Текст книги "За честь культуры фехтовальщик"

Александр вел в Петербурге издательские дела Антона. И к денежным расчетам, и ко всем сопутствующим обстоятельствам он относился в высшей степени серьезно и внимательно, но в той же экстравагантной манере:

«С щ е т

Гиниальному Писателю:

1 пара подметок к щеблетам за гонораром – 2 р. 20 к.

Союски кним же к волкову на вонзал 1 40

Латка спереди в Петерб. газету » 35

Ишо латка по ридакциям » 75

Новыи сапоги за Нивинные речи 7»

_________________________________________________

Итово 11р. 60 к.

Деньги прошу выслать» (4 октября 1887).

В таком же духе сообщал о деловых корреспонденциях: «г. Энгельгардт не ограничился лишь тем, что нанес мне визит <…> он еще заставил меня написать твою биографию. Я исполнил его желание и написал, что ты родился в 1832 году в г. Бердичеве, образование получил в Нахичеванском университете, имеешь свой собственный завод для искусственного вывода цыплят из лягушечьей икры, женат на мусульманке, два раза состоял под судом и следствием, но счастливо попадал под манифесты, врачебную практику начал экономом в больнице, но принужден был удалиться за взятки, на литературное поприще выступил с уголовным романом „Изнасилование скопцом протодиакона“ и затем написал ряд переводных пьес: „Иванов“, переделанную из „Bouton de Dijeons“, „Чайку“ – из „The Duc of

Till“ и „Верблюд“ – с греческого „То peSßeSiov“; из твоих научно-медицинских работ я упомянул только „О внематочном исследовании лопнувшего Пулковского меридиана“ (Москва, 1873) и „О влиянии коитуса на совокупление“ (Саратов, 1886). Последнее сочинение было премировано Метеорологической обсерваторией в Милане. Состоишь в чине действительного тайного камергера и имеешь парикмахерский орден „Изломанной гребенки“ 2-й ст. Иностранных орденов не перечислял. Все сие г. Энгельгардт записал, написал и уже отослал в Берлинский журнал „Das litterarische Echo“ („Травосеяние“)» (3–4 октября 1898).

Или об этапах прохождения книги: «Обращик заглавного листа твоей паскудной книжки получил и нахожу, что глупее названия „В сумерках“ придумать нельзя. Я его слегка изменил в „Кровосмесительство на берегах Австралии у Калифорнийских берегов“ и в таком виде отослал в типографию: публика скорее раскупит» (5 июня 1887).

И Антон отвечал ему в тон:

«Ты планируешь хронику, сортируешь и чистишь номер… Пусть так, но не касайся своими грязными пальцами моих произведений. Помни свое ничтожество и не забывай, что ты отставная таможня. Твое дело брать взятки, а не соваться в храм славы. Впрочем, я тебя прощаю» (февраль 1887).

Творческие связи и взаимоотношения Александра и Антона представляют собой особую сферу. Их профессиональный диалог говорит о том и другом едва ли не больше, чем их человеческие отношения.

Александр постоянно делится планами, рассказывает, над чем работает, ищет сюжеты (и даже просит присылать темы, если какие завалялись), описывает мучительность и грандиозность своей текущей работы, количество сданного в печать, подчеркивает значительность изданий, где приняты его сочинения. Нередко оказывается, что сочинения лежат подолгу без движения. Трудоемкая, утомительная журналистская работа, отнимавшая много времени и сил, завершается подчас всего лишь куцей информационной заметкой без подписи.

Чехов своими планами не делится, но, пожалуй, ни с одним своим конфидентом (разве что с Сувориным) не обсуждает так горячо и страстно творческие проблемы. В письмах к Александру мы находим практически весь свод чеховской теоретической поэтики – от определения таланта (через родственные отношения с краткостью) до постулатов творческой гигиены.

Различия между братьями – не только в силе таланта, но и в отношении к творчеству. Хотя Чехов утверждал, что никакое творческое вдохновение не помешает ему лечь в постель и сладко заснуть, когда он утомлен, его-то жизнь, наполненная многочисленными и самыми разнообразными обязанностями, была целиком и полностью подчинена творчеству. А в жизни Александра, постоянно занятого литературным трудом, писательству уделялось ничтожно малое место. Радости творческого воплощения (тригоринского и, несомненно, чеховского, – «когда пишу приятно») он, похоже, не знал.

