Текст книги "Тайна, не скрытая никем (сборник)"

Они прошли по тропе и вывели Юни на бывшую территорию ярмарки. И привели к себе в палатку. Но Юни, кажется, не успела увидеть ее снаружи. Она просто вдруг оказалась внутри и увидела, что палатка – белая, очень высокая и белая, и трепещет, как парус на лодке. Кроме того, палатка была залита светом – тут Юни опять не смогла сказать, откуда исходил этот свет. И еще часть этой палатки, или здания, или что оно там, кажется, была стеклянной. Да. Совершенно точно, из зеленого стекла – очень светлого оттенка зеленого цвета. Панели этого стекла были словно вставлены между парусами. Возможно, пол тоже был стеклянный – Юни помнила, что ступала ногами по чему-то прохладному и гладкому. Совсем не похоже на траву, и совершенно точно не гравий.

Позже в газете появился рисунок – фантазия художника, что-то вроде яхты на тарелке. Но Юни вовсе не называла это летающей тарелкой – во всяком случае, когда рассказывала по свежим следам. И вообще, она ничего не говорила из того, что потом появилось в печати – в сборнике, вместе с другими подобными историями: что ее тело исследовали, что ее кровь и другие биологические жидкости подвергали анализу, что, может быть, у нее тайно похитили яйцеклетку и оплодотворили ее где-то в инопланетном измерении, что произошло незаметное или, наоборот, подобное взрыву слияние и гены Юни пополнили собой жизненный поток инопланетян-оккупантов.

Ее посадили на сиденье, которого она до этого не замечала и не могла бы сказать, что это – трон или простой стул, и дети начали плести вокруг нее вуаль. Вуаль была похожа на полог от комаров или что-то такое – легкая, но прочная. Все трое детей беспрестанно двигались, сплетая или закручивая ткань вокруг Юни и не сталкиваясь между собой. К этому времени Юни уже перестала расспрашивать детей. «Что вы делаете?», «Как вы сюда попали?» и «Где все взрослые?» – все эти вопросы ускользнули неизвестно куда, и Юни тоже оказалась в этом неведомом месте и была не в силах описать происходящее. Возможно, в это время звучало какое-то пение или жужжание и проникало в голову к Юни – что-то восхитительное, успокаивающее. И все было так естественно. Любые вопросы показались бы столь же неуместными, как вопрос «Да что же тут делает чайник?» в обычной кухне.

Когда она очнулась, ни вокруг нее, ни над ней ничего не было. Она лежала в ярких солнечных лучах позднего утра. На твердой земле, на территории бывшей ярмарки.

– Чудесно, – вставил несколько раз Билли Дауд, глядя на Юни и слушая ее рассказ.

Никто не знал точно, что Билли имеет в виду. От него пахло пивом, но он казался трезвым и слушал очень внимательно. Более чем внимательно – можно даже сказать, что он был зачарован. Удивительные откровения Юни, ее раскрасневшееся грязное лицо, ее тон, в котором сквозила самоуверенность, казалось, доставляли Билли Дауду высочайшее наслаждение. Может быть, он говорил про себя: какое облегчение! Какое счастье – обнаружить в мире и, более того, рядом с собой это спокойное, нелепое существо. Чудесно.

Его любовь – типичная любовь Билли Дауда – могла ринуться вперед, отвечая на нужду Юни, о которой та доселе и не подозревала.

Тетя Мюриель сказала, что пора звонить в газеты.

– Но ведь Билл Проктор сейчас, наверно, в церкви? – сказала мать Юни. Она говорила о редакторе карстэрской газеты «Зоркий страж».

– Билл Проктор перетопчется, – заявила тетя Мюриель. – Я звоню в Лондон[16]16
  Речь идет о городе Лондоне в Канаде, в провинции Онтарио.


[Закрыть], в газету «Свободная пресса».

Она в самом деле туда позвонила, но не попала на нужного человека – трубку взял какой-то вахтер, поскольку было воскресенье.

– Они об этом пожалеют! – сказала она. – Я пойду через их голову прямо в «Торонтовскую звезду»!

