Текст книги "Колдовской ребенок. Дочь Гумилева"

Глава XIV. На правильном месте

– Нет, ну ты представляешь себе? – Клара, заботливо поправлявшая на окне маскировочную штору, обернулась к сослуживице. – Ну, прямо саботируют заёмы на поддержку армии. Я замучилась на неделе с комсоргами на предприятиях. Через одного мямлят, что-де люди и так «ради квартплаты кровь сдают», какие уж тут подписки? А у меня, между прочим, отчетность. Вот как с такими цифры выравнивать?

– Ты хорошо подоткнула? – ответила Люда, поднимая голову от бумаг. – Семёныч вчера наскакивал, будто мы просвечивали.

В обычных квартирах «просвечиванье» особой роли не играло. Коптилку даже с улицы не разглядеть, не то что с самолета. Но здесь, в Смольном, где так уютно горят электрические лампочки, конечно надо соблюдать.

Клара в который раз за эти месяцы порадовалась своему везению. Предложили перейти последний курс на заочный, взяли на службу – в аппарат самого Кузнецова. Не то б сейчас доходила вместе со всеми… Ох, как же это хорошо – работать в Смольном!

Тут, конечно, знакомства и биография матери сыграли. Да только и сама она, Клара, еще со школы старалась. Кого попало сюда не позовут, хоть десять раз заслуженные родители.

Дома нет воды, как в большинстве квартир. Но домой даже и идти неохота после рабочего дня. Они с девочками устроили себе что-то вроде помывочной в технической комнатушке, начальство ничего, разрешает. Кто задерживается во внерабочие часы – тому добавочный бутерброд с маргарином или маслом, да стакан чая с сахаром.

Куда приятнее возиться здесь, в тепле, с бумажками, чем без толку сидеть в квартире, в темноте и вони.

Мать Клара еще осенью проводила на Большую землю, осталась одна. Матери тут сидеть незачем, она уж немолодая. А ей, Кларе, надо крепко думать о будущем. Ей предлагали с другими, уже когда «дорога смерти» установилась. Некоторые сотрудники поехали.

Ну и дураки. Кто знает, где через месяц будет безопаснее? Дивизии-то немцы на Московское направление перебрасывают. Кроме-то – машины-то все равно под лёд идут. Прогибограф – вещь хорошая, без него б дороги не было. Сейчас она есть, да только кто ж сказал, что она такая безопасная? Всего не учтешь.

Если город сдадут – уж Смольный эвакуировать успеют. Начальство само знает, партработников немцы истребляют без никаких. О сдаче мы тут узнаем первые, так что… Но вроде и не сдают покуда. Из-за заводов, ясен день.

Зато потом – какая выслуга отличная. В самом тяжелом месте была. Трудновато, конечно, но так надо.

Клара, в отличие от товарок, никогда словечком не поминала того, что начальство питается лучше. Место свое надо понимать. Да, на ее месте не разжиреешь. Но и не помрёшь. Каждый день обед, суп нормальный, не вода с черемшой, как на заводах. На второе мясное или рыбное обязательно, с вермишелью или гречей. Мяса, конечно, немного, грамм сто, но на этом проживёшь. А главное – талоны вырезают только за мясо и хлеб, а крупу можно отоварить да дома каши сварить на завтрак. Могут на неделю откомандировать «на поправку здоровья» в Мельничный ручей, там даже портвейну дают по полстакана и белой булки. И круглые сутки в тепле. Ее еще не посылали, но опять же – надо уметь ждать.

Люда, казалось, забывшая вовсе о Клариных словах, вдруг подняла голову. Была она некрасивая, нос картохой, а волосы жидкие, мышиного цвета. Близоруко щурилась, но очков не носила, можно подумать, ей это могло помочь.

Клара и раньше слышала, что красивых на партийную работу брать не любят, во избежание. Правда или нет, а это наводило на неприятные мысли. Да, в детстве она лучше была. Нос вырос, будь неладен, подбородок тяжелый. Ну и пусть. Где теперь Люська с ее хорошеньким личиком, где Ленка Гумилева с ее золотыми косами? Пусть радуются, если еще живы.

