Текст книги "За честь культуры фехтовальщик"

Трагедия Александра не исчерпывалась алкоголизмом. В разъяснении, которое Чехов когда-то дал А. С. Суворину: «…Александр и художник сходят с ума от 2–3 рюмок и временами жаждут выпить… – есть очень важное уточнение – Мне известно только, что Александр не пьет зря, а напивается, когда бывает несчастлив или обескуражен чем-нибудь» (10 октября 1888). Такое случалось часто.

Александр был первым человеком в семье, противопоставившим себя домостроевской морали, но его бунт захлебнулся. Антон был единственным человеком в семье, который противопоставил себя этой морали и победил. Он победил и в житейским противостоянии, и творчески, воплотив в искусстве эту мораль, мораль сострадания, уважения, установки «на лицо другого». Опыт преодоления мира «палгорычей», реализованный Чеховым в творчестве, и есть содержание переписки братьев.

Семья – определяющий контекст писателя. Семья, семейные корни, культурная атмосфера Таганрога повлияли на Чехова не менее мощно, чем лицейская атмосфера на Пушкина или рафинированная, домашняя на Набокова. Недаром потерю дома-уклада-гнезда как знаковую трагедию наступающего XX века «выдумал», ощутил, воплотил и довел до символического звучания именно Чехов, хотя, казалось бы, ему-то (в сравнении, например, с Львом Толстым или Набоковым) терять было практически нечего. Другое дело, семья породила энергию сопротивления, преодоления. Чеховский опыт самовоспитания и трагизм его личности, противопоставленной среде, не менее ценны, чем его творческое наследие.

За более чем вековой период «изучения творчества Чехова» мы более или менее отчетливо представляем себе круг семейных тем, сюжетов и мотивов в произведениях писателя. Пеняя Александру за то, что он портретно и поименно изображает в своих рассказах таганрогскую родню, Чехов и сам постоянно черпал из семейного источника. Другое дело, что художественная емкость и выразительность микшировали узнаваемую фактуру, и тем не менее почти в каждом сочинении обнаруживаются следы семейного, домашнего опыта. Это не только «Степь», «Три года», «Архиерей» или «Вишневый сад», но и Каштанка, и «гейним из сортира» – кот Федор Тимофеевич, и нянька Варька (Антона нянчила, к счастью без последствий, девчонка лет пятнадцати по имени Варька), и дядя Ваня, и леденящий лавочный холод, и семейные обиды и домашний деспотизм («Мороз», «В цирульне», «Печенег», «Тяжелый люди» «Убийство» и т. д.). И брат Александр занимал в творчестве Антона важное место. Он мелькает то тут, то там не портретно, а когда в образе зазвучит какая-то «жилочка». То вдруг написанный на знойном Цейлоне рассказ о горьком солдатике, получит название «Гусев» («Гусев» – одно из излюбленных обращений братьев друг к другу и «самоназвание» Александра), то семейная история брата отзовется в «Дуэли».

Однако самое главное «домашнее», «истоковое» сочинение у Чехова так и называется «Моя жизнь» (недаром выбор названия вызвал у автора несвойственные ему нерешительность и метания). Повесть эта настолько исповедальна и настолько связана с родным домом, с отношениями в семье, что вызывает у читателя инстинктивное отстранение. Ее явственная, хотя и чуть завуалированная биографичность почти пугает, как пугал Машу Должикову рассказ Мисаила о детстве: «Узнав, что еще не так давно меня бил отец, – она вздрогнула…: „Не рассказывай больше, – проговорила она. – Это страшно“». («Должиковы» – «Долженки» – Чехов остается в привычном кругу семейных коннотаций).

