Текст книги "Народ Мухаммеда. Антология духовных сокровищ исламской цивилизации"

Конец Ибн Муклы

Когда Ибн Раик взял управление империей в свои руки, он захватил поместья бывшего визиря Ибн Муклы и его сына. Ибн Мукла неоднократно обращался к своему преемнику и его чиновникам, заискивая перед ними и приводя их в смущение просьбами о возвращении конфискованной собственности. Возвращение имущества было ему обещано, но время шло, и ничего не делалось. Тогда Ибн Мукла начал плести интриги против Ибн Раика по всем направлениям. Он написал Бахкаму, соблазняя его захватить столицу и занять место Ибн Раика. Он написал правителю Рея и сделал ему аналогичное предложение. Он написал халифу Ради, посоветовав ему арестовать Правителя правителей, и гарантировал получить с него миллион динаров. Ради посылал ему обнадеживающие ответы. Через некоторое время Ибн Мукла уверился в благорасположении халифа, ему было предложено тайно прибыть во дворец и оставаться там все то время, пока заговор против Ибн Раика не будет благополучно осуществлен. Ибн Мукла надел простой плащ студента, туфли без каблуков, сел в лодку и отправился во дворец. Когда он прибыл, халиф не удостоил его аудиенцией, его отвели в камеру, где и заперли. На следующий день Ради послал депешу Ибн Раику, в которой сообщил ему о происках бывшего визиря. Через две недели Ибн Мукла предстал перед дворецким Ибн Раика и другими его приближенными. Ему отрубили кисть правой руки, после чего отвели обратно в тюрьму. Дворецкий отправился доложить своему господину об ампутации…

«Вечером того дня, – рассказывает Тхабит, – я получил приказ от халифа осмотреть рану Ибн Муклы. Я нашел бывшего визиря в тюремной камере. Он был в жалком состоянии, слезы хлынули у него из глаз, когда он увидел меня. Его рука устрашающе распухла, рана была замотана обрывком грубой синей материи и перевязана пеньковой веревкой. Я развязал веревку и размотал тряпку, под ней оказался конский навоз, я немедленно стряхнул его. Вторая веревка, которая была завязана выше раны, глубоко врезалась в кожу, по причине опухоли. Рука уже начала чернеть.

– Веревку необходимо снять, – сказал я ему, – кроме того, руку надо обработать розовой водой и смазать камфарой и сандалом, а не навозом.

– Делай как знаешь, – ответил Ибн Мукла.

– Подожди, – вмешался раб, который привел меня в камеру, – я должен получить разрешение.

Он ушел, чтобы доложить своему начальнику, но скоро вернулся с банкой камфары и сказал:

– Государь разрешает тебе использовать любые средства, которые ты считаешь полезными. Халиф приказывает тебе лечить его хорошо и уделять ему все необходимое внимание, пока Аллах не восстановит его здоровье.

Тогда я разрезал веревку, приложил камфару к ране и растер руку. Ибн Мукла сразу почувствовал себя лучше, пульс стал реже. Я не оставлял его, пока он не съел цыпленка и не объявил, что не может съесть больше. Когда он выпил прохладной воды, после чего стал выглядеть свежее, я попрощался с ним.

Пока он не выздоровел, я ежедневно навещал его. Как только я приходил, он всегда спрашивал меня о своем сыне и всегда радовался, когда я говорил ему, что тот в безопасности в надежном месте. Но потом он обычно начинал сокрушаться и оплакивать свою утраченную руку:

– Я служил империи этой рукой, три раза я был визирем, при трех разных халифах. И этой рукой я сделал две копии Корана. И что же, мне отрубили ее, как обычному вору!

На следующий год Бахкам выступил в поход на столицу. Ибн Раик бежал, и его силы были рассеяны. Войдя в город, Бахкам с большим почетом был принят халифом. Ради пожаловал ему почетные одежды, водрузил в честь его знамя и назначил Правителем правителей вместо его прежнего господина. На следующий день халиф послал ему одежды почетного сотрапезника, а также напитки, благовония и поздравления, достойные его титула.

В то время как Бахкам направлялся в сторону Багдада, Ибн Мукла был переведен из тюрьмы в подземелье. Некоторое время о нем ничего не было известно, а мне не позволяли посещать его.

