Текст книги "Колдовской ребенок. Дочь Гумилева"

Глава III. Неслучившееся откровение

Новая прическа оказалась Лене к лицу. Волосы, освобожденные от собственной тяжести, вдруг завернулись в веселые локоны, чуть-чуть не достающие до плеч.

Полюбовавшись на внучку, неожиданно словно избавившуюся вместе с длинными волосами от детской неуклюжести, Лариса Михайловна отыскала в старых сундуках блузку из чесучи. Пришлось, впрочем, изрядно ее ушить.

Но успела Лена с этой стрижкой необыкновенно вовремя: через неделю все парикмахерские в городе закрылись.

А еще неделю спустя закрылась лесозаготовительная контора, где служила Лена. Учитывать сделалось нечего, вскользь говорилось о том, что неприятель стоит вовсе в пригородах. Всех сотрудников отправили в отпуск. В неоплачиваемый. Жалованье теперь шло только Анне Николаевне. В сложении с крошечными пенсиями старших – выходило совсем скудно.

Лену, впрочем, вскоре удалось устроить билетершей в театр, на половину ставки.

Денег стало меньше, времени – больше. Такого количества «своего» времени у Лены не бывало еще никогда: ни школы, ни службы. Только забежать в театр перед спектаклем – невелика забота.

Освободившись от обязанностей по отношению к маленьким зрителям, Лена, радуясь теплому сентябрьскому дню, бродила по городу. В новой блузке, с новой прической, с которой так и норовил поиграть морской ветерок.

Некоторое время над улицами несся сигнал воздушной тревоги. Мама бы рассердилась, но мама в театре. Эти сигналы столько раз уже были, всем надоело. Летом кидались в убежища, после перестали. Зряшное сотрясание воздуха.

Учебник Бодуэна де Куртенэ, который она штудировала параллельно с девятым томом Карамзина, оказался с секретом. К заднему форзацу переплета был приклеен карманчик из картона, а в нем хранилась записная книжка. Совсем тоненькая, в мягкой обложке, с петелькой для короткого карандаша, утерянного. Исписана книжица и была карандашом, в бисерную мелочь букв. К тому ж и почерк не блистал. А еще, коль скоро карандаш был химическим, записи (как и на форзаце учебника) то делались ярче, то вовсе блекли. Разобрать сразу удавалось лишь отдельные слова. О чем же ты писал между боями, граф Коновницын, ровесник мой?

Дедушка обещал поискать большую лупу.

EST IMMORTALE QUOD OPTO[17]17
  Девиз герба Коновницыных.


[Закрыть]

Это было написано печатными буквами. Отчего ты над этим думал? Ты ведь с детства это помнил, но написал в начале книжицы – не просто так.

Лена шла по Невскому, не забывая отражаться в стеклах витрин.

Хорошо, что хоть этот противный сигнал умолк. Сколько можно?

Город копошился растревоженным муравейником, принимая такой вид, будто собирался переезжать на другое место. Памятник Петру Великому был теперь скрыт дощатым ящиком, над Казанским собором, словно гигантские воздушные шары, запущенные на потеху чудовищному ребенку великанов, колыхались в небе черные аэростаты.

Как никогда часто, люди ходили группами – то военные, то обычные штатские, объединенные какой-то оборонительной целью. Их было немало, этих оборонных хлопот, не все даже понятные. Лена с Анной Николаевной на прошлой неделе тоже ездили за город с другими сотрудниками театра, на грузовике. Носили с небольшого склада какие-то коробки, не очень тяжелые. Автомобиль сделал пять ходок. Что там было, в этих коробках? Не разбери поймёшь.

А так – город жил себе обычной своей жизнью. Беседовали на углу две дамы то ли музейного, то ли библиотечного облика, мальчик в красном пальтеце бежал по тротуару с вертушкой на палочке, его, посмеиваясь, догоняла молодая мать, старушка деловито поспешала с кошелкой…

А на тумбе, между прочим, наклеена свежая афиша «Бевронского луга». Вот такая она, мама. Сезон-то начинается. Хоть десять войн, а без спектаклей наша столица – не столица.