Между тем подлинная семейная трагедия Чеховых изображена здесь не в виде бытовых жанровых зарисовок («Печенег», «Тяжелые люди»), без снисхождения к бедности и забитости простонародных персонажей, а как полномасштабная драма человеческих отношений. Таганрог в качестве городка, застроенного архитектором Полозневым, обычно узнается безоговорочно, во всем остальном семейного биографического материал не видят. В повести обнаруживают размышления о толстовстве, а прообразом главного героя считают мелиховского соседа – известного опрощенца князя В. В. Вяземского.

Героем же повести взят Александр. «Маленькая польза» (из таганрогского лексикона) – их взаимное обращение в письмах. Александр не прообраз, а источник характера Мисаила Полознева. Именно Мисаила, а не Ивана Чепракова, который в запоях бегал голым по полю, ел мух, приговаривая «кисленькие», что тоже не без опыта старшего брата. Бесплотный, кроткий как дядя Ваня Морозов, Мисаил имеет своим источником грубого, скабрезного, истекающего телесным, низовым, брутальным юмором Александра. Потому что Мисаил Александрович («Ангел вы наш», как называет его другой праведник, Редька) – человек, решившийся на бунт. Бунт, не похожий на Александров, и все-таки бунт.

Чехов отказался от внешнего подобия, от фактуры прообраза, но он высветил главное: Александр по натуре был Другим. Мисаил Полознев неосознанно, инстинктивно, как растение, сворачивается, «створоживается» от грубости и жестокости жизни, и при этом каждый шаг его навстречу грубости, каждое движение ввергает его в самый ад, в самую сердцевину неприглядной стороны жизни, ее жестокости и грязи. Именно он, Александр, как и Мисаил, мог кричать отцу: «Я так же прошу вспомнить, на этом самом месте я умолял вас понять меня, вдуматься, вместе решить, как и для чего нам жить, а вы в ответ заговорил о предках, о дедушке, который писал стихи. Вам говорят теперь, что ваша единственная дочь безнадежна, а вы опять о предках и традициях». И это ему, Александру, звучал отцовский наказ архитектора Полознева: «Я справедлив, все, что я говорю, это полезно, и если ты хочешь себе добра, то ты должен всю жизнь помнить то, что я говорил тебе и говорю».

В финале «Дамы с собачкой» есть слова: «Как избавиться от этих невыносимых пут? <…> Казалось, еще немного и решение будет найдено, и тогда начнется новая прекрасная жизнь». Мисаил Полознев от «пут» освобождается: освобождается от необходимости врать, лицемерить, стыдиться себя. Он не стал от этого счастливее, но изменился масштаб его жизненной трагедии. Из неудачника он стал изгоем. Чего он добился? Практически ничего, кроме двух вещей.

Его признали: «Мои большие несчастья тронули сердца обывателей и теперь меня уже не зовут „маленькой пользой“ и не смеются надо мною, когда я прохожу торговыми рядами, меня уже не обливают водой. К тому, что я стал рабочим, уже привыкли и не видят ничего страшного в том, что я, дворянин, ношу ведра с краской и вставляю стекла. Со мной вежливы, говорят мне „вы“ и в домах, где я работаю, меня угощают чаем и присылают спросить, не хочу ли я обедать». И его поняли. Точнее, Чехов, поняв, что гонит Александра по жизни, создал характер, полностью объясняющий его личность: «Да, пусть я виноват во многом, но зачем эта ваша жизнь, которую высчитаете обязательною и для нас, зачем она так скучна, так бездарна, зачем ни в одном из этих домов, которые вы строите вот уже тридцать лет, нет людей, у которых я мог бы поучиться, как жить, чтобы не быть виноватым? <…> нужно одурять себя водкой картами, сплетнями, надо подличать, ханжить, <…> чтобы не замечать всего этого ужаса, который прячется в этих домах», – «чтобы не быть виноватым».

Лучшее, что было в жизни Александра, – напряженная и тонкая душевная связь с Антоном. Лучшее, что осталось от Александра в литературе, – письма к Антону. Нет текстов, которые раскрывали бы его полнее и глубже.

