Текст книги "Тайна, не скрытая никем (сборник)"

В запертой наглухо задней кухне, заваленной хламом, было так жарко, что она едва могла дышать. Тело под халатом стало все липкое от пота. Она сказала себе: «Ну что ж, хотя бы озноба у тебя нету – потеешь, как свинья».

Желание глотнуть воздуха пересилило страх перед тем, что могло оказаться снаружи, и она с силой распахнула дверь. Та открылась, толкнув привалившегося к ней человека. Он отшатнулся назад, но не упал. И она узнала его. Это был мистер Сиддикап, из города.

Дозор его, конечно, знал, потому что мистер Сиддикап часто ходил мимо и иногда срезал путь по их участку. Они не имели ничего против. Иногда он прямо через ихний двор проходил – только потому, что уже не соображал как следует. Она никогда на него не кричала, в отличие от некоторых. Даже предлагала присесть на крыльцо и отдохнуть, если он устал, и сигарету предлагала. Сигарету он брал. Но присесть никогда не соглашался.

Дозор крутился вокруг него и подлизывался. Но Дозор неразборчив.

Морин, как все местные жители, знала мистера Сиддикапа. Он когда-то работал на фабрике Дауда настройщиком пианино. Тогда он был полным достоинства, саркастичным маленьким англичанином с симпатичной женой. Они брали книги в библиотеке и были увлеченными садоводами – их клубника и розы славились на весь город. Потом, несколько лет назад, на семью посыпались несчастья. Сначала мистеру Сиддикапу сделали операцию на горле – вероятно, из-за рака, – и с тех пор он не мог говорить, только задыхался и рычал. К этому времени он уже перестал работать у Даудов – они теперь настраивали пианино с помощью какой-то электронной системы, которая была чувствительней человеческого уха. Потом превратности посыпались лавиной, и он опустился, всего за несколько месяцев пройдя путь от достойного старика до мрачного и отвратительного на вид старого хулигана. Грязные усы, потеки на одежде, кислый дымный запах, а в глазах вечная подозрительность, порой переходящая в ненависть. Если он не мог найти нужное в бакалейной лавке или оказывалось, что там поменялось расположение товаров на полках, он специально сшибал на пол банки и коробки с продуктами. Его больше не пускали в кафе, а к библиотеке он даже не подходил. Женщины из церковного кружка, в котором когда-то состояла жена мистера Сиддикапа, поначалу проведывали его, приносили еду своего приготовления – какое-нибудь мясное блюдо или выпечку. Но в доме страшно воняло и беспорядок был чудовищный даже для одинокого мужчины. К тому же мистер Сиддикап отнюдь не выказывал благодарности. Он вышвыривал недоеденные пироги и запеканки на дорожку перед домом, разбивая посуду. Какой женщине захочется, чтобы в городе шутили, что ее стряпню даже мистер Сиддикап есть не стал? И его оставили в покое. Иногда водители машин, едущих по шоссе, видели мистера Сиддикапа на обочине – тот неподвижно стоял в канаве, почти скрытый высокой травой и сорняками, а машины свистели мимо. Можно было на него наткнуться и в другом городке, в нескольких милях от дома, и тогда происходило нечто странное. На лице у него появлялась тень выражения из прежней жизни, готовность радостно удивиться – как положено, если вдруг встречаешь соседа вдали от места, где вы оба живете. Казалось, мистер Сиддикап надеялся, что в этот благоприятный момент откроется нечто запертое, слова вырвутся на волю. Может быть даже – что здесь, на новом месте, все перемены растают, как дым, что к нему вернутся и голос, и жена, и прежняя размеренная жизнь.

Люди обычно не были к нему жестоки. Его терпели, до определенной степени. Мэриан никогда не стала бы прогонять его со своего участка.

Она сказала, что на этот раз у него был особенно дикий вид. Не просто как в те минуты, когда он пытается объяснить, чего хочет, а слова не выходят, или когда злится на дразнящих его мальчишек. Голова у него моталась взад-вперед, а лицо вспухло, как у ревущего младенца.

«Ну, ну, мистер Сиддикап, что случилось? Что вы хотите мне сказать? Хотите сигарету? В этом дело – сегодня воскресенье и у вас кончился табак?»

