Текст книги "За честь культуры фехтовальщик"

Воспоминания Александра Чехова: личность мемуариста и манера повествования

Догмат мемуариста, его видение прошлого часто определяют отношение потомков к исторической личности. Житейская биография А. П. Чехова, как и многих других писателей рубежа XIX–XX веков, создавалась семьей. Самые значительные «домашние» воспоминания о Чехове написаны братьями, старшим Ал. П. Чеховым (1855–1913) и младшим М. П. Чеховым (1865–1936). Как правило, мы не очень-то отдаем себе отчет «кто есть кто» в мемуаристике, полагая, что воспоминания родственников должны быть не слишком противоречивы. Однако в случае братьев Чеховых личность пишущего во многом определяет и качество, и тональность прошлого.

Официальное главенство среди биографов-мемуаристов Чехова занимает младший брат М. П. Чехов. Его книга «Вокруг Чехова. Встречи и впечатления», написанная в 1929 году и изданная в 1933 году издательством «Academia», регулярно переиздавалась, а также неизменно входила в состав сборников серии литературных мемуаров «В воспоминаниях современников» и им подобных изданий. Судьба воспоминаний Ал. П. Чехова иная: они гораздо менее известны публике. В советское время они никогда не выходили отдельным томом и лишь спорадически, отдельными очерками включались в сборники воспоминаний.

А между тем по числу произведений и их объему Ал. П. Чеховым написано о брате-писателе больше, чем кем бы то ни было из родных. Он делал домашние зарисовки всю жизнь, впервые опубликовав такую сценку в 1884 году («Завтра – экзамен»), когда еще никто, в том числе и сам автор, не догадывался о ценности изображаемого, а герой рассказа – молодой человек по имени Антон Павлович – ни для кого из посторонних интереса не представлял. А последние воспоминания о брате и о родном Таганроге вышли за несколько месяцев до смерти Александра. Но, оставаясь разрозненными, его воспоминания не сделались феноменом мемуаристики. Причина тому – отсутствие издательского прецедента. Справедливости ради надо отметить, что часть воспоминаний Ал. П. Чехова все-таки выходила отдельным изданием один единственный раз почти сто лет тому назад: Седой А. (Чехов) Из детства А. П. Чехова. СПб., 1912, Б-ка «Всходов», 120 с. («А. П. Чехов в греческой школе», «А. П. Чехов – певчий», «Антон Павлович – лавочник», «В гостях у дедушки и бабушки».)

Всего Ал. П. Чеховым написано десять мемуарных текстов разного объема. Девять было опубликовано при жизни и одно, незаконченное, – в 2001 году. Перечислим прижизненные публикации по хронологии их появления в печати: «Завтра – экзамен» – «Развлечение», 1884, № 29; «Пасхальная заутреня во дворце императора Александра I в Таганроге» – «Исторический вестник», 1901, № 8; «А. П. Чехов в греческой школе» – «Вестник Европы», 1907, т. 2, кн. 4; «А. П. Чехов – певчий» – «Вестник Европы», 1907, кн. 10; «Антон Павлович Чехов – лавочник» – «Вестник Европы», 1908, кн. 11; «Первый паспорт Антона Павловича Чехова» – «Русское богатство»,1911, кн. III; «В Мелихове» – «Нива», 1911, № 26; «В гостях у дедушки и бабушки (страничка из детства Антона Павловича Чехова)» – Б-ка «Всходов», 1912, № 9; «Таганрог пятьдесят лет тому назад. Записки случайного туриста» – «Таганрогский вестник», 1912, № 296, 298, 300, 303, 305, 309, 311, 313.

Часть из этих произведений вообще никогда не переиздавались, и происходило это, не считая абсолютного невнимания исследователей ко всему корпусу текстов Ал. П. Чехова, по разным причинам. «Завтра – экзамен» и «Первый паспорт…» – истории, описывающие подлинные обстоятельства и события жизни Чехова, отчетливо беллетризированны. Это своего рода «рассказоиды» – промежуточная форма между беллетристикой или мемуаристикой. Кроме того, они несколько «неудобны» по смыслу: «Первый паспорт» описывает, пусть вынужденное, но своего рода жульничество, а «Завтра – экзамен» убедительно рисует невыносимую в сущности обстановку, в которой готовится к экзамену студент-медик по имени Антон Павлович.