Да, столица. Лена вскинула подбородок. Мы все равно – столица!

– Лена!! Лена Гумилева!

Догонявшая ее девушка запыхалась. Где-то, кажется, Лена ее видела.

– Леночка! Не узнаешь? …

Модное летнее пальто, черное, в талию. Такая же шляпка-блин. Зеленый шарф, в тон модно подстриженным рыжим волосам. Ну, конечно.

– Люся? Теперь я узнала.

– Я… я очень хотела тебя увидеть.

– Право? – Ленина бровь взлетела. – Насколько я помню, такого желания за тобой уже в последние месяцы в школе не замечалось. Да и после школы – мой адрес тебе известен. Он не менялся. Так стоит ли придавать столь радостное значение случайной встрече?

– Леночка… Ты имеешь право сказать не только так, а много хуже. – Лицо Люси сделалось вдруг таким бледным, что веснушки, эти нежеланные спутницы большинства рыжих, казались теперь черными. – Но я должна… Должна тебе кое-что рассказать. Да, я не могла решиться нарочно прийти и это сделать. Не могла! Но я дала зарок: если встречу тебя случайно – расскажу. Мы встретились, значит, судьба. Значит, так надо. Особенно теперь.

– Успокойся, пожалуйста. – Теперь Лена смотрела на школьную подружку мягче. – Я поняла, что ты считаешь себя в чем-то виноватой. Но может статься, не так все и ужасно, как тебе кажется. Пойдем, присядем в сквере у Казанского и поговорим. А то ты перепугана, будто в тот день, когда потеряла зажим от галстука.

– Ты тоже вспомнила про зажим? – Перемена в Ленином обращении, казалось, не обрадовала Люсю. – В нем-то все и дело.

– В зажиме от галстука? – Лена улыбнулась.

– Да. – Люся оставалась серьезна и бледна. – В нем. Ты меня всегда спасала. И в тот раз тоже, я жуть как боялась Розалихи, чего она могла из этого устроить. Но я много думала… Очень много… То, что я сделала, на самом деле я сделала не перед экзаменами. А в тот день. Когда ты меня спасла, а я… А то, что случилось через пять лет, это тоже на самом деле было – в том дне.

– Ты всегда давала слабину перед Кларкой. Но дед мой говорит, что зло по слабости простительнее, чем принуждение ко злу.

– Возможно. Но я знаю, что ты не сможешь меня простить. И я себя не прощу. Я живу – как с мерзким пятном на лице. И мне кажется, что все его видят. Мне все время это кажется, Лена… Лучше ты его увидишь на самом деле.

– Я понимаю… Это что-то серьезное, поэтому ты так избегала меня в последний месяц в школе. Но, честно говоря, у меня была тогда беда пострашнее.

– Но…

– Пойдем, наконец, в сквер. Похоже, разговор в любом случае долгий.

– Да… конечно. Только сейчас, извини, одна минута. Я как раз вижу почтовый ящик. Мама очень беспокоилась, чтобы я поскорее опустила письмо. Почтовая связь… она может нарушиться на некоторое время. Ты ведь подождешь?

– Конечно, беги.

А письмо-то не дойдет, подумала Лена, глядя Люсе вслед. Они просто еще не слышали. А бабушка слышала от знакомой, что служит на почте. Письма изымаются из ящиков, но покуда – копятся в отделениях. Та дама жаловалась – еле пробираются в своем отделении между огромными тюками писем. Но приказано пока забирать почту – чтобы «не создавать паники». Но едва ли стоит об этом говорить Люсе, тревожить ее мать. Дойдет ее письмо, ну не сейчас, так месяца через два.

Люся бежала быстро, словно боялась, что Лена передумает, уйдет. Вот она уже миновала булочную… Опускает свой конверт в ящик.

И вдруг что-то случилось.

Модную Люсину фигурку скрыл забивший из мостовой каменный фонтан. Мелкие и крупные серые осколки взмыли кверху даже красиво, совсем как водные струи.