Он мотал головой взад-вперед, потом стал дергать ею, как поплавок, вверх-вниз, потом снова принялся мотать головой взад-вперед.

«Ну, ну, определяйтесь уже», – сказала Мэриан.

Но он говорил только: «Ах, ахх». Он приложил обе руки к голове, сбив кепку на землю. Потом попятился от двери и принялся бегать зигзагами по двору между насосом и бельевой веревкой, издавая все те же звуки – «Ах, ахх» – и не в силах превратить их в слова.

На этом месте Мэриан встала, так резко отодвинув стул, что он чуть не опрокинулся. Она принялась изображать, что именно делал мистер Сиддикап. Она дергалась, кралась скрючившись, молотила себя руками по голове, хотя шляпку при этом не сбивала. Представление происходило перед буфетом, в котором стоял серебряный чайный сервиз, преподнесенный адвокату Стивенсу за его многолетние труды в Юридическом обществе. Муж Мэриан держал кофейную чашку обеими руками и не сводил с жены почтительного взгляда, – возможно, это требовало усилия воли. Что-то дергалось у него на лице – похоже, нервный тик. Мэриан во время всех своих выходок не сводила с него глаз и взглядом говорила: «Тихо. Сиди спокойно».

Адвокат же Стивенс, насколько могла судить Морин, ни разу не посмотрел на выходки гостьи.

– Вот так он делал, – заключила Мэриан, вернувшись за стол. Так он делал, и поскольку она сама нехорошо себя чувствовала, то подумала, что, может быть, у него что-нибудь болит.

«Мистер Сиддикап, мистер Сиддикап! Вы хотите сказать, что у вас болит голова? Хотите, чтобы я дала вам таблетку? Чтобы я отвела вас к доктору?»

Ответа не было. Все ее речи не могли его остановить. «Ах, ахх».

Мечась по двору, он наткнулся на водонапорный насос. В доме уже был водопровод, но во дворе они все еще пользовались насосом. Наполняли из него миску Дозора. Заметив насос, мистер Сиддикап занялся делом. Он схватился за ручку и принялся качать воду, как сумасшедший. Они уже не держали при насосе кружку, как когда-то. Но как только пошла вода, мистер Сиддикап сунул голову под струю. Вода расплескалась и перестала идти, потому что он уже не качал ручку. Он снова схватился за ручку и принялся качать, снова сунул голову под струю и так далее, и вода лилась по голове, по лицу, промочила ему грудь и плечи, а он при каждой возможности продолжал издавать звуки. Дозор разволновался и принялся скакать вокруг, гавкая и сочувственно скуля.

«А ну хватит, оба два! – заорала на них Мэриан. – Оставьте насос в покое! Отпустите его и успокойтесь!»

Но ее послушал только Дозор. Мистер Сиддикап продолжал свое дело, пока наконец не промок и не ослеп от воды настолько, что уже не мог найти ручку насоса. Тогда он перестал. И начал поднимать руку и показывать, поднимать и показывать – в сторону опушки леса и реки. Показывал и издавал свои звуки. Тогда Мэриан ничего не поняла. Она только позже об этом задумалась. Потом он перестал и сел на крышку колодца, мокрый и дрожащий, и обхватил голову руками.

Может, это что-то совсем простое, подумала она. Может, он недоволен, что нету кружки.

«Если вы хотите кружку, я вам принесу. Что вы скандалите, как ребенок. Сидите тут, я принесу вам кружку».

Она пошла на кухню и взяла кружку. Тут ей кое-что пришло в голову. Она сделала «бутерброд» из печенья, намазанного маслом и вареньем. Дети любят такое лакомство, но и старики тоже. Она это помнила с тех пор, как мать и папа с ней жили.

Она вернулась к двери и толкнула ее боком, чтобы открыть, – руки-то заняты. Но мистер Сиддикап куда-то делся. Во дворе остался один Дозор, всем своим видом говоривший, что свалял дурака и знает это.

«Дозор, куда он делся? Куда он пошел?»

Но Дозору было стыдно, ему надоела вся эта история, и он ничего не ответил. Только улизнул и спрятался на своем любимом месте, на земле в тени под опорами дома.

«Мистер Сиддикап! Мистер Сиддикап! Подите посмотрите, что я вам принесла!»