Антон и Александр внимательно относились к писательству друг друга. Это был профессиональный диалог двух авторов – гениального и никакого, диалог, вдумчивый, серьезный, затрагивающий и частные вопросы, и вопросы, предполагающие гамбургский счет… Изначально роль литературного наставника принадлежала Александру. Его первые советы обращены к Антону-гимназисту. Однако очень скоро роль старшего – более опытного и деятельного – перешла к младшему. Обнаружилось, что Антон не только более успешный литератор, что он и в ремесле, в технике писательства разбирается профессиональнее, и литературу понимает по-своему – оригинально, глубоко и точно.

Не то чтобы рассуждения Александра о литературе поверхностны, отнюдь нет, они метки, остроумны, но мимоходны и не развернуты, кажется, не очень-то занимают самого автора. А как хотелось бы узнать, какие именно две сцены в «Безотцовщине» «обработаны гениально», и почему вся она в целом «непростительная, хотя и невинная ложь», и как следовало бы развивать Антоше его драматический талант, «достойный более крупной деятельности». В рассуждениях Александра нет системы и цельности, они брошены случайными репликами. Это по преимуществу ситуативные замечания, не имеющие продолжения и необязательные для самого пишущего.

Антон же в разговорах с Александром давал множество конкретных практических советов: «Пиши рассказы в 50–70 строк… Посылай сразу же по 5-10 рассказов. Главное: 1) чем короче, тем лучше, 2) идейка, современность a propose, 3) шарж любезен, но незнание чинов и времен года не допускаются»; «„Трубку“ послал Лейкину, несколько сократив ее и изменив начальника отделения на соответствующий чин». «Ни в одном из твоих рассказов нет женщины-человека, а все какие-то прыгающие бланманже, говорящие языком избалованных водевильных инженю». «Главное, берегись личного элемента. Пьеса никуда не будет годиться, если все действующие лица будут похожи на тебя. Людям давай людей, а не самого себя». Рекомендовал, как строить творческий процесс: «Тут нужны беспрерывный дневной и ночной труд, вечное чтение, штудировка, воля… Тут дорог каждый час», – что было неприемлемо для импульсивного и разбрасывающегося Александра. Замечательно говорил о прямой связи душевного напряжения и качества литературного продукта: «Уважай ты себя ради Христа – не давай рукам воли, когда мозг ленив!..»; «Твои рассказы, которые ты прислал мне для передачи Лейкину, сильно пахнут ленью. Ты их в один день написал? Сюжеты невозможные. Ведь только лень может написать в цензурный журнал о попе, крестящем ребенка в купели! Лень не рассуждающая, работающая залпом зря».

И вместе с тем похоже, что ряд существеннейших чеховских постулатов проходят как бы по касательной к художественному миру Александра. Это заметно едва ли ни в каждом письме «творческого характера». Творческие максимы (правила) Чехова, обращенные к живому, до донышка понятному и близкому Александру, к конкретным писаниям брата мало приложимы, именно потому-то они так всеобщи и убедительны.

Откликаясь на намерение новороссийского страдальца приняться за роман «Город будущего» и нимало не сомневаясь, что планам этим не суждено осуществится («если не поленишься, напишешь недурно, но ведь ты, черт тебя знает, какой лентяй!»), Чехов тем не менее дает брату грандиозные советы, по сути моделирующие поэтику русской прозы конца века, советы, ставшие хрестоматийными: «…у тебя получится лунная ночь, если ты напишешь, что на мельничной плотине яркой звездочкой мелькало стеклышко от разбитой бутылки, и покатилась шаром черная тень собаки или волка», советы, которые он использует в своих произведениях. (Само это описание фигурирует и в чеховском рассказе «Волк», и в «Чайке», как образец тригоринского мастерства.) Только советы эти обращены к человеку, пишущему так: «Неприятельская эскадра повертелась и ушла, а Нахимов все стоял на вышке библиотеки, потряхивая густыми эполетами, и сердито бормотал: „Проклятые самовары! Недаром я их недолюбливал“».

Разрыв между требованиями Мастера и возможностями адресата хорошо ощутим в знаменитом чеховском письме брату от 20 февраля 1883 года: «Подчеркни ты, сильный, образованный, развитой, то, что жизненно, что вечно, что действует не на личное чувство, а на истинное человеческое чувство… Ты на это способен… А между тем ты не рожден субъективным писакой… Это не врожденное, а благоприобретенное… отречься от благоприобретенной субъективности легко, как пить дать… Стоит быть только почестней: выбрасывать себя за борт всюду, не совать себя в герои романа, отречься от себя хоть на 1/2 часа. <…> Не будь этой субъективности, этой чмыревщины, из тебя вышел бы художник полезнейший. Умеешь так хорошо смеяться, язвить, надсмехаться, имеешь такой кругленький слог, перенес много, видел чересчур много <…> Из твоего материала можно ковать железные вещи, а не манифесты».