Она приняла командование. Юни не возражала. Казалось, она удовлетворена. Закончив рассказ, она сидела с безразлично-довольным видом. Ей не пришло в голову попросить, чтобы кто-нибудь взял на себя ответственность за нее, попытался ее защитить, относился к ней уважительно и по-доброму во всех будущих превратностях. Но Билли Дауд и без просьб уже взял эту задачу на себя.

Юни прославилась – ненадолго. Приезжали журналисты. Приехал писатель. Приехал фоторепортер – он снял территорию бывшей ярмарки и особенно ипподром, сочтя его следом, оставленным летающей тарелкой пришельцев. Еще он сфотографировал эстраду, якобы разрушенную летающей тарелкой при посадке.

Интерес к подобным историям достиг апогея много лет назад и с тех пор начал убывать.

«Кто знает, что там случилось на самом деле? – писал отец Рии в письме, адресованном в Калгари. – Одно можно сказать точно: Юни Морган не заработала на этом ни цента».

Письмо он писал Рии. Вскоре после приезда в Калгари Уэйн и Рия поженились. В те времена можно было снимать квартиру вместе, только будучи женатыми, а Уэйн и Рия обнаружили, что жить отдельно друг от друга не хотят. И это нежелание сохранилось у них на долгие годы, хотя они обсуждали возможность раздельной жизни, и угрожали ею друг другу, и даже пробовали пожить так – пару раз, недолго.

Уэйн бросил работу в газетах и переключился на телевидение. Много лет подряд его можно было видеть в позднем выпуске новостей – иногда под снегом или дождем и даже на Парламентском холме в Оттаве, – он вел репортаж или пересказывал какие-нибудь слухи. Позже он стал отправляться в разные города за границей и то же самое делал там, а еще позже стал одним из людей, которые сидят перед камерой и обсуждают, что значит та или иная новость и кто именно врет.

(Юни очень полюбила телевизор, но Уэйна ни разу не видела – она терпеть не могла, когда люди просто болтают, и всегда переключалась на другой канал, где что-нибудь происходило.)

Приехав ненадолго в Карстэрс и гуляя по кладбищу – чтобы узнать, кто перебрался туда со времени ее последнего визита, – Рия видит на камне имя Люциллы Флэгг. Ничего страшного – Люцилла на самом деле жива. Это ее муж умер, и Люцилла сразу заказала высечь на камне свое имя и дату рождения, заблаговременно. Так многие делают, потому что резчики по камню дерут за свою работу все больше и больше.

Рия вспоминает шляпы и венки из розовых бутонов, и у нее в душе поднимается нежность к Люцилле, на которую та никогда не ответит такой же нежностью.

Рия и Уэйн прожили вместе уже больше половины жизни. За это время у них родилось трое детей (и перебывало – если считать честно – в пять раз больше любовников на двоих). А теперь – внезапно и удивительно – суматоха, кишение и неопределенное, но радостное ожидание того, что принесет жизнь, начинают утихать, и Рия понимает, что это – знак приближения старости. Сейчас, здесь, на кладбище, она громко говорит вслух: «Я не могу к этому привыкнуть».

Уэйн и Рия навещают Даудов, с которыми в каком-то смысле дружат, и обе пары едут туда, где когда-то была территория старой ярмарки.

Там Рия говорит то же самое.

Домов у реки больше нет. Дом Морганов, дом Монков – все следы давнего, ошибочного поселения исчезли. Зона затопления в пойме реки перешла под контроль Речного управления. Теперь здесь запрещено строить. Просторная территория ярмарки, подстриженный и расчищенный берег – ничего этого больше нет, лишь кое-где торчат прежние старые деревья. Листья на них еще зеленые, но уже придавлены рассыпанным в воздухе влажным золотом. На дворе сентябрьское утро, и до конца века осталось совсем немного.

– Я не могу к этому привыкнуть, – говорит Рия.

Волосы теперь белые у всех четверых. Рия стала худой и стремительной, и ее оживленная, игривая манера общения помогает ей в работе – она преподает английский язык иностранцам. Уэйн тоже худой. У него мягкая белая бородка и мягкие манеры. Вне телевизора он похож на тибетского монаха. Перед телекамерой он становится язвительным и даже порой бывает жестоким.

Дауды оба крупные, статные, со свежими лицами и здоровой пухлостью.