«Пасхальная заутреня…»«растворилась» в другом тексте, позднее она целиком вошла в очерк «А. П. Чехов – певчий». А цикл очерков «Таганрог пятьдесят лет тому назад», сравнивающий Таганрог 1912 года с тем, каким он был во времена их общей с Антоном юности, содержит значительное число эпизодов, уже фигурировавших в других воспоминаниях, в частности в «Таганрогской гимназии», не так давно опубликованной Е. А. Шапочкой[62]62
  Чехов Ал. П. Таганрогская гимназия / Публ., подготовка текста, вст. ст. и коммент. Е. А. Шапочки // Памятники культуры. Новые открытия. Ежегодник. 2000. М., 2001.


[Закрыть]. Восемь из перечисленных материалов посвящены непосредственно Чехову. И только два, «Таганрог пятьдесят лет тому назад» и «Таганрогская гимназия» (незавершенное описание их с Антоном общей alma mater), людям и обстоятельствам детства и юности писателя[63]63
  Сохранился неизданным дневник Ал. П. Чехова, начатый им по возвращении в Таганрог, во время службы на таганрогской таможне «Мои ежедневные, подневные, почасные и вообще скоропреходящие мысли» – РГБ ОР.


[Закрыть].

Если расположить воспоминания не в порядке опубликования, а сообразно хронологии жизни их главного героя: «А. П. Чехов в греческой школе», «Антон Павлович Чехов – лавочник», «В гостях у дедушки и бабушки», «А. П. Чехов – певчий», «Таганрогская гимназия», «Завтра – экзамен», «Первый паспорт Антона Павловича Чехова», «В Мелихове», то их совокупность демонстрирует единый последовательно и органично выстроенный сюжет, являет собой цельное документально-биографическое повествование о Чехове и о взаимоотношениях в родительской семье. Такая книга оказалась бы объемом 17 а. л., что даже больше, чем воспоминания М. П. Чехова.

Воспоминания Александра, несомненно, превосходят мемуары младшего брата Михаила в яркости, выразительности, пластике и достоверности. Но многократно издававшаяся книга М. П. Чехова «Вокруг Чехова…»как бы «втянула» их в свою орбиту, хотя она и была задумана именно как антитеза воспоминаниям Александра. Однако за давностью времени, с изменением литературных нравов различия между позициями мемуаристов для неискушенного читателя почти стерлись. Когда мы мысленно обращаемся к воспоминаниям братьев, то плавное, изобилующее персонажами, но безликое и безфактурное повествование Михаила Павловича нередко оказывается одушевлено и расцвечено сценками, эпизодами, зарисовками. Это ленивая и неразборчивая память услужливо подсовывает нам вычитанные у Александра подробности, штрихи, детали, краски, а мы не очень-то задумываемся, кто именно из братьев рассказывает о ловле тарантулов в степи, о лавке отца, спевках, о дедушке и бабушке, привычно ассоциируя эти картины с книгой М. П. Чехова.

Старший брат всегда стоял особняком в семейном кругу, особняком он оказался и в кругу мемуаристов. Если для родных причиной тому послужила сама личность автора, то для советского литературоведения поводом стала еще и принадлежность Александра Чехова (А. Седого) к суворинской газете «Новое время», считавшейся воплощением «реакционной, продажной буржуазной прессы», и эмиграция его сына – гениального актера Михаила Чехова.

Общепринятая легенда, канонический извод семейного мифа были созданы Михаилом и Марией, деятельно занимавшейся сохранением посмертной славы А. П. Чехова: не только домом-музеем, изданием писем, но и написанием мемуаров. Именно она, не владеющая в должной степени пером, упорно подталкивала Михаила к таким воспоминаниям, которые можно было бы противопоставить «сочинениям» Александра. Младшие брат и сестра считали, что Александр недостойно и бестактно изобразил семью. Покушений на образ семьи Мария Павловна не допускала.

