Текст книги "Тайна, не скрытая никем (сборник)"

Следует признать, что жизнь в этих местах в самом деле тяжела для слабого пола. Недавно к нам поступила еще одна женщина не в своем уме, и ее положение гораздо более жалостно, так как является следствием изнасилования. Двое насильников были арестованы и, надо сказать, содержатся всего лишь через стену от своей жертвы, в мужском отделении. По временам эта несчастная принимается вопить и вопит иногда часами, так что острог теперь стал значительно менее приятным убежищем. Не могу сказать, убедит ли это нашу убийцу-самозванку признаться во лжи и уйти от нас. Она хорошо шьет и сможет найти работу швеи, если пожелает.

Мне весьма прискорбно было услышать о Вашей хвори и неудобстве Вашего жилья. Наш город уже так обустроился, что мы забываем про трудности, испытываемые поселенцами в глуши. Люди вроде Вас, добровольно переносящие эти трудности, заслуживают всяческого восхищения. Но да будет мне позволено сказать, что человек, здоровье которого пошатнулось, недолго протянет в Вашем положении. Я уверен, что, если Вы пожелаете дольше служить своей Церкви, перебравшись в более удобное место, Церковь не сочтет это за дезертирство.

Прилагаю письмо, написанное нашей подопечной в адрес некой Сэди Джонстон, живущей на Кинг-стрит в Торонто. Мы перехватили его, желая узнать больше о состоянии души узницы, но затем вновь запечатали и отправили по указанному адресу. Однако оно вернулось с пометкой «Адресат неизвестен». Мы не поставили в известность ту, что написала письмо, так как надеемся, что она напишет еще раз, более полно, и откроет нам некие сведения, которые помогут понять, сознательно ли она лжет.

Миссис Энни Херрон, острог в Уэлли, объединенные округа Гурон и Брюс, – мисс Сэди Джонстон, Торонто, Кинг-стрит, дом 49

20 декабря 1852 года

Сэди, мне тут хорошо и покойно и не на что пожаловаться ни в смысле еды, ни в смысле одеял. Острог – хорошее каменное здание, немножко похожее на наш Дом. Если у тебя выйдет приехать и навестить меня, я буду очень рада. Я часто разговариваю с тобой у себя в голове, но не хочу это все писать, потому что боюсь соглядатаев. Я тут занимаюсь шитьем – тутошнее белье было нивпорядке, когда я только пришла, но теперь оно впорядке. И еще я шью занавеси для оперного тиятра, это заказ снаружи. Надеюсь с тобой повидаться. Если поедешь на дилижансе, он проезжает прямо рядом с нами. Может быть, ты не захочешь приехать зимой, а весной захочешь приехать.

Мистер Джеймс Маллен – преподобному Уолтеру Макбейну

7 апреля 1853 года

Не получив ответа на свое последнее письмо, выражаю надежду, что Вы в добром здравии и, быть может, все еще принимаете участие в судьбе Энни Херрон. Она по-прежнему у нас и занята разнообразным шитьем – я достаю ей заказы с воли. Она больше не заводит разговоров ни о том, что она в тягости, ни о повешении, ни о своей истории. Она еще раз написала Сэди Джонстон, но очень кратко; я прилагаю ее письмо к своему. Не знаете ли Вы, случайно, кто такая может быть эта Сэди Джонстон?

Сэди, я так и не получила от тебя ответа. Я думаю, они перехватили мое письмо. Сегодня первое апреля 1853 года. Но мне не весело, как когда-то было нам, когда мы друг над другом шутили в этот день. Пожалуйста, приезжай меня повидать, если можешь. Я в остроге в Уэлли, но здорова и в безопасности.

Мистеру Джеймсу Маллену от Эдварда Хоя, владельца постоялого двора в Карстэрсе

19 апреля 1853 года

Возвращаю Ваше письмо, адресованное мистеру Макбейну, – он умер здесь, на постоялом дворе, 25 февраля. От него остались кое-какие книги, никому не нужные.