Только шумел фонтан некрасиво и страшновато. Во всяком случае, Лене показалось сначала, что шумели сами камни.

Но через мгновение серого вихря не стало. А шум продолжался, только более отдаленный.

Проспект закричал – все больше женскими перепуганными голосами.

Люся лежала на тротуаре. Уже без письма в руке, другая рука держала сумочку. Шляпка валялась на мостовой.

– Да куда ж ты лезешь?! – Молодой милиционер, еще по летнему одетый в белую рубаху, грубо схватил Лену за руку. – В убежище, быстро в убежище!!

– Пустите! – Лена вырывалась. – Там же… там же Люся Гладкова! Я ее знаю…

– Люся, Дуся, Муся… Без тебя разберутся! Налет, глупая, не видишь, авиация лупит! Да стой ты!!

Лена, высвободив рукав, уже мчалась по тротуару.

…Люся словно плыла в огромной луже крови, и лицо ее, запрокинутое в небо, с каждым мгновением делалось все белее. Это была совсем иная бледность, чем та, что заливала его четверть часа назад, когда она разволновалась в разговоре. Кровь уходила из тела, уходила полностью. Было видно, откуда уходит кровь, уходит жизнь. На шее зияла рваная дыра.

Было еще две раны. Одна под грудью, еще одна на месте колена. Нога в остроносой черной туфле лежала как-то странно, как не могут сгибаться ноги.

Не имело смысла ни проверять пульс, ни кричать о помощи.

Я ничего не чувствую, это странно и как-то нехорошо. Вот Люся, она только что хотела рассказать мне какой-то свой секрет, только что совала в ящик конверт… Почему ничего нет? Ни жалости, ни испуга… Мне же должно быть страшно, но я не боюсь. Полная пустота.

Лицо – как будто сероватая гипсовая маска. Твердая и холодная, даже на вид. Это не Люся. Она никогда не была той девочкой с четырьмя косичками, которая лучше всех в классе крутила прыгалку.

Громыхало то дальше, то ближе. Лена стояла, не обращая внимания на смертельный шум. Миновал, кажется, час. Быть может, и больше. У Лены ведь не было часиков.

После, когда все кончилось, по проспекту поехал санитарный грузовик. Помощи эта бригада не оказывала, просто собирала тела. Их уже несколько и лежало, в открытом кузове. Положили и Люсю, нет, не положили, просто погрузили, как неживую. Когда ее поднимали, нога так и висела, покривившись вбок.

Санитары чуть задержались, один быстро пометил в блокноте сказанные Леной имя и фамилию.

Самым нелепым было то, что все вели себя так, будто ничего из ряда вон выходящего и не происходило. Санитары, их было трое, казались сердитыми и уставшими, но не больше того. Один, пока Лена диктовала свои сведения, уселся курить рядом с мертвыми телами.

Никто больше никого не гнал в убежище, в которое направлял указатель на перекрестке, никто не кричал и не плакал. Налет кончился. Что-то изменилось, не только потому, что мостовые и тротуары оказались кое-где осыпанными обломками и запятнанными кровью.

Что-то изменилось в городе, изменилось в мире.

С недоумением поняв, что до сих пор стоит около опустевшей кровавой лужи, Лена повернулась и направилась к дому. Под ногами, словно льдинки, хрустели кое-где осколки стекла.

Глава IV. Из ближней дали

– Лена, тебе тут что-то прислали с оказией. – Лариса Михайловна в последнее время вовсе брезговала выходить на кухню, стараясь все, что возможно, делать в комнате. На столе перед нею, на призывающем писателей «овладевать военными знаниями» номере «Литературки», была рассыпана гречневая крупа, из которой надлежало выбрать черные плевелышки.

– Кто, бабушка? – удивилась Лена, развязывая ленты шляпки.

– Не знаю. Заходил молодой человек, с фронта. Прилично воспитанный. Дождаться тебя не мог, но оставил пакет. Возьми с подзеркальника. Да уж… не очень велик у нас запас этой гречки…

Пакет оказался самодельным конвертом из бурой крафтовой бумаги. Судя по весу, он содержал в себе что-то тяжелее обычного письма. Да и от кого было ждать писем с фронта? Не от Льва же? Или все-таки даже в самовлюбленном братце, которого Лена и видела-то раза четыре в жизни, может пробудиться что-то похожее на совесть? Память о том, что у них все же один отец?