Мертвая тишина. У Мэриан от боли пульсировало в голове. Она принялась жевать печенье сама, но после пары кусочков поняла, что это ошибка и что ее сейчас стошнит.

Она приняла еще две таблетки и вернулась наверх. Открыла окна и опустила жалюзи. Она пожалела, что не купила вентилятор, когда на них была скидка в «Канадской шине»[11]11
  Сеть хозяйственных магазинов, где продаются товары для дома, для автовладельцев (отсюда название сети), а также для садоводов и огородников.


[Закрыть]. Но сейчас она заснула без вентилятора и проснулась, когда уже стемнело. Она услышала жужжание газонокосилки – это «он», ее муж, стриг траву у боковой стены дома. Она спустилась на первый этаж, на кухню, и увидела, что он нарезал холодной картошки, сварил яйцо, надергал зеленого луку и приготовил из всего этого салат. Он не то что некоторые мужчины, которые на кухне как инвалиды, ждут, пока больная жена сползет с постели и приготовит поесть. Она поковыряла салат, но есть не смогла. Приняла еще одну таблетку, поднялась наверх и отключилась до утра.

«Давай-ка мы тебя отвезем к доктору», – сказал он наутро. И позвонил на работу: «Мне надо отвезти жену к доктору».

Мэриан предложила прокипятить иглу и чтобы он вскрыл чирей. Но он побоялся сделать ей больно, и вообще вдруг что-нибудь выйдет не так. И они сели в грузовик и поехали к доктору Сэндзу. Доктора не было на месте, пришлось ждать. И тут, в приемной, другие больные рассказали им новости. Все были изумлены, что они не знают. Но радио, как правило, включала она, а в эти дни она так плохо себя чувствовала, что не выносила никакого шума. И на дороге они не заметили никаких групп людей, ничего необычного.

Доктор Сэндз разобрался с чирьем, но не вскрывал его ланцетом. Он вдруг резко ударил по чирью, прямо по головке, – внезапно, когда Мэриан думала, что доктор собирается только посмотреть. «Вот! – сказал он. – Меньше возни, чем с иголкой, и в целом не так больно, ведь вы даже испугаться не успели». Он вычистил рану, наложил повязку и сказал, что скоро полегчает.

Ей и вправду полегчало, но очень хотелось спать. В голове был какой-то туман, и она плохо соображала, так что снова легла в постель и спала, пока не пришел муж и не принес ей чаю – это было уже часа в четыре. И вот тогда она вспомнила про этих девочек – про то, как они зашли к ним на ферму утром в субботу и попросили пить. У Мэриан было много кока-колы, и она вынесла ее девочкам в красивых стаканах с цветочками, с кубиками льда. Мисс Джонстон пила только воду. «Он» позволил девочкам пообливаться водой, и они прыгали кругом, поливая друг друга и веселясь напропалую. Они пытались перепрыгивать струи воды, словно скакалку, и немножко бесились, когда мисс Джонстон не видела. «Ему» пришлось практически отнимать у них шланг, и кого-то из девочек даже окатить водой, чтобы не шалили.

Она пыталась вспомнить, кто из девочек это был. Она знала дочку священника, и дочку доктора Сэндза, и Трауэллов – их ни с кем не перепутаешь, у них этакие маленькие овечьи глазки. Но кто еще? Она вспомнила, что одна девочка особенно шумела и прыгала, пытаясь достать шланг, даже когда «он» его забрал. А другая ходила колесом. А третья была худенькая, хорошенькая малютка со светлыми локонами. Но может, она путает с Робин Сэндз? У той светлые волосы. Вечером Мэриан спросила у мужа, знает ли он, кто из девочек кто, но муж запомнил еще меньше – он не местный, и для него все они были на одно лицо.

Еще она рассказала ему про мистера Сиддикапа. Она заново припомнила все «представление». Как он расстроился, как качал воду насосом, как показывал. Она не могла успокоиться. Они говорили об этом, ломали головы и так завелись, что в эту ночь почти не спали. И наконец она сказала: «Слушай, я знаю, что надо сделать. Надо пойти поговорить с адвокатом Стивенсом».

И они встали с постели и пошли с утра пораньше.

– Полиция, – сказал адвокат Стивенс. – Полиция. Должны пойти посмотреть.