Впоследствии ему отрезали язык, и он продолжал находиться в застенках. Потом он заболел дизентерией. Без ухода и лечения он вынужден был поднимать воду из колодца одной рукой, помогая себе зубами. В этих мучениях он и умер. Его останки были похоронены на территории дворца, но через некоторое время, по просьбе его семьи, эксгумированы и переданы родственникам».

Глупцы – входящие в царские врата.

Смерть последнего настоящего халифа

Через два с половиной года после описанных выше событий умер Ради. День его смерти совпал с полным затмением луны. Причиной смерти послужил асцитический отек (водянка). Его секретарь скрылся в неизвестном направлении.

Так закончился жизненный путь Ради, ученого и поэта, мастера изящной словесности, человека, любившего общество ученых и никогда не испытывавшего недостатка в друзьях, человека, прославившегося широтой взглядов и великодушием. Среди его произведений были найдены эти строки:

 
Что чисто, все становится нечистым;
Подвластно тлену все.
В конце пути лишь смерть встречает юность,
А дорога – лишь страдание и боль.
Любую голову покроет седина,
Чтобы предупредить о том нас, куда мы все придем.
И ты, надеждою на счастье тешим,
Лишь тонешь в волнах океана иллюзий.
Скажи мне: «Где те, кто мчался впереди нас?»
Ни их самих, ни даже следа их не осталось!
Прости мне множество грехов моих,
О Ты, Единственный, Кто знает, что такое милость!
 

Ради был последним халифом, по своему усмотрению располагавшим войсками и государственной собственностью; последним, чьи поэмы были собраны в отдельное издание; последним, кто читал проповеди и молился в общественной мечети; последним, кто сидел со своими почетными сотрапезниками. Он был последним государем, чьи расходы, милостыни, подарки, свита, жалованья, казна, трапезы и пиры и все прочее находилось на уровне, достойном халифов прошлых времен. И он был последним халифом, который выезжал из дворца в платье властителя.

Утонченные

В мире нет места подобного Багдаду, в Багдаде нет места подобного Фиефу, в Фиефе нет места подобного улице Абу Халифа, а на улице Абу Халифа нет места подобного моему дому!

 
Я был на Тигра берегу,
Стемнело, и луна исчезла,
Речной поток был голубым ковром,
Расшитым позолоченным сиянием.
 
 
Вода журчала, и качались ветки,
Как пляшут девушки под звуки флейты.
 

Человек, знающий, каково верное толкование Абу Амра и сколь справедливы слова Шафи о заповедях, человек, владеющий галантерейной лавкой и помнящий наизусть стихи Ибн Мутазза, может называться идеально воспитанным.

* * *

В нашей книге о хороших манерах есть особые наставления: по поводу того, что нужно знать о вине, его сортах и урожаях, о десертах и о том, как их подавать. Основы кулинарии, обязательные для званых обедов, также желательно знать каждому воспитанному человеку: современная кухня, ароматы, специи, застольные беседы и то, какие темы позволительно затрагивать. Как мыть руки в присутствии хозяина, как попрощаться, как разливать вино и все соответствующее этому.

Как просить за трапезой и добиваться щедрых подарков.

Долг гостя и долг хозяина по отношению друг к другу, и в чем отличие их положений.

Воспитанный человек не ест хрящи и мясные прожилки, почки и потроха, и он всегда оставляет немного мяса и зелени. Он беззвучно ест суп. Он не станет высасывать костный мозг и вообще не сделает ничего, что может запачкать ему руки. Излишне солить пищу – вульгарная привычка. Воспитанный человек не допустит, чтобы хлеб, поданный ему, испачкался жиром, и не будет тянуться за тем, что стоит не прямо перед ним. Он не облизывает пальцы, и не набивает рот едой, и не ест два куска одновременно.

Откусывать следует понемногу, а жевать тщательно, но не торопливо. Иначе можно нарушить традиции или мучиться несварением желудка.

Лучше не мыть рук в присутствии вышестоящих, не нужно им показывать то, что неприятно видеть тебе самому – а другим, возможно, еще больше.