С подачи брата и сестры было принято считать, что Александр писал свои воспоминания в пьяном виде и потом стыдился их: «Я прошу вас принять во внимание при оценке воспоминаний этого периода, что наш старший брат Александр Павлович временами страдал алкоголизмом, и все эти воспоминания были написаны им во время болезни. <…>…то, что написано им во время болезни, должно подлежать строгой критике и иногда даже полному отрицанию», – утверждала Мария Павловна[64]64
  «Хозяйка чеховского дома»: Воспоминания. Письма. Симферополь, 1969. С. 156.


[Закрыть].«…Его воспоминания о детстве Антона Чехова, о греческой школе и многое другое написаны им под влиянием болезни, и в них очень мало достоверного», – вторил ей Михаил Павлович[65]65
  Чехов М. П. Указ. соч. С. 46.


[Закрыть].

Можно как угодно относиться к воспоминаниям Александра, но, судя по переписке Антона и Александра, в них нет ни грана неправды или тенденциозности. К тому же, по свидетельству сына Александра, Михаила, «во время болезни» он вообще ничего не писал.

Сила родственного хора была так велика, что к нему иногда присоединялись люди, далекие от семьи. Насколько глубоко и прочно недоверие к Александру вошло в сознание окружающих, можно судить по письму Б. Лазаревского к М. П. Чеховой: «Статья в „Ниве“ («Нива», 1911, № 26. – Е. Г.) <…> интересна, но чувствуется, что он изо всех сил старается замолчать весьма важное обстоятельство, что Антон Павлович его не уважал, а главное, ни кусочка своей души ему не показывал»[66]66
  Цит. по: Скобелев Ю. Из архива М. П. Чеховой // Чеховские чтения в Ялте: Чехов и XX век. Вып. 9. М., 1997. С. 259.


[Закрыть].

К сложившейся таким образом ситуации чеховеды в разные периоды относились по-разному.

В 1970-е годы было принято лишь мягко отмечать несхожесть позиций мемуаристов: «сведения о раннем детстве Чехова восходят в основном к двум источникам: воспоминаниям Александра Павловича – самого старшего из детей Чеховых – и Михаила Павловича – самого младшего. В рисуемых картинах жизни семьи эти источники сильно разнятся, а в некоторых существенных деталях просто противоположны»[67]67
  Чудаков Л. П. Антон Павлович Чехов: Книга для учащихся. М., 1987. С. 10.


[Закрыть].

Сегодня ее оценивают вполне однозначно: «Чехов (Михаил Павлович. – Е. Е) по праву родства надолго узурпировал место главного биографа своего великого брата, а книга его «Вокруг Чехова. Встречи и впечатления» на многие десятилетия стала едва ли не главным биографическим источником. Младшему Чехову мы обязаны как подлинным знанием, так и мифами. Мифы эти были к тому же закреплены его сыном С. М Чеховым (см. его книгу: «О семье Чеховых» – Ярославль, 1970), сознательно фальсифицировавшим некоторые факты, с чем чеховедам еще придется разбираться»[68]68
  Гитович И. Е. Биография Чехова – вчера и завтра // Чеховиана: Из века XX в XXI. Итоги и ожидания. M., 2007. С. 67.


[Закрыть].

Однако важно подчеркнуть, что вопрос о достоверности и убедительности воспоминаний Александра, об их объективности и той степени доверия, которую они вызывают, отнюдь не так однозначен и прост, как кажется на первый взгляд. Мемуаристика – тоже литература, и ее, кроме подлинности событий и правды фактов, отличают еще и сугубо литературные качества: живость, увлекательность повествования, личность автора.

Так, А. П. Чудаков, не предъявляя претензий к фактической стороне воспоминаний, относился к ним, точнее к их литературным достоинствам несколько настороженно. А. П. Чудакову мешала в воспоминаниях Александра «литературная несамостоятельность А. Седого», которая проявлялась, по мнению исследователя, в двух особенностях: в приверженности Александра отжившему жанрово-стилевому канону и в его собственной авторской «субъективности».