Сама по себе субъективность ни хороша, ни плоха, она элемент художественной системы, чуждой Чехову. И «субъективизм», и «благодушие», и «расплывчатость» – те качества, от которых освобождался сам писатель. У него отсутствие субъективной оценки рождается именно благодаря строгости и отшлифованности формы, а у Александра ни то что шлифовки, формы-то нет. Его притягивают острые коллизии, запутанные сюжетные ходы, немыслимые развязки, у него всегда переизбыток персонажей, обилие ненужных подробностей. Александр любит общие места, клише и штампы, «прыгающих бланманже» и организует все это нарочитым, чуть ли не гротесковым способом. Его сочинения лишены собственного лица: рассказ, написанный Александром, исчезает из памяти тотчас после прочтения.

Трудно сказать, что конкретно имеет в виду Чехов, говоря о «субъективности», в его собственных произведениях «субъективности» нет, выжжено каленым железом. Александр же, если и рожден «писакой», то именно «субъективным». Он интереснее всего, когда пишет о себе, о пережитом, прочувствованном, когда вкладывает в написанное свой опыт, свою душу, свои обстоятельства. Именно поэтому самое интересное у него – это воспоминания и мемуарно-беллетристические сочинения вроде «Неудачника» или повести «В погоне за теплом и солнцем».

Был ли Александр талантлив? По-человечески, судя по письмам, несомненно. Судя по журналистской работе, предполагающей личную гражданскую позицию, несомненно. В том же, что касается беллетристики, здесь не о таланте речь. Эта сфера деятельности Александра изначально была лишена кардинальной составляющей творчества – ответственности. Беллетристика была занятием «пур манже», она не была для него кровным делом.

И вместе с тем литература – жизненная трагедия Александра. Осознав свою писательскую несостоятельность еще в молодости, он попытался изменить жизнь, но не смог отказаться от творческой работы: в ней, так или иначе, реализовывались переполнявшие его страсти. Но скромная литературная деятельность Александра протекала в соседстве и в тени великого писателя. У старшего брата хватило выдержки и такта скрывать за игрой и шутками несомненно существовавшую ревность.

Иван Бунин вспоминал свой разговор с Чеховым об Александре: «Я спросил Антона Павловича: „А не мучается ли он, что вы заслонили его как писателя?“. Он <…> ответил: „Нисколько, ведь и пишет он между делом, так, чтобы лишнее заработать. Да я и не знаю, что его больше интересует:

литература, философия, наука или куроводство? Он слишком одарен во многих отношениях, чтобы отдаться чему-нибудь одному…“»*. Можно в этом усомниться, а можно этому и поверить.

Свидетельством того, что Александр действительно вынес творческую ревность за скобки, стали его воспоминания, написанные уже после смерти Антона, в очередной раз рассорившие его с родительским семейством, с братьями и сестрой. Они демонстрируют не только понимание характера и личности Антона, но и понимание размеров его таланта, совершенно адекватное позднейшему отношению к Чехову и отчасти подтолкнувшее людей XX века именно к такому пониманию писателя.

С конца 1899 по январь 1902 года Александр не писал Антону. (Впрочем, И. С. Ежов считает, что письма этих лет просто не сохранились.) Одна из возможных причин – неловкая просьба взаймы. Причина вздорная и характерная для Александра. Затеяв строительство вожделенного домика в Удельной, он попросил у Антона денег: «Не найдется ли у тебя для меня этой тысячи на год с уплатой по частям и с закладной дома на твое имя на случай mortis mea» (11 октября 1899). Антон пообещал, но выслал сумму не сразу, т. е. не тогда, когда было позарез нужно, а когда смог, в январе 1900-го. Вероятно, Александр обиделся. Семь писем Антона за 1900–1901 годы сохранились – ответов Александра нет.

Когда после почти двухлетнего перерыва переписка возобновилась, ее тон не изменился, изменились сами конфиденты. Оказалось, что жизнь прошла. Антону оставалось полтора года, а Александру, собственно, ничего не оставалось, хотя он проживет еще более десяти лет, до 1913 года, пика государственно-статистического благополучия, – редко выходя из запоев.

