Текст книги "Тайна, не скрытая никем (сборник)"

Отель Джека Ранда

На взлетной полосе в Гонолулу самолет теряет скорость, теряет кураж, трясется, виляет в сторону, на траву, и, подскочив, останавливается. Кажется, что лишь в нескольких ярдах от океана. Пассажиры смеются. Сначала притихают, потом смеются. Гейл тоже смеется. Потом все начинают представляться друг другу. Соседями Гейл оказываются Ларри и Филлис из Спокана.

Ларри и Филлис, как и многие другие пары, сидящие в самолете, направляются на турнир по гольфу для левшей. Левша-спортсмен из них двоих – Ларри; Филлис, его жена, летит поболеть за мужа и вообще повеселиться.

Они сидят в самолете – Гейл и левши-гольфисты. Им подают обед в коробочках для пикника. Спиртного нет. В самолете ужасно жарко. Из кабины пилота доносятся шутливые и сбивающие с толку объявления. «Мы приносим извинения за доставленные неудобства. Ничего серьезного, но, кажется, нам придется еще тут поторчать». У Филлис начинает жутко болеть голова, и Ларри пытается ее лечить, надавливая пальцами в особых точках запястья и ладони.

– Не помогает, – говорит Филлис. – Я бы могла сейчас сидеть в Новом Орлеане с Сюзи.

– Бедный ягненочек, – жалеет ее Ларри.

Филлис выдергивает руку, и Гейл замечает яростный блеск бриллиантов на кольцах. Удел жен – кольца с бриллиантами и головная боль, думает Гейл. Даже в наше время. Удел тех, кто достиг и добился. У них пухлые мужья-левши – игроки в гольф и вечные подкаблучники.

В конце концов пассажиров, летящих не на Фиджи, а дальше, в Сидней, снимают с самолета. Представитель авиакомпании ведет их в здание терминала и там бросает, и они скитаются по аэропорту, получая обратно свой багаж, проходя таможенный досмотр, ища авиалинию, которая вроде бы обещала принять их билеты. По пути на них нападает приветственная комиссия, посланная каким-то из островных отелей, – комиссия горланит гавайские песни и пытается навесить неудачливым пассажирам на шеи гирлянды из цветов. Наконец пассажиры оказываются в другом самолете. Они едят, пьют, спят, стоят в очередях к туалетам, проходы заполняются мусором, а стюардессы прячутся в своих закутках и болтают про детей и хахалей. Потом приходит режущее глаз солнечное утро, далеко внизу появляются желтые пески австралийских берегов, наступает совершенно ни с чем не сообразное время суток. Даже у самых лощеных и разодетых пассажиров осунувшийся вид, они едва шевелятся и едва соображают, словно их долго везли в трюме корабля. Но не успевают они выйти из самолета, как над ними учиняют очередное насилие. В самолет врываются волосатые мужчины в шортах и опрыскивают все подряд ядом от насекомых.

«Может, именно так бывает, когда попадаешь в рай». Гейл произносит эти слова про себя, мысленно обращаясь к Уиллу. «Сначала тебя заваливают цветами, которые тебе совершенно не нужны, потом все страдают головной болью и запором, а потом тебя поливают дезинфекцией, чтобы не занести на небо земных микробов».

Это ее давняя привычка – сочинять остроумные, беспечные реплики, предназначенные Уиллу.

После ухода Уилла ее ателье как будто заполонили женщины. Не обязательно клиентки. Она ничего не имела против. Все было как в давние времена, еще до Уилла. Женщины сидели в старых креслах рядом с гладильной доской и раскроечным столом Гейл, за выцветшими занавесками из батика, и пили кофе. Гейл начала молоть кофе сама, из зерен, как раньше. Портновский манекен скоро оказался увешан бусами и расписан неприличными граффити. Женщины рассказывали истории о мужчинах – особенно о тех, которые их бросили. Ложь, обиды, скандалы. Измены столь чудовищные и в то же время столь банальные, что не удержаться от смеха. Мужья произносили напыщенные нелепые речи («Мне очень жаль, но я больше не считаю себя обязанным оставаться в этом браке»). Мужья предлагали женам выкупить у них машины и мебель, за которые сами жены когда-то и заплатили. Мужья раздувались от гордости за то, что им удалось оплодотворить какую-нибудь свеженькую самочку моложе их собственных детей. Они были одновременно хищниками и младенцами. Что же оставалось делать, как не махнуть на них рукой? Ну честно? Чтобы сохранить остатки гордости и хоть как-то себя защитить.