– Не у тебя одной проблемы. Мы тут впятеро больше должны фотоаппаратов сдать, чем есть. Прячут, гады.

Клара закусила конец карандаша. Да, это в самом деле важно. Очень важно. Население, оно такое. Только недогляди. Такого нафотографируют, что после войны пойдет гулять по всем этим западным клеветническим газетам. И мертвых детей в пустых квартирах, и кровищу с оторванными руками-ногами после бомбежек, и трупы с выпиленными икрами и другими мягкими частями.

Ведь и расстреливали уже за фотографии за эти, а все одно – прячут, не сдают. Тут у Людки головной боли побольше будет. Ей проще: прижать комсоргов на местах, а они куда денутся, прижмут народишко. Никуда не денутся, фронту нужны займы от населения.

– А как подсчитываете, сколько этих камер должно быть? – спросила Клара праздно, пытаясь отвлечься от каких-то зашевелившихся в глубине неприятных мыслей.

– Очень просто. По отчетности магазинов за пять лет, минус примерный процент купленного приезжими. Недостает, сильно недостает…

Людка уткнулась в бумаги.

Клара вдруг поняла, что так тоскливо затомило. Вспомнилось про гадкую эту Ленку. Ну что о ней вспоминать, если жива, небось так опухла или исхудала, что никто на нее и не глянет.

Так, как Журов глядел.

Так ему и надо! Жаль, их обоих не взяли тогда, должны бы обоих, да что-то застопорилось.

Ведь были же в классе мальчики куда покрасивее… Но недоставало красавцам чего-то. Этой ли уверенной небрежности манер, того, как ловко сидела на нем самая небогатая одежонка… Насмешливых точных фраз, этой пренебрежительной улыбки, что начинала играть на его губах, когда делался сердит…

Но на Ленку Гумилеву он и сердился иначе. Часто и заботливо.

Леночка ногу растянула, зачем на пожарную лестницу лазила? Леночка обожглась, не надо было самой хвататься на лабораторном опыте за горелку. А особенно противно делалось в старших классах, когда он взял манеру взглядом намекать Гумилевой, что та говорит лишнее. При ней, при Кларе. Молчи, мол.

Принцесса тоже нашлась. Ну что в ней такого особенного, что эти мальчики из бывших так вокруг и хороводили? Тот, из другой школы, и вовсе красавчик был. Жаль, она имени не знала. И его бы стоило записать. Только он вроде потом уехал. Или выслали, таких и надо высылать.

Ну и на кой ей-то, Кларе, сдались эти бывшие? Какие у них в жизни перспективы?

Клара никак не считала себя мимозой, кисейной барышней. Конечно, сейчас не такие времена, как мама рассказывала, когда не откажи комсомольцу, на собрании высмеют. Он, допустим, прыщавый весь, волосы в перхоти, а дашь от ворот поворот, поклюют-то тебя от души. Спросят, к примеру, вышиваешь ли ты салфеточки себе в приданое, или надо ли для тебя парням ночью серенады петь под окном общежития, или «ванильной зефиркой» обзовут, так водилось. Плакаты даже висели. «Каждый комсомолец может удовлетворять свои половые потребности. Каждая комсомолка должна идти ему навстречу, иначе она мещанка».

Оно и к лучшему во многом – так, как сейчас.

«Мораль, Кларка, это несерьезно, – откровенно, как подруге, а не дочери, говорила ей мать. – Зато сифилис – серьезная штука. Спохватились чуть поздно, но и то хорошо. Для коммунистов должна быть средина между браком и борделем, ее и держись».

Клара и держалась. И отнюдь ею не пренебрегали правильные молодые люди, из своих, горкомовских. Очень даже она нравилась кое-кому, так-то.

