Текст книги "Исход"

Спальня белая и слишком просторная. Над огромной кроватью, расположенной посреди зала, реет лёгкий шёлковый балдахин. Во всю противоположную стену – окна, за которыми располагается украшенный живыми цветами балкон.

Выхожу на балкон, и система говорит, что подходить к краю опасно. Я не обращаю внимания на заботу компьютера и опираюсь руками на изящные листья аканта. С высоты сорокового этажа город кажется игрушечным: многочисленные стёкла отражают бронзовый закат; огромные голографические экраны с рекламой издалека видятся абстрактными картинами. Воздух наполняется вечерней прохладой. На такой высоте ещё можно дышать не только выхлопными газами, но и кислородом. Трассу для аэромашин вынесли за центральную окружную дорогу, и на том спасибо.

– Расскажи о себе, – шепчет Паула и кладёт голову на моё плечо. Мы стоим на террасе пляжного кафе. Сваи балкона утопают в золотом глянце воды. На горизонте медное солнце купается в море, и золотая краска солнечного диска дорожкой разливается по воде. Лёгкая музыка переливается в пряном воздухе, высоко в небе парят чайки.

Это уже слишком. Слишком хорошо. Так не бывает. Так не может быть. И что самое страшное, я не могу увидеть. Не могу увидеть, что случится дальше: я впервые не могу прочитать свою судьбу.

– Что тебе рассказать? – тяну время. Я даже не знаю, что ответить ей: я привык всё просматривать заранее.

– Всё, – по голосу слышу, что она улыбается. – Мне хочется знать о тебе всё.

Молчу. Останется ли она со мной, если узнает правду? Будет ли она класть голову на плечо преступнику?

Почему я не могу прочитать её?

– Если ты не готов поделиться своей историей, – наконец говорит Паула, – я не стану настаивать. Она поднимает голову. Я чувствую, как тону в её глазах. – Расскажешь сам, если захочешь, когда будешь готов. Я не обижаюсь.

Паула делает непроизвольный шаг назад, и я понимаю, что если сейчас не переступлю себя, если не отвечу, она отдалится от меня. Я не могу её прочитать, но мне кажется, что для Паулы более всего важна искренность. Паула настоящая: открытая, сильная и честная. Такая, какими могли бы быть все люди, если бы захотели. С горящими глазами и широкой улыбкой, которую не смогли стереть с лица все её трагедии. А я не сомневаюсь, что таковые были. Почему-то мне кажется, что её жизнь, о которой я тоже почти ничего не знаю, не была лёгкой. Но бытие Паулу не сломало, как меня. Страдания будто придали ей сил и понимания – понимания чего-то высокого, мне недоступного. Её пронизывающий прямой взгляд словно светится истиной – знанием, которое невозможно выразить. Знанием без слов.

Сейчас я думаю, что лучше бы она отдалилась от меня. Но тогда у меня не хватило духу признаться себе в этом.

Я смотрю на залитый вечерним светом мегаполис с высоты сорокового этажа и в то же время робко пытаюсь удержать тёплое воспоминание одного мгновения. Мгновения, когда, кажется, я был счастлив.

– Моя история безрадостна, – говорю я Пауле в параллельной Вселенной. – И мне не хочется, чтобы то, чего уже нет, мешало тому, что сейчас реально.

Её улыбка становится шире.

– Мой путь тоже выстлан не розами, шипами, – говорит она и немного хмурится. – Но как же можно насладиться ароматом цветов, если никогда не чувствовать смрада?

Дорогая Паула, знала бы ты о настоящем смраде… Но я молчу. Её замечание мне видится наивным, и я предлагаю игру: мы по очереди рассказываем друг другу истории о себе. Она соглашается, и мы идём гулять по берегу.

Солнце уже легло спать, и на небе загораются первые звёзды. Медный песок ещё хранит дневной жар, и мы с Паулой снимаем обувь. Ноги вязнут в горячем песке, пока я смотрю на вечерний мегаполис и представляю её руку в своей. Я даже чувствую тепло её ладони и сладкий запах её любимых «Jadore».