Лена, неприятно встревоженная, поспешила к себе.

«Многоуважаемая Елена Николаевна…»

Почерк оказался незнаком. Поспешила она оклеветать Лёву, подумав о нем хорошее.

Но кто же тогда пишет ей с фронта?

Лена торопливо дернула наполовину застрявший в крафте клетчатый листок. Что-то вывалилось, стукнув об пол.

Молочно и жемчужно, чуть отливая воском, мягко просиял овальный камешек.

Голова закружилась. Послание от чужого, от незнакомого может теперь означать только одно… Лена осторожно опустилась на паркет с письмом в руках. Прежде, чем продолжить чтение, она подняла селенит и прижала левой рукой к груди.

Надо читать. Она не смеет бояться правды, самой страшной. Не выпуская селенита, Лена развернула свободной рукой письмо.

«Вам доставит это мой близкий друг и надежный человек. Ваш покорный слуга не имеет возможности отлучиться с передовой. Я вкладываю в свое послание знакомый Вам предмет, дабы Вы были покойны в отношении личности пишущего эти строки. Ведь Вы знаете, П.О. никогда не рассказал бы кому ни попадя о том, что вещь эта является Вашим ему подарком.

Елена Николаевна, после первых же разъяснений спешу с главным: это не уведомление о смерти!»

Головокружение чуть унялось. Но обнадеживаться рано.

«Не имею возможности и обнадежить Вас однозначно, – угадал ее мысль собеседник. – Известий о Петьке у меня давно нет ни хороших, ни худых. Этому поручению уже более трех лет, но только сейчас я имею возможность его исполнить».

Гладкий селенит бился в руке как живой, наперегонки с ее сердцем.

«Мы очень сдружились с П.О. в Средней Азии, куда нас обоих зашвырнула рука судьбы, в безнадежной глуши, где в равной мере драгоценны и русская речь и образованное общество. Нас там было несколько человек, примерно ровесников, сходных жизненных интересов и обстоятельств. Кто из Питера, кто из Москвы, как я. Питер из Питера, или Питерский Питер, таким было Петькино прозванье в нашем маленьком дружеском кругу.

Я немного тороплюсь теперь, оказия подвернулась неожиданно, а носить с собою заранее написанное письмо не было бы разумным. Если я вернусь и если что-то переменится к лучшему в жизни (а я верю и в то и в другое), я еще многое расскажу Вам о том, как мы жили-поживали. Или, как знать, вдруг мы вдвоем это Вам расскажем. Я думаю – мы должны поминать его как живого.

Но главное теперь – что с ним сталось. Отчего и куда он пропал, не писал. (Я не уверен, вдруг мое письмо и лишнее, вдруг он сам дал уже знать о себе, но сильно подозреваю, что возможность могла ему не представиться.)

Тем летом наше захолустное селение вдруг преисполнилось осмысленностью цивилизованного бытия. Мы-то думали, что Каунчи – это саманная дыра в окружении грязных арыков, а оказалось – центр каунчийской древней цивилизации. Домусульманский Восток, вообразите только! Заратустра… У нас в Каунчи, близ городища Каунчи-тепе, обосновалась база археологической экспедиции. Раскопки возглавлял ведущий специалист из Государственной академии истории материальной культуры Георгий Васильевич Григорьев. Да, из вашего с Петькой города.

Питера как подменили, он ожил от одного предвкушения раскопок, общения с учеными, да еще и земляками. Сразу же решил записаться чернорабочим. Он и меня заманивал, но мне почему-то не захотелось.

Я, впрочем, не раз заглядывал на работы. Все-таки это было и интересно и весело. Петька был заметен издалека. Обычная наша жара (сам удивился, написав «наша»), все копают с обнаженными торсами, защищая голову уже приобретенными местными тюбетейками, а он один – в застиранной почти до дырок белоснежной сорочке и полотняной панаме.