А все ж – не то. Не прыгало сердце счастливым мячиком, как в тот раз, в детстве еще, когда Митя сбегал в класс за ее нотной тетрадью. Они тогда все испугались (теперь-то ей понятно, отчего Розалиха панику устроила) – и вот, сджентльменничал. Один-единственный раз о ней позаботился, не о Ленке. Она потом под подушку клала ту тетрадь.

Другие и в ресторан «на крышу» ее водили, и в оперетту, и цветы покупали – а ничего похожего даже.

Ну и наплевать. Всё она правильно сделала. А Люська, мямля эта, ведь после той истории с ней раздружилась. Потихонечку так, осторожненько. Боялась резко.

Хотя… Кларе сделалось чуть зябко, хотя в Смольном неплохо топили. Лучше, чтоб не знала она, Ленка.

Всякие она штуки в детстве могла устраивать, если злилась. В том числе и весьма ощутимые. Глупости какие! Неужели она, взрослый человек и ответственный работник, до сих пор верит в детские глупые воспоминания?

– Кларка, ты чего? – ворвался в мысли Людкин голос.

– А чего я? – Она вздрогнула.

– Сидишь вся серая и лицо кривишь. Нехорошо тебе?

– Голова заболела. Прям ломит в висках.

– Анальгину дать? У меня есть.

– Спасибо, выпью.

Ненужный анальгин, прежде, чем проскочить, заполнил рот гадким вкусом. Клара поперхнулась, запивая. Но отказываться было бы неумно. Неумно и давать себе волю, даже думать при людях откровенно и то неумно, не то что говорить.

Заглушая неприятное ощущение, Клара до дна осушила стакан. Вода у них в графине была хорошая, водопроводная и кипяченая вдобавок. Чтобы не бегать вечером с бидоном на улицу, Клара приносила со службы полную полевую фляжку. На самые необходимые нужды хватало.

Так жить можно. Она больше не позволит себе распускаться и думать всякие глупости. Ну кто сейчас во всем Ленинграде озабочен любовью-морковью и прочими сантиментами? Сейчас-то Ленка кому нужна? Кто ее сейчас, видите ли, любит? Когда жрать нечего, какая тут любовь на уме? Сейчас каждый – за себя. Главное в жизни одно – быть в нужном месте в нужное время. Она, Клара, всё делает правильно. Когда-нибудь кончится и блокада – будет вообще отлично.

Главное – удержаться покрепче близ товарища Кузнецова[27]27
  Кузнецов А.А. – будет арестован в августе 1949 года и вскоре расстрелян, вместе со своими приближенными.


[Закрыть].

Глава XV. Не дошед до девятого…

За гроб отдали обручальное кольцо Анны. Больше уже было нечего предлагать.

– Коля меня простил бы, – шепнула она, напоследок поднося золотой ободок к помертвевшим губам.

Этого решения Николай Александрович дочери не подсказывал. Даже не подумал о таком. Хотя мысли метались как запертые в трюме тонущего корабля люди: что придумать, что еще можно сейчас отдать воронью? Картины? Нет, этого они не берут, редких книг тоже не принимают. Они в этом ничего не понимают, не способны определить ценности. Им подавай – золото, камни. Единственное собственное оставшееся украшение – перстень с печаткой, он в свое время из прихоти заказал серебряным. Сердце разрывалось от мысли, что придется везти жену так, как сейчас делается: на самодельных полозьях или детских санках. Мертвые беззащитнее живых.

За рытье могилы он, тайком от женщин, расплатился своим хлебным пайком. Что поделать, копать сейчас вправду тяжело, земля как гранит.

Хорошо хоть, случайно сохранилось старое знакомство на Смоленском. Все ж – свои могилы. Власти и запретили здесь хоронить, ну да воистину «война все спишет».

Сторож позвал к себе в каморку – согреться. Было не лишним. Когда все забрались в крошечное помещение – Николай Александрович, Анна, Лена, Юрий Сергеевич – сделалось даже странным, что умудрились поместиться. Зато и карликовая печурка давала настоящее тепло.

– Эх, помянуть нечем, – сторож сокрушенно вздохнул. – А кто при смерти приставлен, тому без глоточка сущая смерть.