Последние письма Александра заполнены житейским дрязгом, и в каждом упоминание о чем-то или ком-то, так или иначе интересном Антону. Что-то о скандале с газетой «Россия»: А. В. Амфитеатров опубликовал острый сатирический «антиромановский» фельетон и был сослан. С Амфитеатровым Антон начинал в «Будильнике», и жена Амфитеатрова была приятельницей О. Л. Книппер. Что-то о нестрогого поведения (ежегодно брюхатой) книпперовой горничной Маше:«…позволь по этому поводу войти с ходатайством к моей милой belle-soeur: не простит ли она виновную?». Что-то об их гимназических учителях: о Вучине, о Турнефоре, о смерти Рейтлингера, любимого обоими директора таганрогской гимназии. О болезни Антона в письмах Александра ни слова. Но за этим дрязгом такая нежность, такое ощущение неразрывности.

«– Это какое дерево? – Вяз. – Отчего оно такое темное? – Уже вечер, темнеют все предметы… <…> Я люблю вас… Тсс…» («Чайка»),

В этом ровном перетирании, в этом дрязге, вдруг у Александра прорывается совсем несвойственное ему и непривычное для обоих: «Люблю я тебя во-как, подчас даже тоскую по тебе». И еще:«…не будь свиньей вроде меня, каждая твоя строка – весенний праздник». И еще: «…твои письма – большая для меня отрада, хотя сам-то я и плох уже стал по этой части: меня надо кольями подымать, чтобы я написал письмо». Выясняется и вовсе неожиданное: «…собирал я много лет все, что попадалось в печати о тебе, до карикатур включительно. Собрал порядочную толику – и теперь не знаю, что с этим хламом делать. Не прислать ли тебе?».

Не то чтобы Александр становится сентиментален или менее болтлив и сварлив, отнюдь нет: «…я – старший не только в семье, но и в роде и обладаю всеми правами первородства». Но что-то новое открывается в нем, трепетное, трогательное. В своих письмах этой поры Александр словно становится таким, каким его задумал Бог, таким, каким он должен был стать: «У нас полная осень. Листопад и идиллия. Наступает та тишина, которую я так люблю. Ревет ли зверь в лесу глухом, поет ли дева за холмом – мне не слышно. И так это – завидно хорошо: в кабинете горит лампа, жена сидит у письменного стола и ищет блох, гость говорит о барометрическом давлении…» (22 августа 1903).

«– А Леонид Андреич, небось, шубы не надел, в пальто поехал… Жизнь-то прошла, словно и не жил. Силушки-то у тебя нету, ничего не осталось, ничего… Эх ты… недотепа!..» («Вишневый сад»),

В последнем письме (14 апреля 1903), последнем из сохранившихся, вполне бытовом, где говорится о путешествии в Севастополь, о брате Михаиле, о докторе И. Н. Альтшуллере с его Яузларом, об Ольге Леонардовне, к которой он, Александр, «заходил – не застал – и забыл оставить визитку», понятно, никогда не зайдет, потому что при первом же своем упоминании о Книппер («говорят, ты женишься на женщине с усами») расставил все точки над i; даже об эротических предпочтениях своей собаки, и опять о домике для Антона, теперь уже в Финляндии, – в письме, вновь подписанном «Гусев», ни с того ни с сего появляется приписка-постскриптум из отцовских максим: «Все, Антоша, надо понимать! Даже и то, что мухи воздух очищаютъ». Финал, конгениальный чеховскому в «Моей жизни»: «Если бы у меня было желание заказать себе кольцо, я бы сделал надпись «„Ничто не проходит“».

Быт и дрязг оборачиваются высокой поэзией. Неизвестно, было ли это письмо действительно последним, но Тот, кто верстал сюжет, сделал его финальным.

Собственно, ничего больше не оставалось. Роман был завершен по отбытии одного из героев. По отбытии одного не стало и другого. Александру не за что было держаться в этой жизни. А в завершение сюжета оставалось, чтобы Александр опоздал на похороны: «В Москве Александра попросили (кто? – Е. Г.) встретить гроб в Петербурге; 8 июля он выехал в столицу – и по дороге разминулся с телом покойного брата» (Д. Рейфилд, 709).