Ему ответил муж:

– Мы не знали, что нам делать, имеем ли мы право.

Он упирался обеими ладонями в стол, растопырив пальцы, давя вниз и растягивая скатерть.

– Не обвинение, – сказал адвокат Стивенс. – Информация.

Он и раньше, до инсульта, говорил так сокращенно. И еще, Морин уже давно заметила, как он всего несколькими словами, даже произнесенными не особенно дружелюбным тоном – точнее, произнесенными резко и с упреком, – умел подбодрить людей и снять у них с души тяжкий груз.

Тут Морин вспомнилась еще одна причина, по которой женщины перестали навещать мистера Сиддикапа. Их пугало белье. Женское белье, нижняя одежда – старые поношенные комбинации, лифчики, потертые трусы и растянутые чулки. Развешенные на спинках стульев или на веревке над обогревателем или просто лежащие кучей на столе. Все эти вещи, конечно, когда-то принадлежали его жене, и сначала казалось, что он их стирает и сушит, чтобы потом рассортировать и отдать кому-нибудь. Но проходили недели, а белье никуда не девалось, и женщины стали гадать: может, он нарочно разложил кругом эти вещи? Может, он на что-то намекает? Может, он их надевает на себя? Может, он извращенец?

Теперь, когда эта история выплывет наружу, ему все поставят в вину.

Извращенец. Может, они были правы. Может, он отведет полицию к месту, где задушил или забил до смерти Хезер в припадке извращенной похоти. А может, что-то из ее вещей обнаружится у него в доме. И люди будут говорить такими ужасными приглушенными голосами: «Меня это ничуть не удивляет. А вас?»

Адвокат Стивенс что-то спросил про работу на Дуглас-Пойнт, и Мэриан ответила:

– Он работает в техническом обслуживании. Каждый день, когда он оттуда выходит, его проверяют счетчиком на рентгеновские лучи, и даже тряпки, которыми он вытирает ботинки, приходится закапывать в землю.

Закрыв дверь за этой парочкой и увидев их удаляющиеся фигуры, искаженные рельефным стеклом, Морин не ощутила ожидаемого облегчения. Она поднялась по лестнице на три ступеньки – на площадку, где было полукруглое окошечко. И стала смотреть им вслед.

Никакой машины, грузовика или другого транспорта видно не было. Вероятно, они оставили ее на главной улице или на стоянке позади ратуши. Может быть, не хотели, чтобы их машину видели у дома адвоката Стивенса.

В ратуше располагался полицейский участок. Гости в самом деле направились в ту сторону, но потом пересекли улицу по диагонали и – все еще на виду у Морин – уселись на низкую каменную стену, ограждение старого кладбища и засаженного цветами участка, называемого Парком первопроходцев.

Что это они вдруг решили отдохнуть – после того, как не меньше часа просидели в столовой? Они не разговаривали и не глядели друг на друга, но казались едиными – как люди, отдыхающие посреди совместной тяжелой работы.

Когда на адвоката Стивенса нападала охота вспоминать, он рассказывал, как люди когда-то садились отдыхать на эту стенку. Женщины с ферм, идущие пешком в город продавать кур или масло. Деревенские девочки по дороге в школу для старшеклассников (до того, как появился школьный автобус). Они останавливались, прятали за стеной свои галоши и потом забирали на обратном пути.

В другое время адвокат Стивенс не терпел воспоминаний.

– Старые времена. Какой идиот захочет туда вернуться?

Сейчас Мэриан вытащила из волос несколько заколок и осторожно сняла шляпу. Вот, значит, в чем дело – от этой шляпы ей больно. Она положила шляпу на колени, и муж потянулся к ней рукой. Он забрал головной убор, словно желая поскорей освободить жену от любой тяготы. Пристроил его к себе на колени и стал поглаживать, как бы утешая. Он гладил шляпу, сделанную из ужасных коричневых перьев, будто успокаивал маленькую испуганную курочку.

Но Мэриан его остановила. Что-то сказала ему и прижала его руку своей. Так мать прерывает возню и бормотанье умственно отсталого ребенка – вспышка ужаса, прореха, что на миг открывается в измотанной до предела любви.

Морин словно встряхнуло от ужаса. Как будто у нее съежились кости.