– Не обессудьте. – Николай Александрович казался спокоен, совсем спокоен.

Отец Илья, отслужив, поспешил восвояси. Мертвых и умирающих еще ждало слишком много.

А остальные – медлили. И сжималось сердце уйти, оставив Ларису Михайловну одну, под ледяной землей. И надлежало набраться силы на долгий обратный путь, по пустым мертвым улицам, обходя завалы и воронки, вопреки всему тайно надеясь, что покрытые ледяными сосульками трамваи, недвижимо зимующие прямо на рельсах, вдруг возьмут и тронутся с места…

Нет, трамваи не тронутся… Трамваи больше никуда не едут, не звенят веселыми огоньками, не сверкают киноварью бортов… Трамваи мертвы, как люди…

– Хорошо, что здесь семья… – Голос деда оторвал Лену от ее мыслей. – Рядом с директором Царскосельского лицея. Исключительный в своем роде был человек. Только, дорогие мои, уж ради меня таких беспокойств не затевайте. Куда свезут, туда и свезут.

– Папа! – с болью в голосе воспротивилась Анна.

– Теперь не до сантиментов, Аня. Говорю как есть. Голод забирает силы, зима всё злее. Если я тоже не переживу этой зимы, будет еще труднее. Я мужчина, я был обязан позаботиться о жене. Вам, двум женщинам, не будет по силам. Юрий Сергеевич, попрошу вас на правах давнего друга: в случае чего последите, чтобы они тут не слишком геройствовали.

– Лучше я вам попросту пообещаю, Николай Александрович, что, случись плохое, позабочусь о них. Но все же – довольно с нас потерь. Понадеемся на лучшее.

Рука Лены, освобожденная в тепле от варежки, невольно коснулась руки Задонского. Он задержал ее в обеих ладонях: такую исхудавшую, такую ненаглядную руку.

…

Обратно брели уже в сумерках. Как же быстро они спустились… Спустились, сгустились, как же быстро… С сумерками пришла и воздушная тревога. Теперь на них также не обращали внимания, но по иной причине, чем летом.

На Кирочной, когда проходили мимо Таврического сада, чуть не столкнулись, огибая воронку, с прохожим – высоким мужчиной, в изображающей башлык женской шали поверх барашковой шапки.

Что-то побудило Юрия обернуться вслед. Странно… Этот мужчина, судя по седой бороде – пожилой, тоже обернулся на них – в это же мгновение. Заметив движение Задонского, незнакомый ускорил шаг.

– Николай Александрович, этот прохожий на вас смотрел… Вы не знакомы с ним?

– Возможно, и был… когда-то. Не сразу узнал небритым. Неважно, Юрий Сергеевич, поверьте. Аня, я как-то позабыл… Дома есть дрова?

– Папа, ты не простыл?

– Нет, просто озяб, хочется выпить горячего.

– Да, все есть. Скоро уже дойдем.

…Вот же встреча. Неприятно. Солынин поправил «светлячок». Становилось уже темно. Впрочем, не средь бела же дня такими делами заниматься. Сигнальное устройство, надетое под пальто как пистолет, на брезентовых петельках, доставляло удовольствие своей убедительной тяжестью.

Первый акт завершился еще к ноябрю. Налеты авиации уже не ставят целью вызывать панику. К смертям слишком привыкли, а на страх попросту недостает сил. В свои права вступила прицельная воздушная война. Нужны водопроводные узлы, пекарни, предприятия, склады… Различные склады, и продовольственные, и военные…

– Вы торопитесь, Андрей Иванович.

Он даже не вздрогнул, поскольку голос был женским. Просто приостановился.

– Прошу прощения, мы знакомы?

– Не вполне.

Пожилая дама вытащила руку из муфты и поправила свою черную вуальку. Ишь ты, словно из благословенной неведеньем зимы четырнадцатого года вышла. Повелительного вида дама, с пышно обрамляющими чуть тяжелое лицо, тщательно уложенными косами. Ловко водруженная на темные с сединой волосы шапочка из норки, такая же муфта, такой же воротник длинного черного пальто.