III

Миссис Энни Херрон, острог в Уэлли, – мисс Сэди Джонстон, Торонто. К нашедшему просьба отправить это письмо по адресу

Я вдруг увидела, что Джордж тащит его по снегу я думала это он бревно тащит. Я не знала, что это он. Джордж сказал, это он. Он сказал, сук упал с дерева и ударил его. Он не сказал убило, а сказал ударило. Я смотрела на него и все ждала что он заговорит. У него был рот приоткрыт и туда набился снег. И глаза тоже были немного приоткрыты. Нам нужно было в дом, потому что метель началась как не знаю что. Мы потащили его, я за одну ногу, он за другую. Я тащила, а сама себя уговаривала, что это все-таки бревно. В доме у меня был разведен огонь в очаге и снег на нем начал таять. Кровь растаяла и немножко потекла возле уха. Я не знала что делать, и боялась к нему подходить. Мне казалось, что он за мной следит глазами.

Джордж сидел у огня, прямо в своей большой тяжелой шубе и сапогах. Он сидел отвернувшись. Я сидела у стола, он у нас был сколочен из горбыля. Я сказала – откуда ты знаешь, что он мертвый? А Джордж ответил, ну потрогай его, если не веришь. Но я не хотела. Снаружи бушевала ужасная буря, ветер шумел в вершинах и рвал крышу с дома. Я сказала «Отче наш, иже еси на небесех» и так набралась храбрости. И повторяла это при каждом движении. Я сказала: «Мне надо его обмыть, помоги». И принесла ведро со снегом который я раньше поставила таять. Я начала с ног, пришлось стаскивать сапоги, это было нелегко. Джордж даже не повернулся ко мне, вообще не обратил внимания что я делаю, и не стал мне помогать, хотя я просила. Я не стала с него снимать ни штаны, ни шубу, просто не справилась бы. Но я обмыла ему руки и запястья. Я касалась его только тряпкой, никогда – руками. Под головой у него где накапал снег была кровь и мокро. Я хотела его перевернуть и помыть. Но не смогла. Тогда я пошла и потянула Джорджа за рукав. И сказала: «Помоги мне». А он сказал: «Что?» Я сказала, что надо его перевернуть. И он встал и пошел мне помогать, и мы его перевернули и теперь он лежал лицом вниз. И тогда я увидела. Увидела разруб от топора. Мы не сказали ни слова. Я смыла это все, кровь и что там еще. И велела Джорджу пойти принести мне простыню из сундука. У меня там была хорошая простыня, которую я не стелила на кровать. Я решила, что не стоит снимать с него одежду, хотя она и была хорошая, крепкая. Пришлось бы резать там, где кровь присохла, а тогда от одежды остались бы одни тряпки. Я отрезала маленький локон волос – вспомнила, как тогда в Доме это сделали, когда Лайла умерла. Потом я заставила Джорджа помочь мне перекатить его на простыню и стала его зашивать в нее. Пока я шила я сказала Джорджу пойти на подветренную сторону дома, где поленница – может там будет затишье и можно выкопать могилу. Раскидать поленницу – может под ней земля мягче.

Когда я шила, мне пришлось скрючиться в три погибели, так что я почти что лежала на полу рядом с ним. Сначала я зашила голову, только первым делом прикрыла ее простыней, чтобы не смотреть ему в глаза и рот. Джордж вышел и я слышала сквозь бурю, как он делает что я ему велела – он расшвыривал поленницу, и поленья иногда ударялись о стену дома. Я продолжала шить, и каждый раз когда еще часть его тела скрывалась из виду я говорила – даже вслух говорила: «Вот так, вот так». Голову я завернула аккуратно, а на ноги длины не хватило и я пришила туда свою нижнюю юбку с ришелье которую сделала в Доме, когда училась вышивать ришелье, и так я его всего закрыла.

Потом я вышла помочь Джорджу. Он убрал все поленья и уже копал. Я правильно подумала, земля в этом месте была мягкая. Штыковую лопату взял Джордж так что я сходила за совковой лопатой, и мы стали работать в четыре руки. Он откалывал и разбивал комья земли, а я выгребала.

