Текст книги "За честь культуры фехтовальщик"

Да что там Л. Улицкая. Здесь вспоминается и знаменитый рассказ Дж. Д. Сэлинджера «В ялике». Там малыш убежал из дома и замолчал, потому что горничная назвала его отца жидом («большой грязный июда»), а мама Бу-бу Гласс пытается его разговорить и утешить. Только рассказ Дж. Д. Сэлинджера знает весь мир, а «Вокруг да около» узнают максимум сто человек.

Уже к концу первой трети книги, начинаешь догадываться, почему Майя Чумак свою прозу не печатала. Причина не в социально-житейских и не в психологических мотивах автора, а в творческой установке. Ей не нужна зависимость от предполагаемого собеседника – слишком серьезно и мучительно то, что заставляет ее писать. Ей нужно самой во всем разобраться, самой без внешнего индуктора. Внешние факторы будут ей только мешать. Мне кажется, что даже тень о чьей-то, пусть даже сострадательной воли (хотя где такую возьмешь), вмешательства в виде предполагаемого собеседника-читателя, была бы для нее непереносимой, а ведь литература в той же мере страстное желание говорить с невидимым собеседником, сколь и вообще желание выговориться…

Книга Майи Чумак как-то обескураживает колоссальной плотностью культурного контекста. И отношения автора с культурой поразительно дилетантские. Нет, не в том смысле, что они поверхностны или небрежны. Нет-нет! Добрую половину имен, реалий и культурологической проблематики нынешние ученые, «доценты с кандидатами», просто в лицо не узнают. Суть в другом.

Врач ходит в больницу на работу, и все там происходящее относится к сфере его служебных обязанностей, на многое он смотрит как на расходные материалы. Для больного, а тем более для его близких больница – это их личный ад.

Для филолога (или шире, специалиста-гуманитария) культура – расходные материалы. Филолог вообще не читатель и совсем не писатель – он в этой области работает. А Майя Чумак в этом смысле – дилетант, она в этой области живет, живет в культурном и языковом пространстве, здесь ее естественная среда обитания, ее единственная опора, мера вещей, путеводная нить, единственный настоящий собеседник. Культура – один из героев и, может быть, метагерой книги. Поэтому не удивляйтесь той волне аллюзий и ассоциаций, которая вас накроет. Не удивляйтесь и не противьтесь узнаваемым голосам-источникам. Все это элементы языка повествования. Прежде всего, вы расслышите У Фолкнера («Шум и ярость») в огласовке Денискиных рассказов. Слово «Йокнапатофа» чуть позже всплывет в тексте само, как ключ, как шифр для непонятливого персонажа. Причем мир этот не замкнут, не дистиллирован, отнюдь нет. Бытовым историям и сюжетам историко-культурный бэкграунд дает дополнительное измерение.

Тираж книги пятьсот экземпляров. У нас в стране около пятисот литературных премий. Так вот: каждому экземпляру книги Майи Чумак надо дать литературную премию. Автору все равно? Не думаете же вы, что там не знают, что творится здесь. Нам не все равно. Мне, например, не все равно. Себя как читателя надо уважать… Или мы действительно достойны только хохм А. Жолковского, деревянной болтовни Л. Улицкой и расчетливыхужастиков пелевино-сорокиных. В таком случае, Майя Зиновьевна действительно была права, и молодец, что держал написанное при себе.

Писатель нашего будущего
(братья Стругацкие)

28 августа 2015 года исполнилось бы 90 лет Аркадию Стругацкому. Его не стало 12 октября 1991 года, и тогда же прекратил существование и писатель братья Стругацкие. Борис пережил старшего брата более чем на двадцать лет (1933–2012), без пафоса, тихо, но твердо и внятно обозначая присутствие Стругацких в нашей жизни, однако никогда ничего от общего имени не публикуя. Они, немногие из писателей-современников, обладали абсолютным нравственным авторитетом, хотя за пределы литературного творчества практически никогда не выходили.

