Текст книги "Колдовской ребенок. Дочь Гумилева"

Глава XI. Половая тряпка

Еще в те, самые лучшие, времена, когда Фрося работала с товарищем Ежовым, ей запомнился глупый случай. Фросе, тогда Фрате, случилось тогда оказаться в Ленинграде, в командировке. Ох и приятно ж это было – остановиться в ведомственной гостинице, на все готовом, да еще какие командировочные! И время нашлось город поглядеть, крейсер «Аврору» увидеть, Смольный… В погожий денек (и погода словно ей лично хотела сделать приятное) она шла по набережной к Литейному мосту. Гранитные склоны Невы облепили чудаки-рыбаки. Они и в Москве не перевелись с тех пор, как набережные недавно одели в камень. Что уж они там ловят, непонятно, но – сидят.

Фрося была одета в штатское, в красивое летнее пальто. Товарищ Ежов велел тогда лишнего внимания не привлекать.

Поэтому на нее и не обратили этого самого внимания двое рыбаков. Белобрысый парнишка лет шестнадцати, сидевший, свесив ноги, над рекой, и дед в пиджаке – старорабочего вида, подошедший к парню одновременно с Фратой. Он не понравился ей еще до того, как заговорил. Такие старики много себе позволяют, больно смелые. По походке аж видно, при старом режиме был не меньше, чем мастер.

«Здравствуй, дядь Антип, – разулыбался парень. – Не удишь сегодня?»

«Я-то нет, прогуливаюсь. А ты, Никитка, удишь и дурак».

«Дядь Антип, ты чего сердитый-то? – удивился парень. – Чего ругаешься?»

Фрата из любопытства замешкалась, притворяясь, что завязывает ремешок на туфле.

«Да ты где расселся, дурья голова? Не замечал, что ли, тут никто не удит!»

«А зря, клев-то неплохой».

«Как есть дурак. Тут, под мостом, труба выведена. Из Большого дома. Как его строили, здесь тоже работы шли. Особая труба, чтоб кровь человеческая стекала. По ночам ее открывают, чтоб цвета красного никто не видел»[25]25
  Такой слух ходил тогда на самом деле. Мне довелось его услышать от уроженца города, то есть о наличии зловещей «трубы» помнили еще в его детские годы – в 70-х.


[Закрыть].

«Эх ты… – Парень поднялся. – Я не знал, Антип Иваныч…»

– Так спросил бы, почему тут никто не садится. Никогда ничего в жизни нашей не бывает без причин. А ты, девушка, ступай себе куда шла. Ты тут нездешняя, нечего наши питерские разговоры слушать.

Последнее, понятно, относилось к Фрате. Как только догадался? И она отчего-то сробела, послушалась.

Обернувшись на безопасном расстоянии, Фрата увидела, как парень выплескивает содержимое своего ведерка обратно в реку. Видимо, какая-то рыбёшка у него там была, что-то даже мелькнуло в брызгах серебром.

После, поругав себя за глупую робость (ну да о том никто не узнает), Фрата рассказала об этом случае товарищу Ежову.

Он, конечно, посмеялся над глупостью обывателей. Но после задумался.

«Мы таких слухов пресекать не станем, товарищ Вёшкина. Такие слухи, они полезные нам слухи. Хорошенько пусть помнят, пусть ни на минуту бояться нас не забывают. Не бывает власти без страха. А мы здесь власть».

Больше они к байке про Литейный мост не возвращались, перешли на серьезные вопросы. Надлежало разобраться, сколько еще тут, в старой столице, затаилось тайных людей Ягоды.

А трубы для крови никакой особенной, конечно, из Большого дома не вело. Кровь шла в ту же самую канализацию, что и дерьмо, и грязь.

Да, вот эта самая грязь.

Фрося сердито отжала над ведром половую тряпку.

Могла ли она знать тогда, что вновь, и с таким невезением, окажется в Ленинграде?