Билли Дауд улыбается неукротимости Рии и рассеянно-одобрительно озирается вокруг.

– Время идет вперед, – говорит он.

Он хлопает жену по широкой спине в ответ на тихое ворчание, которого другие двое не слышат. Он говорит ей, что они через минуту поедут домой и она не опоздает к программе, которую смотрит каждый день.

Отец Рии был совершенно прав, когда сказал, что Юни не заработала ни гроша на своем приключении. И касательно Билли Дауда он тоже оказался прав. Когда умерла мать Билли, дела на фабрике пошли плохо, и Билли ее продал. Люди, которые купили фабрику, тоже скоро в свою очередь ее продали, и фабрика закрылась. Теперь в Карстэрсе больше не делают пианино. Билли уехал в Торонто и устроился на работу, – по словам отца Рии, его работа была как-то связана с шизофрениками, наркоманами или христианством.

На самом деле Билли работал в «домах на полпути» и «групповых домах»[17]17
  «Дома на полпути» (halfway houses) – учреждения для вышедших из тюрьмы заключенных, где им после освобождения предоставляется жилье, помощь в адаптации, поддержка и наблюдение социального работника, что снижает риск их возвращения к преступной жизни. «Групповые дома» (group homes) – резиденции для детей и молодых людей, которые не могут жить в семье, или хронических больных. Жители «группового дома» обеспечиваются уходом и поддержкой.


[Закрыть], и Рия с Уэйном это знали. Билли по-прежнему поддерживал особую дружбу с Юни. Когда Беа, сестра Билли, стала пить больше, чем следовало бы, и уже не могла следить за собой, Билли нанял Юни за ней присматривать. (Сам Билли к этому времени вообще перестал пить.)

Когда Беа умерла, Билли унаследовал особняк и устроил там дом для престарелых и инвалидов, не лежачих. Он хотел создать место, где этим людям было бы удобно, где их окружала бы доброта, где были бы для них маленькие радости и развлечения. Он вернулся в Карстэрс и сам стал управлять этим домом.

Он попросил Юни Морган выйти за него замуж.

– Но только чтоб безо всякого такого, вот этого, – сказала Юни.

– О моя дорогая! – воскликнул Билли. – О моя дорогая, милая Юни!

Вандалы

I

«Милая Лайза! Я пишу, так как до сих пор не поблагодарила тебя за то, что ты тогда съездила в наш бедный старый дом („Малая унылость“ теперь оправдывает свое название!), бросив вызов снежной буре или, во всяком случае, ее последствиям, и за то, что ты рассказала мне об увиденном. И твоего мужа я тоже хочу поблагодарить – за то, что он отвез тебя на снегоходе, и за то, что это он, как я подозреваю, заколотил разбитое окно, преграждая доступ диким зверям и т. п. Не собирайте себе сокровищ на земле, где моль и ржа, не говоря уже о подростках-хулиганах, истребляют[18]18
  «Не собирайте себе сокровищ на земле, где моль и ржа истребляют и воры подкапывают и крадут». Мф. 6: 19.


[Закрыть]. Лайза, я слышала, что ты стала христианкой – это так замечательно! Ты родилась заново? Мне всегда нравилось, как это звучит!

О Лайза, я знаю, что я нудная старуха, но ты и бедняжка Кенни для меня до сих пор все те же хорошенькие загорелые ребятишки, что прятались за деревьями, пугая меня, и с разбегу ныряли в пруд.

Ладнер вовсе не предчувствовал свою смерть накануне операции – или за два дня до нее, я уже не помню точно, когда я тебе звонила. В наши дни мало кто умирает от простого коронарного шунтирования, а Ладнер к тому же вообще не осознавал, что смертен. Он просто тревожился из-за разных мелочей – например, из-за того, что не помнил, перекрыл ли воду. Подобные детали беспокоили его все больше и больше. Это единственное, в чем у него проявлялся возраст. Хотя, я полагаю, вода – не такая уж и мелочь: если бы прорвало трубы, это была бы настоящая катастрофа. Но катастрофа все равно произошла. Я с тех пор только один раз побывала в доме – посмотреть, что там и как, – и странное дело, все это показалось мне естественным. Оно как-то гармонировало со смертью Ладнера – словно так и должно быть. Мне показалось, что неестественно как раз было бы взяться за дело и убраться в доме. Хотя, я полагаю, мне все равно придется это сделать, ну или нанять кого-нибудь. У меня большое искушение: чиркнуть спичкой – и гори оно все огнем, но я полагаю, что в таком случае меня упрячут под замок.