Девицы археологини на него заглядывались. Он не оставался в долгу. Трудно пересказать, до чего же приятно было на них смотреть: даже на облаченных в эти некрасивые черные шаровары и фуфайки для футбола. От вида семенящих по улице безликих тюков изрядно устаешь.

Каждый особо интересный черепок горшка встречали криками и аплодисментами. Я не имел, впрочем, знаний, чтобы разобраться, чем отличается неинтересный черепок от черепка наиважнейшего. Он же набирался навыков стремительно. Каждый вечер вываливал мне на голову множество технических сведений. Я, надо упомянуть, в ту пору жил как раз у него. Прежних хозяев я заподозрил в нечистоте на руку, подыскивал новое жилье.

В тот вечер я на раскопку не заходил. Это меня после долго грызло. Но что я мог бы с ним поделать, окажись на месте?

Питер воротился на два часа раньше. Против обыкновения он не повествовал об исполинском различии жизни при жгутово-ленточном плетении и после изобретения гончарного круга, был молчалив, отделывался краткими фразами. Долго сидел во дворике под чинарой, много курил. Не захотел ужинать, только выпил воды. Лицо его казалось каким-то осунувшимся.

Не зная, как подступиться с разговором, чтобы не показаться неделикатным, я тоже помалкивал.

«Для тебя будильник ставить как обычно?», – спросил я, когда мы начали разбираться ко сну. (Он в тот месяц поднимался раньше меня.)

«Можно вовсе не ставить, – ответил Питер преувеличенно ровным голосом. – Я туда больше не ходок».

«Может быть, ты наконец что-то скажешь? – решился я. – Что-то случилось, я вижу. Тебя уволили?»

«Я сам его уволил. По причине подлости».

Отблески и тени, бросаемые стеариновой свечой, скользили по его лицу, спокойному лицу. Сдерживаемый гнев выдавали только дрожащие ноздри.

«Кого?!»

«Григорьева. Начальника экспедиции. Я сказал ему, что не желаю служить у бесчестного человека».

Его лучше было оставить в покое. Суть столкновения я узнал уже на следующий день.

Во время «сиесты», в самый жаркий час, когда археологи, как обычно, угощались под пологом дынями и крепким чаем, общий разговор зашел о растениеводстве. Не странно, ведь вопросы древнейшего земледелия необыкновенно важны в подобных исследованиях. Но Григорьев (я запомнил его, этого узколицего, сутуловатого человека лет сорока, то и дело покашливавшего в красный клетчатый платок, уж не знаю, все ли его платки были этой расцветки, или только одним он и пользовался), принялся прохаживаться насчет «буржуазных ученых, сочиняющих расистские теории миграции». Выдумывающих «каких-то индоевропейцев, шляющихся туда-сюда с мешками злаков на плечах». И о «подпевающих им советских людях, не соизволивших проштудировать работы Марра». Тут он завел речь об академике Вавилове с его трудом «О восточных центрах происхождения культурных растений». (Это мне было легче запомнить, чем Петьке: моей-то мечтой жизни явился географический факультет, уж не вем, сбудется ли.) Ну а дальше он откровенно похвалился, что «первым привлек внимание кого следует, опередил самого Трофима, который позже спасибо сказал». Упомянул он, что Н.И. Вавилов «больше уж не президент», как о своей во многом «заслуге». Намекал на то, что трудности Вавилова только начинаются. Низость, конечно. Низость и бред: археолог нападает на биолога с позиций марксистского лингвиста, который, поговаривают, немного и рехнулся в последние годы. Впрочем, велика ли разница, безумец Марр или шарлатан. Вы ведь больше нас, отдаленных, знаете, что смерть его подавалась как огромное бедствие. И горевать обязали даже простых людей, вовсе о лингвистике не слыхавших. Нужды нет объяснять, что бедуинские наезды этого Григорьева на Вавилова шли не в академических журналах, а в партийной печати.

Одним словом: Григорьев похвалялся своим доносительством.