Считается, что письма – своего рода «недотворчество». Но бывают и «писатели писем». «Ты писательница, – объяснял Борис Пастернак Ариадне Эфрон, – и больно, когда

06 этом вполголоса проговариваются твои письма. <…> В будущем тебе когда-нибудь непременно захочется писать…<…> и тебе заблаговременно надо потренироваться в теске камней… А вываливать это в письмах это все равно что питаться серными спичками или пить чистый уксус». Обычно, цитируя, на этом творческую максиму Пастернака и обрывают, но далее в письме идет очень важное для нас признание: «А может быть, я неправ и письма-то и есть эти камни».

Замечателен и точно применим к Александру ответ Ариадны Эфрон: «Но я не писательница. <…>…иначе я подчиняла бы все на свете писанию, а не подчинялась бы всему на свете – всяким большим и малым обязанностям. <…> я не писательница, потому, что никогда не чувствую конца и начала вещи… никогда не смогла бы, как Чехов (так! – Е. Г.), что-то и кого-то выхватить и бросить на полпути, придав этому видимость законченности»[59]59
  Пастернак Б. Новооткрытые письма к Ариадне Эфрон / Публ. М. А. Рашковской, сопроводит, текст Е. Б. Пастернака // Знамя. 2003. № 11. С. 165.


[Закрыть].

Из трех видов литературной работы – дневник, переписка, собственно творчество – Александр ярче всего раскрывался в эпистолярии, да и то, когда беседовал с Антоном. В письмах к Антону он абсолютно свободен, потому что уверен в собеседнике больше, чем в самом себе. В письмах Александр умен, прозорлив, пошл, похабен, остроумен – причем грубое остроумие его смачно, телесно, рискованно, – пьян, раздражителен, глуп, нежен, жесток, трепетен, обидчив. В письмах он блестяще владеет словом, ему подвластна передача тончайших душевных движений и переливов чувств: «Если бы ты так писал рассказы, как пишешь письма, – восхищался Антон, – то давно бы уже был великим большим человеком» (3 февраля 1886); «За твое письмо, в котором ты описываешь молебен на палях <…>, будь я Богом, простил бы тебе все твои согрешения» (апрель 1883). Александр писал о себе без прикрас и этим создавал образ на редкость убедительный. Он открывает свою душу– часто неряшливо, многословно, натуралистически бестактно, – но абсолютно искренне, ему есть что открыть. Его душа богата, внутренний мир ярок, мысль парадоксальна и остра.

Сравнение писем Александра и Антона демонстрирует несколько принципиально важных моментов, в том числе относящихся и к сути творчества.

Чеховский эпистолярий конгениален его литературному труду. Для Чехова грань между художественным вымыслом и эпистолой только в сюжетном и жанровом решении материала, в голосовой аранжировке персонажей. Он с юности передает свои мысли в письме также четко, с такой же легкостью, композиционно законченно, без повторов и зияний, как и в художественном тексте. Его мысль всегда организована и доведена до конца, то есть «додумана». Это у него от природы, эта способность присуща ему, так сказать, физиологически. Он родился с поставленным письмом, как рождаются с поставленным голосом. Можно сказать, что художественное творчество для Чехова – это выработка мировоззрения, рост духовный.

Не менее легко пишет и Александр. Более того, в наблюдательности и остроте ума и глаза, в способности схватить и предъявить идиотизм жизни, он не уступает, а может быть, и превосходит брата. Однако лишь в письмах звучит его собственный голос. Художественная плоть произведения ему не дается. В литературном творчестве его самого «не слышно»: там он пишет штампами, клишировано и безлико.

Любопытно, что при этом в письмах добросовестно воспроизводится другая отличительная особенность его личности. Между рукой и бумагой нет преград, но это отсутствие преграды как раз и выявляет психологическую трудность думанья, трудность творческого процесса: письмо Александра хаотично и непоследовательно. Он не додумывает мысль до конца. Свою задачу он как бы не уважает (а впрочем, почему «как бы»?). Он мечется – самое важное для него и для собеседника часто остается за текстом, недоговоренным. Александр прекрасно пишет, но «плохо» думает. На это часто сердится Антон, требуя от брата последовательности, непротиворечивости, мужества понять себя.

