. Папы, которого у меня никогда не было… У меня никогда не было отца… Эта мысль громыхает в моей голове, словно буря, и мой мир, который я так отчаянно пытался спасти, рушится. Понимание, словно ледяная волна, накрывает меня с головой. Я вспоминаю. Вспоминаю всё. Всё, от чего бежал.

Я вспоминаю, что родился на гигантском корабле. Вспоминаю каюту, в которой жил, жил с настоящими родителями: мамой и папой. У мамы были чёрные кудрявые волосы. К сожалению, её лица не помню. Как и не помню лица своего родного отца. Помню лишь тепло и спокойствие, помню счастье.

А потом случилась беда. Ночью меня разбудила мама, она плакала. Везде была вода. Папа взял меня на руки, и мы вышли из каюты: коридор мерцал красным, вода стояла по пояс; люди были охвачены паникой, кричали. Мы чудом выбрались на палубу. Была ночь. Светлая, звёздная. Я не знаю, почему я запомнил звёздную ночь вместо папиного лица. Это очень несправедливо.

Отец пытался найти места в шлюпках. Но из-за паники, охватившей ковчег, это было почти невозможно. Люди набивались в лодки больше положенного, те не выдерживали и падали под винты. Наконец, отец нашёл для нас с мамой место. Мама не хотела идти без отца, но папа силой посадил нас в шлюпку. Он помогал матросам спускать нас: лебёдки не работали. Мама держала меня на коленях, и я чувствовал её хрустальные слёзы на своих щеках. Я жался к маме всё время, пока мы уплывали от тонущего корабля.

Мы плавали очень долго. Я плакал, мне было страшно, я хотел есть и очень хотел пить. Дневная жара изматывала, ночной холод пробирал до костей. В лодке творилось ужасное. Люди умирали. Выжившие сбрасывали трупы в море. Стоял невыносимый запах гниения.

Мама умерла. Меня выбросили в воду вместе с ней. Мне казалось, что я утонул. Вода поглотила меня, у меня не было сил сопротивляться.

А потом я очнулся. Я лежал на песчаном берегу, подле меня сидел загорелый человек в белых одеждах. Он сказал, что его зовут Фарра. Так я встретил своего теперешнего отца.

Я смотрю в глаза своего приёмного отца, и в них, словно в зеркалах, проносятся видения, от которых я бежал всю жизнь. Я не оправдал его надежд – я ничего не смог рассказать ему о ковчегах. Пережитое так пугало меня, что я боялся даже думать о том, что было до того, как море выбросило меня на берег. Я так хотел забыть весь этот ужас, что действительно забыл. Башня – последнее, что связывало меня с кошмарами детства; она была тем местом, где старейшины пытались заставить меня вспомнить. Поэтому, когда я стал взрослым, я ушёл жить в самое дальнее от моря и башни поселение.

Волна ледяного ужаса сходит и уступает место пониманию того, почему старейшины поручили мне пасторство над жителем ковчега.

– Ты вспомнил? – благоговейным шёпотом спрашивает отец. Чёрные угли его глаз сверлят меня насквозь.

Я киваю: способность мыслить ко мне вернулась, а вот слова всё ещё комом стоят в горле.

– Господь Всемогущий! – восклицает Нахор.

Старейшины поворачиваются в мою сторону. А я смотрю на сидящего на полу человека. Когда-то на его месте был я, и мужи решали, что делать с маленьким пятилетним мальчиком, которого принесло море. А ещё раньше на этом же месте, на этих самых камнях, сидел молодой Нахор. Тот, кто не помнит своего прошлого, вынужден переживать его снова.

– Ну так, Ханаан, теперь ты выполнишь поручение? – спрашивает меня Симах.

Киваю. Симах чуть улыбается уголком рта и говорит моему отцу, что мне потребовалось двадцать пять лет для того, чтобы принять правду. Долго, конечно, но он опасался, что этого никогда не произойдёт.

Мне, правда, кажется, что, на самом деле, этого так и не произошло.

Я подхожу к мужчине с ковчега и протягиваю ему руку. Он с опаской смотрит на меня. Мафусаил говорит, может, я вспомню и свой родной язык. Я не отвечаю ему: даже если я его и вспомню, то старейшины узнают об этом последними. Я не знаю, что я буду теперь делать, я с трудом понимаю свои мысли, но кажется мне, что с этих пор я должен поступать совершенно иначе. Зато идти к Фариде уже не нужно.

Наконец, мужчина в комбинезоне берёт меня за руку, и я помогаю ему встать. Комбинезон. Вот как мы называли такую одежду. Мы. Называли. Это страшное «мы» сводит с ума. Кто для меня теперь «мы»?

Человек с ковчега мне что-то говорит, но я не понимаю. Я называю ему своё имя и говорю, что он пойдёт со мной, что я дам ему одежду и еду. Отвечаю на языке, которого не понимает он. Но отвечаю со всем возможным теплом, с надеждой на то, что мой голос успокоит его и расположит ко мне.

Отвожу гостя в купальную, затем мы поднимаемся в покои отца, где я даю ему привычную нашему миру одежду, еду и питьё. Он благодарит нас на своём наречии, но, видя, что мы его не понимаем, кланяется нам. Мы с отцом кланяемся в ответ. Предложением отца остаться в башне я пренебрегаю, и мы спускаемся в деревню. Я прошу гостя закрыть голову капюшоном, потому что снять свой обруч он отказался. Человек с ковчега с неподдельным интересом смотрит по сторонам, останавливается, разглядывая людей, и мне приходится его одёргивать, чтобы не привлекать лишнего внимания. Он удивлён, даже поражён тем, что предстаёт его взору. Он восклицает, показывая на двухэтажные дома селения, улыбается, провожая взглядом женщин. Наконец, когда мы заходим в рощу, что окружает деревню, он становится серьёзным и наклоняется ближе ко мне.