Скоро Гейл разочаровалась в этом времяпрепровождении. От избытка кофе кожа принимала желтушный оттенок. Между женщинами вспыхнула потайная распря, когда выяснилось, что одна из них дала объявление в колонке «Знакомства». От кофе с подругами Гейл перешла к спиртному в компании Клеаты, матери Уилла. Как ни странно, от этого перехода она протрезвела. Впрочем, судя по запискам, которые она пришпиливала на дверь ателье, уходя посреди летнего дня, она была еще немного под хмельком. (Ее ассистентка, Дональда, уехала в отпуск, и Гейл решила, что нанимать кого-то другого не будет, такая уж это головная боль.)

«Ушла в оперу».

«Ушла сдаваться в дурдом».

«Ушла пополнить запас власяниц и пепла».

По правде сказать, она не сама сочиняла эти смешные фразочки – их давным-давно, в самом начале, писал и пришпиливал на дверь Уилл, когда им с Гейл хотелось уйти наверх в спальню. Гейл знала, что людей, приехавших издалека за свадебным платьем, или студенток, запасающихся одеждой на новый учебный год, подобное остроумие раздражает. Но ей было все равно.

На веранде у Клеаты Гейл успокаивалась и преисполнялась смутных надежд. Клеата, как большинство серьезно пьющих людей, выбрала себе один напиток и держалась его. В ее случае это был шотландский виски. Но для Гейл она смешивала джин-тоник или белый ром с содовой. Она же научила Гейл пить текилу. «Это рай», – говорила иногда Гейл, имея в виду не только напиток, но всю веранду, затянутую сеткой, задний двор, окруженный живой изгородью, старый дом со ставнями на окнах, лакированные полы, неудобные высокие шкафчики на кухне и старомодные занавески в цветочек. (Клеата презирала дизайн интерьеров.) В этом доме родился Уилл, а до него – сама Клеата, и когда Уилл впервые привел сюда Гейл, она подумала: «Так живут цивилизованные люди». Беспечность в сочетании с чопорностью, уважение к старым книгам и старой посуде. Причудливые вопросы, в обсуждении которых Уилл и Клеата не видели ничего странного. И то, о чем сейчас не говорили Гейл и Клеата, – бегство Уилла и болезнь, от которой руки и ноги Клеаты превратились в палочки, словно покрытые темным лаком. От болезни у Клеаты запали щеки. Лицо обрамляли белые волосы, уложенные узлом на макушке. У Клеаты и Уилла были одинаковые лица, чуть обезьяньи, с мечтательным и дразнящим взглядом темных глаз.

Вместо всего этого Клеата говорила о книге, которую читала тогда, – «Англосаксонские хроники». Она сказала, что Темные века называются темными не потому, что мы про них ничего не знаем, а потому, что не можем про них ничего запомнить, и все из-за тогдашних имен.

– Кэдвалла. Экгфрит. Не сказать чтобы такие имена встречались на каждом шагу.

Гейл пыталась припомнить, какие века считались темными, хотя бы приблизительно. Но ей не было стыдно за свое невежество. Тем более что Клеата высмеивала всю эту ученость.

– Эльфледа! – продекламировала Клеата, а потом произнесла это имя по буквам. – Представь себе, чтобы героиню звали Эльфледой!