Прекращение творческого пути писателя братья Стругацкие было закономерно и симптоматично. Все, о чем они писали, дышало и жило жизнью 1960-1980-х годов. Просто делалось это иначе, чем в «большой» литературе. Писатель братья Стругацкие для отечественной культуры второй половины XX века важнее и более, чем писатель. Это культовая фигура – таковой они остаются и теперь, в новых форматах (фан-клубы, фановские издания, фанфикшэн, компьютерные игры по мотивам произведений).

Художник становится культовой фигурой, когда обнаруживает способность материализовать своим творчеством время, сгущать его, придавать ему плоть, форму, объем, максимально концентрировать его интенции. Так, например, Б. Окуджава – культовая фигура 1960-х («возьмемся за руки, друзья»), В. Высоцкий – 1970-х («лягу на дно как подводная лодка, чтоб не могли запеленговать»). Этот особый дар, присущ он и Стругацким. Но есть и своя особенность: они – фантасты.

Научная фантастика – отдельный департамент литературы, возникший в конце XIX века и просуществовавший до конца XX, пока новейшие технологии не реализовали все, что научная фантастика придумала. Фантастика яростно нахлестывала косную мысль, гнала ленивый человеческий ум за границы воображения. А когда все оказалось изобретено или вот-вот будет изобретено, уступила место фэнтези – изощренной и злой форме социально-физиологического пастиша, отразившего тягу к мистицизму, пришедшему на смену тяги к знанию.

Фантастика по определению ориентирована на юношескую аудиторию. В этом ее сила и в этом ее слабость. Фантастика дерзка и свободна во всем, что касается воображения, социально-общественного и научно-технического прогнозирования, но суха и лапидарна в слове. Писатель-фантаст, способный создать свой художественный мир, сразу выходит за рамки этой творческой резервации, как Рэй Брэдбери, например.

Братья Стругацкие, несомненно, – писатель. Хотя сугубо литературные достоинства их художественного мира скромны. Писатель братья Стругацкие берет не стилем, не образным рядом, а возбуждением вашей умственной и нравственной моторики. Слог сух и жилист, образы героев, их психологические портреты, не то чтобы совсем ходульны, просто взяты не из мира чувств, а уже готовыми конструктами, уже отшлифованными «типическими характерами». В их прекрасном и яростном мире такие глупости, как любовь, вообще не водятся, а словесная ткань (особенно поздних произведений) бывает вязкой. Однако стоит признать, что именно «бедность», «жилистость» словесной ткани и являет собой один из механизмов их воздействия. Здесь – не до литературы. Харизма в ином.

Стругацкие писали не о других мирах, не о космических приключениях (хотя всего этого – красот и ужасов Вселенной, чудес научно-технического прогресса – у них хоть отбавляй), писали они о нашей непосредственной, живой жизни. И это не аллюзии или эзопов язык, не утопии или антиутопии. Это рассмотрение, анализ наших собственных социально-нравственных проблем в условиях, идеальных, очищенных от бытового соответствия. На наш мир они смотрят глазами человека, не стиснутого социальными предрассудками и общественными шорами, глазами человека не порушенного здравого смысла, – более того, глазами подростка.

Об этом говорили и сами Стругацкие, еще в 1967: «Главным предметом настоящей фантастики, как и всей художественной литературы, является человек в реальном мире. Человеку вообще свойственно вырабатывать для себя идеалы, которые служат ему компасом в практической деятельности, которые дают ему возможность сравнивать и определять, что хорошо, а что плохо. Трудно переоценить значение правильно (или неправильно) выбранного или выработанного идеала. Мы изобразили мир, каким мечтаем его видеть, мир, для которого мы стараемся жить и работать сейчас, мир, в котором человеку предоставлены неограниченные возможности творческого труда. В нашем воображаемом мире их (таких людей. – Е. Г.) абсолютное большинство… Наиболее характерные черты этих людей – страсть к познанию, нравственная чистота, интеллигентность – определяют всю атмосферу нашего воображаемого мира. Если хотя бы часть наших читателей проникнется духом изображенного здесь мира, мы будем считать свою задачу выполненной».