Жанром, определившим поэтику воспоминаний Александра, А. П. Чудаков считал «„сценку“, возникшую в русской литературе еще в 60-х годах в творчестве Н. Успенского, Г. Успенского, А. Левитова, И. Горбунова», существенным недостатком которой была тенденциозность изображаемого: «Задача состояла не в полноте картины, а в сгущении деталей по одному признаку, создании одностороннего, узконаправленного впечатления. Если рисуется дом купца или его облик, то все „некупеческое“ из описания изгоняется – остаются только поддевка, сапоги бутылками до „гостинодворская“ речь. Возникает картина как бы нарисованная одной краской»[69]69
  Чудаков А. П. Указ. соч. С. 16–17.


[Закрыть]. Однако сам Александр ничего общего с перечисленными авторами не имел, вряд ли их читал, и в круг его интересов они совсем не входили.

Кроме «давления жанра», А. П. Чудаков отмечал, что литературную манеру мемуариста отличала та самая «субъективность», от которой предостерегал брата Чехов, советовавший «выбрасывать себя за борт всюду». Однако отказ от «субъективности» был излюбленным художественным приемом самого Чехова. Эта творческая максима, как и многое другое, сформулированное им в письмах к Александру, находилась высоко над уровнем литературных опытов адресата. А что вообще до «субъективности», то кроме отрицательных по Чехову свойств, она предполагает наблюдательность, незамыленность взгляда, остроту впечатления и личного переживания, что вообще-то является самым ценным в мемуарах.

Думается, что литературная несамостоятельность Александра – его собственная индивидуальная несамостоятельность – была так же далека от канона шестидесятников, как и от «субъективности», которую пытался изгонять из его сочинений Чехов. (К тому же тут уж А. П. Чудакову следовало бы выбрать что-то одно: либо приверженность типическому жанрово-стилевому канону, либо чрезмерную «субъективность».)

И наконец, еще очень важное наблюдение.

А. П. Чудаков, вслед за одним из первых биографов Чехова А. Измайловым, отмечает, что в воспоминаниях Александра создана особая, слишком мучительная атмосфера жизни: «А. Седой ничего не присочинял, но создал столь унылый, беспросветный, без малейшей отдушины колорит, что становится неясно, как мог физически и морально выжить кто-нибудь в такой обстановке, да еще и сохранить в себе способность творческого восприятия»[70]70
  Чудаков А. П. Там же. С. 17.


[Закрыть]. Это мнение А. П. Чудакова свидетельствует скорее о другом – о непереносимости всего изображаемого для нас, о нашем отторжении и инстинктивном отталкивании от текста. Это нам легче списать увиденное на «литературщину» и преобладание жанрово-стилевых условностей над правдой жизни, чем поверить мемуаристу. Подобный «страусиный» жест – довольно распространенный вид реакции на душераздирающие картины подлинной жизни. «Порой события, описываемые в дневниках (речь идет о дневниках Георгия Эфрона. – Е. Г.), так тяжелы и безысходны, что поневоле возникает мысль о литературном происхождении текста. Тем более что стиль и манера изложения слишком сильно напоминают популярные стилизации подлинных записей»[71]71
  Горяева Т. Право на воскрешение // Г. С. Эфрон. Дневники: В 2 т. М., 2007. Т. 2. С. 341.


[Закрыть]. Сомневаться в искренности дневников сына М. Цветаевой трудно, но и поверить в реальность описываемых обстоятельств невыносимо.

Кроме того, ощущение невозможности выжить и сохранить живую душу в такой обстановке, возникающее у замечательного знатока XIX века А. П. Чудакова, свидетельствует, прежде всего, о том, что среда, из которой вышел Чехов, в XIX веке писателей просто не рождала.

В литературе Александру удается то, что он хорошо знает. Притом что его творческой манере были свойственны серьезные недостатки: он не умел организовать художественное пространство, построить сюжет, соразмерить сюжет и жанр, создать запоминающийся яркий образ, вычленить главное и отмести второстепенное, писал торопливо и неряшливо, – именно в наблюдательности, в способности схватить характерное, одному этому моменту или человеку свойственное, в остроте переживания и восприятия ему никак не откажешь. Александр – желчевик, насмешник, он остроглаз, памятлив, ехиден. И в воспоминаниях эти его навыки замечательно пригодились. Александр изображает главным образом не Антона, а близких, домочадцев, реалии, быт. Делает это он, возможно, не так блистательно как в письмах, но уверенной рукой профессионального литератора.