Эпистолярная манера Александра как бы предваряет дефекты его литературной работы: прекрасная наблюдательность и умение схватить ситуацию соединяются с неспособностью ее осмыслить. Это тянет за собой невладение сюжетом, то есть неумение организовать и иерархизировать события. Вершки наблюдательности и восприимчивости при отсутствии нравственного поиска, душевной твердости, ответственности – все это от существа характера и связано с раздолбайским, наплевательским отношением к себе, к жизни, к дару.

В переписке Александра и Антона несколько переплетающихся линий: семейные московско-петербургско-таганрогские новости, житейские и душевные перипетии обоих, обсуждение литературной работы. Какой бы ворох новостей, текущих забот, сплетен, обстоятельств не набегал, основной стержень их разговора, всегда и неизменно, – их общее детство, драма близких людей, плохо или совсем не понимавших друг друга.

Уходящая эпоха обычно выглядит смешной и пафосной. Речевая манера Павла Егоровича определяла тон и выражала дух семьи, но только Александр и Антон сделали изживание этой громокипящей стилистики своим тайным языком, на что обратил внимание и Д. Рейфилд: «У Александра и Антона (а также Николая) был общий семейный язык, не только таганрогский диалект с его греческой и украинской подоплекой, но и язык таганрогской гимназии, в котором были перемешаны модные театральные слова, язык преподавателей, священников, купцов. Именно этот язык в течение всей жизни служил Антону и Александру своеобразным частным телеграфом. Александр, блестящий лингвист, владел им даже лучше, чем Антон; поэтому его письма, можно сказать, гениальнее, чем осторожные, вежливые послания Антона Павловича»[60]60
  Рейфилд Д. Загадки чеховской переписки // Чеховиана: Чехов и его окружение. М„1996. С. 211–212.


[Закрыть].

Это был их особый, внутреннего использования язык, пародирующий словечки и обороты отца, его грандиозные в своей абсурдности умозаключения; «мухи воздух очищають», «повесься на гвоздь внимания и читай с благоутробием», «по усмотрению и внутреннему направлению», «благочестивых родителей хорошо иметь для души».

Драгоценная черта чеховского эпистолярия – игра.

На игре строится и переписка с Ликой Мизиновой. Чехов не столько «вываживает» молодую влюбленную женщину, сколько проверяет их соприродность, наслаждаясь строптивой отзывчивостью собеседницы. И не в том дело, что любовь гибнет, исчезает на наших глазах, а в том, что без игры любовь невозможна.

А как безысходно одномерны и лапидарны письма Чехова к О. Л. Книппер: «дусики-лошадки», «собачки», «Книппуши» ничего общего не имеют с игрой. А как еще говорить с женщиной, которая страстно хочет за тебя замуж, объясняя это тем, что: «мало схватила, <…> самого красивого в жизни не успела взять и понять» (19 апреля 1901) (курсив мой. – Е. Г). И какая может быть игра с невестой, отправившейся в день венчания, с утра… лечить зубы. С ней надо просто: «А тебе хочется, чтобы я называл тебя Олей? Ну, будь здорова, Оля» (24 апреля 1901); «…ем я с аппетитом, а сегодня без аппетита… Что касается великой княгини, то передай ей, что быть у нее я не могу и никогда она меня не увидит» (2 мая 1901).

Игра – определяющее начало переписки Антона и Александра. Александр, человек-перформанс, владел этим искусством, пожалуй, виртуознее и свободнее, чем Антон, потому, что игра и в жизни, и в письмах была для него тем, чем была литература для Антона, – творчеством. Александр, наверное, легко, нашел бы общий язык с футуристами и обериутами.