Я отчасти жалею, что не кремировала Ладнера, но тогда мне это не пришло в голову. Я только похоронила его на участке Даудов, чтобы удивить отца и мачеху. Но – я обязательно должна тебе рассказать об этом – на следующую ночь мне приснился сон! Мне снилось, что я за магазином „Канадская шина“ и там поставлен большой пластиковый тент, как весной, когда там продают рассаду и растения для высадки в грунт. Я пошла и открыла багажник машины, как обычно, когда покупаю сальвии или бальзамин на год. Кроме меня, там ждали и другие люди, а работники в зеленых фартуках ходили к тенту и обратно. Какая-то женщина сказала мне: „Оглянуться не успели, как семь лет пролетело!“ Она говорила так, словно мы знакомы, но я ее не знала. Я подумала – почему со мной все время так бывает? Может, оттого, что я одно время работала учительницей? А может, оттого, что у меня такая, мягко выражаясь, жизненная стезя?

Потом до меня дошло, что означает „семь лет“, и я поняла, зачем сюда приехала и зачем приехали все эти люди. За костями. Я приехала за костями Ладнера. В моем сне прошло семь лет, как его похоронили. Но я подумала: „Так делают в Греции или где там, но почему вдруг у нас теперь такой порядок?“ Я стала спрашивать окружающих – что, на кладбищах не хватает места? Отчего мы вдруг завели такой обычай? Он языческий, или христианский, или что? Люди, к которым я обращалась, глядели на меня очень странно – как-то мрачно, словно я их оскорбила, и я подумала – ну вот, что я такого сделала? Я всю жизнь живу в этих местах, и все равно на меня иногда вот так смотрят. Отчего? Может, из-за слова „языческий“? Тут один сотрудник магазина протянул мне пластиковый пакет, и я с благодарностью приняла его и стала вспоминать Ладнера – какие у него были сильные кости в ногах, широкие кости в плечах, и его умный череп, и все это теперь отмыто и отполировано какой-то специальной моющей машиной со щетками, несомненно скрытой под этим пластмассовым тентом. Все это, кажется, было как-то связано с очищением чувства, которое я питала к Ладнеру, а он – ко мне, но главная идея была даже интереснее и тоньше. В любом случае я была очень счастлива, получив пакет, и другие люди тоже были счастливы. Кое-кто даже начинал веселиться и подбрасывать свои пакеты в воздух. Некоторые пакеты были ярко-голубые, но большинство – зеленые, и у меня тоже был обычный, зеленый.

– О, – сказал мне кто-то, – вы уже получили свою девочку?

Я поняла, что имелось в виду. Кости маленькой девочки. Я поняла, что мой пакет на самом деле слишком маленький и легкий, в нем не мог быть Ладнер. То есть кости Ладнера. „Что за маленькая девочка?“ – подумала я. Но я уже начинала путаться в происходящем и подозревать, что все это сон. И у меня мелькнула мысль: „Может, они имели в виду маленького мальчика?“ И просыпаясь, я уже думала о Кенни и пыталась понять, не прошло ли после его аварии семь лет. (Лайза, я надеюсь, что не причиняю тебе боли, когда пишу об этом, – и да, я знаю, что Кенни тогда уже не был ребенком.) Проснувшись, я подумала, что надо спросить Ладнера обо всем этом. Я всегда знаю, еще даже до того, как проснусь, что Ладнер не лежит рядом со мной и что ощущение его присутствия, его тяжесть и тепло, его запах – это все лишь мои воспоминания. Но все равно, когда я просыпаюсь, мне кажется, что он в соседней комнате и я могу его позвать и рассказать ему свой сон, ну или что там мне в этот момент нужно. Потом я против воли осознаю, что это не так. Каждое утро. И мне становится холодно. Я словно съеживаюсь. У меня на груди как будто лежат тяжелые доски и не дают мне встать. Такое ощущение у меня бывает часто. Но сейчас я его не испытываю – только рассказываю о нем, и, по правде сказать, я довольно-таки счастлива, сидя тут с бутылочкой красного».