Можно сказать, что в «домашней мемуаристике» сформировалось два образа «дома-семьи», две модели мира, две разительно непохожие картины.

У Михаила:

«Семья нашего отца была обычной патриархальной семьей, <…> семьей, стремившейся к просвещению и сознававшей значение духовной культуры. <…> День начинался и заканчивался трудом. Все в доме вставали рано. Мальчики шли в гимназию, возвращались домой, учили уроки, как только выпадал свободный час, каждый из них занимался тем, к чему имел способность: старший, Александр, устраивал электрические батареи, Николай рисовал, Иван переплетал книги, а будущий писатель сочинял… <…> Приходила француженка, мадам Шопэ, учившая нас языкам… Позднее являлся учитель музыки…» («Вокруг Чехова»). Мемуаристу на момент описываемых событий не более пятишести лет.

И у Александра:

«„Садись за конторку!“ – приказывает Антоше отец и, перекрестившись несколько раз на икону, уходит. <…> В лавке так же холодно, как и на улице, на этом холоде Антоше придется просидеть по крайней мере часа три… О латинском переводе нечего и думать. Завтра – единица, а потом – строгий нагоняй от отца за дурную отметку…»; «Кроме того, на всем этом лежал отцовский запрет; бегать нельзя, потому что „сапоги побьешь“; шалить запрещалось оттого, что „балуются только уличные мальчишки“; играть с товарищами – пустая и вредная забава: „товарищи, бог знает, чему научат“»; «…первый вопрос, заданный другу, был такой: „Тебя часто секут дома?“ – „Меня никогда не секут“, – последовал ответ. Антон Павлович удивился и не поверил» («Антон Павлович Чехов – лавочник»).

Не менее различаются и выразительность повествования, пластика текста, проникновение в суть происходящих событий.

Вот Михаил описывает один из начальных, самых тяжелых периодов жизни в Мелихове: «Сена на десятки верст вокруг не было ни клочка, пришлось кормить скотину рубленой соломой… надвигался голод. Но никто из нас не унывал. Не прошло и трех месяцев, как в усадьбе все переменилось: дом стал полной чашей; застучали топоры плотников; появилась скотина; все весенние полевые работы были выполнены без опозданий» («Вокруг Чехова»).

А вот как Александр описывает сборы в дорогу мальчиков, отправляющихся к дедушке и бабушке:

«Отец величаво поднялся со своего места, взял в руки книжку в кожаном переплете и сказал, обращаясь к нам и к машинисту: „Пожалуйте!“ – „Куда еще?“ – оторопел машинист. – „Мне некогда. Ехать надо… Опоздали…“. „Пожалуйте! Без этого никак нельзя!..“ – строго сказал отец и повел нас всех в комнату при лавке. Здесь, поставив нас лицом к висевшей в углу иконе, он не торопясь раскрыл книгу в кожаном перелете, порылся в ней и начал внятно и медленно читать молитву „о странствующих, путешествующих и сущих в море и далече Читал он медленно и внятно. <…> Машинист настойчиво прервал чтение: „Ну, помолились и будет!..“ Отец, не обращая внимания, продолжал читать, прочел молитву до конца и закрыл книгу. <…> „Положите теперь по три земных поклона“ – приказал нам отец. „Без благословения Божия нельзя. Все надо начинать с молитвою“ – произнес отец, пока мы клали поклоны. <…> „Ну, дети, кончили поклоны, – теперь гайда на дроги! Берите, какие там у вас есть вещи, и скорее садитесь!.. И так опоздали, накажи меня Господь…“. Мы с братом бросились опрометью к двери, но отец остановил нас. „Подойдите под благословение!“ – сказал он и стал крестить нас медленно и истово. Машинист имел вид человека, готового треснуться головою об стену. „Отблагословились, дети, и гайда!… Прощайте, Павел Егорыч!..“ „Сходите теперь к мамаше, путь она вас благословит на дорогу“, – обратился к нам отец с прежней степенностью. <…> Мы с братом побледнели» («В гостях у дедушки и бабушки»).