Потом мы вытащили его. Теперь мы не могли тащить каждый за свою ногу так что Джордж взялся за голову а я за щиколотки где была нижняя юбка, и мы закатили его в могилу и принялись засыпать ее. Джордж забрал себе совковую лопату, а у меня никак не получалось набрать земли на штыковую, так что я стала грести землю руками и толкать ее в яму ногами как попало. Когда мы запихали всю землю обратно в яму, Джордж кое-как прихлопал ее сверху совковой лопатой. Потом мы на ощупь нашли в снегу все поленья и сложили поленницу обратно, как будто ее никто не трогал. Кажется, ни у кого из нас не было ни шапок ни варежек, но мы согрелись от работы.

Мы захватили с собой в дом поленьев для очага и заложили дверь изнутри засовом. Я вытерла пол и сказала Джорджу снять сапоги. Потом сказала снять шубу. Он послушался. И сел у огня. Я заварила что-то вроде чая из кошачьей мяты как научила меня миссис Трис и положила туда кусочек сахару. Но Джордж не стал пить. Я сказала, что горячо. И поставила остыть, но после Джордж тоже не захотел. И тогда я начала с ним разговаривать.

Это у тебя вышло нечаянно.

Ты был вне себя от гнева и не соображал, что делаешь.

Я видела, как он с тобой обращался. Сбивал с ног даже за мелочь какую-нибудь, а ты только вставал опять на ноги, не говоря ни слова. Он и со мной так же поступал.

Если бы ты этого не сделал с ним, однажды он бы это же самое сделал с тобой.

Послушай меня, Джордж. Послушай меня.

Если ты признаешься – как ты думаешь, что будет? Тебя повесят. Ты будешь мертвый и от тебя не будет никому никакого толку. Что станет с твоей землей? Скорее всего, она опять отойдет короне, и ее отдадут кому-нибудь еще, и весь твой труд достанется этому человеку.

А мне чего делать? Чего я тут буду делать одна, если тебя заберут?

Я достала овсяные лепешки, холодные, и подогрела их. Одну я положила ему на колено. Он взял ее, откусил и прожевал, но не мог проглотить и выплюнул в огонь.

Я сказала: «Слушай меня. Я много чего знаю. Я старше тебя. И еще я верю в Бога, я молюсь Богу каждую ночь, и Он мне посылает то, чего я прошу. Я знаю не хуже любого проповедника, чего хочет Бог. И я точно знаю, Он не хочет, чтобы такого хорошего парня, как ты, повесили. Ты только попроси прощения. Попроси прощения, только от всей души, и Бог тебя простит. И я то же самое скажу, тоже попрошу прощения, потому что, когда я увидела его мертвым, я не пожелала, ни на единый миг не пожелала, чтобы он ожил. Я скажу: „Господи, прости меня“, и ты скажи то же самое. Стань на колени».

Но он меня не послушался. Даже не двинулся со стула. Я сказала, ну ладно. Я придумала кое-что другое. Сейчас я принесу Библию. Ты же веришь в Библию? Это я его спросила. Скажи «да». Кивни.

Я не видела, кивнул он или нет, но сказала: «Ну вот. Видишь, ты кивнул. Теперь вот что. Я сделаю, как мы делали в Доме, когда хотели знать, что с нами случится или что мы должны делать. Мы открывали Библию не глядя, тыкали в страницу пальцем, а потом читали тот стих, в который попали. И там были все ответы на наш вопрос. А чтобы дело было совсем верное, нужно сказать, когда закрываешь глаза: „Господи, направь мой перст“».

Но он не шевельнулся – рука так и лежала на колене, и тогда я сказала: «Ну хорошо. Хорошо, я сама за тебя все сделаю». И я все сделала и прочитала ему то место, где остановился мой палец. Я держала Библию у огня, чтобы видеть.

Там оказалось что-то про старость и седину и «Не оставь меня, Боже»[14]14
  «И до старости, и до седины не оставь меня, Боже, доколе не возвещу силы Твоей роду сему и всем грядущим могущества Твоего». Пс. 70: 18.


[Закрыть]. И я сказала: «Это значит, ты проживешь до старости, до тех пор, пока станешь седой, и до тех самых пор с тобой ничего не случится. Так сказано тут, в Библии».

Следующий стих оказался про то, как такой-то взял такую-то в жены и она понесла и родила ему сына.