Это письмо Беа Дауд так и не отослала, и если совсем точно – так и не дописала. Она сидела в своем большом запущенном доме в Карстэрсе, пила и погружалась в мысли. Со стороны это выглядело как медленное угасание, но самой Беа доставляло печальную радость. Словно она выздоравливала после долгой болезни.

Беа Дауд познакомилась с Ладнером, когда Питер Парр повез ее за город покататься. Питер Парр преподавал естественные науки и по совместительству был директором в школе, где Беа одно время работала заменяющим учителем. У нее не было педагогического образования, но была степень магистра английского языка и литературы, а тогда на это смотрели проще. Еще в обязанности Беа входило сопровождение школьников на экскурсии – она помогала загонять стайку учеников в Королевский онтарийский музей или доставлять их в Стратфорд[19]19
  Стратфорд – город в провинции Онтарио (Канада), где ежегодно проводится театральный фестиваль продолжительностью около 6 месяцев. В репертуаре фестиваля – как классические, так и современные пьесы.


[Закрыть] на ежегодное вливание дозы Шекспира. Впрочем, заинтересовавшись Питером Парром, Беа постаралась свести свою работу в школе к нулю – ради соблюдения декорума. Жена Питера Парра лежала в лечебнице для хроников – у нее был рассеянный склероз, и муж ее заботливо навещал. Все восхищались им, и большинство понимало, что ему необходимо иметь постоянную женщину (Беа находила это выражение омерзительным), но некоторые, возможно, думали, что выбрал он неудачно. У Беа, как она сама говорила, послужной список был пестроват. Но, встретив Питера, она успокоилась – его порядочность, добросовестность и ровное расположение духа привнесли порядок в жизнь Беа, и она сама думала, что это ей приятно.

Когда Беа говорила, что ее послужной список пестроват, она принимала саркастический или самоуничижительный тон, не отражающий ее подлинного мнения о своей жизни – цепочке любовных связей. Эта жизнь началась, когда Беа вышла замуж. Муж ее был английским пилотом, и его воинская часть располагалась на базе возле Уэлли во время Второй мировой войны. После войны Беа поехала с мужем в Англию, но скоро они развелись. Беа вернулась домой и чем-то занималась – в том числе вела хозяйство для своей мачехи и зарабатывала магистерскую степень. Но главным содержанием ее жизни были любовные связи, и она знала, что кривит душой, отзываясь о них пренебрежительно. Одни были сладкими, другие горькими; в одних она была счастлива, в других несчастна. Она знала, каково сидеть в баре и ждать мужчину, который в итоге так и не придет. Ожидать писем, плакать прилюдно. И наоборот – подвергаться преследованиям мужчины, который ей больше не был желанен. (Например, ей пришлось уйти из Общества любителей оперетты из-за идиота, который свои арии баритона адресовал исключительно ей.) Но она все еще чувствовала первый сигнал приближения любовной связи, словно тепло солнечных лучей на коже, словно музыку, что доносится через открытую дверь, или, как она сама часто говорила, словно тот момент, когда черно-белый рекламный ролик в телевизоре вдруг рассыпается всеми цветами радуги. Беа не считала, что напрасно тратит свое время. Не считала, что потратила его напрасно.

Она думала – и честно признавалась, – что тщеславна. Она любила, когда ей делали приятное, любила быть в центре внимания. Например, ее расстраивало, что Питер Парр, беря ее с собой за город покататься, никогда не делал это исключительно для того, чтобы насладиться ее обществом. Он нравился многим, и ему люди нравились – даже те, которых он только что увидел впервые в жизни. Его поездки с Беа каждый раз кончались тем, что они заходили к кому-нибудь «на огонек», или битый час болтали с бывшим учеником Питера, теперь работающим на заправке, или отправлялись в тут же задуманный поход с какими-нибудь людьми, с которыми только что познакомились в придорожном магазине, заехав туда за парой эскимо. Беа влюбилась в Питера из-за его трагичного положения, его рыцарственности и одиночества, робкой улыбки узких губ – но на самом деле он был болезненно общителен. Он был из тех людей, которые не могут проехать мимо семьи, играющей в волейбол у собственного дома, – так и норовят выскочить из машины и присоединиться к игре.