Переписка Антона и Александра не столь остросюжетна и захватывающа, как, скажем, переписка Чехова и Лики Мизиновой, в ней нет интриги внешней, но ее внутренний сюжет куда драматичнее. Для каждого из братьев нет никого понятнее и ближе: это и определяет градус недовольства друг другом, страстность взаимоотношений, едкий слог, безудержное травестирование всего и вся.

Они постоянно избывали в письмах свое детство: запахи и звуки, густой дух Таганрога, отцовской лавки, суржик («бул жестокий пловец и вжасный нырок», «Сашичькя, иде ты бул»), словечки, шутки… И даже не столько смачный таганрогский обиход, сколько миропорядок этого темного царства. Все, что Антон преодолел творчеством, создав собственную этику и тесно связанную с ней поэтику, Александр не преодолел никогда. Но собственное темное царство раскрыто им в письмах к Антону с поразительной силой.

Бесконечно обыгрывая речевой стиль Павла Егоровича и Митрофана Егоровича, братья освобождались от своего прошлого (интуитивно догадываясь, что человечество расстается с прошлым, смеясь).

Александр, например, писал:

«Поздравляю тебя, душенька, с днем твоего тезоименитства, дарю тебе пуговицу от подштанник и желаю тебе от всей души, чтобы ты помечал свои письма ко мне календарными датами. У тебя это почему-то отсутствует. Это, душенька, не хорошо. Даже министры, архиереи и Буков пишут числа, а ты этого не делаешь. Неужели ты думаешь, что ты выше Букова».

Или:

«Все благомысленные люди считают тебя вероотступником, ибо ты живешь не по православному, а по католическому новому стилю. Перешагнув сразу через 12 дней вперед, ты тем самым не оказал почтение 12 святым угодникам, в эти дни празднуемым. Опомнись, пока не поздно, и воротись на лоно церкви».

Или:

«Надо соблюдать экономию и сапоги чистить только по воскресеньям, по средам же мазать их салом. Не забывай данного тебе направления и помни, кстати, что у меня нет денег…<…> Будь ко мне почтителен, переживай весну, благодумствуй, яждь, пий и веселись, присылай доверенность, но не забывай при этом, что живя заграницей, ты тем самым разоряешь отечество, способствуя отливу его финансов в карманы иноплеменников. Этого одобрить нельзя».

Или:

«Высокочтимый Брратец! Получил Ваше открытое письмо от 4.1 за которое приношу Вам искреннюю мою благодарность по случаю свирепствующего у нас вторые сутки западного ветра поднявшего Воду до Степени Наводнения. пушки Палять и день и ночь и Не дають спать В рассуждении Опасности».

Игра была благотворна для преодоления духа чеховской фамилии. Самые болезненные вопросы могли легко разрешаться в этом ключе: «Менелай – муж царицы. А я брат Антона… <…> Суди по этому, могу ли я искренне поздравить тебя с ангелом за такие подлости с твоей стороны? Попробуй сдохнуть! Тогда, пожалуй, будет еще хуже: я превращусь в брата покойного великого писателя. Нет уж, лучше живи и здравствуй, черт с тобой…»

Письма Александра сотканы из таганрогских речевых реалий, запомнившихся характерных выражений: «ты цасливай Антоса зацем грецускай знаешь», «родити хоцить – свецика нима», «сто у Цехова купити, то у Цехова и скусаити», из пародийных обращений: «Тридцать три моментально!», «Каллист Анемподистович», «Отщепенец от родины!», «Махамет», «Эфиоп», «Стамеска», «О гейним», «Авилемелех! Брат Агафапода!!», «Шилунга Шитычуан!», «Зять мужа Клавдии Ивановны»…

Александру была свойственна экстравагантность, нарочитая театральность, пряное наслаждение проверять реальность абсурдом. Ухо Александра чутко улавливало окружающую благоглупость, и он претворял эту благоглупость в тот самый обериутский абсурд.