«Здесь сказано, что у тебя будет сын, – сказала я. – Тебе нужно жить дальше, еще подрасти, жениться и родить сына».

Но следующий стих я помню так хорошо, что могу и сейчас записать его по памяти. «И не могут доказать то, в чем теперь обвиняют меня»[15]15
  Деян. 24: 13.


[Закрыть].

Я сказала: «Джордж, ты слышишь? „И не могут доказать то, в чем теперь обвиняют меня“. Это значит, что тебе ничего не грозит. Тебе ничего не грозит. Теперь вставай. Вставай, иди ложись в постель и спи».

Он не мог этого сделать сам, так что я все сделала за него. Я тянула и дергала его, пока он не встал, а потом перетащила через всю комнату к кровати – не к его кровати в углу, а к большой – и посадила на нее, а потом заставила лечь. Я ворочала его туда и сюда и раздела до рубашки. У него стучали зубы, и я боялась, что это лихорадка или простуда. Я нагрела утюги, завернула их в тряпки и положила по одному с каждой стороны, прямо к коже. У нас в доме не было ни виски, ни бренди, только мятный чай. Я добавила туда сахару и заставила его выпить с ложки. Я своими руками растерла ему ступни, потом руки и ноги, намочила в горячей воде тряпки, отжала их и положила ему на живот и сердце. Все это время я говорила с ним уже другим голосом, мягче, и уговаривала его заснуть, чтобы, когда проснется, у него в голове прояснилось и все ужасы ушли прочь.

На него упал сук. Ты же сам мне сказал. Я прямо вижу, как он падает. Несется вниз так быстро, что сливается в одну полосу, и маленькие веточки, и треск, и все так быстро – едва ли не быстрей ружейного выстрела, и ты спрашиваешь: «Что такое?» – а сук ударяет его прямо по голове, и вот он мертвый.

Когда он уснул, я легла на кровать рядом с ним. Я сняла платье и посмотрела на черно-синие следы у себя на руках. Потом задрала юбку, чтобы посмотреть, не сошли ли еще другие синяки, высоко на бедрах. Еще не сошли. Тыльная сторона ладони у меня тоже была вся черная в том месте, где я закусывала ее зубами.

После того как я легла, ничего плохого не случилось. Я не спала всю ночь, прислушивалась к его дыханию и трогала его, проверяя, теплый ли. Как только забрезжило утро, я встала и развела огонь. Заслышав меня, он проснулся, и ему уже было лучше.

Он не забыл, что случилось, но говорил об этом так, словно все хорошо. Он сказал, что нам надо помолиться и почитать что-нибудь из Библии. Он открыл дверь – за ней намело большой сугроб, но небо вроде бы прояснело. Это был последний снегопад той зимы.

Мы вышли на улицу и сказали «Отче наш». Потом он спросил, где Библия. Почему она не на полке? Когда я принесла ее от очага, он спросил, как она там оказалась. Я не стала ему ни о чем напоминать. Он не знал, что читать, и я выбрала псалом 130, который нам давали учить в Доме. «Господи, не возвысилось сердце мое, и не превознеслись очи мои… я не смиренномудрствовал, но возвысил душу мою, как отнятое от груди дитя на мать свою…» Он прочитал псалом. Потом сказал, что разгребет тропинку в снегу и пойдет скажет Трисам. Я сказала, что сготовлю ему поесть. Он пошел грести снег, и я ждала, что он устанет и придет поесть, но он не пришел. Он греб и греб, разгреб длинную тропу и скрылся из виду и не вернулся. Вернулся, только когда стемнело, и сказал, что уже поел. Я спросила, сказал ли он Трисам про дерево. И тут он первый раз поглядел на меня нехорошо. Точно таким же нехорошим взглядом, бывало, смотрел на меня его брат. Я больше ни слова ему не сказала про то, что случилось, и даже не намекала на это. И он мне ни слова не сказал – но мне снилось по ночам, что он приходит и говорит мне всякое. Но я всегда точно знала, где сны, а где явь, и наяву дело ограничивалось нехорошими взглядами.