Как-то в мае, в воскресенье после обеда, посреди ослепительного, свежего зеленого дня Питер сказал Беа, что хочет на минутку заглянуть к одному человеку по имени Ладнер. Беа решила, что он уже знаком с этим Ладнером, раз называет его так запросто и, кажется, много о нем знает. Питер рассказал, что Ладнер приехал сюда из Англии вскоре после войны, что он служил в военно-воздушном флоте (да, совсем как муж Беа!), но его самолет сбили, и он получил ожоги целой половины тела. И решил жить отшельником. Он отвратил свое лицо от растленного, воюющего и конкурирующего общества, купил четыреста акров непахотной земли (в основном болот и кустарника) в тауншипе Стрэттон и там создал удивительный природный заповедник – с мостиками, тропами, ручьями; на ручьях он построил плотины, чтобы получились пруды, а вдоль троп установил удивительно живые на вид чучела зверей и птиц. Оказывается, он был по профессии чучельником и работал в основном для музеев. Он ничего не брал с людей, которые ходили по его тропам и любовались экспонатами. Ибо он был сильно ранен и горько разочарован жизнью и удалился от мира, но воздавал миру добром, как мог, реализуя свою любовь к природе.

Потом Беа узнала, что большая часть этого – неправда или частично неправда. Ладнер вовсе не был пацифистом – он одобрял войну во Вьетнаме и верил, что ядерное оружие служит сдерживающим фактором. Он считал, что конкуренция в обществе благотворна. Ожоги у него были только с одной стороны лица и шеи, и получил он их во время наземного боя (он был в пехоте) под Каном, во Франции. Он не уехал из Англии сразу после войны, а проработал там много лет в одном музее, пока не случилось нечто – Беа так и не узнала что, но в результате он решил навсегда оставить и эту работу, и страну.

Про участок земли и то, что он там сделал, все было правдой. Правдой было и то, что он таксидермист.

Беа и Питер не сразу нашли дом Ладнера. Тогда у него была лишь хижина, спрятанная за деревьями. Наконец Питер с Беа наткнулись на дорожку, ведущую к дому, поставили на ней машину и вылезли. Беа ждала, что ее представят хозяину, потащат на экскурсию по заповеднику и будут наводить скуку час или два подряд, а потом, может быть, еще придется сидеть в компании за чаем или пивом, пока Питер Парр скрепляет очередную дружбу.

Из-за дома вышел Ладнер и набросился на них. Беа сначала показалось, что с ним злая собака. Но она ошиблась. Ладнер не держал собак. Он был сам себе злой собакой.

Первые слова, с которыми Ладнер обратился к ним, были: «Чего надо?»

Питер Парр сказал, что не будет ходить вокруг да около:

– Я столько слышал о сотворенном вами прекрасном заповеднике. И я вам сразу скажу, что я работник образовательной сферы. Я учу старшеклассников – во всяком случае, пытаюсь. Я стараюсь вложить им в головы идеи, которые впоследствии не дадут этим детям попортить мир или вообще начисто взорвать его. Какие примеры они видят вокруг себя? Только дурные. Ни одного светлого пятна. И вот поэтому я набрался храбрости и приехал сюда к вам, чтобы просить об одолжении.

Экскурсии на природу. Избранные ученики. Увидеть, как даже один человек может изменить мир. Уважение к природе, сотрудничество с окружающей средой, возможность взглянуть своими глазами.

– Ну а я не работник образовательной сферы, – заявил Ладнер. – Мне насрать на ваших подростков, и мне только еще не хватало, чтобы толпы лоботрясов слонялись по моей земле, курили сигареты и лыбились как дебилы. Не знаю, с какого перепугу вы взяли, что я все это сделал для общественного блага. Оно меня ни капельки не интересует. Иногда я пускаю сюда людей, но кого пускать – решаю я сам.

– Ну вот, я думал, может быть, вы только нас пустите, – сказал Питер Парр. – Только нас, сегодня – позволите нам взглянуть?

– Сегодня – исключено. Я работаю на тропе.