В письмах к Уиллу Клеата, вероятнее всего, писала про Экгфрита и Эльфледу. А не про Гейл. Она не писала, например: «Вчера приходила Гейл, очень хорошенькая в летнем костюме вроде пижамы из какой-то серой шелковистой материи. Она была в духе и весь вечер удачно острила…» Точно так же Клеата ни за что не сказала бы Гейл: «Что-то меня берут сомнения насчет наших голубков. Мне кажется, между строк уже брезжит разочарование…»

Когда Гейл познакомилась с Уиллом и Клеатой, они показались ей персонажами из книги. Сын живет с матерью – и явно доволен такой жизнью, хотя уже немолод. Гейл увидела жизнь, полную ритуалов и нелепиц, достойную зависти, целомудренную, изящную и защищенную – или, по крайней мере, создающую видимость целомудрия, изящества и защищенности. Часть этой картины сохранилась до сих пор, хотя Гейл уже знала правду: Уилл не всегда жил дома, он отнюдь не целомудрен и не тайный гомосексуалист. Он давно выпорхнул из гнезда и много лет жил своей жизнью – работал в Канадской государственной службе кинематографии и на Си-би-си. И лишь недавно оставил эту работу, вернулся в Уэлли и стал учителем. Почему? По разным причинам, отвечал он. Офисные Макиавелли. Строители империи. Все это утомляет.

Гейл приехала в Уэлли как-то летом, еще в семидесятых. Ее тогдашний мужчина занимался постройкой лодок, а она шила одежду на продажу – широкие плащи с аппликацией, сорочки с развевающимися рукавами, длинные яркие юбки. Когда наступила зима, Гейл сняла часть зала в магазине товаров для рукоделия. Она узнала об импорте пончо и толстых носков из Боливии и Гватемалы. Нашла местных женщин и стала давать им вязать свитера на дому. Однажды на улице ее остановил Уилл и попросил помочь ему с костюмами для пьесы, которую он ставил, «На волосок от гибели»[12]12
  «На волосок от гибели» (1942) – пьеса американского прозаика и драматурга Торнтона Уайлдера (1897–1975).


[Закрыть]. Приятель Гейл переехал в Ванкувер.

Она сразу рассказала Уиллу кое-что о себе, на случай если он счел ее – ловкую, крепкую, розовокожую женщину с широким кротким лбом – подходящей для того, чтобы жениться и нарожать детей. Она поведала ему, что у нее когда-то был ребенок, но она и ее бойфренд перевозили кое-какую мебель во взятом взаймы фургоне из Тандер-Бей в Торонто, и выхлопные газы просачивались в кузов фургона – немного, так что она и бойфренд отравились лишь чуть-чуть, а вот ребенок умер. После этого Гейл долго болела, у нее было воспаление органов таза. Она решила больше не рожать – что в любом случае теперь было бы сложно – и потому сделала гистерэктомию.

Уилл восхищался ею. Он сам так сказал. Он не счел нужным воскликнуть обязательное: «Какая трагедия!» Он даже ни единым словом не намекнул, что смерть ребенка была следствием решений, принятых самой Гейл. В то время он был очарован ею. Он считал ее храброй, щедрой, изобретательной и талантливой. Костюмы для его пьесы, которые Гейл сшила по собственным эскизам, были идеальные, чудесные. Гейл считала, что такое мнение Уилла о ней, о ее жизни выдает его трогательную невинность. Ей казалось, что она отнюдь не щедрый и вольный дух, наоборот: она слишком склонна к беспокойству и отчаянию, тратит чересчур много времени на стирку белья и расстройство из-за денег и еще считает себя обязанной по гроб жизни любому мужчине, который до нее снизошел. Она тогда не думала, что влюблена в Уилла, но ей нравилась его внешность – энергичное тело с такой прямой спиной, что он кажется выше ростом, откинутая назад голова, блестящий высокий лоб, упругая волна седеющих волос. Ей нравилось смотреть, как он ведет репетиции или просто разговаривает с учениками. Каким умелым и бесстрашным режиссером он казался, какой сильной личностью выглядел в коридорах школы или на улицах городка. И еще чуточку старомодное восхищение, которое он питал к Гейл, его куртуазность в роли влюбленного, незнакомый уют его дома и его жизни с Клеатой. От всего этого Гейл чувствовала себя самозванкой, напросившейся на торжественную и радушную встречу в месте, где она, может быть, не имела права находиться. Но тогда это не имело значения – власть была в ее руках.

Так когда же Гейл утратила эту власть? Когда они с Уиллом съехались и он стал воспринимать ее в постели как должное? Когда они так тяжело трудились, отделывая домик у реки, и оказалось, что у Гейл эта работа выходит гораздо лучше?