Первым из унижений, запомнившимся ей особенно ярко, было то, что в документах ее вновь оформили старым именем.

«Фроська ты и есть, нечего фасон наводить, а нам язык ломать», – усмехнулся канцелярист.

Словно в эту минуту она и ощутила, что у нее отнимают всё. Совсем всё, и теперь возврата нет, надежды на то, что товарищи разберутся, – тоже.

На товарища Ежова она ничего не затаила. Под ним самим уже качалось его специальное кресло с высоким сиденьем. Напротив, ее счастье, что она попала в переплет раньше него и – по другому делу.

Фрося шлёпнула мокрую мешковину на коричневый кафель пола. Не самое еще страшное – мыть полы в Большом доме.

Изнутри тюрьма напоминала трюм огромного корабля. Впрочем, на настоящих кораблях Фросе бывать не привелось, просто ей так казалось. Всё гулкое, много металла, высокое, без дневного света, пространство с мостиками, лесенками, переходами.

В тот раз ведь тоже всё начиналось с командировки.

И так-то хорошо начиналось.

«Я тебя, Вёшкина, отправляю к следователю Ефимову, – сказал тогда товарищ Ежов. – Надежный человек, мой человек. Во-первых, поучишься у него, работает отлично. Знает свое дело. Не так давно – целый узел контрреволюционный раскрутил. Был такой белый офицер, князь Дашков. Самая вражина, из Корпуса. В Феодосии, в госпитале, лежал раненым, молодой совсем. Но не угодил в колодец с другим офицерьём. Ему кто-то документы поменял, с умершим рядовым. Был Дашков – стал Казаринов. Конечно, и как Казаринов отсидел в Соловках, но – за рядового отсидел. А потом воротился в Ленинград. Ясно, с какими целями, с контрреволюционными. Да еще женился на Бологовской. Гнездо, прямо гнездо… Так вот Ефимов четыре года его вёл. Четыре! Терпение настоящее, я тебе скажу. Зато уж и прошлись по всем разом: и Дашкова, и Бологовских, и Нелидовых, и Огарёвых – всех прихватили. Отлично сработал товарищ Ефимов! Так что есть и во-вторых. В Москву хочу его переводить, Ефимова. Мне он тут нужен. Вскоре за тобой еще человек подъедет, вроде как с инспекцией, а на самом деле по моей просьбе – насчет перевода в столицу. Срабатывайтесь заранее. Мне тут вокруг себя ряды надо укреплять. Есть ведь и у меня завистники, кому моя преданность делу и товарищу Сталину покоя не дает… Есть они, есть…»

Товарищ Ежов пригорюнился. Знала б она, что видит его в последний раз!

Поначалу всё и шло отлично. Ефимов ввел Фрату, тогда еще Фрату, в курс разрабатываемых дел… А работать с ним ей сразу понравилось. Да, у такого было чему поучиться, прежде всего, да, как он сразу объяснил, психологии.

«Подследственного надо постоянно сбивать с толку, – охотно объяснял он. – Вот берёшь папиросу, закуриваешь с удовольствием. Ему кажется, ты расслабился. Да еще голос так помягче делай, слова выбирай покультурнее. И вдруг эдак невзначай – папиросу-то свою берешь да об него и гасишь, ну там об руку, о щеку… И ожог-то пустяк, а эффект лучше иных побоев. И вдруг крикнешь в лицо, погрубее так: “Рассказывайся до пупа!!” Контраст. На контрасте много сделать можно… Еще – ловушки надо ставить, в разговоре-то. Если он, к примеру, Казаринов, ты невзначай упоминаешь о том, что только Дашков может знать…»

Фрата слушала внимательно. Конечно, у товарища Ежова столько времени на нее не было. Но ведь вот подумал, к кому ее приставить. Хороший начальник товарищ Ежов.

Прибыл и ответственный из Москвы – товарищ Волгин. Ефимов подготовился вроде бы на совесть.