Щедро отдавая дань банальностям в своих художественных произведениях, Александр в воспоминаниях зорок, памятлив, наблюдателен. Точно схваченная и неповторимая индивидуальность этих эпизодов не забудется. Сцены, нарисованные старшим братом, куда как живее, чем картонные декорации Михаила, в которых «Александр устраивал электрические батареи, Николай рисовал, будущий писатель сочинял».

Воспоминания Михаила и Александра различны и субъективно, потому что в сознательные годы младшего таганрогский быт ушел в прошлое и атмосферу семьи определял не столько Павел Егорович, сколько Антон Павлович, и исторически объективно.

Михаил готовил свою книгу в конце 1920-х годов. Она написана «с придыханием», с ощущением исторической перспективы, в которой происходила огранка действительности, и в дело вмешивалось чувство, так сказать, исторического приличия, желание/необходимость соответствовать духу времени, его идеологии, историко-социальной и историко-культурной конъюнктуре, например, так: «Убежденная противница крепостного права, мать рассказывала нам о всех насилиях помещиков над крестьянами…».

Сравним также семейные, но более поздние и отчетливо идеологически выверенные воспоминания В. Л. Книппер-Нардова брата О. Л Книппер-Чеховой: «Это последнее свидание с Антоном Павловичем мне особенно памятно еще по одной детали. <…>…когда я выразил надежду на победу русских войск (речь идет о русско-японской войне. – Е. Г.), то <…> Антон Павлович <…> веско мне ответил: «Володя, никогда не говорите так, вы, очевидно, не подумали. Ведь наша победа означала бы укрепление самодержавия, укрепление того гнета, в котором мы задыхаемся. Эта победа остановила бы надвигающуюся революцию»[72]72
  Книппер-Нардов В. Л. <б. н> // Чехов в воспоминаниях современников. М., 2005. С. 689.


[Закрыть].

Чему-чему, а новейшей исторической конъюнктуре Александр не подвержен, просто потому, что не жил в это время и все успел написать в первое десятилетие XX века. Восторга мемуариста у него также совсем нет. Менять свои мнения о семействе в угоду традиции или из соображений, как теперь бы сказали, политкорректности, ему и в голову никогда не приходило.

Михаил ошущал себя важной частью действительности, которую он призван запечатлеть. Он не скрывал, а даже подчеркивал, что писал, прежде всего, воспоминания о своей жизни: «Я хотел, чтобы мои мемуары были „моими“ мемуарами, а не биографией Антона, и хотя в них главное место отводится Антону, но это не потому, что я хотел писать его биографию, а потому, что моя лучшая, самая сознательная жизнь протекала в его обществе, бок о бок с ним»[73]73
  Чехов М. П. Вокруг Чехова… С. 2.


[Закрыть].

А вот Александр ни в коей мере не писал под сурдинку «своей биографии». Кончено, он вспоминает о том, что радовало и заставляло страдать в детстве и его самого, но масштаб повествованию задает не его собственная персона, а фигура Антона, которого Александр мерит не историко-литературным и не семейным, а своими собственными мерками – он наблюдает за формированием человека, каким не стал он сам.

Старший брат никогда не только не стремился создать «светлый образ выдающегося писателя», но и никогда не покушался на внутренний мир Чехова, не пытался продемонстрировать понимание его творческой лаборатории, что, нимало не смущаясь, делает Михаил: «Какое-то странное равнодушие овладевает писателем, он ко всему теряет охоту и интерес, но проходит два месяца – он снова полон веры в себя, в свое призвание, <…> …он лихорадочно принимается за литературную работу, и из-под его пера выходят такие вещи, как „Скучная история“ и „Леший“»*.

Особо следует отметить ту прозорливость, с какой Александр вычленяет в жизни Чехова те же периоды, на которые сам Чехов разделил свою жизнь в знаменитом письме к А. С. Суворину от 7 января 1889: «Напишите-ка рассказ о том, как молодой человек, сын крепостного, бывший лавочник, певчий, гимназист и студент, воспитанный на чинопочитании, на целовании поповских рук, поклонении чужим мыслям, благодаривший за каждый кусок хлеба, <…> лицемеривший и богу и людям без всякой надобности, только из сознания своего ничтожества – напишите, как этот молодой человек выдавливает из себя по каплям раба….» (курсив мой. – Е. Е).