Но разве она из тех людей, которые считают, что в паре непременно кто-нибудь должен быть главным?

Пришло время, когда один лишь тон его голоса (например, говорящего: «У тебя шнурок развязался», когда она уходила чуть вперед на совместной прогулке) наполнял ее отчаянием; предупреждал о том, что они очутились в мрачной стране, где лежит, раскинувшись, его безграничное разочарование в ней, непреодолимое презрение. В конце концов она спотыкалась и начинала гневно орать, после чего следовали дни и ночи безнадежной ярости. Потом – прорыв, сладкое примирение, общие шутки, облегчение, смешанное с растерянностью. Так и шла их жизнь – Гейл не могла до конца понять, что происходит, или сказать, бывает ли то же самое у других пар. Но мирные периоды вроде бы удлинялись, опасность отступала, и Гейл даже не подозревала, что он питает надежду встретить кого-то другого. Эту новую девицу, Сэнди, – наверняка она показалась ему такой же экзотической и восхитительной, как когда-то, в начале знакомства, Гейл.

Впрочем, сам Уилл наверняка тоже ни о чем таком не подозревал.

Он с самого начала как-то мало рассказывал о Сэнди – Сандре, – которая приехала в Уэлли в прошлом году по программе обмена посмотреть, как преподается сценическое искусство в канадских школах. Уилл назвал ее младотурком. Потом сказал, что она, скорее всего, даже не слыхала этого выражения. Очень скоро ее имя приобрело некий опасный ореол, словно из электрических разрядов. Гейл разузнала кое-что из других источников. Например, что Сэнди бросила Уиллу вызов прямо перед всем классом. Сказала, что пьесы, которые он хочет ставить, «не релевантны». А может, «не революционны».

«Но она ему нравится, – сказала одна из учениц. – По правде нравится».

Сэнди не задержалась в городке надолго. Она отправилась изучать постановку преподавания сценического дела в других школах. Но она писала Уиллу, и он, видимо, ей отвечал. Потому что они, как оказалось, полюбили друг друга. Уилл и Сэнди по-настоящему полюбили друг друга, и по окончании учебного года Уилл последовал за ней в Австралию.

– То есть это не я виновата? Ты хочешь сказать, что это не из-за меня? – спросила Гейл.

Ее шатало от облегчения. Она впала в бесшабашный задор и заморочила Уиллу голову настолько, что затащила его в постель.

Наутро они старались не оказываться друг с другом в одной комнате. Они согласились, что переписываться не будут. «Может, чуть погодя», – сказал Уилл. «Как тебе угодно», – ответила Гейл.

Но однажды в гостях у Клеаты Гейл заметила его почерк на конверте – явно специально оставленном на виду. Конверт оставила Клеата – Клеата, которая никогда, ни единым словом не упоминала беглецов. Гейл записала обратный адрес: дом 16, Эйр-роуд, Тувонг, Брисбен, Куинсленд, Австралия.

Лишь увидев почерк Уилла, она поняла, до чего бесполезным стало для нее все кругом. Этот дом, еще довикторианский, с голым фасадом, и веранда, и напитки, и дерево катальпа, на которое Гейл всегда смотрела, сидя на заднем дворе у Клеаты. Все деревья и улицы Уэлли, все духоподъемные виды на озеро, уют мастерской. Бесполезные декорации, картонные задники. Настоящая сцена была в Австралии, вдали от глаз Гейл.

Так она и оказалась в самолете рядом с женщиной, унизанной бриллиантами. Сама Гейл не носила колец, не красила ногти, кожа у нее была сухая от постоянной возни с тканью. Гейл именовала свои произведения «одеждой ручной работы», пока не начала стесняться этой формулировки из-за насмешек Уилла. Она до сих пор не знает, что не так с этим выражением.

Она продала мастерскую – продала Дональде, которая давно хотела ее купить. Взяла деньги и села на рейс до Австралии, не говоря никому, куда летит. Соврала, сказала, что решила устроить себе долгий отпуск и что начнет с Англии. Потом перезимует в Греции, а потом – кто знает?