«Мы ему, Вёшкина, покажем почти самое закрытие дела. Ну того, знаешь. Подследственный уже всё, созрел, голубчик. Сам же обещал на всех дать показания. Так что одно дело подведем к закрытию – и на нем же откроем несколько других. Чую нюхом, много кого подцепим».

Ефимов был в отличнейшем настроении, когда ей это говорил. Эх, знать бы… Знать бы… Это потом долго сводило ее с ума.

Всё шло как обычно, только товарищ Волгин со своим секретарем скромно присели сбоку от стола.

Подследственного, которого ввели в кабинет, Фрата уже видела не раз, помогая Ефимову на допросах. Он оказался из упрямых, даже ломаясь, пытался что-то отспорить в свою пользу. Выставил условие: дает показания при нескольких свидетелях. На расспросы огрызнулся.

«Вы мне обещали возможность смягчения приговора. А почем мне знать, я всё раскрою, а вы обманете».

Условие, впрочем, вроде как играло Ефимову на руку.

Ввели подследственного. Фрата вновь отметила, что он совсем сопляк, не больше восемнадцати лет. Близоруко щурился, видать, очкарик. Светлые волосы некрасивого сероватого оттенка отросли, спадали на лоб.

«Ну вот, гражданин Журов, вы ведь хотели давать показания при расширенном составе. Мы свое слово держим. Надеюсь, и вы не начнете финтить. Я правильно понимаю, что вы согласны на сотрудничество со следствием добровольно?»

«Да», – мальчишка усмехнулся. В обметанных губах мелькнул косой скол переднего зуба.

И тут Фрате сделалось тоскливо, словно бы кто-то в деревне, летним вечером, очень вдали, запел в несколько женских голосов «страдания». Маленькой она всегда начинала от этого плакать, сама не зная, почему.

«Отлично, начнем. – Ефимов кивнул стенографистке Кате. – Кто вовлек вас в тайную организацию?»

«Да ладно, Ефимов. Вы сами арестовали и пытали меня для того, чтобы я согласился стать вашим агентом. Чтобы вербовал молодежь, так? Преимущественно мужского пола, с ГТО и “ворошиловский стрелок”. Что, неправда? Но я отказываюсь ломать заранее подготовленную комедию. И не стану оговаривать ни в чем не повинных советских граждан. Я помню, чего вы от меня хотели. За что вы обещали меня потом отпустить на свободу».

Такую длинную речь ему удалось сказать по единственной причине: с первой фразы присутствующие онемели. Даже ко всему равнодушная толстая Катя уронила карандаш.

«Ты чего мелешь, гад?! – Ефимов вскочил на ноги. – Рехнулся?! Тебя в медицинском крыле быстренько подлечат! Нет, ну каков?»

Последние слова относились к товарищу Волгину. Но Фрата с испугом заметила, что товарищ Волгин как-то странно занемел в лице.

«Нет-нет, погодите, товарищ Ефимов. Мы всех обязаны выслушивать. Продолжайте, подследственный. А вы, девушка, поднимите карандаш и исполняйте свои обязанности».

С этого и начался кошмар. Берия уже копал тогда под товарища Ежова, как она узнала после.

Парня того, конечно, все равно расстреляли. Однако он поквитался с Ефимовым так, как, верно, еще никому не удавалось[26]26
  О том, что ходили слухи о подобном эпизоде (с подобным результатом), упоминает А.И. Солженицын. Кто знает – все возможно.


[Закрыть].

Сама она, собственно, только краем попала под раздачу. Как обычно бывает, взяли всех, с кем последние месяцы Ефимов работал. Даже эту корову Катюху.

Не самое страшное. И срок небольшой, и вот, оставили при тюрьме. Даже теперь, в блокаду, здесь сытнее, чем на воле. И с охраной можно поладить, ведь мужики, знамо дело, чего им надо.

Но как же выжигала ее насквозь обида на несправедливость подлой судьбы. Теперь она опять не Фрата, теперь она – Фрося. Так и записал, как собачью кличку, канцелярист. Не полным даже именем.