Из столовой вышел ее муж. Она не хотела, чтобы он застал ее за подглядыванием. И стала поправлять вазу с композицией из сушеных трав, что стояла на окошке.

– Я думала, она никогда не закончит болтать.

Он ничего не заметил. Он явно думал о другом.

– Ну-ка поди сюда ко мне, – сказал он.

В самом начале их брака муж Морин упомянул, что они с первой миссис Стивенс перестали спать вместе после рождения второго ребенка, Хелены. «Ведь у нас уже были мальчик и девочка», – сказал он, имея в виду, что им больше не нужно было детей. Морин тогда не поняла, что он точно так же и с ней когда-нибудь перестанет спать. Она была влюблена в будущего мужа. Правда, когда он впервые обнял ее за талию – в конторе, – она подумала, что, может быть, шла куда-то не в ту сторону и он решил показать ей нужное направление. Но она сделала такой вывод, потому что адвокат Стивенс скрупулезно соблюдал приличия, а не потому, что его прикосновение было ей противно. Наоборот, она о нем мечтала. Те, кто думал, что она выходит замуж по расчету, хоть и хорошо относится к жениху, изумились бы, видя, как она счастлива в медовый месяц. Счастью не помешало даже то, что ей пришлось освоить игру в бридж. Она знала всю силу мужа – и как он ее использует, и как сдерживает. Ее тянуло к мужу, несмотря на его возраст, нескладность, желтые пятна от табака на зубах и пальцах. У него была теплая кожа. Через пару лет после свадьбы у нее случился выкидыш с таким сильным кровотечением, что ей перевязали трубы, боясь, как бы это не повторилось. После этого ее интимная жизнь с мужем закончилась. Видимо, он и раньше этим занимался только в качестве одолжения ей, думая, что не годится лишать женщину шанса стать матерью.

Иногда она к нему приставала – совсем чуть-чуть, – и тогда он говорил: «Ну-ка, ну-ка, Морин. Это еще что такое?» Или приказывал ей повзрослеть. Это выражение он подцепил у своих собственных детей и продолжал использовать, когда они уже давно забыли это словечко и вообще покинули родительский дом.

Эти слова были для нее унизительны, и ее глаза наполнялись слезами. Он же был из тех мужчин, которые больше всего ненавидят слезы.

А теперь, подумала она, какое счастье было бы – вернуться к тем временам! Ибо аппетит ее мужа возобновился – или же у него развился новый аппетит, гораздо сильней. Ничего не осталось от прежней неловкой церемонии, формальной нежности первых лет их брака. Теперь у него туманился взгляд и все лицо словно тяжелело. Он начинал говорить с ней коротко, отрывисто, иногда толкал ее или тыкал в нее пальцами, даже пытался засовывать в нее пальцы сзади. Но ей не нужны были понукания – она сама в такие минуты старалась как можно скорей довести его до спальни, опасаясь, что он поведет себя непристойно где-нибудь в другом месте. Его старый кабинет на первом этаже перестроили – получилась дополнительная спальня со смежной ванной комнатой, чтобы адвокату Стивенсу не приходилось подниматься по лестнице. У этой спальни хотя бы дверь запиралась, так что Фрэнсис не могла ворваться. Но вдруг кто-нибудь позвонит по телефону и Фрэнсис придет их искать. Она будет стоять снаружи под дверью и услышит все эти звуки – услышит, как адвокат Стивенс пыхтит, сопит и командует женой, как приказывает ей, шипя от отвращения, делать то или это, как молотит все сильней и сильней и под конец у него вырывается команда – скорей всего, невнятная для всех, кроме Морин, но все же красноречиво, как шумы в туалете, говорящая о его уродливых излишествах.

– Говои… гьязно!

И это – из уст человека, однажды посадившего дочь под домашний арест за то, что она обозвала брата говнюком.

Морин знала все нужные слова, но впопыхах ей трудно было выбрать именно те, что подходили к случаю, и произнести их достаточно убедительным тоном. Но она старалась. Больше всего на свете она хотела помочь мужу.