Стало быть, она от Пауля. Сейчас скажет пароль.

– Помилуйте, откуда мне знать ваши пароли?

На этот раз он вздрогнул. Нет, он не мог, никак не мог произнести такое вслух, он же не безумен.

– Я понимаю, уже смеркается, и вы должны успеть до тревоги. Что вы выбрали на сей раз? Снова – водокачку? Или все же – вход в убежище?

Он даже покачнулся от нахлынувшего страха. Страха, непостижимого разумом, пронизывающего все существо страха, похожего на тот, что испытываешь при виде того, как шевелятся голые хвосты крыс. Только много сильнее. Уже несколько лет, как он не ощущал подобного. Она – от тех. Не всю лабораторию разогнали и расстреляли, нет, конечно же, не всю. Телепатией они тоже занимались, хотя тогда и не очень успешно.

– Я не телепат. Просто, покуда шла за вами от Таврического сада, кое-что успела узнать. Но ведь не все. Вы же заметили, я не знаю вашей сегодняшней цели. Впрочем, я могу вам и лгать. Вы ведь не из тех персон, общение с кем побуждает к кристальной откровенности, не так ли? О, как же холодно.

Дама подняла воротник шубы, прикрывая отягченные длинными серьгами уши. Что за черт, она же была в пальто! А теперь в шубе, норковой, как шапочка и муфта.

– Я вышла уж слишком легко одетой, – «пояснила» она, поймав его взгляд.

Так вот, оказывается, как сходят с ума…

– Вы здоровы, Андрей Иванович. Насколько, конечно, нравственное разложение сопряжено с душевным здоровьем.

– Кто вы? – Голос неожиданно сел. Он скорее прохрипел, чем сказал.

– Вы можете называть меня Надеждой Павловной. Впрочем, можете никак не называть, ибо речь не о том, кто я. Речь о том, кто вы. – Она окинула его взглядом черных, совсем молодых глаз. Настолько ярких, что, казалось, в каждом зрачке горит маленькая свечка. – А ведь вы, Андрей Иванович, вы – мерзость. При прошлой бомбежке погибли дети. Вы видели обитаемые дома рядом с объектом, но все равно дали свой сигнал.

– Им незачем жить, этим детям. – Его голос по-прежнему хрипел. – Этот голод, страх и грязь, в котором они сейчас пребывают, это не жизнь. И после в их жизни ничего хорошего не будет. Так им лучше.

– А уж это решать не вам. – Она не брела, она легко шла, осторожно обходя обутыми в высокие ботики ногами завалы и колдобины. Так легко теперь не ходят даже молодые. – Вы были вправе решить иное. Вы могли выбрать смерть вместо того, чтобы почти год шпионить за лучшим другом, ловить каждое его слово, пытаться навести на разговор, совать нос в его вещи, преломляя с ним хлеб. Вы ведь долгонько играли роль липкой тени, прежде чем, с отчаянья, открыть карты.

– Если я перед судом высшей силы, то высшая сила не такова, как представлялась. – Происходящее настолько напоминало сон, что это немного успокаивало. Страх понемногу ослабевал.

– Так уж и высшей, – она недобро рассмеялась. – В мире множество самых разных сил. Люди их попросту не замечают, ибо слепы. В особенности слепы те, кто надеется ими управлять, как ваши недавние покровители.

– Они могли многое. – Голос больше не хрипел. В конце концов, что ему терять? Лаборатории больше нет, а жизнь… это смешно. Отчего бы не поговорить на столь занятную тему? – Тому же Гарду пришлось им уступить. И с помощью его секретов они бы многое извлекли… Они были ужасны, но сильны.

– Ужасны, но смешны. – Она поправила «светлячок», странным образом напоминавший на ее шубе брошь. – Никакой это не артефакт, та статуэтка. Зять Николай Александровича купил ее на базаре. Просто позабавить тестя. Он вас всех одурачил. Вам пришлось бы дожидаться триллион лет, покуда его гороскопы заставили бы эту безделку работать. В мире есть множество тайных дверей, но они не отрываются убийцам и иудам.