Фрата распоряжалась жизнью и смертью людей. Фрата подводила под расстрел самого Глеба Бокия. А Фроську… Фроську саму мог хоть пристрелить любой охранник, и особо ничего ему за это не будет. Соврет что угодно – поверят. Фроська никто.

– Эй ты, дура! – окликнул ее сверху, прерывая горькие размышления, как раз охранник. – Чего там возишься, быстро сюда!

Этот, совсем молодой, бывал с Фросей особенно груб. Она его старалась избегать: ходили слухи про дурную болезнь. Вроде как излеченную (иначе б с ним на медосмотрах-то разобрались), но всё ж ходили.

– Чего там у тебя, Ключенко? – позвал его через пролет другой. – Чего шумишь, иди лучше покурим! Я ж знаю, что у тебя есть папиросы хорошие. Так и не жлобься.

– Некогда, – отозвался первый. (Фрося уже торопливо складывала всё хозяйство на шаткую тележку.) – Подследственный кони двинул.

– Сам? – Не дождавшись компании, мужик зачиркал спичками.

– Да не, какой сам. С голоду.

– Ну так и пес с ним, с нас спросу нет. Это какой номер?

– Сорок пятый.

– Молодой, что ли? Чернявый?

– Да не, ты с сорок четвертым путаешь. Старикашка. Какой-то Григорьев.

Фрося торопливо катила наверх громыхающую тележку. Она знала правила. Придется провозиться не меньше часу, камера подлежит санобработке. Ну да у нее на такие случаи, все более частые, необходимое было под рукой.

Глава XII. Что не сложилось?

Павел Сидорович Езепчук щедро полил мочалку «Тройным» одеколоном. Фортка была растворена, невзирая на холод в его квартире, выходившей двумя окнами на канал Грибоедова, а третьим, где, верно, была когда-то комнатенка прислуги, в узкий «колодец». Квартира была вне сомнения поделена на две, о чем повествовал и крохотный кухонный закуток. Но для его нужд и до войны хватало двух комнат с комнатёнкой, лишь бы без коммунальных соседей. Немало хитрых ходов пришлось сделать, чтобы подобным образом обустроиться.

Павел Сидорович хорошо обустроился во всех смыслах, считая собственное имя. Езепчук. Он достаточно хорошо понимал фонетические нюансы и обдумывал всё с умом. К человеку, наделенному слегка комической фамилией, менее внимательны. Там, где на Шапошникова взглянут, Шапочкин проскользнет незамеченным. Езепчук – это хорошо. Где надо – это пригасит даже неуместно проскользнувшие ухватки аристократа.

Фортка хлопнула. Ветрено сегодня, да. Но пустое, холода он не боится. Первое – сыт, а сытому холод не слишком страшен, второе – раздражала довоенная привычка здешних слишком натапливать зимой в помещениях. Неэкономное баловство.

Холод пустяк, вот грязь – это тяжеленько. Езепчук энергически работал мочалкой, растирая обнаженный торс. Запах дрянного одеколона слишком резок, и нет того ощущения чистоты, что дает вода. Но за водой не набегаешься.

Павел Сидорович промедлил, разглядывая, будто впервые видел, разлохматившуюся мочалку на своей ладони. А ведь хорошая штука. Хотя поначалу тереть тело этим нелепым лыком казалось дикостью. Приобвыкся.

Всё давно уже вошло в привычку. Он не разбавляет красное вино водой, ведь вполне можно обходиться и без шорле, даже в жару. Он даже наедине не мажет на хлеб сырого фарша, впрочем, какой уж сейчас сырой фарш, спасибо и за консервы.

Что до абенброда, так сейчас у всего города завелась манера ужинать одним хлебом. Он усмехнулся, возвращаясь мыслями к неприятному: к разбросанным по столу листкам бумаги, исписанным мелкой цифрописью. Хоть какая-то польза от этих полоумных из оккультной лавочки: шифры они составляют на совесть.