Паула родилась в благополучной семье, отец – биолог, мать – учительница. Когда Пауле было десять, в её страну пришла война. Родители погибли: бомбу сбросили прямо на их дом. Паулу спасло то, что в это время она находилась в саду. Девочка отделалась несколькими ушибами и пожизненной травмой пережитого ужаса. Что ещё ужаснее, мировое сообщество до сих пор не признает факта бомбардировки мирного населения. Войны, в которой погибли её родные, не было. Бомбы были сброшены только на стратегически важные объекты.

Паулу забрала тётя. Когда Пауле исполнилось семнадцать, они с тётей переехали в другой город, туда, где не было войны. Паула окончила институт, получила диплом историка. Устроилась учителем в школу, как когда-то её мама. Зарплата была маленькая, но на жизнь хватало. Пауле стало казаться, что жизнь налаживается, у неё даже появился молодой человек. Но счастье длилось недолго: любимая тётя заболела. Рак. Денег на терапию не было. Женщина сгорела быстро, за несколько недель. Молодой человек оставил Паулу.

Жизнь должна была сломать её, но Паула оказалась сильнее: девушка продала всё, что у неё было, и уехала на море, оставила всё – и горе, и слёзы – в другой стране.

Паула устроилась работать гидом в фешенебельный отель. Каждый день она рассказывала богатым туристам мифы и легенды древних цивилизаций. Каждую ночь она отправлялась гулять по берегу, запрещая себе плакать. И только тогда, когда усталость валила с ног, Паула шла спать в маленькую комнату, которую ей выделила администрация отеля.

А потом она встретила меня.

Я до сих пор не могу забыть историю женщины, которую любил. Ведь это была моя история, только с другим концом. Паула оказалась сильнее меня, намного сильнее. Она смогла вынести испытания достойно, в то время как я пал на самое дно. Мне стало стыдно. Я понял, что никогда не смогу рассказать ей правду о себе, никогда не смогу стать достойным её.

– Вы совсем разговаривать перестали, – вздыхает Александр Николаевич, постукивая пальцами по экрану планшета. Над монитором его гаджета парит маленькая голограмма. Её синеватое свечение делает лицо моего пленителя мертвенно-бледным. Думаю о том, что он действительно похож на мраморного Будду. – Вам совсем не интересно, куда вас везут?

Отворачиваюсь и смотрю в окно. За ним проносятся те же стеклянные джунгли. Три дня в «Адаманте» прошли на удивление быстро.

– Вы же сказали, что мы едем в аэропорт, – отвечаю. – Выбора у меня нет, и, более того, я не вижу свою судьбу.

Слышу, как Будда тихо смеётся.

– Нет, Джон, дар остался с вами, можете не сомневаться.

Против воли мне становится любопытно, и я вновь смотрю на старика.

– Откуда у вас такая уверенность?

Александр Николаевич хмыкает и показывает экран планшета: над ним парит схематичное изображение мозга.

– Видите? – спрашивает, показывая на пульсирующие красным участки голограммы. – Это сверхактивные нейронные связи вашего головного мозга. У обычных людей такого не бывает.

Я смотрю на цифровое изображение собственных мозгов, и мне становится дурно. Как? Как такое возможно?

Александр Николаевич видит выражение моего лица и говорит, что ночью, когда я спал, мне ввели новокаин, затем в голову вживили электроды. И теперь я всецело принадлежу ему. Одного движения пальца по экрану планшета будет достаточно, чтобы посредством замыкания электродов лишить меня жизни. И именно поэтому я ничего не вижу: программа изучает работу моего мозга.

Александр Николаевич продолжает говорить, но я больше не слушаю его. Я думаю о том, что более достойного наказания я и придумать себе не мог.

Всё, что происходит со мной, – заслуженно.