Коль скоро я не присутствовал тогда на раскопке, то описать происшедший случай едва ли сумею. Но Вы уже поняли: Петька выразил свое негодование вполне публично.

И более в самом деле на работах не появился, не пришел даже за расчетом. Как говорится, швырнул деньги в лицо.

Он кипел в те недели негодованием, меня же заботило иное.

Елена Николаевна, миновало всего ничего лет, но мне представляется сейчас, что более десяти. Я полутора годами старше Питера, тогда это казалось существенным. Я задавался навязчивым вопросом: получит ли это столкновение последствия? Питер о том и вовсе не думал, во всяком случае, у меня складывалось такое впечатление. Во всяком случае, мы ничего этого не обсуждали. Возможно ли, спрашивал себя я мысленно, чтобы взрослый человек всерьез начал сводить счеты с восемнадцатилетним юношей, к тому же без того ссыльным? Но люди подлые злопамятны и мелки.

Лагерь снялся, автомобили отбыли. Мы снова стали глушью. Но теперь от этого обстоятельства делалось только спокойнее.

Я нашел наконец подходящую для меня «квартиру». Когда я собирал вещи, Питер вдруг вернулся к злосчастной ссоре. (Стало быть, я не был прав, что по юности ему не подумалось о последствиях.)

«Знаешь ли, барон, у меня к тебе просьба. – Он протянул конверт, тот самый, что Вы держите сейчас в руках. – Не то чтобы всерьез, но на всякий случай. Если вдруг что, вороти той, что мне это подарила, сейчас без паролей не стоит».

Слово «барон» Лена сумела разобрать только по следам слишком сильно нажимавшей на бумагу ручки. Оно было замазано чернилами.

«И расскажи ей все, что сумеешь узнать обо мне. И о том, кого и почему винить. Ты скажи, что я не дурак, хоть и могу показаться таковым. Но если мы приучимся отвечать на подлость молчанием, выживать вроде как и незачем. И что она всегда со мной – в моем сердце и в моих католических молитвах».

Лена судорожно перевела дыхание. Всего несколько часов прошло с тех пор, как неизвестный Петин друг писал эти строки: вероятно, еще в каком-то помещении, раз там нашлись чернила, но всего за десятки метров от окопных рядов. Несколько часов – но словно бы оба они воротились сейчас в далекое лето, когда Петя говорил эти слова…

«В конверте, кроме камня, еще была записка с просьбою ее уничтожить, выучив наизусть. Записка с Вашим адресом.

Мы в глуши от телефонов отвыкли, Елена Николаевна. Поэтому я после того разговора не видел и не слышал Питера несколько дней. И с тех пор более не увидел. Когда я зашел его навестить – он исчез. Напуганные хозяева поведали, что даже его бумаги и книги были увезены.

Я успел написать все самое важное, и меня по счастью не прервали.

Да, еще поделюсь моими соображениями, которые, быть может, Вас немного обнадежат. Страшнее всего в подобных делах оказаться соотнесенным с какой-нибудь шумной кампанией. Я внимательно следил за газетами. В те месяцы было некоторое затишье, да и его имя не упоминалось в списках громких процессов. Это дает какой-то шанс не забрести на Элизийские поля.

Не исключаю, что и он мог воспользоваться сейчас тою же возможностью, что и я. Это опасный путь, но в нем нет безнадежности.

На всякий случай я не подписываю сейчас своего имени, Елена Николаевна. Так будет пока что лучше для Вашего благополучия. Вы со мною не знакомы, и никакие мои обстоятельства не имеют к Вам отношения. Но я, как уже упомянул выше, уповаю на скорые благодетельные перемены. После войны я надеюсь предстать перед Вами и рассказать всё то, о чем мог сейчас упомянуть лишь мельком и второпях. Храни Вас Господь!

Остаюсь преданным Вашим слугой

NN.

1 сентября 1941, Красное село».

…Вечер окутал комнату призрачными тенями. Лена не включала электричества. Она неподвижно сидела на полу, с письмом в одной руке и мерцающим кусочком селенита в другой.