Они вернулись в машину, и, выруливая по усыпанной гравием дороге, Питер Парр сказал Беа:

– Ну, кажется, мы разбили лед, верно?

Это была не шутка. Питер так никогда не шутил. Беа в ответ сказала что-то неопределенно-ободрительное. Но поняла – а может, поняла уже несколько минут назад, на дорожке у дома Ладнера, – что с Питером ей не по дороге. Ее больше не привлекало его добродушие, его благие намерения, занимающие его вопросы, его стремления. Все, что ей когда-то в нем нравилось и утешало, теперь в большей или меньшей степени обратилось в прах и пепел. И особенно – теперь, когда она услышала его разговор с Ладнером.

Конечно, она могла бы сказать себе, что это не так. Но подобное было не в ее натуре. Даже после многих лет добродетельной жизни это было не в ее натуре.

Тогда у нее были один-два друга, которым она писала (и в самом деле отправляла) письма, где рассматривала, разбирала и пыталась объяснить этот поворот в своей жизни. Она писала: «Мне очень не хотелось бы думать, что я побежала за Ладнером лишь потому, что он был груб и вспыльчив и чуточку дик, и еще потому, что у него на щеке было пятно, блестящее, как металл, в лучах солнца, падающих сквозь кроны деревьев». Ей не хотелось так думать, потому что именно так поступали женщины в дурацких дамских романах: при виде дикаря у них начинало чесаться кое-где, и прощай, мистер Простой-хороший-парень.

Нет, писала она, это не так. Но про себя думала – зная, что это очень непрогрессивно и просто неприлично с ее стороны, – что некоторые женщины, такие как она сама, вечно начеку: они выискивают безумие, в котором найдется место и для них. Ибо что такое жизнь с мужчиной, как не жизнь внутри его безумия? Безумие мужчины может быть совсем обычным, непримечательным – например, если он болеет за определенную команду. Но такое безумие будет недостаточным. Недостаточно большим – и оттого оно лишь озлобит женщину и лишит ее довольства жизнью. У Питера Парра, например, проявления доброты и веры в людей доходили до явного фанатизма. Но в конце концов, писала Беа, мне его безумие не подошло.

Что же предложил ей Ладнер – такое, что вместит и ее? Не только убеждение, что крайне важно изучать повадки дикобразов и писать яростные письма на эту тему в журналы, о которых Беа раньше и не слышала. Она имела в виду также и то, что ее научат жить в окружении неумолимости, отмеренных доз равнодушия, по временам похожего на презрение.

Так она объясняла свое состояние в первые полгода.

До нее были и другие женщины, которые полагали себя способными на то же самое. Беа находила их следы. Пояс двадцать шестого размера, баночка масла какао, причудливые гребенки для волос. Но Ладнер их всех выгнал.

– Почему ты их выгнал, а меня нет? – спросила она.

– У них не было денег, – ответил он.

Это была шутка. «Я каждый день просто животик надрываю от смеха». (Теперь она сочиняла письма только мысленно.)

Но в каком же состоянии она ехала в имение Ладнера посреди школьной недели, через несколько дней после их первой встречи? Ею владели похоть и ужас. Она не могла не жалеть себя, напялившую шелковое нижнее белье. У нее стучали зубы. Она презирала себя – рабыню собственных потребностей. Впрочем, она испытывала эти чувства не в первый раз и не притворялась, что испытывает их впервые. То, что с ней происходило сейчас, пока не сильно отличалось от прошлого опыта.

Она легко нашла нужное место. Хорошо запомнила дорогу. Она сочинила легенду: она заблудилась. Искала расположенный рядом питомник, где продают кусты, и заблудилась. Время года как раз подходило для высадки кустов. Но Ладнер работал на дороге перед участком – строил дренажную трубу – и приветствовал Беа так деловито, без удивления и неприязни, что она поняла: оправдания не нужны.

– Побудь тут, пока я не закончу, – сказал он. – Еще минут десять.

Для Беа ничто не могло с этим сравниться, ничто не горячило ей кровь так, как наблюдение за мужчиной, делающим тяжелую работу: когда он забывает о тебе и трудится с упоением, аккуратно и ритмично. В Ладнере не было ничего расточительного, лишнего – ни слишком большого роста, ни избытка энергии, и он уж точно не терял время на затейливые разговоры. Седые волосы были подстрижены очень коротко, по моде его далекой юности, – макушка отсвечивала серебром, как и металлически блестящее пятно на щеке.