Мы приезжаем в аэропорт, у нас даже не спрашивают документы; охрана проводит нас к трапу частного самолёта. Замечаю, что люди смотрят на Александра Николаевича чуть ли не с благоговейным страхом. Но мне не интересно кто он такой. Думаю, таких, как он, вообще не существует.

– Зачем ты это сделал? – спрашивает сестра.

Она сидит на ковре напротив. Ковёр мягкий и пушистый – я в нём утопаю, как в сахарной вате, как в облаке. Вокруг нас, по облаку, мчится игрушечный поезд. Я молчу: сестра старше меня, сама должна понимать.

– Зачем ты убил голубя? – спрашивает вновь.

Я отворачиваюсь и смотрю на локомотив. Если нажать на кнопку пульта, паровоз издаст пронзительный гудок. Совсем как те старые поезда, которые иногда показывают по голографу в фильмах.

– Почему ты не отвечаешь? Я расскажу родителям!

– Не расскажешь.

– Почему?

– Потому что тогда тебе придётся рассказать им, что ты прогуливала уроки. Иначе как ты могла узнать о моем поступке?

Я вновь смотрю на сестру. В её тёмных глазах – отчаянье, обида и боль. Мне кажется, что я чувствую её, но я не могу понять её – ей уже пятнадцать.

– Я прогуливала занятия ради тебя, – отвечает робко. – Ты пугаешь меня. Ты совершаешь такие вещи, которые…

Сестра замолкает и устремляет взгляд в пол.

– Я убил его, потому что он должен был врезаться в лобовое стекло автобуса. И тогда бы погибло много людей.

– Аллах Всемогущий! – сестра хватается руками за голову. – Откуда ты можешь это знать?

– Не знаю, – пожимаю плечами. – Я просто вижу, картинками. Ты много раз спрашивала об этом.

Сестра качает головой. Её каштановые кудри разлетаются в стороны, отражая льющийся из окна золотой свет. У меня ещё два года. Ещё два года для того, чтобы изменить самое главное. В этом моё предназначение.

– Вы должны спасти мир, – говорит сестра голосом Александра Николаевича, и я открываю глаза. Подо мной километры пустоты, а вокруг всё та же сахарная вата. Облака. Пушистые, будто и вправду сахарные. Я отворачиваюсь от иллюминатора и смотрю на Будду.

– И для этого вы вживили мне в мозг электроды? – спрашиваю.

– Это, так сказать, мера предосторожности, – хмыкает он и спокойно улыбается. Мне кажется, даже немного смущённо. – Когда вы только осознаете всю грандиозность и значимость собственной миссии…

– Я не хочу ничего осознавать, – отвечаю резко. – Вы не дали мне выбора.

Теперь Будда смеётся.

– Его не дали себе вы.

Стюардесса приносит меню. Изысканные блюда на краю неба: есть даже вегетарианская еда и вино.

– Ресурсов не хватает, – продолжает монолог Александр Николаевич, разрезая сочный стейк. – За последние десятилетия произошёл огромный разрыв в уровне жизни между развитыми странами и странами так называемого третьего мира. Правительства всеми силами стараются избежать военного конфликта. Но не помогли даже вирусы. Так что, я думаю, битва за ресурсы неизбежна.

– Я думаю, правительства всеми силами эту ситуацию поддерживают. Я родился в такой стране, я много где был, пока скитался в бегах. И самые страшные люди, которых я встречал, – это миротворцы. Хуже только политики. Например, вы.

– Да, – соглашается спокойно. – Я ужасный человек. Я могу есть мясо и запивать его вином, я могу летать на собственном «Боинге» и покупать «Ролекс», осознавая при этом, что потраченного мной состояния вполне хватило бы на то, чтобы вывести из кризиса какое-нибудь захолустье. Если я не ошибаюсь, вы, Джон, вели себя примерно так же. Мы оба убивали, и мы оба во всём искали выгоду. Только вы однажды сорвались, а я со своей совестью сумел договориться.