Этих листков никому не прочесть, даже сунь в них нос кто сторонний.

Застегивая ворот сорочки, Езепчук подошел к письменному столу. Скверно, всё это превесьма скверно.

Ведь вопрос изучался заранее, он сам складывал данные. Да, здесь испокон веку ходили с грузами по льду, и но Неве и по Ладоге. Но тот грузоход был и невелик и эпизодичен. Это ничего, вовсе ничего бы не дало городу.

Кто же знал, что этот город будет так отчаянно держаться за жизнь?

Только сумасшедшие способны на такое, как эти русские гидрографы. Идти и ползти там, где прогибается лёд, в середине ноября, когда город уже доедал последние крохи… Тащить лини, вмораживать вёшки…

Поначалу казалось, что это безумное снованье туда-сюда по льду меж Осиновцем и Коккоревым потерпело фиаско: автомобили не прошли. Муку сгружали на лёд, разворачивали колонну. Но вместо автомобилей первыми прошли лошади.

Тогда и надо было бомбить ФТИ. До изобретения прогибографа, до разработок, высчитывающих износ льда… Такого никто и никогда не делал: всё оказалось вычислено, чтобы Ладожский лёд сослужил дорожным покрытием… Ветер, нагрузки, сгонно-нагонные уровни воды…

Автомобили всё одно тонут, но дорога – действующая. Ведь едут иногда – по кузовам затонувших, по мокрым могилам предшественников. Но – едут, нелегкая их возьми…

А ведь казалось, сами власти взялись истребить науку в стране… Надо было им помочь. Или хоть самим убрать Кобеку и Рейнова. Да кто ж знал?

Само собой понятно, что советские власти стараются не ради человеческих пешек. Проще воспользоваться наработками ученых мужей и удержать этот путь, чем с нуля возводить в ином месте заводы, обслуживающие фронтовые нужды. Воистину кремлевский недочеловек способен со скелета коровы нацедить полный подойник. Полумертвые люди, считая детей, работают за триста граммов хлеба в сутки. Недорого – за почти тысячу уже направленных в сторону Москвы минометов…

Павел Сидорович нервно чиркнул спичкой, закуривая. Неужели фон Лееб прав? Неужели идет грязная игра тыловых колпаков? Этот треклятый завод в трех километрах, отчего мы его до сих пор не разнесли в кирпичную крошку?

Теперь быстрый план сорван.

Да, жаль. Сейчас бы не распыляли силы, двигались дальше, оставив город финнам.

Было бы жаль его, действительно сновиденного, немыслимого совершенства города?

Фон Штайну – едва ли, но Езепчуку – да, безусловно. Душа вросла в чужую жизнь, тело оделось в чужие бытовые привычки… От мытья драным лыком до музыкальных пристрастий… Это ж надо, полюбился Чайковский…

Но надлежит смотреть в будущее. Эти немыслимые ресурсы ископаемых, эти невообразимые леса, эти пресноводные запасы… Всё то, что на тысячную долю еще не использовано на этих пространствах. Если оставить это русским – через сто лет они будут диктовать собственную волю человечеству.

Этот город прекрасен, но это русский город. Дело не в советах, как и не в том, что сейчас вещают наши идеологи. Образ правления – преходящая величина, за него дерется лишь идиот. Умеющий мыслить сражается за землю.

На этой земле город никому не нужен. Ни финнам, ни нам. Город, город, этот город… Дитя гордости, русской гордости. Покуда возносится к нему эта сумасшедшая колонна, покуда вздыбливает коня всадник на Гром-камне – хребет нации не перебит. Не будет города – не будет трудностей с новым поколением местных.

Нам нужны иные земли: Поволжье, Малороссия, Дальний Восток, Урал, Сибирь… По Сибири едешь неделю – а в окне поезда лес, лес, лес… Дух захватывает от этого простора, необжитого, щедрого…

Сколько можно вымаривать голодом этот город? Кому это нужно? Лееб – титулованный рыцарь, ему подобное тошно.