Другое проявление игры – виртуозные стилизации. Он пишет, в разных жанрах, в разных манерах, на разных языках, пусть с грамматическими ошибками, но не снисходя до перевода. Антон гордился, что знаток латыни, переводивший ему сообщение Александра о смерти сына Суворина, был поражен его чеканным и величественным слогом.

Бестолковый визит к А. С. Суворину мог породить пьеску «Пропавшее условие, или Хвост от семги» (3 марта 1887 года), а поздравление с праздником – пышное послание-стилизацию: «Вотчина Удельная, априлия 17-й день, 1902 лета.

Государь мой Батюшка и Браттец высокочтимый Антон Павлович, бьет челом тебе о великом празднике братишка твой и холоп Сашка Павлов сын Чехов, с паскудою женкой Наташкою и робятами Антошкою да Мишкою. Жить, тебе милостивец, сто лет в радости да двести на корачках ползать…».

Взаимоотношения братьев, как показывает эпистолярий, складывались прихотливо, бывали периоды большей сердечной близости, бывали периоды отдаления… Явное охлаждение возникло, когда Александр и Наталья Гольден зажили семейно. Тогда Александр не то не почувствовал, не то притворился, что не замечает неловкости ситуации. Впрочем, Антон быстро свыкся с внутрисемейной рокировкой и, узнавая о перипетиях семейной жизни, обычно принимал сторону невестки, чего не было в отношении к Анне Ивановне.

Горькие письма Антона о скверности Александрова быта хорошо известны: «В первое же мое посещение меня оторвало от тебя твое ужасное ни с чем не сообразное обращение с Н<атальей> А<лександровной> и кухаркой. Прости меня великодушно, но так обращаться с женщинами, каковы бы оне ни были, не достойно порядочного и любящего человека» (2 января 1889). Антон всегда приходил в негодование от того, что «приличия и воспитанность» Александр «почитает предрассудками», его коробило поведение брата, унаследованное от отца: «…деспотизм и ложь сгубили молодость твоей матери. Деспотизм и ложь исковеркали наше детство до такой степени, что тошно и страшно вспоминать. <…> Для тебя не секрет, что небеса одарили тебя тем, чего нет у 99 из 100 человек: ты по природе бесконечно великодушен и нежен. Поэтому с тебя и спросится в 100 раз больше. <…> Лучше быть жертвой, чем палачом» (тогда же).

В своем дидактизме Антон настойчив и тверд, но старается быть деликатным: «Я вступился, как умею, и совесть моя чиста. Будь великодушен и считай недоразумение поконченным. <…> В наших отношениях я ищу одной только искренности» (тогда же). Он написал это, прервав гощевание у брата и скоропалительно уехав из Петербурга.

Страдал и Александр. И не только когда выслушивал наставления брата, но и когда, оказываясь в родительской семье, наблюдал взаимоотношения домашних. Александр был единственным человеком, который мог позволить себе судить о душевном состоянии Антона и говорить с ним о семье.

15 июня 1893 года он пишет: «Алтоша, я уехал из Мелихова, не простившись с Алятримантраном. Он спал и бог с ним. <…> Не сердись на меня за мое бегство позорное. Мне очень жаль тебя. Я ведь тоже слабогузый человек и чужого горя выносить холодно не могу. <…> все без исключения желают тебе добра, но в результате выходит одно сплошное недоразумение». Он мог и советовать ему: «Ты – добрый и хороший человек. Тебе бог дал искру. С этой искрой ты везде дома. Тебе во что бы то ни стало надо позаботиться сохранить душу живу. Брось все: свои мечты о деревне, любовь к Мелихову и затраченные на него труд и чувство. <…> Что будет толку, если твою душу алятримантраны съедят, как крысы едят сальные свечи?!» (до 15 июня 1893). И нельзя сказать, чтобы советы Александра были совсем неуместны.