Пришла миссис Трис и стала уговаривать меня жить у них, так же как Джордж у них живет. Она сказала, что я могу и есть, и спать там – у них достаточно кроватей. Но я не пошла. Они думали, я не иду от горя, но на самом деле я не пошла, чтобы кто-нибудь не увидел моих синяков, и еще они стали бы ждать, что я буду плакать. Я сказала, что мне не страшно одной.

Почти каждую ночь мне снилось, что кто-нибудь из них гоняется за мной с топором. Либо он, либо Джордж, один из двух. А иногда не с топором, а с большим камнем, занесенным обеими руками, – кто-нибудь из них поджидал меня за дверью с этим камнем. Сны посылаются нам в предостережение.

Я не осталась в доме, где он мог меня найти, и когда перестала спать в доме и начала спать под открытым небом, сон стал приходить реже. Очень скоро установилась теплая погода и появились мухи и комары, но они меня не беспокоили. Я видела их укусы, но не чувствовала – это был еще один знак, что снаружи я защищена. Я пряталась, когда слышала, что кто-нибудь идет. Я ела ягоды, и синие, и красные, и Господь хранил меня от ядовитых.

Через некоторое время я начала видеть другой сон. Мне снилось, что Джордж пришел и говорит со мной и глядит на меня все тем же нехорошим взглядом, но притворяется добрым. Он все время приходил ко мне в сны и все время меня обманывал. Уже начинало холодать, и я не хотела возвращаться в хижину, но по утрам выпадала сильная холодная роса, и если я спала в траве, то просыпалась вся мокрая. Я пошла и открыла Библию, чтобы получить совет.

И тут Бог меня наказал за жульничество. Библия говорила мне что-то непонятное, и я совсем не знала, что мне делать. Это потому, что в ту ночь, когда я искала стих для Джорджа, я сжульничала. Я прочитала не точно там, куда уперся мой палец, а быстро посмотрела в разных местах на странице и нашла другой стих, который больше подходил. Раньше я иногда тоже так делала – в Доме, когда мы искали ответ на свои вопросы, и я всегда находила хорошие ответы, и никто меня ни разу не поймал и даже не заподозрил. Даже ты, Сэди.

И вот теперь Бог меня наказал, и я не могла ничего найти, как ни смотрела. Но что-то надоумило меня прийти сюда, и я пришла. Это я как-то слышала разговор про то, как тут тепло и как бродяги хотят, чтобы их сюда посадили, и я решила, что тоже хочу, и мне будто кто-то подсказал наговорить на себя. Я рассказала им ту самую ложь, которую Джордж так часто повторял в моих снах: он хотел заставить меня поверить, что это я сделала, а не он. Главное, пока я тут, Джордж до меня не доберется. Если они решат, что я сумасшедшая, я-то буду знать правду и буду в безопасности. Только мне бы хотелось, чтобы ты приехала меня навестить.

И еще мне очень хотелось бы, чтобы эти крики прекратились.

Когда я закончу писать это письмо, то спрячу его в занавес, который сшила для оперного тиятра. А снаружи на письме напишу: «К нашедшему просьба отправить». Это будет надежней, чем отдавать острожному начальству, как те два письма, которые я им уже отдала и которые они так и не отправили.

IV

Мисс Кристина Маллен, Уэлли, – мистеру Леопольду Генри, кафедра истории, Университет Королевы, Кингстон

8 июля 1959 года

Да, я та самая мисс Маллен, которую помнит сестра Триса Херрона, – я приезжала к ним на ферму, и очень мило с ее стороны назвать меня хорошенькой молодой дамой в шляпке с вуалью. То была моя автомобильная вуаль. Старуха, которую она упоминает, – невестка деда мистера Херрона, если я ничего не путаю. Но раз уж Вы пишете биографию, то наверняка разберетесь, кто кому кем приходится. Я сама никогда не голосовала за Триса Херрона – я сторонница консервативной партии, но он был заметным политиком, и к тому же я согласна с Вами – публикация его биографии привлечет внимание к нашим местам, которые, к сожалению, слывут «чудовищно скучными».

Я удивлена, что сестра Триса Херрона не упомянула особо о моем автомобиле. Это был паровой автомобиль «стэнли». Я сама его приобрела на свой двадцать пятый день рождения, в 1907 году. Он стоил тысячу двести долларов – деньги я взяла из наследства, полученного мною от деда, Джеймса Маллена, который был секретарем мирового суда в Уэлли, когда наши места только заселялись. Он сделал состояние на покупке и продаже ферм.