– Что же, это в стиле Гарда. Все же не надо ставить меня с ними на одну доску. Это были их цели, не мои. Я ненавижу их.

– Вы – один из них, Андрей Иванович. Нет, не из-за предательства друга. Человек слаб. Но с того дня, когда в утоление своей ненависти пролили кровь невинных. Вы пили невинную кровь, утоляя свою жажду. И что, вы до сих пор не поняли, что жажда лишь сделалась сильнее?

Он молчал. Отвечать было нечего.

– Их засыпало обломками. – Она резала словами, как ножом. – Женщину, вдову врача, и мальчика восьми лет. Мальчика звали Витей. Ведь это весьма удобно, не знать имен, не правда ли? Так много покойнее. Погибли некие люди. О, нет! Погиб мальчик по имени Витя. Витя Наседкин. Очень мучительная смерть, не быстрая. Вам рассказать о других?

– Перестаньте! – выкрикнул он.

– С чего бы? – Она подняла бровь. – Уж не из жалости ли к вам? Вы убийца, Андрей Иванович. Случается, что Высшие силы, ваш ответ перед которыми еще впереди, оказываются милосердны и к убийцам, даже к детоубийцам. Но всяческие мелкие силенки, вроде меня, они иной раз вовсе не пощадливы. А другой жертве бомбардировки, девочке, было двенадцать лет. Ее звали Катя Мангер. Очень старательная была девочка, сидела над своими учебниками все эти лютые месяцы. Даже когда осталась одна. Катина мама умерла от голода. Она, знаете ли, потихоньку добавляла дочери хлеба от своего пайка. Она умерла ради того, чтобы Катя выжила. Но весь ее подвиг оказался зряшным, потому что Катю убили вы.

– Хватит!! – Он уже не то стонал, не то рыдал.

– Чем же вы можете меня остановить? – Она холодно улыбалась.

– Я не… Нет… – Он трясущимися руками расстегивал пальто. В конце концов ему это удалось.

Сигнальница, тяжело стукнув об утоптанный снег, в сгущающихся сумерках показалась обычным мусором, какого во множестве валялось на каждом шагу.

Опустевшая кобура так и осталась у него подмышкой. Отцепить ее, не снявши верхней одежды, возможности не было.

– Потеряли? – усмехнулась она. – А вам дадут новую. Так легко из этих игр не выходят, вы сами должны понимать. Из таких игр и тяжело не выходят. Вовсе не выходят живыми.

– Пусть… – Он, казалось, решился. Руки больше не тряслись. – Убьют и ладно. В мозг не влезут, на лабораторный стол вместо лягушки не положат. А я только этого и боялся всегда.

– Не передумаете?

– Нет. – Казалось, его больше не потрясала вся странность собеседницы. Да и была ли она на самом деле? Дама из старых времен, знающая о нем больше, чем он сам. И это не безумие. Может статься – просто материализация его совести? Что открывается нам об этом мире на пороге иного? Много ли мы можем о том знать?

Поэтому прощаться он не стал. Просто повернулся и медленно пошел прочь.

Одно недоумение, впрочем, мелькнуло в голове. Отчего это воплощение случилось именно около Таврического сада? Ах, ну да, всё просто. Случайная встреча с Гардом. Она и запустила весь механизм. Все просто.

Не столь важно, как на самом деле звали погибших. Они были. За это надлежит отвечать.

Шаг делался все тверже, на душу спускался покой.

Надежда Павловна стояла, глядя в спину удаляющемуся Солынину. Теперь взгляд ее черных глаз был печален, очень печален.

Голова чуть закружилась. Он пошатнулся, останавливаясь. Тихо и осторожно опустился на колени. Словно собирался молиться посреди улицы.

Откуда-то на удивление сильно запахло парным молоком и свежей, очень спелой земляникой.