– Иногда я жалею об этом.

– Если у нас всё получится, я обещаю вам мировую неприкосновенность. – вы больше не будете скрываться от закона. Пенсия у вас будет достойной. Личный самолёт вы, конечно, не потяните, но вот собственный дом на берегу моря – вполне. Вы станете героем и сможете вернуться к Пауле, не боясь быть раскрытым. Вы ведь из-за этого её оставили?

– Вы меня не так поняли. Я жалею о том, что не сорвался раньше. А ещё больше – о выбранном пути.

Александр качает головой:

– А вот сейчас вы меня почти разочаровали. Почти, потому что я надеюсь, что вы ещё образумитесь. Ведь нет ничего более прискорбного и комичного, чем преступник с высокими моральными ценностями.

– Нет, есть. Это человек, который осознанно договаривается со своей совестью.

– И вновь не верно, – Александр Николаевич делает глоток вина. – Хуже преступника с высокими моральными ценностями только человек, который дошёл до такой жизни, что позволил вживить себе в голову электроды.

В отношении меня Будда, конечно же, прав. Но в остальном… Я молчу, не хочу с ним спорить. У меня нет на это душевных сил. Но более скверного чувства, чем то, что я испытываю по отношению к этому человеку с лицом просветлённого дервиша, я ещё не испытывал. Почему-то мне кажется, что люди именно с такими лицами святых вершат самые страшные деяния. Деяния, которые никто и никогда не осудит.

– Давайте оставим обсуждение вашего пути, Джон, – вновь говорит Александр. – Я хочу спросить вас о нечто более важном.

Удивляюсь. Неужели моё мнение ему и вправду интересно?

– Если бы спасти человечество можно было, уничтожив его бо́льшую часть, оно бы стоило того?

Вопрос меня обескураживает. Меньше всего я ожидал от Будды вопроса подобного рода. Но Александр Николаевич внимательно смотрит на меня, и я вдруг понимаю, что могу прочитать его. Могу прочитать человека, которого успел возненавидеть всем сердцем. Его бытие настолько ужасно, что… Я заставляю себя разорвать нашу с ним ментальную связь. Я не думал, что его вопрос настоящий. И я не думал, что в душе Будды творится ураган. Александр Николаевич понимает, что я его прочитал: он отворачивается, делает глоток вина.

– Как вы думаете, жизни миллионов могут быть платой за сохранение человечества? – он повторяет свой вопрос.

Будда больше не смотрит на меня. Он разглядывает остатки вина в бокале.

– Мы не имеем права даже задавать вопросы подобного рода, – отвечаю наконец.

– К сожалению, это не так, – вздыхает Будда и допивает вино.

Больше Будда не говорит.

Самолёт приземляется в стране, которой нет на картах. Нас встречает кортеж, и мир вновь проносится мимо меня. Вновь шикарная гостиница и дорогой ресторан. Александр Николаевич как всегда вежлив и спокоен. Он знакомит меня с такими же, как и он, – изысканными повелителями судеб со скучающими лицами уставших игроков.

Затем меня приводят в какой-то исследовательский центр. Будда говорит, что в его стенах создаётся будущее. Мне в это верится слабо, но я молчу.

В том же центре мне выделяют комнату, в которой я буду жить, – так будет легче вести наблюдение за моим состоянием. Определяют в отдел нейрофизиологии мозга и искусственного интеллекта. От одного названия мне становится дурно: кажется, я начинаю догадываться, роль какого «изобретателя» будет отведена мне. Затем меня знакомят с персоналом. Подчиняться я буду доктору Гарри Уилсону, чью фамилию так любезно позаимствовал Александр Николаевич.

На следующий день начинаются эксперименты. В белой комнате с белыми стенами.

Меня бреют налысо и смазывают череп холодным электропроводным гелем. Ледяные детекторы размещают на месте выхода тончайших электродов, которые действительно оказались в моей голове. К спинному мозгу подсоединяют новые датчики – каждая игла нестерпимой болью пронизывает меня насквозь, и я проваливаюсь в черноту.