В ночь перед отъездом она преобразилась. Остригла тяжелые рыжие с проседью волосы, а то, что осталось, покрасила темным оттеночным шампунем. Цвет получился странный: густой бордовый, явно ненатуральный, но слишком мрачный, чтобы выглядеть как потуги на гламур. Из готовой одежды, оставшейся в мастерской – хотя и эти запасы ей уже не принадлежали, – она выбрала платье: такое, каких сроду не носила, платье-жакет из темно-синего полиэстера под лен, с красными и желтыми полосками в форме молний. Высокая и широкобедрая, она обычно одевается в изящные вещи свободного кроя. В этом платье ее плечи кажутся чересчур массивными, а юбка некрасиво перерезает ноги выше колен. Что за образ Гейл пытается создать? Может, прикидывается женщиной, с которой такие, как Филлис, сели бы играть в бридж? Если так, то у нее ничего не вышло. Получилась женщина, которая большую часть жизни провела в униформе на какой-нибудь достойной и плохо оплачиваемой работе (в больничной столовой?), а теперь раскошелилась на слишком броский наряд, неуместный и неудобный, собираясь в первый и единственный в жизни шикарный вояж.

Но это не важно. Это – маскировка.

В аэропортовском туалете, уже на другом континенте, она видит, что плохо промыла волосы от темной краски и та, смешанная с потом, стекает струйками по шее.

Гейл приземлилась в Брисбене, еще не успев привыкнуть к новому времени дня, и ее преследует палящее солнце. На ней все то же чудовищное платье, но она успела вымыть голову, так что краска больше не течет.

Она взяла такси. Она устала, но не может успокоиться, остановиться, пока не увидит, где они живут. Она уже купила карту и нашла на ней Эйр-роуд. Это короткая изогнутая улица. Гейл просит высадить ее на углу, у небольшой продуктовой лавки. Наверняка здесь они покупают молоко и разные другие вещи, которые внезапно кончились. Стиральный порошок, аспирин, тампоны.

То, что Гейл ни разу не видела Сэнди, было, конечно, зловещим признаком. Это наверняка значило, что Уилл очень быстро понял, к чему идет дело. Чуть позже Гейл пыталась выведать у него, как выглядит Сэнди, но почти безуспешно. Скорее высокая, чем маленькая. Скорее худая, чем толстая. Волосы скорее светлые, чем темные. Гейл представляла себе типичную длинноногую стриженую энергичную девушку с мальчишеским шармом. Женщину, не «девушку». Но, встреть она Сэнди на улице, не узнала бы ее.

А саму Гейл кто-нибудь узнал бы? В темных очках и с этими неправдоподобными волосами она чувствует себя совершенно изменившейся и оттого почти невидимой. Кроме того, ее преображает то, что она в чужой стране. Она еще не перестроилась на здешнюю волну. Когда перестроится, уже не сможет совершать дерзкие поступки, на которые пока способна. Поэтому она должна прямо сейчас пройти по этой улице, подойти к этому дому – а то вообще никогда не решится.

По пути такси карабкалось по крутой улице, вверх от бурых вод реки. Эйр-роуд лежит на гребне холма. Тротуара здесь нет, только пыльная тропа вдоль дороги. По ней никто не идет, мимо не едет ни одна машина, тени тоже нет. Заборы… плетни?.. сделаны из планок, переплетенных, как прутья корзинки. У некоторых домов вместо заборов – высокие живые изгороди, усыпанные цветами. Нет, это не цветы – это листья, фиолетово-розовые или алые. За заборами виднеются незнакомые деревья. У них жесткая, на вид пыльная листва, а кора шелушится или как будто сделана из веревок. Общий вид – декоративно-потрепанный. Деревья кажутся Гейл равнодушными или неопределенно-зловредными – она решает, что это типично для тропиков. По тропе впереди вышагивают две цесарки – величаво и нелепо.

Дом, где живут Уилл и Сэнди, скрыт забором из планок, выкрашенным в бледно-зеленый цвет. У Гейл падает сердце – его словно сжимает в тисках при виде этого забора, этой зеленой краски.