Большое место в воспоминаниях Александра занимает Павел Егорович, определявший собой атмосферу семьи в их детстве, поэтому его изображений так много в каждом тексте. Важно отметить, что по сравнению с тем, каким отец предстает в переписке братьев, в воспоминаниях его образ значительно сглажен, отретуширован, и тем не менее от индивидуальности отца Александр не отступил ни на йоту.

Справедливости ради следует отметить, что Александр иной раз вводил в свои воспоминания подробности и интриги скорее художественного, нежели документального характера. «Завтра – экзамен» и «Первый паспорт…» – беллетризованные жанровые зарисовки, где действующие лица и характеры подлинные, а вот сюжеты вымышленные. Новелла «Завтра – экзамен» совершенно неподражаемо, с эпистолярной легкостью и достоверностью (сравним с письмами того времени) передает атмосферу чеховской фамилии с ее безалаберной хлопотливостью и заботливостью, переходящими в мучительство, которые были бы непереносимы, не будь они столь простодушны и смешны.

В переписке братьев подробно воспроизведена история того, как Александр, живший в столице, получал для Антона максимально удобный для поездок и путешествий «вид на жительство». В воспоминаниях же Александр повествует, как он при участии знакомого чиновника выдавал себя за Антона и немало тем забавлялся. Ему весело от самой этой мысли, ему радостно присочинить, а то, что эта история весьма сомнительна и бросает тень на Чехова, рассказчику в голову не приходит. Вот в этом – весь Александр.

Мемуар «В гостях у дедушки и бабушки», несомненно, самый значительный среди воспоминаний Александра. Он содержит огромный и никем, кроме Александра, не затронутый пласт семейной истории – прошлое Чеховых. Здесь описывается поездка Антона и Александра – соответственно, одиннадцати и шестнадцати лет – со случайными провожатыми (один из которых уже упоминавшийся «машинист») в станицу Крепкую, где жили старики. Впечатления от увиденного и рассказы бабушки оказались единственными в своем роде свидетельствами прошлого Чеховых.

Александром удивительно точно схвачена очень важная а возможно, и определяющая семейная черта – суровая истовость. Мальчиков поразила скудость быта и жесткость нравов стариков, почти чуждающихся внуков, и их бедность и простонародность, удивительная для городских мальчиков даже весьма небогатой семьи: «…мы застали ее за стиркой. Подоткнув подол, она в тени своей хатки трудилась над какими-то грубыми тряпками в корыте… <…> Мы с Антошей были в порядочном затруднении. По-настоящему, следовало бы поцеловать бабушке ручку, но Ефросинья Емельяновна и не подумала вынимать своих рук из корыта».

Многое из того, что фиксирует мемуарист, мы встречаем и у Чехова. О том, как одна и та же подлинная реальность претворяется у Чехова и в воспоминаниях Александра мы можем судить хотя бы по повести «Степь». «В гостях у дедушки и бабушки» – это «Степь», написанная Александром. Перед нами уникальная по чистоте эксперимента ситуация, позволяющая судить, что делает произведение гениальным, а что оставляет его обычной зарисовкой. Вычитание одного текста из другого дает поразительную картину.

«Степь» обладает по меньшей мере двумя отличительными особенностями. Во-первых, чеховская повесть – грандиозный «роман воспитания», история формирования личности. Мальчик десяти-одиннадцати лет (столько же было Антону в год поездки) начал путешествие одним, а закончил его совсем другим человеком. За время пути Егорушка взрослеет и меняется настолько, что спустя три дня… не сразу узнает приятеля детских игр Дениску: «Егорушка услышал чей-то очень знакомый голос. Кто-то помогал ему слезть и говорил: “А мы еще вчера вечером приехали…“. Егорушка вгляделся в мраморное лицо говорившего и вспомнил, что это Дениска» (курсив мой. – Е. Г.), [С. УП, 92].