Беа сказала, что согласна с ним по поводу школьников:

– Я работала замещающим учителем, и мне приходилось возить детей на экскурсии. По временам мне хотелось спустить на них собак и сбросить весь класс в отхожую яму.

Потом она сказала:

– Надеюсь, вы не думаете, что я приехала вас в чем-то убеждать. Никто не знает, что я здесь.

Он ответил не сразу.

– Наверно, вы хотите пройтись по участку? – спросил он, покончив с работой. – Хотите? Хотите, я для вас проведу экскурсию?

Он сам сказал это, причем от чистого сердца. Экскурсия. На Беа были неподходящие туфли, – впрочем, на том этапе жизни у нее не нашлось бы ни одной пары обуви, подходящей для прогулок по лесу. Ладнер не притормаживал, поджидая ее, не помогал перебраться через ручей или вскарабкаться по склону. Ни разу не протянул ей руку и не предложил присесть отдохнуть на какое-нибудь подходящее бревно, или камень, или откос.

Сначала он повел ее по дощатым мосткам, проложенным через болото, к пруду, где гнездились канадские гуси и где два лебедя кружили в танце – тела безмятежны, но шеи ретивы, из клювов вырываются злые крики.

– Это парочка? – спросила Беа.

– Очевидно.

Недалеко от живых птиц стояла застекленная витрина с чучелами – беркут с распростертыми крыльями, неясыть и полярная сова. Витрина была сделана из старого холодильника с прорезанным в стенке окном и раскрашена под камуфляж – в серые и зеленые зигзаги.

– Как изобретательно, – сказала Беа.

– Я использую, что подвернулось, – ответил Ладнер.

Он показал ей бобровую лужайку, заостренные пеньки поваленных бобрами деревьев, растрепанные хатки, похожие на кучи хвороста, и – в застекленной витрине – двух бобров в богатых шубах. Затем Беа увидела рыжую лису, золотистую куницу, белого хорька, изящную семейку скунсов, дикобраза и ильку, которая, по словам Ладнера, была отчаянным зверем и могла даже убить дикобраза. Чучела енотов – совсем как живые – цеплялись за ствол дерева, волк стоял, словно воя на луну, и черный медведь чуть-чуть приподнял большую мягкую голову, показывая зрителю печальную морду. Ладнер сказал, что это маленький медведь. Больших он не может себе позволить, их приходится продавать – слишком уж хорошую за них дают цену.

Много было и птиц. Дикие индейки, пара взъерошенных куропаток, фазан с ярко-красной каймой вокруг глаз. На табличках было написано, где живут эти птицы, как называются по-латыни, чем питаются и как себя ведут. На некоторых деревьях тоже были таблички. Сжатая, точная, сложная информация. Были еще и другие таблички, с цитатами.

Природа ничего не делает без пользы.

Аристотель

Природа нас никогда не обманывает: мы всегда обманываем себя сами.

Руссо

Беа сначала останавливалась, чтобы прочитать их, но ей показалось, что Ладнера это раздражает – что он слегка нахмурился. Она больше не комментировала ничего из увиденного.

Она не могла определить, в какую сторону они идут, и не имела ни малейшего представления о плане участка. Это они разные ручьи перешли или один и тот же ручей несколько раз? Может быть, лес тянулся на много миль, а может – только до вершины ближайшего холма. Почки на деревьях едва распустились, и кроны не преграждали путь солнечным лучам. Землю усыпали триллиумы. Ладнер приподнял лист подофилла и показал Беа скрытый под ним цветок. Вокруг разворачивались толстые сочные листья, раскручивались спирали папоротников, желтая скунсова капуста перла из земли в заболоченных низинах, везде царило брожение жизненных соков и солнечный свет, а под ноги подворачивались коварно трухлявые стволы деревьев. И вдруг они оказались в старом яблоневом саду, со всех сторон окруженном лесом, и Ладнер велел искать грибы. Сморчки. Он сам нашел пять штук и не предложил поделиться с Беа. Она же все время путала сморчки с прошлогодними гнилыми яблоками.