Улица кончается тупиком, так что Гейл вынуждена развернуться и идти обратно. Она снова проходит мимо того дома. В заборе есть ворота, чтобы машина могла выехать или въехать. И еще – щель для писем и газет. Гейл чуть раньше заметила такую щель в заборе перед другим домом – заметила только потому, что оттуда торчал журнал. Значит, ящик не очень глубокий и, просунув туда руку, можно нащупать конверт, если он стоит вертикально. Если почту еще не забрали люди, живущие в доме. И Гейл сует руку в ящик. Ничего не может с собой поделать. И в самом деле находит письмо, как и предполагала. И кладет его в сумочку.

Она доходит до мелочной лавки на углу и оттуда вызывает такси.

– Вы из какой части Штатов? – спрашивает продавец.

– Из Техаса, – говорит она.

Ей почему-то кажется, что здешним жителям будет приятно это услышать. И в самом деле, продавец поднимает брови и присвистывает.

– Я так и думал, – говорит он.

Конверт надписан почерком Уилла. Значит, это не ему письмо, а от него. Он адресовал это письмо мизз Кэтрин Тернаби, дом 491 по Хотр-стрит. Здесь же в Брисбене. Поперек конверта другим почерком нацарапано: «Адресат умер 13 сентября, вернуть отправителю». У Гейл такая каша в голове, что на миг ей кажется, будто умер Уилл.

Она приказывает себе успокоиться, собраться, укрыться ненадолго от солнечных лучей.

Но тем не менее, когда она, оказавшись в номере гостиницы, читает письмо, то приводит себя в порядок, снова берет такси, на этот раз до Хотр-стрит, и там, как и ожидала, видит объявление в окне: «Сдается квартира».

Но что же за письмо послал Уилл мизз Кэтрин Тернаби на Хотр-стрит?

=Дорогая мизз Тернаби!

Вы меня не знаете, но надеюсь, после того, как я объясню, почему к Вам обращаюсь, мы сможем встретиться и поговорить. Я предполагаю, что я – Ваш канадский кузен, поскольку мой дедушка приехал в Канаду из Нортумбрии примерно в 1890-х годах и почти в то же самое время его брат уехал в Австралию. Моего дедушку звали Уильям (как и меня), а его брата – Томас. Конечно, у меня нет доказательств, что Вы ведете свой род именно от этого Томаса. Я просто посмотрел в брисбенской телефонной книге и был счастлив увидеть там фамилию Тернаби, написанную именно так. Я всю жизнь считал все эти генеалогические изыскания глупыми и скучными донельзя, но теперь, когда занялся ими сам, понял, что это весьма захватывающее занятие, как ни странно. Возможно, в моем возрасте – мне 56 лет – человеку хочется обрасти родственными связями. Кроме того, у меня сейчас непривычно много свободного времени. Моя жена работает в местном театре и иногда пропадает там допоздна. Она очень способная и энергичная девушка. Женщина. (Она всегда ругает меня, если я называю девушкой любое существо женского пола старше 18 лет, а моей жене целых 28!) Я преподавал сценическое искусство в канадской средней школе, но в Австралии пока не нашел никакой работы.=

Жена. Он пытается придать себе респектабельности в глазах потенциальной родственницы.

=Уважаемый мистер Тернаби!

Наша с вами фамилия более распространена, чем Вы полагаете, хотя я в настоящее время и являюсь единственной ее носительницей, числящейся в брисбенской телефонной книге. Вы, возможно, не знаете, что она произошла от названия нортумбрийской усадьбы «Терновая обитель», развалины которой стоят до сих пор. Она встречается в различных написаниях – Тернаби, Тернби, Терноби, Тернабби. В Средние века все работники в имении – в том числе батраки, кузнецы, плотники и т. п. – брали фамилию владельца. В результате по земле ходит множество людей, носящих фамилии, на которые они, строго говоря, не имеют права. Лишь те, кто может проследить свое происхождение из этого рода начиная с XII века, и есть настоящие – гербоносные – Тернаби. Иными словами, они имеют право носить семейный герб. Я одна из этих Тернаби, а Вы, полагаю, нет, поскольку Вы ни словом не обмолвились о гербе и не можете проследить свою родословную дальше упомянутого Уильяма. Моего деда звали Джонатан.=

Гейл пишет все это на старой портативной машинке, купленной в магазине подержанных товаров по соседству. Она уже поселилась в доме 491 по Хотр-стрит. Это многоквартирный доходный дом, который называется «Мирамар». Он двухэтажный, покрытый замызганной кремовой штукатуркой. По сторонам крыльца, загражденного ажурной решеткой, стоят витые колонны. По-видимому, те, кто строил дом, решили придать ему неопределенный мавританский, испанский или калифорнийский колорит, характерный для старых кинотеатров. Управдом заверил Гейл, что в квартире все очень современно.