В русской литературе, кажется, не было эксперимента по созданию настоящего правильного мира, столь грандиозного и масштабного.

Человека, который решает все насущные проблемы в масштабах государства (или, по крайне мере, «думает их», вспомним, – «думать дождь»), называют – государственником. Писатель братья Стругацкие – нравственник. Слова А. де Сент-Экзюпери, взятые эпиграфом к «Хищным вещам века»: «Есть только одна проблема – одна-единственная в мире – вернуть людям духовное содержание, духовные заботы…»– их максима.

Именно с этим сталкиваются герои Стругацких на далеких планетах и в далеком будущем. Авторы разворачивают, выстраивают, закручивают самый фантастический событийный ряд исключительно для того, чтобы обозначить насущные вопросы времени, своего времени. И решают эти вопросы по-человечески безупречно. В этом и состоит харизма.

В сущности, творческий путь братьев Стругацких не так длинен, как кажется: они работали вместе менее тридцати лет. И написали Стругацкие не так уж много, а сочинения «на все времена» можно перечесть по пальцам рук. Но все, о чем они писали, было – не злободневным, нет, – безупречно актуальным. На протяжении всей своей творческой деятельности они четко и строго отслеживали нравственное состояние окружавшего их общества.

Настоящие Стругацкие начались в 1960-е, и было у них три творческих периода.

Первый, самый плодотворный и яркий, – с сначала 1960-х до начала 1970-х. Это (упомянем только лучшие на наш взгляд): «Попытка к бегству» (1962), «Понедельник начинается в субботу» (1964), «Трудно быть богом» (1964), «Хищные вещи века» (1965), «Улитка на склоне» (1966, 1968), «Сказка о Тройке» (1968), «Второе нашествие марсиан» (1968), «Обитаемый остров» (1969). Все это тщательное препарирование разного рода общественных и культурно-нравственных отклонений и извращений социума и изучение нашего сознания тех лет.

Средневековые ужасы Арканара или томное скотство, в которое погружен городок «Хищных вещей», – не новость, как таковая, фантастикой их делает восприятие нормального человека: благородного дона Руматы или славного Ивана Жилина. Фантастикой их делает нравственная чистоплотность авторов.

Что такое «Трудно быть богом»? Для современных людей это повесть заслонена жутким (в смысле количества жути) фильмом А. Германа, между тем она издана Детгизом и вполне могла бы называться «Подвиг разведчика». Благородный дон Румата – подросток Антон, и все, происходящее в Арканаре, – детская игра, какие теперь называют «интерактивом», интерактивными играми. Светлый юноша 1960-х в кромешном аду предполагаемых обстоятельств, необычным этот ад делает только взгляд со стороны, взгляд человека из будущего. Метаморфоза повести Стругацких в фильме А. Германа говорит о другом времени и кардинальном различии в решении художественных задач в зависимости от реальной общественной атмосферы.

«Понедельник начинается в субботу» воспринимался в 1960-е как остроумная и злободневная сатира. Какая там сатира – веселая нормальная реакция здорового организма на учрежденческий идиотизм. Ну, уши у дураков шерстью порастают, так ведь и на самом деле – порастают…

Напомню, вокруг чего там суматоха: в НИИ Чародейства и Волшебства программиста Сашу Привалова обязали дежурить, т. е. следить, чтобы никто в новогоднюю ночь (sic!) не прорвался в институт на свое рабочее место и не принялся работать в неурочное время. А они, все как один, просочились сквозь стены – работать им, видишь ли, было интереснее, чем выпивать и закусывать.

Вот это уважение к знанию, умственная и душевная свобода, этот азарт труда и наслаждение им, эта творческая составляющая бытия сейчас воспринимаются как фантастика. Весь этот мир, куда он подевался? Схрумкали все-таки «выбегаллы» и выведенный ими «кадавр, удовлетворенный желудочно». А потомки веселых мэнээсов (а может, и сами мэнээсы) создали Силиконовую долину.