Хозяин будет просить гостей не затруднять себя и вымыть руки за столом, но только глупец действительно решит так сделать. И разумеется, недопустимо ковыряться в зубах.

Знаменитый Яза из Бармесидов

– Однажды за обедом, – рассказал мне Яза, – я получил пятьсот динаров, пятьсот дирхемов, пять роскошных накидок и отличные духи.

– Но как? – спросил я.

– Это все Хасан ибн Маклад. Ты знаешь, он богат и жаден, – ответил Яза. – Разумеется, он предлагает гостям и еду, и вино, но берегись, если ты что-нибудь съел. Он любит тех, кто пьет вино, но ничего не ест. И однажды он сказал мне: «Я жду гостей к завтраку, переночуй здесь и останься утром с нами». – «Я не могу ночевать у тебя, но утром я приду, когда скажешь, и обязательно успею к завтраку. А чем ты будешь нас угощать?»

Он назвал многие блюда и даже упомянул об указаниях, которые дал своему повару. В конце концов мы условились на утро, и я ушел домой. Дома я приказал своему повару как можно скорее приготовить те же самые блюда и уснул.

Я проснулся после полуночи. Еда была готова, я позавтракал и умылся, приказал седлать мула и был готов выехать к Ибн Макладу, когда люди, присланные им за мной, постучались в мои ворота. Когда я приехал к нему, он немедленно спросил, поел ли я уже.

«Конечно же нет, – ответил я. – Я ушел отсюда на закате, а сейчас еще едва за полночь. Спроси своих слуг, что я делал, когда они пришли за мной». – «Да, господин, он был уже одет и ждал, когда оседлают его мула, чтобы выехать».

Ибн Маклад обрадовался, и мы сели за стол.

Я был так сыт, что едва выносил запах пищи и мог только держать ее в руках. Хозяин настойчиво угощал меня. Если бы я подчинился, он, конечно, прекратил бы наше знакомство, как поступал обычно со всеми, но я продолжал убеждать его: ведь я ем, и съест ли кто-нибудь еще так много?

Унесли пищу и подали вино. Я пил его кружками, к удовольствию хозяина, ведь он думал, что я пью на голодный желудок, ведь на его глазах я почти ничего не съел. Снова и снова он требовал песни, и я начинал петь, а он слушал, радовался и продолжал пить вино, радуясь все больше и больше, пока я не заметил, что вино ударило ему в голову, и спросил: «Я доставлял вам радость своим пением, чем же вы обрадуете меня?» – «Слуга, бумагу и перо мне!» – закричал Ибн Маклад. Он написал что-то на листе бумаги, после чего бросил его мне: это был чек на пятьсот динаров. Я надлежащим образом поблагодарил и продолжил пение. Он снова восхищался, еще более бурно, и я решил, что могу попросить о чем-нибудь из одежды…

Один поэт попросил Сахида ибн Аббада дать ему какую-нибудь одежду из того же цветного шелка, что носил сам Сахид.

– Есть история, – ответил ему Сахид, – о том, как некто обратился к Ибн Зайде: «Повелитель, дай мне животное, на котором я смогу сидеть». Ибн Зайда отдал ему верблюда, лошадь, мула, осла и рабыню, после чего сказал, что, если есть еще какое-нибудь существо, на котором он сможет сидеть, он его получит. И поэтому мы дадим тебе накидку, рубаху, штаны, тюрбан, шарф, пояс, халат и носки, все из цветного шелка, и, если мы вспомним другую одежду, которую можно сшить из цветного шелка, ты получишь и ее…

…И, – продолжал Яза, – Ибн Маклад дал мне пять великолепных накидок. Потом он сказал, что его гости должны быть надушены, и ему принесли самые лучшие духи, а когда слуги раскурили благовония, я спросил, могу ли я довольствоваться только дымом. «Чего же ты хочешь?» – спросил он. «Заслуженную мною часть этих духов», – ответил я. «Они твои!» – закричал он и, допив последнюю кружку вина, заснул на своих подушках.

Уже встало солнце, и люди собирались расходиться по своим делам. Со всеми накидками и шкатулкой благовоний в свертке на спине моего раба я чувствовал себя вором, покидающим свое поприще. Придя домой, я вздремнул, а после поехал на улицу Авн к банкиру Ибн Маклада. Я застал его на месте и показал бумагу.