При объединяющем их сострадании друг к другу мучит братьев разное. Антон пишет об ответственности человека перед ближними, об уважении, милосердии, сострадании, попросту говоря, об обязанностях человека. Александр же пишет о непонимании, эгоизме, равнодушии окружающих – об обидах, наносимых извне, он говорит о правах человека.

В отличие от четких нравственных постулатов Антона в рассуждениях Александра нет осознанной жизненной позиции, нет продуманности, не чувствуется жизненной программы и даже веры в собственные слова. Одновременно и наравне с мучительным страданием от того, что домашние не понимают Антона («алятримантраны будут горевать, но по-своему грошовым горем. Уж если родная мать <…> объясняет твое вчерашнее состояние духа тем, что ты не любишь, чтобы она собак кормила, то, значит, ставь точку бесповоротно»), и предложением бросить все и бежать из Мелихова, Александр считает, что уехать Антону никак невозможно потому, «что если ты уедешь, то боле всех страдать будешь ты же». Или бросается в другую крайность, уверяя, что Антон сам виноват в сложившихся взаимоотношениях: «у вас с сестрою отношения фальшивые. Одно твое ласковое слово, в котором звучала бы сердечная нота, – и она твоя. Она тебя боится и смотрит на тебя самыми достойными тебя и благородными глазами». Как разобраться в этих противоречиях – Александр не знает, он «недодумывает», полагаясь на общий пафос и искренность чувства.

Или другое письмо Александра:

«Алтоша, милый мой. Мне хочется сердечно и искренно согреть тебя лаской. Тебе, бедному, действительно достается много. Твое последнее письмо (закрытое) произвело такое впечатление, что жена заревела, а у меня потускнели очки. Милый мой, дорогой Алтоша, тебя некому пожалеть. Тебе не хватает той ласки, которая дается всякому, кого любит женщина. На тебя валятся только шишки пресловутого Макара. И эти шишки ты выносил безропотно, за что тебе честь и слава…<…> Знаешь что, Алтоша, плюнь. Было много в моей жизни много такого, что и не снилось мудрецам. Была и жилка, в силу которой я мог сто раз повеситься.

Верю я поэтому глубоко в то, что тебе не легко. Верю в то, что тебе тяжелее, чем мне, потому что твой горизонт значительно шире. Наплюй, друже, на все. Не волнуйся и береги, по пословице, свое здоровье. Пишу тебе от всего сердца, не размышляя и не перечитывая» (28 октября 1891). Не размышляя и не перечитывая, – в этом весь Александр.

Переписка братьев Чеховых демонстрирует не просто столкновение двух личностей, она демонстрирует столкновение двух нравственных миров: мира культуры, порядка, требовательности к себе, обеспечивающей саму возможность порядка, и мира, свободного от заданных правил, мира душевной расхристанности, мира, которому закон лишь он сам. А мир, которому закон лишь он сам, в огромной степени есть порождение и продолжение темного царства. Смачный таганрогский обиход, миропорядок таганрогского темного царства Антон преодолел, создав собственную чеховскую этику – этику интеллигентного человека. А собственное темное царство Александр не преодолел никогда.

Столкновение хаоса и регламента куда драматичнее, чем конкретные житейские квипрокво. Чеховское «самовоспитание», которое наделе гораздо глубже бытовой опрятности и трудовой самодисциплины, именно в переписке с Александром обретает подлинную глубину и подлинную трагедию. Самовоспитание личности и жизнестроительство несоединимы с жаждой саморазрушения.

Парадокс нравственного регламента А. П. Чехова в том, что он был создан и отрефлексирован в конце XIX века, тогда, когда сама потребность в нем, сама его необходимость была исторически на излете. Послечеховская, декадентская эпоха, иногда восхищаясь, а чаще не восхищаясь Чеховым, жила уже по законам Александра, жила, не винясь в распущенности, а требуя к ней уважения.