Острота и притягательность творчества Стругацких этого периода созвучна времени и порождена им, временем живучей «мечты-идеи», веры в то, что правильное мироустройство не за горами, в то, что наш собственный непорядок – всего лишь болезненный переходный возраст человечества. Стругацкие казались посланниками того грядущего.

В 1970-е стало ясно, что общество с проблемами нравственного бытия не справляется, что никакого оптимального будущего за поворотом «в глубине лесного лога» не таится, что выкручиваться будет каждый кто как сможет в обстоятельствах, которые проще считать фантасмагорией, чем принять за действительность. Стругацкие отразили 1970-е с точностью микроскопа. Это «Пикник на обочине» (1972, он же фильм «Сталкер»), «Гадкие лебеди» (1972), «Парень из преисподней» (1974), «За миллиард лет до конца света» (1978). Входил ли герой в клинч с окружающим миром, как Рэдрик Шухарт («Пикник на обочине»), или пытался изо всех сил сохранить себя, как Виктор Банев («Гадкие лебеди»), – они, герои Стругацких 1970-х годов, уже не ждали помощи ниоткуда, они могли надеяться только на самих себя. То были годы индивидуальной нравственности. В 1970-е Стругацкие писали меньше и жестче. Пропало душевное ликованье, составлявшее, может быть, одну из самых ярких их черт.

1980-е показали, что общество уже вообще ни с чем не справляется. Кончилось время разума, к сущему миру стало невозможно прикладывать систему нравственных координат. Воцарились мистицизм, кашпировщина, высшие силы, медиумы, агасферы, пророки и прочие обладатели паранормальных способностей и представители паранормальных явлений: «Хромая судьба» (1986), «Отягощенные Злом, или Сорок лет спустя» (1988). Появилось ощущение, и оно очень внятно звучит в этих повестях, что поступательное, линейное существование прекратилось, начался следующий виток спирали.

Поразительно, что при всей фантастической и историко-культурной изощренности книги Стругацких ни на минуту не переставали и не перестают быть простодушнейшим и увлекательнейшим чтением, и прежде всего для людей молодых и подростков. Когда-то про Аркадия Гайдара говорили, что он строит свой художественный мир по законам детской игры. Стругацкие делали что-то подобное.

Стругацкие оказали колоссальное воздействие на читателей конца XX века. Они действительно были озабочены нравственностью и воспитанием. Хотя, что скрывать, воспитание результатов не дало, а нравственность оказалась побежденной. Но вера в нее была.

Негромкая жизнь
(Вадим Шефнер)

Вадим Сергеевич Шефнер (12.01.1915-5.01.2002) был писателем советского периода нашей истории. Советское время кончилось, а Шефнера читают как автора живого и теплого. Почем}/? Время повлияло на его судьбу, а вот творчество оказалось неподвластным эпохе.

Есть поэты, которые обращаются к вечности, поэты, которые всматриваются в повседневность из мирового пространства: «Я памятник себе воздвиг нерукотворный» (А. Пушкин), «С высоты ледника я озирал полмира… Я слонялся в степях, помнящих вопли гунна…»(И. Бродский). И читатель вместе с ними воспаряет, обращается к вершинам духа, ощущает «поступь вечной жизни».

Есть другие поэты, для которых тайны бытия открываются в игре полуденных теней, в скрипе уключин или качелей: «Только в мире и есть, что тенистый дремлющих кленов шатер… Только в мире и есть этот чистый, влево бегущий пробор» (А. Фет). «Два мальчика, два тихих обормотика, ни свитера, ни плащика, ни зонтика, под дождиком на досточке качаются, а песенки у них уже кончаются» (А. Кушнер). И хотя Л. Я. Гинзбург выводила поэзию А. Кушнера, как минимум, из Иннокентия Анненского, есть у этой поэзии и более близкий, непосредственный предшественник, по живому следу которого Кушнер «пройдет свой путь за шагом шаг» (Б. Пастернак). Ощущение горьковато-нежной благодарности бытию, чистой и кроткой признательности повседневности Александр Кушнер доведет потом до высших степеней. Это и Вадим Сергеевич Шефнер…

В питерской литературе вообще много «шефнеровского». Не то чтобы он был предтечей или учителем, нет, просто у него отчетливо прозвучала даже не мелодия, а некая нота, которая оказалось той самой, она-то и осталась.