– Там жила одна старая дама, но ей пришлось лечь в больницу. Потом, когда она умерла, кто-то забрал ее вещи, но основная мебель осталась, поскольку квартира сдавалась с обстановкой. А вы из какой части Штатов?

Из Оклахомы, сказала Гейл. Меня зовут миссис Мэсси, я из Оклахомы.

Управдому на вид лет семьдесят. На нем очки, в которых глаза кажутся больше. Ходит он быстро, но нетвердо – клонясь вперед. Он жалуется на трудности – рост чуждого элемента среди населения, из-за чего теперь не найдешь хороших ремонтников; халатность некоторых жильцов; хулиганство прохожих, которые так и норовят накидать мусора на газон. Гейл спрашивает, известил ли он уже почтовое отделение о смерти жилички. Он отвечает, что собирался, но покойница почти не получала писем. И представьте, одно пришло как раз на следующий день после ее смерти. Он, управляющий, отослал письмо обратно.

– Я схожу, – говорит Гейл. – Дам знать на почте.

– Только мне надо будет подписать официальное извещение. Принесите мне оттуда бланк, я его заполню, а вы отдадите. Буду весьма признателен.

Стены квартиры выкрашены в белый цвет, – возможно, это и имел в виду управдом, говоря о современности. Бамбуковые жалюзи, крохотная кухонька, зеленый диван-кровать, стол, комод и два стула. На стене – одна картина: то ли репродукция живописи, то ли раскрашенная фотография. Желтовато-зеленый пустынный пейзаж: камни, редкие кустики полыни, смутно виднеются дальние горы. Гейл уверена, что где-то уже видела этот пейзаж.

Она заплатила за квартиру наличными. Потом занялась обустройством – купила постельное белье, полотенца, запас продуктов, кое-какие кастрюли и тарелки, печатную машинку. Пришлось открыть счет в банке, стать из путешественницы – жительницей этой страны. Магазины оказались рядом, идти меньше квартала. Бакалея, лавка старьевщика, аптека, чайная. Скромные заведения с полосками цветной бумаги в дверном проеме и холщовыми козырьками, натянутыми над тротуаром. Роскошными эти заведения не назовешь. В чайной всего два стола. Все товары в лавке старьевщика, вместе взятые, пожалуй, потянут на коллекцию пожитков заурядной семьи. Коробки сухих завтраков в бакалее, бутылки с сиропом от кашля и коробочки пилюль в аптеке расставлены на полках по одной, словно имеют особую ценность или особое значение.

Но Гейл находит все нужное. В лавке старьевщика – свободные ситцевые платья в цветочек и соломенную сумку для продуктов. Теперь Гейл ничем не отличается от любой другой прохожей. Домохозяйки средних лет, с голыми, но незагоревшими руками и ногами. Эти женщины ходят за покупками ранним утром или ближе к концу дня. Еще она купила соломенную шляпу с мягкими полями, чтобы лицо было в тени, – тоже как у местных жительниц. Мелькающие на миг, затененные, расплывчатые, веснушчатые лица.

Каждый день ровно в шесть пополудни город накрывает темнота, и Гейл вынуждена думать, чем занять вечерние часы. Телевизора в квартире нет, но чуть дальше за магазинами обнаруживается библиотека – старуха-владелица открыла ее в собственной гостиной. Старуха носит сеточку на волосах и серые фильдеперсовые чулки. (Где она берет фильдеперсовые чулки в наше время?) У старухи худосочное тело и бесцветные, плотно сжатые неулыбчивые губы. Именно ее представляет себе Гейл, когда пишет ответ от имени Кэтрин Тернаби. И библиотечную старуху про себя называет именно так – каждый раз, когда ее видит, то есть почти каждый день, потому что больше одной книги на руки не дают, а Гейл читает по книге за вечер. Это Кэтрин Тернаби, думает Гейл, – она умерла и переселилась всего за пару кварталов от прежнего жилища.