Мой отец умер молодым, и тогда мать с нами, пятью дочерьми, переехала к своему отцу, моему деду. Он жил в большом доме из тесаного камня. Дом назывался «Тракэр». Сейчас в нем размещается исправительный дом для малолетних преступников. Я иногда в шутку говорю, что в нем и раньше жили юные разбойницы!

В дни моей молодости в хозяйстве деда работали садовник, кухарка и швея. Все они были «колоритные персонажи», склонные к междоусобным войнам, а работу свою получили благодаря тому, что мой дед заинтересовался их судьбой в бытность их заключенными в окружной тюрьме (остроге, как ее тогда называли) и в конце концов взял их к себе.

К тому времени, когда я купила этот паровой автомобиль, я одна из всех сестер еще жила в доме деда, а из всех старых слуг осталась только швея. Ее звали «старуха Энни», и она не возражала против такого имени. Она и сама себя так называла. Например, она могла написать кухарке записку: «Этот чай остыл невзначай. Подогрей поскорей. Старуха Энни». В распоряжении Энни был весь третий этаж, и одна моя сестра, Долли, говорила, что, когда вспоминает наш дом (то есть «Тракэр»), видит старуху Энни, стоящую на лестничной площадке третьего этажа: Энни потрясает портновским аршином, и на ней черное платье с длинными мохнатыми черными рукавами, в котором она похожа на паука. У Энни один глаз смотрел все время вбок, и от этого казалось, что она улавливает больше и видит глубже, чем обычный человек. Нам не разрешали приставать к слугам с вопросами об их частной жизни – особенно к тем, кто побывал в тюрьме, – но мы, конечно, все равно пытались их расспрашивать. Иногда старуха Энни называла тюрьму «Домом трудолюбия». Она говорила, что девушка на соседней кровати все время кричала, без умолку, и оттого она, Энни, убежала и стала жить в лесу. Она говорила, ту девушку побили за то, что она упустила огонь в очаге и он погас. Мы спрашивали Энни, за что она оказалась в остроге, и она отвечала: «Я соврала!» И поэтому мы с сестрами очень долго верили, что кто врет, тех сажают в тюрьму!

Когда Энни была в хорошем настроении, она играла с нами в «спрячь наперсток». Но иногда она была сердита и колола нас булавками, подшивая подолы, если мы слишком быстро поворачивались или слишком рано переставали вертеться. По словам Энни, она знала место, где можно достать особенные кирпичи: если положить такой кирпич на голову ребенку, он перестанет расти. Энни терпеть не могла шить свадебные платья (на меня ей так и не довелось его сшить!) и была невысокого мнения обо всех мужчинах, за которых вышли замуж мои сестры. Она ненавидела жениха Долли – до такой степени, что специально ошиблась с рукавами, их пришлось выпарывать из лифа, и Долли плакала. Зато Энни сшила мне и сестрам великолепные бальные платья, когда в Уэлли приезжали генерал-губернатор Минто с супругой.

Что до самой Энни, то иногда она говорила, что была замужем, а иногда – что нет. Она рассказывала, что в Дом приехал мужчина, и всех девушек провели парадом мимо него, и он сказал: «Я возьму вот эту, с угольно-черными волосами». То была старуха Энни, но она отказалась с ним поехать, хоть он и был богатый и прикатил в карете. Совсем как Золушка, только конец другой. Еще Энни рассказывала, что ее мужа убил медведь и это было в лесу, а мой дедушка убил медведя, завернул Энни в его шкуру и увез из острога к себе домой.

Моя мать, бывало, говорила: «Девочки, девочки, не заводите старуху Энни. И не верьте ни одному ее слову».

Я так пространно рассказываю про нашу тогдашнюю жизнь, потому что Вы сказали, что Вас интересует «картина эпохи». Я, как и большинство моих ровесников, забываю купить молока, зато абсолютно точно помню, какого цвета было пальто, которое я носила в восемь лет.