«Когда я был беспризорным шкетом – в вагонах я ездил не по билетам». Был ли Шефнер беспризорным шкетом? Был. Хотя родословная его семьи насчитывает около трех столетий. Вадим Сергеевич Шефнер – внук адмирала российского флота Алексея Карловича Шефнера, первооткрывателя Владивостока, в честь которого назван мыс в Японском море. А по материнской линии – внук вице-адмирала Владимира Владимировича Линдестрема. Отец Шефнера, молодой пехотный подполковник царской армии, благополучно скончался от чахотки в начале 1920-х годов. По времени рождения и обстоятельствам происхождения быть бы Шефнеру беспризорником или всю жизнь промыкаться с клеймом «социально чуждого элемента». Но в неразберихе революционных бурь и военного коммунизма судьба иногда находит лазейки.

В его семейном кругу образование, предпочтительнее военное, было непременным условием. Жизненный путь предполагался социально ответственным, граждански доблестным, интеллигентным по умолчанию и не мыслился без служения отечеству.

Что ждало его? Один из шести столичных кадетских корпусов, или гимназия Мая на Васильевском, а может быть, Тенишевское на Моховой, где среди многих достойных учились чуть раньше Набоков и Мандельштам, где художества и гуманитарные науки формировали сознание учеников основательнее, чем церковные праздники… Кто знает?.. Какое бы поприще ни ждало – не дождалось. Жизнь пошла другим путем. Время было недетское.

Детство и отрочество, формирующие личность, Шефнер провел в детских домах, мало чем отличавшихся от «Республики ШКИД». Овдовев, его матушка с двумя малолетними детьми на руках преподавала в этих заведениях иностранные языки, а ее сын и дочь жили на правах воспитанников-детдомовцев. Вернувшись в Ленинград, мальчик продолжил учиться в обычной школе. По окончанию семилетки (1931) он, шестнадцатилетний, истомленный сознанием своего полного юношеского обормотства («человек с пятью „не“ – неуклюж, неумен, необразован и т. д.»), поступает в ФЗУ школу фабрично-заводского ученичества. В ФЗУ стремились деревенские подростки, для которых рабочая специальность могла стать счастливейшим в жизни билетом. Этот выбор спас впоследствии и его самого, и всю семью. В документах отныне значилось: «социальное положение – рабочий, в списках лишенцев не состоит».

После ФЗУ Шефнер работал кочегаром на заводе «Пролетарий», потом сверловщиком, чертежником, пытался посещать рабфак, подготовительное отделение для рабочих, желающих поступить в вуз. Молодой человек, обладавший поразительной памятью на стихи и рифмовавший все на свете, на пару с приятелем подрабатывал пилкой-колкой дров по окрестным дворам, то есть Шефнер буквально начинал свой жизненный путь с того, чем закончил его герой «Доктора Живаго».

Юношеская инакость даже родными воспринималась как строптивость и несуразность. Увлечение английскими поэтами Озерной школы, немецкими романтиками, соприкасаясь с обстоятельствами классового ригоризма и социальной нетерпимости ранне-советского времени, сформировали в нем органику «простодушного» – поведение и ментальность, которые позволяли существовать в окружающем мире, не нарушая своей внутренней гармонии.

В 1933 году Шефнер опубликовал в ленинградском журнале «Резец» (позднее превратившемся в злокозненный журнал «Ленинград») свое первое стихотворение «Баллада о кочегаре». Производственная тематика отличалась от конъюнктурно дежурной только тем, что кочегаром был он сам.