Проходят несколько дней – надо мной ставят опыты. Я теряю сознание сразу, как меня подключают к компьютеру; выход из симбиоза с машиной мучителен: меня тошнит, тело болит так, словно меня режут.

Гарри и его команда стараются причинять мне как можно меньше боли, я вижу. Этот Уилсон – хороший человек. Но его дочка тяжело больна, и единственный способ оплатить лечение – делать то, что он презирает. Он ненавидит Александра Николаевича и весь его проект. Гарри постоянно извиняется передо мной, а я ему отвечаю, что всё хорошо, что происходящее – мой выбор, и учёный ни в чем не виноват.

Гарри каждый день справляется о моём самочувствии, снимает показатели моего организма, всё прилежно записывает в свой планшет. Уилсон даже рассказывает мне о гениальной учёной – создателе теории систем отсчёта в мультивселенной. Её звали, кажется, Марита. И то, что сейчас происходит со мной, – происходит по её вине и вине её мужа – Нобелевского лауреата Марка Фатум. Они оба уже умерли, оставив миру то, что оставлять было никак нельзя – свои безумные теории. Гарри рассказывает об изобретении Мариты – загрузках – но я его не слушаю. Мне нет дела до телепортации информации о взаимодействии частиц, образующих сознание. Мне нет дела до иных Вселенных. Тогда Гарри интересуется, не начал ли я видеть «картины или действия» при симбиозе с машиной. Пока нет.

Пока лишь чернота.

Со временем я стал легче переносить эти пытки. При подключении перестал сразу терять сознание: некоторое время я даже слышу разговоры в лаборатории. Гарри говорит, что это успех.

И я привыкаю. Привыкаю к страшным процедурам и новой жизни подопытной мыши. Мне больше не хочется бороться, теперь я жду «выходных» – дней, когда меня не будут мучать, и я смогу спокойно лежать и смотреть в окно. На пронзительно-голубое небо и высокие берёзы. Они шелестят легонько, и кажется, что сквозь листву струится солнечный свет, будто лёгкий тюль. Наверное, это эффект отражения стекла, не знаю. Но он очень красив. И среди этого света я вижу её, вижу Паулу.

Она является, словно ангел, и улыбается мне. Улыбается сквозь свет шелестящих берёз окна моей каюты. Каюты… Палаты.

Почему свою палату я называю каютой?

Наверное, это всё из-за этих процедур, из-за загрузок. Кажется, я начинаю сходить с ума. И кажется, во время сеансов подключения к компьютеру начинаю видеть неясные изображения.

Говорю о своём наблюдении Гарри. Его глаза загораются: я превзошёл все его ожидания. Но тут же спохватывается, сникает и просит прощения. Ему передо мной стыдно. Но он учёный, и эта работа, которую он презирает, ему интересна. Интерес – вот, что наравне с ленью двигает прогресс. Меня всё чаще посещают философские мысли. Неужели я так быстро сдался, родная?

А ты помнишь ту перламутровую подвеску, что я подарил тебе? Жемчужный наутилус, оплетённый серебряной сканью, на веревочке, которая напоминала тоненький перекрученный канат? Кажется, раньше вместо веревочки была цепочка. Я тебе не говорил, но я нашёл его на берегу моря. На берегу самого настоящего моря… Был закат, я гулял по берегу один, пока ты сопровождала очередной автобус с туристами. Волны неспешно накатывались на золотой песок; я присел у кромки воды отдохнуть. Я смотрел на море, на бесконечную водную гладь, которая сливалась с небом на горизонте; запустил пальцы в песок и чувствовал, как вода, наползая на берег, мягко обнимает меня. И тут волна накатила, облив с ног до головы и оставив в ладони наутилус. Море подарило мне ракушку, чтобы я подарил её тебе. Маленький символ бесконечности.