Во-вторых, «Степь» – редкое по своей выразительности и одухотворенности полотно, каждый персонаж, предмет, пейзаж или эпизод которого описан так, что намертво впечатывается в память: будь то бричка с жалкими тряпочками, болтавшимися на ее облезлом теле, или добрейший отец Христофрор, чья улыбка захватывала даже поля цилиндра, или звериное простодушие, с которым возчик Вася поедал живого пескарика и рыбий хвостик торчал у него изо рта, или Варламов, у которого и в манере держать нагайку которого чувствовалось сознание силы и власти над степью…

Художественная сторона воспоминаний Александра не столько неизмеримо ниже, она просто – иная, обычная.

Гроза у Александра документально точная: «Через несколько секунд над самыми нашими головами раздался оглушительный треск, понесся по небу бесконечными трескучими раскатами и замер где-то вдали, грозным гремучим грохотом. <. > степь осветилась от второй такой же молнии и раздался такой же ужасающий треск. За ними и другая и третья молния с громом – и пошла греметь без перерыва. <…> Когда вспыхивала молния и на миг освещала дождь, то перед нашими глазами открывались не нити дождя, а сплошная стена воды без разрывов, точь-в-точь, как рисуют низвергающуюся воду в водопаде. <…> Казалось, что не будет конца ни грозе, ни ливню, ни ознобу, пронизывавшему нас насквозь. Антоша навалился на меня сбоку… Я заглянул ему в лицо и при блеске молнии увидел, что глаза его закрыты, как будто он спит».

А в «Степи» фантастически прекрасная: «Вдруг над самой головой его с страшным оглушительным треском разломалось небо; он нагнулся и притаил дыхание, ожидая, когда на его затылок и спину посыпятся обломки. <…> Небо уже не гремело, не грохотало, а издавало сухие, трескучие, похожие на треск сухого дерева звуки. <…> Глаза его опять нечаянно открылись и Егорушка увидел новую опасность: за возом шли три громадных великана с длинными пиками. <…> Быть может, шли они за обозом не для того, чтобы причинить вред, но все-таки в их близости было что-то ужасное. <…> При блеске молнии казалось, что обоз не двигался и подводчики застыли, что у Васи онемела поднятая нога…<…> Егорушка… уж не ждал, когда все кончится. Он был уверен, что сию минуту его убьет гром…»

Встреча с пастушьими собаками у Александра достоверна и пластически наглядна: «Повсюду были видны злобные глаза и оскаленные зубы. Инстинктивно мы все подняли страшный крик и этим еще более раздразнили нелюдимых собак. <…> Некоторые из собак в озлоблении хватались зубами за спицы колес, а другие делали огромные прыжки, стараясь достать кого-либо из людей. <…> Скоро, однако же, подбежали пастухи и с криком и с бранью отогнали собак. Потом они долго грозили нам вслед своими длинными палками».

А в «Степи»: «Штук шесть громадных степных овчарок вдруг, выскочив точно из засады, с свирепым воющим лаем бросились навстречу бричке. Все они, необыкновенно злые, с мохнатыми паучьими мордами и с красными от злобы глазами окружили бричку и, ревниво толкая друг друга, подняли хриплый лай. Они ненавидели страстно и, кажется, готовы были изорвать в клочья и лошадей, и бричку, и людей…. Егорушка, еле державшийся на передке, глядя на глаза и зубы собак, понимал, что, свались он, его моментально разнесут в клочья, но страха не чувствовал, а глядел также злорадно, как Дениска…». Чехов передает не столько опасность ситуации, сколько жуткую нереальность происходящего, лишающую Егорушку даже страха и чувства самосохранения.

В описаниях Чехова есть внутреннее движение, поэтичность, одухотворенность, есть присутствие замысла творца, а в описаниях Александра острота памяти, точность воспроизведения тогдашних ощущений.

У Чехова:

«Песня тихая, тягучая и заунывная, похожая на плач и едва уловимая слухом, слышалась то справа, то слева, то сверху, то из-под земли, точно над степью носился невидимый дух и пел. <…> ему (Егорушке) стало казаться, что это пела трава; в своей песне она, полумертвая, уже погибшая, без слов, но жалобно и искренне убеждала кого-то, что она ни в чем не виновата, что солнце выжгло ее понапрасну; она уверяла, что ей страстно хочется жить, что она еще молода и была бы красивой, если бы не зной, не засуха; вины не было, но она все-таки просила у кого-то прощения и клялась, что ей невыносимо больно, грустно и жалко себя…»