И вот, когда у меня появился «стэнли», старуха Энни попросила ее покатать. Но оказалось, что она задумала целое путешествие. Это меня удивило, поскольку она никогда не любила ездить, отказалась поехать с нами на Ниагарский водопад и даже не желала прогуляться в порт посмотреть на фейерверки в День Канады. И еще она боялась автомобилей и не доверяла моим шоферским талантам. Но больше всего меня удивило, что у нее обнаружились знакомцы, которых она хотела навестить. Она хотела поехать в Карстэрс и там повидаться с семьей по фамилии Херрон, – по ее словам, они приходились ей родней. Она никогда не получала писем от этих людей, и они ни разу не приехали ее навестить, а когда я спросила, написала ли она им и попросила ли разрешения их проведать, она ответила: «Я неграмотная». Это была такая неправда, что даже смешно: Энни вечно писала кухарке записочки, а мне – длинные списки вещей, которые следовало купить на главной площади нашего городка или в большом городе. «Галун», «бортовка», «тафта» – она прекрасно знала, как пишутся эти слова.

– И вообще, незачем их предупреждать заранее, – сказала она. – В деревне все по-другому.

Ну что ж, я любила далеко ездить на своем «паровозе». Я водила машину с пятнадцати лет, но это был мой первый собственный автомобиль и, вероятно, первый паровой автомобиль в округе Гурон. Когда он ехал по улице, все бежали посмотреть. И он не грохотал, не кашлял и не лязгал, в отличие от других автомобилей, а катился плавно и тихо – очень похоже на то, как корабль под всеми парусами скользит по глади озера. И еще он не загрязнял воздух зловонным дымом, а только выпускал хвост белого пара. В Бостоне паровые автомобили «стэнли» были запрещены, так как выходящий из них пар заволакивал город туманом. Я всегда с огромным удовольствием сообщала людям, что когда-то водила автомобиль, запрещенный в Бостоне!

Мы пустились в путь в воскресенье, ранним утром, это было в июне. Чтобы развести пары в машине, мне понадобилось минут двадцать пять, и все это время Энни сидела впереди рядом с водительским местом – прямо и неподвижно, будто автомобиль уже мчался по дороге. На нас обеих были автомобильные вуали и длинные пыльники, но под пыльником у старухи Энни было надето шелковое платье цвета сливы. Кстати сказать, оно было переделано из платья, которое сама Энни сшила моей бабушке; бабушка в нем побывала на приеме, где в числе гостей был принц Уэльский.

Мой «стэнли» летел по шоссе, как ангел. Он мог делать пятьдесят миль в час – тогда это была огромная скорость, – но я его не заставляла. Я не хотела пугать старуху Энни. Когда мы выезжали, все люди еще были в церкви, но потом дороги заполнились лошадьми с двуколками – это прихожане ехали со службы домой. Я объезжала их сторонкой, вежливо, как учитель танцев. Но оказалось, что старухе Энни была чужда такая кротость: она все время говорила «Подави-ка», имея в виду автомобильный гудок: в моем автомобиле, чтобы погудеть, надо было сдавить резиновую грушу, которая торчала со стороны шофера под щитком от грязи.

Старуха Энни, вероятно, безвыездно пробыла в Уэлли больше лет, чем я к тому времени жила на свете. Когда мы переезжали мост в Солтфорде – тот старый чугунный мост, где часто случались аварии (все потому, что по обоим концам моста дорога сразу поворачивала), – Энни сказала, что раньше моста тут не было, а надо было платить человеку на лодке, чтобы он тебя перевез.

«Мне было нечем заплатить, – сказала она, – но я подобрала юбки и где скакала с камушка на камушек, а где шла вброд. Такое уж сухое выдалось лето».

Я, конечно, не знала, про какое лето она говорит.

Потом она стала восклицать: «Ты только погляди на эти поля! Куда девались все пни? Где заросли кустов? Глянь, какая прямая дорога! А дома-то, дома теперь строят из кирпича! А это что за здания – большие, как церкви?»

Я объяснила, что это амбары.

Я хорошо знала, как ехать в Карстэрс, но думала, что, когда мы окажемся там, Энни покажет дорогу дальше. Но не тут-то было. Я стала ездить туда-сюда по главной улице, надеясь, что Энни углядит какие-нибудь приметы. «Мне бы только постоялый двор увидеть, – сказала она. – Я хорошо помню, куда от него проходила тропа на задворках».