– Вы меня слушаете? – спрашивает Гарри.

Точно. Я уже и забыл, где нахожусь.

Извиняюсь, говорю, что нет. Уилсон сокрушается, что я стал очень рассеянным и его это беспокоит, хотя все показатели в норме. Я прошу Гарри не переживать, на что он вздыхает, сконфуженно поправляет очки. Джон, говорит он тихо, прошу, откажитесь от финального эксперимента. Он вас убьёт.

Я возвращаюсь на землю. Уилсон говорит, что поможет мне сбежать, что он не готов становиться убийцей.

Я хочу согласиться, ведь это самый настоящий подарок судьбы. Но… Но этого мало. Я ещё не искупил свою вину.

Ведь это я выкрутил руль отца. Если бы я тогда не просил папу остановиться, если бы так отчаянно не пытался предотвратить свою фантазию… Если бы… Они были бы живы. Это я, протиснувшись между передними сиденьями, пытаясь заставить папу затормозить, это я не слышал слова отца о том, что нам надо перестроиться на другую полосу. Я хотел всё сделать немедленно. И сейчас я, наконец, всё вижу. Как в замедленной съёмке вижу, как родные умирают по моей вине.

Я вижу, как делаю всё, чтобы узнать как можно больше о своём соседе по комнате в детском доме. Я вижу, как он убивает себя через год после того, как покинул приют. И я вижу, что если бы я не поступил с ним так, он был бы всё ещё жив.

Я вижу, как торгую судьбами, наживаясь на трюках, которым научился у цыган, когда продавал наркотики. Я вижу, как мои ошибки убивают людей, а я получаю свои деньги. Я вижу, что именно поэтому меня и нанял Будда.

И я вижу её, вижу своего Ангела, свою Любовь, которую так долго искал. Искал во тьме. Паула улыбается мне, но я всё равно покидаю её.

Поэтому я говорю, что никуда не убегу. Я соглашаюсь на финальную загрузку.

Гарри с ужасом шепчет, что не понимает. Почему я так поступаю?

Но я не отвечаю. Я просто спрашиваю, когда всё начнётся? Сколько у меня осталось времени?

Два дня.

Мне кажется, целая вечность. Лучше бы меня убили сегодня. Что может быть хуже смерти? Только её ожидание. Когда ты знаешь, что она неизбежна. Когда чувствуешь каждой клеточкой тела грядущий конец. Конец всему. Когда живёшь – шанс есть всегда. И это вселяет надежду, очень глупую надежду на то, что смерть не придёт никогда. Но когда ты понимаешь, что век твой отмерен, и что нет ничего… Кроме этих двух дней.

Двух часов.

Двух минут.

Двух секунд.

Что будет потом?

Ничего.

Вечное ничто.

– Данные к загрузке в мозг готовы, – обращается ко мне лаборант.

Я вновь в белой комнате. Последний эксперимент, которого я не переживу. Последнее пристанище – белая комната с белыми лаборантами. И что же дальше? Я сольюсь с вечным светом этого искусственного мира или…

Я подтверждаю загрузку, и ангел запускает систему. Гарри смотрит на меня, в его взгляде – паника. Я выдавливаю из себя улыбку, и учёный нехотя поворачивается к компьютеру. На голографе мерцают показатели жизненно важных систем моего организма. Компьютерный голос говорит, что загрузка данных в мозг успешно завершена. Лаборант подтверждает, что состояние объекта в пределах допустимого. Пульс 110. Давление 140 на 90. Лаборант выводит данные нейронной синхронизации на голограф. В лаборатории воцаряется гробовая тишина.

На голографе одни помехи. Мы ждём. Кажется, целую вечность. Лаборант предлагает Гарри отдать приказ простимулировать мозг, увеличив напряжение в электродах.

– Ты видишь меня? – сквозь вечность спрашивает меня Паула голосом Александра Николаевича. Вижу, родная. Хотя, знаю, это – не ты.