«Ты и есть человек, названный здесь?» – спросил он. «Да». – «Знаешь ли ты, – сказал он, – что мы не занимаемся делами, чтобы сберечь свое здоровье?» Я ответил, что знаю. «И обычное вознаграждение в таких случаях, – продолжал он, – составляет десять процентов». Я ответил, что согласен с этим. Тогда банкир сказал: «Но не из-за выгоды я говорю тебе об этом. Хочешь ли ты получить свои деньги сейчас на этих условиях или останешься здесь до полудня, пока я не закончу свои дела, чтобы поехать со мной и пить у меня остаток дня и ночь? Я знаю о тебе и давно хочу услышать твое пение, а теперь у меня появилась возможность столь просто осуществить мое желание. И если ты решишь, получишь свои деньги целиком, я не буду брать вознаграждения». – «Я останусь у тебя», – ответил я.

Он убрал бумагу и занялся делами, а когда время подошло к полуденной молитве, его слуга привел отличного мула, он сел на него, и мы поехали в его роскошный дом с великолепной мебелью, дорогой посудой и греческими рабынями. Он оставил меня в гостиной, а сам ушел в свои покои, освежился в ванне и оделся как принц. Затем он надушился и сам окурил меня прекрасной благоухающей смесью, после чего мы сели за стол.

Стол был изысканным. Захватив вина, мы перешли в другую пышную комнату, где был подан десерт, и там посуда была еще дороже. Мы пили всю ночь, и это было гораздо приятнее трапезы у Ибн Маклада.

Утром хозяин принес два кошелька, один с динарами, другой с дирхемами, из первого он отсчитал пятьсот динаров, а из второго, наполненного совсем новыми монетами, пятьсот дирхемов и сказал: «Вот выплата по указанию, а вот подарок от меня самого».

Я взял деньги и ушел, но этот банкир стал моим другом, а его дом – моим домом.

«Что до еды, то Яза сам был скуп, – рассказывает поэт Ибн Араби. – Я был однажды на обеде, который он давал. Мы уже наелись и пили, слушая пение хозяина, когда пришел опоздавший гость.

Яза подал ему плетеный поднос с оставшейся едой. Казалось, что этот человек голодал неделю: он съел все, что было на подносе. Что же касается блюд на столе, то они были уже пусты.

Яза с яростью в глазах наблюдал за этим, остальные же улыбались.

Когда тот наелся, Яза спросил:

– Ты играешь в нарды?

– Да, – отвечал гость.

Мы поставили между ними доску, и игра началась. Яза проигрывал, кости как будто сами знали, что нужно его противнику. В конце концов Яза выглянул из шатра, в котором мы сидели, и, подняв лицо к небу, вскричал:

– Я получил по заслугам, накормив голодающего!»

Любимый гость не везде любим

 
Яза не сможет ничем искупить
То, чем обидел он нас.
Ведь развернул он коня своего,
Всем показав его зад.
 

И известный певец не везде известен

 
Однажды в знойный летний день
Гостил у Исы я, и нам пел Фам,
Как будто ночь настала зимняя —
Такой озноб, что слышен стук зубов.
 

Человек идеального воспитания

Встречаются такие купцы, которые, владея миллионами динаров, хотят, чтобы им служил весь мир, и всячески подчеркивают свое значение.

Но пророк сказал: «Всевышний не любит, когда люди скрывают богатство, которое Он им даровал».

«Мой хозяин, – рассказывает управляющий Абу Мундхира, Нуман ибн Абдулла, – имел обыкновение, когда зима подходила к концу, собирать все шерстяные ткани, одеяла, печи и другие необходимые для зимы вещи и устраивать торг. После этого он спрашивал у начальника тюрьмы о нищих заключенных, попавших туда по собственному признанию без явных обвинений, и на деньги, полученные за свои вещи, оплачивал их долги или выкупал их на свободу. Он помогал и мелким торговцам, жившим по соседству, – разносчикам, кондитерам, которым дело приносило всего пару динаров, – давал им по десять динаров или сотне дирхемов. Он сочувствовал людям, приходившим на рынок, чтобы продать чайник, или горшок, или старую простыню – вещи, продавать которые заставит только крайняя нужда, там были даже старухи, продающие свои прялки, и он платил им гораздо больше, чем они просили за свой товар, и не брал этих вещей.