Всю эту дребедень про гербоносных и негербоносных Тернаби Гейл почерпнула из книги. Не из нынешнего своего чтения. Эту книгу она читала давно, в юности. Герой был негербоносным, но достойным наследником большого имения. Заглавия Гейл не помнила. Люди, с которыми она жила тогда, предпочитали что-нибудь вроде «Степного волка», или «Дюны», или произведения Кришнамурти. А Гейл виновато читала исторические романы. Она была почти уверена, что Уилл не стал бы читать такое и что ему негде было набраться подобных знаний. И еще она уверена, что Уилл обязательно ответит – ему захочется осадить Кэтрин.

Она ждет, убивая время с помощью библиотечных книг. Они, кажется, даже старше любовных романов, которые Гейл читала двадцать лет назад. Некоторые из этих книг она еще тогда брала в библиотеке в Виннипеге, и они уже тогда были старомодными. «Девушка из Лимберлоста», «Голубой за́мок», «Мария Шаделен». Конечно, эти книги напоминают Гейл о ее жизни до Уилла. Да, она жила и до Уилла и еще может частично воскресить ту жизнь. Если захочет. В Виннипеге у Гейл живет сестра. Еще у нее там есть тетя. Тетя живет в доме престарелых и до сих пор читает по-русски. Бабушки и дедушки Гейл родом из России, ее родители еще не забыли русский язык. Ее по-настоящему зовут не Гейл, а Галя. Она порвала с родными – или это они с ней порвали, – когда в восемнадцать лет ушла из дому и стала скитаться по стране, как тогда было модно. Сначала с друзьями, потом с парнем, потом с другим парнем. Она плела украшения из бисера, красила шарфы в стиле батик и продавала все это на улице.

=Уважаемая мизз Тернаби!

Большое спасибо, что просветили меня по такому важному вопросу, как различие между гербоносными и негербоносными Тернаби. Как я понял, Вы питаете сильные подозрения, что я отношусь к последним. Уверяю Вас, я отнюдь не имел намерения вторгнуться на эту священную территорию или нашить герб Тернаби себе на футболку. В стране, откуда я родом, не уделяют особого внимания подобным вещам, и я думал, что в Австралии тоже так, но теперь вижу, что ошибался. Возможно, по причине преклонного возраста Вы не заметили, что система ценностей в обществе несколько изменилась. В отличие от меня – я иду в ногу со временем, поскольку до недавнего времени работал с молодежью, и этому также способствуют мои оживленные дискуссии с молодой женой.

Мои намерения были совершенно невинны: наладить общение с кем-нибудь в этой стране за пределами театральной среды и среды работников образования – круга, из которого мы с женой, кажется, никак не можем вырваться. В Канаде у меня осталась мать, и я по ней скучаю. Правду сказать, Ваше письмо отчасти напомнило мне ее. Она могла бы написать такое шутки ради, но я не уверен, что Вы шутили. Мне показалось, что у вас воспаление геральдики.=

Когда Уилл обижен и выбит из колеи в определенном смысле – большинству людей трудно предугадать и трудно распознать в нем это состояние, – он ударяется в сильный сарказм. Способность иронизировать его покидает. Он трепыхается, повергая людей в неловкость – не за их собственное поведение, как он хотел, а за него. Такое случается с ним редко; обычно тогда, когда ему кажется, что его не ценят. Когда даже он сам перестает себя ценить.

Вот, значит, в чем беда, думает Гейл. Сэнди и ее юные друзья и их общее юное дерзкое самомнение. Их примитивная уверенность в своей правоте. Его остроумие не ценят, его энтузиазм считают вышедшим из моды. Ему никак не удается обрести авторитет в этой компании. Он гордился своей связью с Сэнди, но теперь эта гордость начала потихонечку выдыхаться.