Когда все кончалось, он ненадолго засыпал, и сон, казалось, стирал у него из памяти все, что было непосредственно перед этим. Морин бежала в ванную. Здесь она всегда приводила себя в порядок в первом приближении, а потом спешила наверх, чтобы заменить что-то из одежды. Часто в эти минуты ей приходилось цепляться за перила – так измотана и слаба она была. И еще она вынуждена была стискивать зубы, удерживая внутри не вопли протеста, но долгий жалобный вой, похожий на скулеж побитой собаки.

Сегодня у нее получалось лучше, чем обычно. Она смогла взглянуть на себя в зеркало в ванной и подвигать бровями, губами и челюстями, возвращая лицу нормальное выражение. Ну хоть это с плеч долой, как бы говорила себе она. Даже в разгар событий ей удавалось думать о чем-нибудь другом. Например, о том, что она собирается делать заварной крем, и о том, хватит ли в доме молока и яиц. И пока ее муж наяривал, она думала о пальцах, гладящих перышки, и о руке жены, которая ложится на руку мужа, запрещая ей двигаться.

 
Ее, быть может, и видал
Какой-нибудь злодей —
Ее зарезал, застрелил —
Бог весть что сделал с ней.
О Хезер Белл пойдет рассказ:
Ушла во цвете лет.
О ней скорбит любой из нас,
Разгадки нет как нет.
 

– Про это уже сочинили стих, – сказала Фрэнсис. – Вот он у меня, перепечатанный.

– Я думала – может, заварной крем сделать, – сказала Морин.

Какую часть рассказа Мэриан Хабберт слышала Фрэнсис? Наверно, всё. Она как будто задыхалась – видимо, от усилий, которые требовались, чтобы удержать услышанное в себе. Она махала отпечатанными на машинке страницами под носом у Морин, и Морин сказала:

– Очень длинное, мне некогда его читать.

Она принялась отделять желтки от белков.

– Хороший стих. Можно положить на музыку, – заметила Фрэнсис.

И стала читать стихи вслух.

– Мне нужно сосредоточиться, – сказала Морин.

– Надо думать, это была команда «Кругом, марш!», – ответила Фрэнсис и пошла убираться в утренней комнате.

Морин наконец осталась в покое на кухне, среди старого белого кафеля и пожелтевших высоких стен, кастрюль, мисок и прочей утвари, знакомой и дарящей утешение; такими же знакомыми и утешительными они, наверно, были для ее предшественницы.

В своей беседе-проповеди Мэри Джонстон всегда говорила об одном и том же, и большинство девочек знали, что их ждет. Они даже заранее придумывали рожи, которые собирались корчить друг другу. Мэри Джонстон рассказывала, как Иисус явился ей и говорил с ней, когда она лежала в аппарате искусственного дыхания. Она поясняла: это был не сон, не видение и не бред. Она имела в виду, что Он пришел и она Его узнала, но не нашла в этом ничего странного. Она узнала Его сразу, хоть Он и был одет как доктор, в белый халат. Она тогда подумала, что это разумно – иначе Его не пустили бы в больницу. Так она это восприняла. Лежа в «железном легком», она была одновременно рассудительна и глупа, как бывает с людьми, с которыми такое происходит. (Она имела в виду явление Иисуса, а не полиомиелит.) Иисус сказал: «Мэри, тебе придется встать, а то как же ты выйдешь на поле». И все. Она тогда хорошо играла в софтбол, и Он говорил с ней на понятном ей языке. Потом Он ушел. А она стала цепляться за жизнь, как Он ей велел.

Затем начинались рассуждения про то, что жизнь каждой из них и тело каждой из них – неповторимые и особенные, а потом Мэри Джонстон, конечно, переходила к тому, что у нее называлось «откровенный разговор», про мальчиков и желания. (Тут девочки и начинали корчить рожи – когда Мэри говорила про Иисуса, они стеснялись.) И про алкоголь и курение, и про то, как одно влечет за собой другое. Девочки думали, что она чокнутая – она даже не замечала, что накануне они всю ночь курили. От них разило табаком, а она ни словом не дала понять, что заметила.

Да, она была чокнутая. Но ей позволяли рассказывать про Иисуса в больнице, поскольку считали, что она имеет право в это верить.