Сколько еще здесь сидеть, глядя на этот умирающий мир, против воли сожалея о его неизбежном разрушении?

Что ж: сколько надо, столько и просидит. Дело военное, порой проигрывает менее терпеливый.

Пора возвращаться к шифровкам. Карандаш затупился. Фон Штайн вытащил карманный ножик, именуемый здесь по старинке перочинным, и принялся точить не перо, но карандаш «Т». Очень тонко, как ему нравилось.

Глава XIII. Сказочная ёлка

– Подумай только, дорогая! – гневаясь, Анна Николаевна каким-то удивительным образом молодела. – Только вообрази: власти хотят обязать театры брать по пяти рублей за билеты на ёлку! Это сейчас, когда многие нигде не служат, а между тем приходится платить даже за воду, которой из кранов не идет ни капли! Это ли не цинизм? Но я отстояла наше доброе имя. Я поговорила с Шапиро, с другими. Мы решили, что – нет. Либо бесплатно, либо никаких праздников мы делать не станем. Пусть у нас угощение будет скромней, но ведь за деньги люди и без нас чего-нибудь добудут. Чем сможем, угостим даром.

– Мама, какая ты все-таки красивая. – Лена улыбнулась. – А что это у тебя? Неужели наши игрушки?

– Ты ведь не будешь против, если я возьму их украсить театр? – Анна Николаевна открыла старую шляпную картонку. – Ёлку мы не осилили – ее ведь надо еще и рубить… А игрушки можно развесить по стенам. Чтобы дети могли их потом разобрать на память. Сейчас каждая радость – как лекарство.

– Конечно нет, мама! Зачем ты меня спрашиваешь?

– Я надеялась их сохранить для внуков. – Анна Николаевна вздохнула. – Теперь таких красивых не делают.

– А потом – будут делать! Мама, ты совершенно права… – Лена улыбнулась. – Мама, милая! Для чего нам еще игрушки, когда у нас есть целый игрушечный театр? Мама, ты знаешь: я наконец-то доросла до твоих кукол.

…

Самое лучшее в утреннике – то, что он происходит утром, невольно подумала Лена, помогавшая в фойе. Вечером бы пришлось расставлять коптилки, не иначе. Осветить сцену удалось – целыми тремя лампочками. На что и ушло все наличествующее в театре электричество.

Гардероб, впрочем, не работал. Кто ж будет раздеваться в такой холод, тем более – раздевать детей? Так что хоть одной заботой родителям меньше.

Анна же Николаевна сновала туда-сюда нарядной, в костюме и беленькой блузке с камеей. Цокали по полу каблуки ее туфель. Лена знала, что под блузку мама надела английскую шерстяную фуфайку, жесткую, как власяница. (Сейчас хоть десять фуфаек поддевай – все равно одежда сидит хорошо…) Но все равно – не простыла бы! Но кто-то сейчас должен – так. От тщательно уложенных волос, от аккуратно заутюженных складок – от всей Анны Николаевны веяло праздником, радостью. На нее оборачивались, оживая улыбками.

А народу пришло немало. Даже сорокаградусный мороз не помешал привести детей. Зал, похоже, будет полон. Что же, тем теплее. Дети постарше разглядывали картины на стенах, маленькие просто неуклюже топтались поближе к родителям.

– Девушка, можно ли вас попросить? – Женщина держала за руку ребенка лет шести, обёрнутого поверх пальто и вязаной шапочки в козью шаль. – Я, быть может, могу немного опоздать к концу спектакля… У меня в плохом состоянии мама. Не стоило бы ее вовсе оставлять, но как лишить дитя такой радости?

– Не тревожьтесь, мы вас подождем. – Лена наклонилась. – Ты мальчик или ты девочка?

– Я мальчик.

– И как же тебя зовут, мальчик?

– Я мальчик Борис Иванович.