1935 год привел Шефнера в литературный кружок при газете «Смена», которым руководил поэт Илья Бражнин. Такие «литгруппы», классово близкие, социально проверенные студии, появлялись в Ленинграде, как грибы. Считалось, что в них ковали литературную смену. Долго ли коротко, Вадим Сергеевич Шефнер стал писателем-профессионалом.

Екатерина Вторая считала, что труд дворянина – обналичивать существование аристократического общества, приводить в движение его маховики, реализовывать его коловращение. Примерно такая же профессиональная обязанность была и у советского писателя. На книгу раз в два-три года не проживешь, да и быстрее и не напишешь. Поэтому важное место в жизни занимала текущая поденная работа: рецензирование, переводы, выступления, например, «рабочий полдень в заводских цехах». И все это Шефнер выполнял с присущей ему пунктуальностью и дотошностью: выступал, участвовал, считался одним из лучших «внутренних рецензентов».

Из его издательской рецензии на первую, так и не вышедшую в «Советском писателе» книгу Иосифа Бродского: «На мой взгляд, Бродский – поэт сложившийся… Стихи Бродского могут нравиться или не нравиться, – это дело вкуса… Но эти стихи человека талантливого. Я – за издание этой книги». А критическое замечание по поводу поэмы «Исаак и Авраам» вполне достойно будущей судьбы незадачливого претендента: «слишком уж она (поэма) обстоятельна. В самой Библии эта притча гораздо короче и значимее по своей глубинной сути». Так обозначается уровень разговора.

Шефнер начинал как поэт. У него тихий голос, его стихи в голосовом регистре обычного человека, в формате мимолетного взгляда. Отсутствие надмирного поэтического горизонта порождает мягкость, самоиронию, специфический интонационный регистр, который устанавливает между пишущим и читающим особую взаимосвязь. Между автором и поэтом нет преграды. Отсутствие романтического плаща поэтических котурнов вызывает, может быть, самую сильную привязанность, самый живой отклик читателя.

Шефнер любит претворять в поэтический текст мимолетное узнавание, легко вспыхнувшую эмоцию, он любит перекладывать в стихи впечатление от книги, музыки, картины, раскручивая в воображении все то, что осталось за кадром: «А они бытовали трудились, Покупали подарки родне, Экономили, пели, судились, И богам доверяли вполне, И раскачивали колыбели, И беседы вели у огня… Предпоследние сутки Помпеи Пострашнее последнего дня».

Шефнер в поэзии – «малый голландец». Те ведь тоже изображали не просто пушистые персики, прозрачный виноград и сочную ветчину… В складках наглаженных чепцов, в сверкающих гранях бокалов они запечатлевали миг, который никогда больше не повторится. Жизнь, схваченная не в событиях, а в мгновеньях, пусть самых второстепенных, и есть философия бытия. Золотистая, с нежным исподом шкурка лимона такой же репрезент вечности, как и Свобода на баррикадах. А «Последний кабак у заставы» Шефнера (по мотивам одноименного живописного полотна В. Г. Перова) помогает увидеть картину не менее отчетливую и трагичную, чем изображение всех волжских бурлаков, вместе взятых. Такая метонимическая поэзия.

Прозу Шефнера нередко называют фантастикой.