А когда зима приближалась, он собирал свою парчу, золотые и серебряные ткани, охладители и все летние принадлежности и раздавал все это нуждающимся, а на следующее лето покупал себе все новое.

Однажды я не выдержал.

– Господин, – сказал я тогда, – ты действуешь себе во вред безо всякой причины. Ты покупаешь эту одежду и все остальное по самым высоким ценам и распродаешь их вполцены, когда они никому не нужны. Это разоряет тебя. Прошу тебя, позволь мне сделать так: ты отдашь все, что захочешь, на торг, но я куплю их для тебя, сохраню до следующей зимы или лета и возьму за них ту же цену.

– Нет, – сказал Абу Мундхир. – Это вещи, которыми Всевышний позволил мне наслаждаться все лето или всю зиму, и Он привел меня ко времени, когда они больше не нужны, как я могу знать, буду ли я жив, когда они мне снова понадобятся? Я согрешу, оставляя их себе. Я лучше буду продавать их по той цене, по которой продаю, чтобы Всевышний берег меня до того дня, когда они снова понадобятся, и простил мне мои грехи. И если Он пощадит меня, мне они снова понадобятся, они ведь стоят не так дорого. И у меня они будут снова, и меня будет радовать их новизна. И есть еще одна польза из того, что я продаю задешево, а покупаю дороже: мелкие торговцы, которым я продаю и у которых покупаю, имеют с этого прибыль. Им хорошо, а меня это не разорит.

Если какое-то особое лакомство подавалось Абу Мундхиру, он никогда не съедал его, а велел отдать нищим почти нетронутым. И каждый день то, что оставалось с его стола, выносили за ворота, вместе с тем, что еще было на кухне после еды его рабов, и перед его домом всегда толпились нищие.

Однажды с ним обедал его друг из династии Хашимитов. Обед начался с лучших блюд, но скоро Абу Мундхир приказал вынести все нищим. Затем подали жирного козленка, но скоро и его унесли за ворота. Пришла очередь миндального десерта с фисташками – одного из его любимых блюд, каждая порция которого обходилась в пятьдесят дирхемов.

Сотрапезники съели еще совсем немного, когда он сказал: «А теперь отдайте это нищим».

Однако Хашимит крепко держал свою чашу.

– Друг мой, – сказал он, – давай представим, что мы нищие, и насладимся своим обедом. Почему мы должны то, что нам особенно нравится, отдавать им? Что попрошайка станет с этим делать? Не довольно ли ему будет куска мяса и лепешки? Так что оставь мой десерт мне.

– Таков мой обычай, – сказал Абу Мундхир.

– Но это плохой обычай, – отвечал гость. – И нам он не нравится. Если уж у твоих попрошаек должен быть такой особый обед, приготовь другие порции для них, но не трогай наши. Или же мы дадим им денег вместо еды.

– Хорошо, – сказал Абу Мундхир, – я отменю свой приказ и приготовлю для них еще порции. Что же до денег, то ни один нищий не решится потратить их на что-то подобное, даже если дать ему во много раз больше. Когда нищий получает монеты, он тратит их на необходимые вещи и не станет готовить подобные блюда. Я же хочу поделиться с ними своим удовольствием».

* * *

Из беседы в обществе мужей, музыки или времени, проведенного с женщиной, идеально воспитанный человек предпочтет беседу.

Он никогда не станет перебивать, позволяя собеседнику, спокойно рассуждая, пройти дорогой, которую он выбрал для своей мысли, от начала до конца, так чтобы одно вело к другому, ведь говорят, что беседа – это ветвящееся дерево.