Карстэрс был фабричным городком, не очень красивым с виду по-моему. Конечно, наш паровой автомобиль привлекал всеобщее внимание, и мне удавалось, не останавливая двигателя, расспрашивать зевак, как проехать на ферму Херронов. Они вопили и показывали руками, и наконец я выехала на нужную дорогу. Я велела старухе Энни высматривать фамилию Херрон на почтовых ящиках, но она была занята тем, что искала ручей. Я сама заметила фамилию и свернула на ведущую к дому длинную аллею – в конце аллеи стоял краснокирпичный дом и два больших амбара из тех, что чуть раньше так изумили старуху Энни. Дома из красного кирпича с верандой и арочными окнами тогда как раз вошли в моду, и их строили повсюду.

– Гляди-ка! – воскликнула старуха Энни. Я думала, она хочет показать мне стадо коров, которых испугал наш автомобиль, – они бросились от нас врассыпную через пастбище, по которому проходила дорога. Но она показывала на бугор, почти полностью скрытый разросшимся диким виноградом. Из него торчало несколько бревен. Энни сказала, что это их бывшая хижина. «Ну что ж, хорошо, – ответила я. – Будем надеяться, что ты и из людей кого-нибудь узнаешь».

А людей вокруг было предостаточно. В тени деревьев стояли две двуколки – кто-то приехал в гости; стреноженные лошади тут же рядом щипали траву. К тому времени, как наш «стэнли» остановился у боковой веранды, поодаль уже выстроилось несколько человек поглазеть на него. Вплотную они не подходили – даже дети не осмеливались подбежать поближе, как сделали бы на их месте городские. Они только стояли все в ряд, вроде как поджав губы.

Старуха Энни упорно смотрела в другую сторону.

Она велела мне вылезать. Вылезай, сказала она, да спроси их, живет ли тут мистер Джордж Херрон и жив ли он еще или уже умер.

Я так и спросила. И один из мужчин ответил, что да, есть такой. «Это мой отец».

«Ну так я вам кое-кого привезла, – сказала я им. – Я привезла миссис Энни Херрон».

Да неужели, сказал этот мужчина.

(Здесь я вынуждена была прерваться – из-за нескольких припадков со слабостью и потерей сознания. Меня заставили поехать в больницу. Сделали кучу анализов – только бы деньги налогоплательщиков разбазаривать. Вернувшись, я перечитала начало письма и изумилась тому, сколько наболтала, и все не по делу, но мне лень переписывать. Я же еще даже не дошла до Триса Херрона, который, собственно, Вас и интересует. Но наберитесь терпения, я уже почти у цели.)

Появление старухи Энни совершенно поразило всех этих людей – во всяком случае, я так поняла. Они не знали, где она была все это время, чем занималась и жива ли вообще. Но не думайте, что они бросились вперед и радостно ее приветствовали. К нам подошел только один молодой человек, держась весьма учтиво, и помог сначала ей, а потом мне вылезти из автомобиля. Он сказал мне, что Энни – невестка его деда. Очень жаль, что мы не приехали хотя бы на несколько месяцев раньше, сказал он, потому что его дед чувствовал себя неплохо и был в здравом рассудке – даже написал заметку для местной газеты о жизни первопоселенцев, – но потом заболел. Он оправился, но уже никогда не будет прежним. Он утратил дар речи – разве что одно-два слова выдавит из себя время от времени.

Этот юноша с учтивыми манерами и был Трис Херрон.

Вероятно, мы прибыли, когда семья только закончила обедать. Хозяйка дома вышла и попросила его, то есть Триса Херрона, осведомиться у нас, обедали ли мы. Как будто мы не понимали по-английски. Все они очень робели – женщины с гладко прилизанными, словно приклеенными к черепу волосами, мужчины в темно-синих воскресных костюмах и дети, у которых от смущения заплетался язык. Надеюсь, вы не сочтете, что я над ними насмехаюсь, – я просто не могу понять, хоть убей, какой смысл в этой застенчивости.