Но что, если человек в самом деле что-то видит? Не в смысле – Иисуса, но что-то? С Морин это бывало. Иногда, уже засыпая, но еще не заснув, еще не видя сон, она что-то такое улавливала. Или даже днем – во время того, что она считала нормальной жизнью. Она вдруг обнаруживала, например, что сидит на ступеньках каменной лестницы и ест вишни, наблюдая за человеком, который поднимается по лестнице со свертком в руке. Она никогда не видела этой лестницы и этого человека, но в тот миг они кажутся ей частью другой жизни, которую она ведет, – такой же длинной, сложной и скучной, как первая. И ее это ничуть не удивляло. То, что она знает про обе жизни одновременно, – просто случайное отклонение, торопливо исправленная ошибка. Но это все казалось таким обыденным, думает она потом. Вишни. Сверток.

То, что она видит сейчас, – кусок не ее жизни. Она видит одну из тех толстопалых рук, что совсем недавно вжимались в ее скатерть, а потом поглаживали перья. Эта рука прижата – прижата чужой волей, но не сопротивляется – к открытой горелке электроплиты, где рядом греется заварной крем на водяной бане. Прижата лишь на миг, достаточно, чтобы обуглить плоть на раскаленной докрасна спирали – наказать, но не искалечить. Все это происходит в тишине и по взаимному соглашению – краткий, варварский, но необходимый акт. По-видимому. Наказанная рука темна, как перчатка или тень руки, пальцы растопырены. Одежда все та же. Светлая кремовая ткань, тусклая синева.

Морин слышит шаги мужа в прихожей, выключает горелку, кладет ложку и идет к нему. Он привел себя в порядок. Готов на выход. Морин знает, не спрашивая, куда он идет. В полицейский участок, узнавать, что было сделано и что делается сейчас.

– Давай я тебя отвезу на машине, – говорит она. – На улице жарко.

Он мотает головой и бормочет.

– Или давай я пойду с тобой.

Нет. Он идет по серьезному делу, и не пристало, чтобы его возила или сопровождала жена.

Она открывает ему парадную дверь, и он благодарит – по-старинному чопорно и чуть покаянно. Проходя мимо жены, он наклоняется и чмокает губами в воздухе рядом с ее щекой.

Их утренние гости скрылись – на стене уже никого нет.

Хезер Белл так и не нашли. Ни тела, ни следа. Ее унесло ветром, как пепел. Ее фотография, выставленная в общественных местах, выцветет. Она улыбается плотно сжатым ртом, прикусив уголок губ – словно для того, чтобы сдержать непочтительный смех, – и эту улыбку все сочтут предвестием ее исчезновения, а не желанием подразнить школьного фотографа. В этом всегда будет крохотный намек на то, что она исчезла по своей воле.

Мистер Сиддикап никак не поможет следствию. Его растерянность будет чередоваться с истерикой. При обыске у него в доме ничего не найдут, кроме старого нижнего белья покойной жены, а, перекопав сад, обнаружат лишь старые кости, спрятанные собаками. Многие горожане будут и дальше верить, что мистер Сиддикап имел какое-то отношение к этой истории – что-то сделал или что-то видел. «Он тут каким-то боком замешан». Когда его определят в провинциальную лечебницу для душевнобольных, переименованную к тому времени в Центр психического здоровья, граждане станут писать письма в местную газету о превентивном взятии под стражу и о том, что нет смысла запирать конюшню, когда лошадь уже украли.

Еще в газету будет писать Мэри Джонстон, объясняя свое поведение: почему она, считая, что поступает разумно и добросовестно, вела себя именно так в то роковое воскресенье. Наконец главный редактор будет вынужден разъяснить ей, что судьба Хезер Белл уже никому не интересна и ее исчезновение – отнюдь не то, чем хочет славиться городок. И что, даже если походы прекратятся вообще, это будет не конец света, и что нельзя без конца пережевывать одну и ту же старую историю.

Морин – еще молодая женщина, хотя сама она так не думает, и впереди у нее целая жизнь. Сначала смерть, уже совсем скоро, а потом новое замужество, новые места, новые дома. На разных кухнях – в сотнях, тысячах миль отсюда – она будет разглядывать мягкую пленку на выпуклой стороне деревянной ложки, и в памяти что-то зашевелится, но все же память не откроет ей полностью этот миг, когда она, кажется, видит секрет, лежащий на поверхности, что-то такое, что совсем не удивляет, – но лишь до момента, когда пытаешься о нем рассказать.