Фантастика – это по определению где-то там и потом – на Альфа-Центавре, через сотни-тысячи лет. Фантастика – социально-философское конструирование будущего, мощная философская аналитика вкупе с изображением грандиозного технического прогресса. В отличие от острых социальных утопий Стругацких или научно-технических прозрений Лема, шефнеровская фантастика из детских мечтаний на тему «когда я стану великаном». Шефнеровская фантастика о том, что «у ангела ангина, он, не жалея сил, берег чужого сына, инфекцию схватил». Шефнеровская фантастика – здесь и сейчас, на улицах милого Васиного острова, на планете Ялмез, она всегда совершенно «бесполезна» с научно-технической и философско-аналитической точек зрения. То поможет какому-нибудь бедолаге инопланетянин по имени Юрик или добрый шар-пришелец, то волшебная мазь заставит звучать истинную музыку человека, то сам человек займется изготовлением бытовых предметов из… времени, станет, например, штамповать из него синих гипсовых собак для украшенья интерьера. А уж о «неупиваемых» бутылках, скатертях-самобранках новейших конструкций нечего и говорить. Такая фантастика – всего-навсего выражение тоски по тем духовно-нравственным подвигам, которые трудно совершать в жизни и которые так легко и весело совершаются в условиях фантастической казуальности. Такой теплый уютный мир по реабилитации простодушных земных мечтании, по восстановлению попранной земной справедливости.

Как если бы мир «Понедельника, начинающегося в субботу» Стругацких со всеми его говорящими щуками, болтливыми кадаврами, выбегайлами и Янусами, был ревизован не остроумными интеллектуалами, а персонажами Зощенко – самоуверенными и туповатыми, забитыми и простодушными обывателями. В этот удивительно достоверный извод современной автору (а теперь исторической) реальности Шефнер помещает своего бестолкового и доброго героя-разиню, скромного изгоя из рядов социалистического общежития, кроткого и стойкого, как оловянный солдатик.

Шефнеровский мир организован по законам сновидений, по прихоти исполнения детских желаний, чаще всего в виде разнообразных модификаций неразменного рубля. Поэтому-то неудивительно, что шефнеровская проза плавно, но неуклонно дрейфует в сторону детского читателя, в сторону отроческой литературы, куда движутся только самые простодушные и чистые авторы – от Дефо и Булгакова до тех же Стругацких. В детскую превращается литература мощного нравственного потенциала, способная продемонстрировать «что такое хорошо, и что такое плохо» без долбежки и занудства, что тоже обусловлено отсутствием у Шефнера пафоса, котурнов, назидательности.

Отроческая литература еще и литература острого ощущения сиротства, на чем и стоит мировая детская классика от зарубежной (Ч. Диккенс, Г. Мало «Без семьи», Дж. Роулинг) до отечественной (А. Погорельский, А. Гайдар «Военная тайна», «Судьба барабанщика»). Ощущение сиротства, испытанного в детстве, не исчезло, оно пропитывает весь мир Шефнера, окрашивает его в необыкновенно человечные, теплые, узнаваемые тона. Печаль о невозвратно утраченном пронизывает и его воспоминания.

Но воспоминания о войне, фронте, блокаде – иное, хотя они полностью сохраняют его творческую манеру. Шефнеру и в голову не придет ни поэтически, ни чисто по-человечески ощутить что-то вроде того, что «был тогда с моим народом, там, где мой народ к несчастью был». У него не было такой позиции. Он просто подыхал от голода и холода на ленинградском фронте. Служил в батальоне аэродромного обслуживания, потом во фронтовой газете. А ведь призыву Шефнер не подлежал – был слеп от рождения на один глаз. Повесть о блокаде «Сестра печали» продолжена и оттенена военными дневниками, опубликованными уже после кончины автора. Довоенные свои дневники Шефнер сжег в 1952 году: «Боялся, что посадят, сделают обыск, – а там упоминались фамилии. Мог навредить». Серьезное было время, если довоенные записи уничтожил человек, прошедший войну и переживший блокаду. В воспоминаниях Шефнера поражают не столько присутствием исторической достоверности, сколько отсутствием – отсутствием исторического пафоса. В мемуаристике, как и в поэзии, Шефнер фиксирует не события, а мгновения.

Потихоньку обрастает домами будущая улица имени Шефнера на Васильевском, именно там, где и должна быть, – в Гавани. Переиздаются книжки, постепенно обретающие своего настоящего, в ритме автора дышащего читателя. Собственно, это и есть то, что Воланд испросил у Всевышнего для Мастера: милое сердцу пространство и милые душе собеседники. Негромкая правильная жизнь… негромкая посмертная слава…