Человек, которому достаточно лишь знаний, касающихся того, что вокруг него, не сравнится с тем, кто ищет неведомое, спрятанное в нашем мире. Нечто является неизвестным, потому что мы редко его видим. Но неведомое является чудом, оно противоречит природе вещей и кажется невероятным, пока мы не увидим его. Взять, например, Индию, обычаи которой настолько отличаются от наших, что кажутся нам просто чудовищными. А ведь индус, посмотрев на привычное нам, поступает наоборот. Они едят в одиночестве, среди помета. Они пьют коровью мочу, но не станут есть говядины. Обычно они ездят без седла, а если в седле, то, по нашим представлениям, задом наперед. Из двоих детей они больше любят младшего, потому что старший обязан своим появлением удовлетворению желаний, а второго ждут спокойно и обдуманно. Входя в дом, они не спрашивают позволения, но не могут уйти без него.

В силу этих привычек они считают себя лучше нас, а мы считаем себя лучше их. И если мы хотим осудить их, нужно говорить не только об индийских обычаях: ведь и арабы в века невежества жили преступно и омерзительно. Наши предки спали с женщинами при менструациях или беременности. Во время молитв арабы свистели и хлопали в ладоши. Они ели нечистых животных. И слава Всевышнему, только ислам положил всему этому конец.

А индусы пугают нами своих детей, рассказывая эти страшные истории. Они называют нас дьявольским отродьем. Для них нет иной страны, иных людей, иных правителей, иной религии и иной науки, нежели их собственные, – гордые, безумные, самодовольные люди. И тем не менее справедливости ради мы должны признать, что не только индусы смотрят сверху вниз на все народы, кроме своего собственного, а это обычное чувство всех людей.

Главная разница в том, что думают образованные и необразованные люди. Первые пытаются понять общие законы, лежащие в основе явлений, для вторых же существует только то, что они могут увидеть или услышать. Они довольствуются традиционными правилами. В толкованиях принципов религии, предназначенных для непросвещенных, не будут тщательно взвешивать каждое слово. Пример покажет, что я имею в виду: ученый индус может называть Всевышнего точкой, подразумевая, что Его нельзя описать материально. Но если читателем будет невежа, он вообразит, что Всевышний мал, как крапинка. Он не может принять это обидное для него сравнение. Всевышний ведь гораздо больше, говорит он, по крайней мере двенадцать пальцев в длину.

Греки-язычники до христианства были такими же: образованные мыслили, как и ученые индусы, а простой люд при этом поклонялся идолам. Интересно сравнивать философскую мысль двух стран. Все языческие верования, по сути, одно – отступление от истины, и только. Но у греков действительно были философы, которые находили знания и отделяли их от простонародных суеверий. Однако поиск истины – занятие избранных, а толпа пускается в бестолковые споры. Вспомните Сократа: он отважился противиться поклонению идолам, и одиннадцать из двенадцати афинян, его судей, посчитали, что он должен быть казнен. Он пострадал ради истины.

В одно и то же время, в одном и том же месте можно найти всего лишь несколько человек, способных мыслить таким образом. Общественный разум противостоит этому. Воспроизведение священного им ближе и понятнее, по какой причине столь многие религии помещают изображения в своих священных книгах и в местах молитв. Иудеи и христиане – отступники, но и у нас возможно увидеть подобное – если показать невежам изображение пророка. С восторгом они будут целовать его, прилагаться к нему лицом, кататься перед ним в грязи, как будто это не просто картина.

В этом лежит причина идолопоклонничества. Монументы возводят, чтобы сохранить память о чтимых людях, пророках или мудрецах, это места, где люди всегда будут испытывать чувства благодарности и благоговения после их смерти. Так было задумано, но прошло много времени, причины забылись, а поклонение им сделалось привычкой. Законодатели древности воздействовали на людские слабости, сделав поклонение изображениям обязательным.

Прежде чем смеяться над идолопоклонничеством индусов, вспомните, что подобные обычаи говорят лишь о невежестве толпы. А те, чья мысль стремится к свободе, кто изучает философию и религию, поклоняются только Всевышнему. Они не станут поклоняться картине, на которой пытаются Его изобразить. Основное направление и суть индийской мысли в том, о чем думают брахманы, ведь религия – это их профессия. О природе сотворенных вещей индусы придерживаются того же мнения, что и древние греки, которые в большинстве своем утверждали, что только Первопричина действительно существует, поскольку только Она самодостаточна, а все, для чего нужно что-то иное, не обладает полной реальностью. Такова и теория суфиев.