«Помянут тебя – помянут и меня». И эта последняя милость не была суждена Александру. Демоническая его слава, приобретая гротескные формы, докатилась до Книпперов прежде, чем тело Антона было предано земле:«…перед самым отходом поезда внезапно появился Костя (брат Ольги Леонардовны – Константин Леонардович), который только успел поздороваться с Олей и сказать, чтобы она не доверяла Александру Павловичу, как поезд тронулся с места»[61]61
  Соколовский Н. Н. Письмо А. И. и В. Л. Книпперам / Публ. С. Н. Ивашкина // Чеховские чтения в Ялте: Чехов и XX век. Вып. 9. М., 1997. С. 229.


[Закрыть]. Мария и Михаил Чеховы постарались задвинуть нелицеприятные, на их взгляд, воспоминания Александра как можно дальше, а его самого вспоминать как можно реже…

Александр по смерти Антона не выходил из запоев. Он оставил «Наташеву» и Мишу (старшие сыновья давно жили отдельно), шатался по Удельной с местными пропойцами: «Он стал как-то бесцельно метаться, меньше работал, душевно ослаб и стал делать ненужные, ничем не оправданные вещи. Он вдруг ушел из семьи, без причины стал жить один… Терпел ненужные мелкие неудобства, путешествовал тоже бесцельно, тосковал…», – вспоминал его сын Михаил.

Впрочем, есть и другая версия этих обстоятельств: «В 1908 году Наталья выставила его из дома, невзирая на его горькие мольбы о пощаде. Свой век он доживал на даче под Петербургом в компании прислуги, собаки Дюди и экзотических кур. <…> Умер он от рака горла в 1913 году. В некрологе о нем сказано: „Успокоился он 17 мая в девять часов утра“» (Д. Рейфилд, 712). Даже число, 17-е, было числом, связанным с Антоном.

«… Никто из родных на похоронах Александра не появился» (Там же). Впрочем, А. П. Кузичева, ссылаясь на жену Михаила Павловича, уточняет: «Из родных за гробом шли брат Иван, сын Михаил и племянница Женя…» (и, разумеется, сама Ольга Германовна. – Е. Г.) (А. П. Кузичева, 135).

Некоторое время считалось, что могила его на Литераторских мостках Волкова кладбища, «недалеко от Михайловского и Бунакова» (свидетельство Ольги Германовны Чеховой) затерялась. Нет, не затерялась. Могила Александра расположена на Большой аллее литераторов Волкова кладбища у самой дорожки, обок с могилой Н. В. Шелгунова. На низкой мраморной плите высечено: «Александр Павлович Седой (Чехов) 1855–1914». Плиту меняли по заказу Марии Павловны после войны, в 1944 году Кто-то, вероятно, вспомнил литератора «Седого» и сделал псевдоним главным именем Александра, заодно подарив ему год жизни.

Все несбывшееся – полнота творческой реализации, признание таланта, красавицы-жены, светлый уют, блистательные собеседники, заботливые почитатели – все досталось Мишеньке. Младший сын, «тонок как глиста, жидок как сопля» (выражение Александра), стал актером с мировой известностью. Провидение хранило его. Михаил Чехов не сгинул ни в одной из трагедий советских лет, перебрался в Европу, потом в Америку.

Он – маленький, косоморденький, бледненький питерской чухонской блекотой, с прозрачными глазками и легкими волосиками Акакия Акакиевича («Ты, Миша, – лужа, в которую улыбнулся Бог» – из мхтовских «мо») – превратил отцовскую «игру во все» в великое, неподражаемое искусство. Его дар был не чем иным, как той игрой, что корежила его отца, заставляя варить линолеум из газет, дрессировать кур, мастерить часы из пробок, устраивать санатории для алкоголиков, вожжаться с оборванцами, раскланиваться с городовыми и пить, пить без просыпу…

Человек, мучимый творческой недовоплощенностью, нередко проживает свою жизнь как текст, который ему не удалось написать. Александр прожил-прожег поразительной силы роман. Его собственная судьба осталась бы лишь психиатрическим опусом о «мизераблях» в духе, скажем, М. Н. Альбова: крушение иллюзий, неврастения, порок, превратности судьбы, нищета, гибель под забором, – если бы контекстом ему не служила жизнь Антона Чехова. И все обернулось романом другого масштаба, романом Достоевского о том, каким человек был задуман и каким стал. Контрапункт этого романа в том, как эти двое слышали друг друга, как страдали и сострадали друг другу. Не только Антон – Александру, но и Александр – Антону…