– Он всегда так представляется. – Женщина попыталась было улыбнуться, но помешали трещины на губах. Лицо невольно скривилось от боли. – Он у нас очень основательный человек. Вот, на всякий случай, я тут ему во внутренний карман пришпилила английской булавкой наш адрес. Мы рядом живем, на Некрасова. А кружечка при нем, вот, на резинке вместе с варежками. Неужели детям действительно дадут киселя?

– Да, овсяного. К сожалению, не сладкого. Но очень полезного, и на крахмале. Это питательно. Идите спокойно. А нам с Борис Ивановичем пора в зал.

…Детвора, закутанная во что придется так, что наружу виднелись только глазки, рты и носики, походила на сборище то ли медвежат, то ли совят. Дыхание клубилось в воздухе клубочками нежного пара.

Все ждали сказки, и сказка наконец началась. Синий, с серебряными звездами занавес разошелся под «Арабский танец» Глинки.

Перед маленькими зрителями предстали юный лентяй Аладдин и его озабоченная, огорченная мать. Мать уговаривала сына поработать, нет, не сходить на базар, а подмести двор, юный Аладдин отнекивался, забавляясь около фонтанчика.

Мать укоряла юношу, что им скоро будет, нет, не нечего есть, нечего носить, что у нее осталось последнее штопаное-перештопаное покрывало. Стыдно выйти в люди!

И тут в дверь постучал старик с седой бородой. Богатый дядюшка! Что же он принес бедным родственникам, если не еду? Разумеется, обновки. Это ничего. Это можно. Новое покрывало для матери Аладдина, кинжал в красивых ножнах в подарок юноше, а еще – шапку с пером!

Как же мама мастерски переписала текст. В самом деле – создается совершенно естественное впечатление, что бывает жизнь, где не едят…

Но вот Аладдин лезет в загадочную пещеру… Э, а дядя-то – никакой не дядя!

Негодование пробежало по залу волной, сменившись воплем восторга и ужаса, связанного с появлением джинна. Борис Иванович, мимо которого как раз проходила следившая за порядком Лена, вскарабкался на свое сиденье с ногами, чтобы получше видеть.

А как глупо поступила царевна Будур, позволив злому колдуну себя провести! Некоторые даже выкрикивали ей предостережения с мест: не отдавай лампы! Но кукла, вероятно, не расслышала.

Наконец все треволнения счастливо завершились. Занавес сомкнулся, а в зал, освещенный со сцены, внесли дымящийся, тёплый даже на вид котёл.

Дети, сияя счастливыми личиками, закопошились, продвигаясь к столу с угощением, с кружечками и мисочками наготове. Лена заметила краем глаза, что маленький Борис Иванович, больше всех зачарованный спектаклем, продолжает сидеть на своем месте – с краю третьего ряда. Засмущался? Боится? Конечно, киселя должно хватить на всех, но не стоит так зевать.

– Поднимайтесь, сударь! Аладдин и Царевна Будур прислали нам угощение.

Ребенок словно бы не слышал заманчивых слов. Лена ласково дотронулась до его рукава.

– Борис Иванович!

Блестящие глаза, огромные на худеньком лице, остались неподвижны, когда Лена провела перед ними рукой. Можно было и сразу понять, что от его ротика больше не идет пара.

По счастью, остальные дети смотрели только на завхоза Галину Сергеевну в белом переднике, колдующую с разливной ложкой. Лена осторожно приподняла ребенка. Он весил вовсе ничего, даже по ее ослабевшим силам.

С ребенком на руках Лена тихо проскользнула к боковому выходу в фойе.

Так и не пригодившаяся кружка раскачивалась на ходу вместе с серенькой варежкой.

Кусочек картона вправду оказался приколот изнутри к карману. Да, совсем близко.

Лена шла по скованной сверкающим на солнышке льдом Бассейнной, неся ребенка на руках. В дом, где, она отчего-то уже знала это, молодая женщина молилась у тела только что умершей матери.