Я вижу, как взрываются бомбы. Вижу, как среди бескрайней пустыни идёт неистовая война.

– Боевики вышли из-под контроля, – на золотом фоне вечных барханов стоит молодой джентльмен в костюме. Его волосы белые, уложенные на пробор; он смотрит вдаль и курит папиросу. Прям как Эдуард.

– К сожалению, мы потеряли управление, – вступает в диалог пожилая дама. Она похожа на старую рыбу с большими глазами за толстыми стёклами очков.

– А это значит, что мы больше не управляем историей, – на сцене появляется пожилой мужчина, напоминающий коршуна. Александр Николаевич собственной персоной, не иначе.

– Это не совсем так, – вступает в диалог леди в тюрбане. – Историю мы можем переписать.

– Именно, – соглашается китаец. – Они даже ничего не заметят.

– Только вот надолго ли их хватит? – спрашивает граф. Или это спрашиваю я?

Беседующие смеются.

– Вы так и не поняли смысл игры в покер, – вздыхает Коршун, – а пора бы.

– У меня впереди вечность. Не так ли?

Пустыня наполняется смехом.

– Получилось! – слышу вдалеке. – Массив данных успешно загружен в мозг Джона.

Паула стоит напротив меня. Она улыбается. Её волосы освещает золотое солнце. Она говорит со мной.

– Его имя должно остаться в истории, – смутно понимаю, что голос принадлежит не ей. – Если он не переживёт реабилитацию, я хочу сохранить его жертву для всего человечества, ведь благодаря ему мы сможем пережить Войну.

– Но он же преступник, Гарри. Я считаю, что ваше имя должно стоять рядом с именем великого учёного – Мариты Фатум.

– Пусть в открытии значится моя фамилия. Вы ведь даже не спросили меня, когда делали ему новые документы.

– Твоя фамилия очень распространённая.

– Так я же не против, Александр Николаевич. Только вот я не убийца, а учёный. Человек погибнет по моей вине. И самое малое, что я могу сделать для него, это вписать его имя в историю. Ведь без него, без нашего гения, ничего бы не получилось – мы никогда не смогли бы сделать загрузки реальностью. И теперь мы можем говорить о том, что идея Мариты Фатум о телепортации информации и человеческого сознания реальна. В будущем мы сможем не только создать единую Базу Памяти, но и подключать к ней людей. И всё это стало возможным только благодаря жертве Джона.

– Ох уж этот человеческий сентиментализм! – вздыхает Паула голосом Александра Николаевича. – Будь по-вашему.

– Ты простишь меня? – спрашиваю я её. Спрашиваю и плачу. Ведь я, наконец, научился любить. Кажется, я учился этому целую вечность.

Она улыбается и плачет. Кивает.

Знаешь, говорит Паула теперь уже своим голосом, сколько бы книг ни было написано, сколько бы историй ни было рассказано, сколько бы песен ни было бы спето – все они про нас. Про тебя и про меня. Про то, как ты плачешь. Про то, как ты смеёшься. Про то, как ты смотришь. Когда ты любуешься закатом, ты немного наклоняешь голову набок. Только ты можешь наклонить голову так. И в этом твоём жесте – целый мир. Никто не улыбается, как ты. Никто. Никто не говорит, как ты, никто не думает, как ты. И никто не ошибается так священно, как ты. Никто не любит, как ты. Никто не умеет прощать, как ты.

Ты – есть.

Мир строится, мир рушится, мир погибает и возрождается вновь.

Мы – вечны.

Я люблю тебя.

Паула улыбается мне. Она простила меня, я это знаю, я это чувствую.

Фигура Паулы тает в лучах заходящего солнца и становится светом. Истинным светом безусловной любви.

Я смотрю на сияние сквозь радугу слёз. Свет разливается по вечернему морю, словно молоко, и скрывает волны от глаз. Сияние всё разгорается и разгорается, искрится всеми цветами бытия и поглощает меня.