Индус Васудева говорит: душа обладает знанием, когда она свободна от материи, когда же она привязана к материи, знание сокрыто от нее. То же говорят и суфии, по их учению, этот мир – лишь сон души, а Иной – ее пробуждение. И древние греки мыслили как индусы, ведь Сократ говорил: «Знание – это память души о том, что было ей известно прежде того, как она оказалась в теле».

Но хотя ученым индусам отвратителен антропоморфизм, толпа и фанатики, говоря о женщине и ребенке, о физических процессах, идут против всего, что знали раньше, связывая это с религией таким образом, что это показывает всю их вульгарность и глупость.

А один из самых известных идолов – изображение солнца в Мултане, деревянный предмет, покрытый красный кожей, с двумя рубинами вместо глаз. Когда мусульмане завоевали это место, военачальник понял, что несметные сокровища, собранные там, были подношениями этому идолу, и решил ничего не трогать. Но он посмеялся, повесив кусок говядины ему на шею. Позже, когда Мултан был занят карматами, они разбили идола и убили всех его служителей.

Аристотель пишет в одном из своих трудов: «Некоторые греки верят, что идолы могут говорить, и верят, что они – духи, и мы не можем спорить с этим, пока не узнаем это наверняка». Это замечание ставит Аристотеля гораздо выше этих необразованных глупцов.

Первой причиной идолопоклонничества, и это очевидно, стало желание понять смерть и утешить себя при жизни, что в конце концов это стремление стало разрушительным. Так думал и халиф Муавия, когда мусульмане, завоевавшие Сицилию в пятьдесят третьем, прислали ему золотые коронованные статуи, усыпанные алмазами. Зная, что они являются предметом поклонения, он тем не менее распорядился отправить их в Индию для продажи местным правителям. Статуи стоили дорого, для него же это являлось вопросом выгоды, но никак не религии.

Но сердце – храм идолопоклонничества. Однажды судья Фадл Джумахи рассказал историю, которую слышал от Мухаммеда Джумахи, которому ее рассказал Абу Хаджжадж из Такифа.

«Когда-то я ехал через земли племени амир, только для того чтобы увидеть прославленного Маджуна. Я нашел его отца и братьев, подошедших к среднему возрасту. Казалось, это счастливая семья, но, когда я заговорил о Маджуне, старик закричал: «О, Маджун, мой любимый сын! Он полюбил девушку из нашего племени, но она ему не пара. И когда об их любви стало известно, отец девушки не дал ее моему сыну и выбрал для нее другого мужа. Нам пришлось сковать его, но он грыз свои губы и кусал свой язык, так что мы испугались за него и отпустили. Он убежал в окрестную пустыню. Родственники приносили еду, оставляя ее на открытом месте. Если он замечает ее, то подходит и съедает».

Я спросил, может ли кто-нибудь отвести меня к нему, на что они ответили, что помочь может один юноша, который раньше был другом Маджуна, он единственный, кого тот желает видеть. Я пошел к юноше и умолял отвести меня к Маджуну.

– Если тебе нужны его стихи, – сказал он, – то я знаю их все, и те, которые он читал вчера, а завтра я пойду к нему снова, и, если он расскажет что-то еще, я повторю тебе.

– Но мне нужно увидеть его самого, – сказал я.

– Если ты его увидишь, он убежит, – отвечал юноша, – а я могу утратить его доверие и потеряю его стихи для себя.

Но я просил и просил, и наконец он показал мне дорогу.

– Иди туда и будь внимателен, – сказал он. – Если ты заметишь его, приближайся очень осторожно. Он постарается отпугнуть тебя и может бросить в тебя то, что будет у него в руках. Ты должен сесть, как будто не обращаешь на него внимания. Но следи за ним краем глаза и, когда увидишь, что он успокоился, прочитай что-нибудь из Кайса, сына Дариха, это его любимый поэт.

Тем же утром я вышел на поиски Маджуна. Я нашел его после полудня сидящим на холме – он писал что-то пальцами на песке. Без колебаний я направился к нему, но он вскочил, как испуганное дикое животное, подбежал к каменистому месту и поднял камень. Я подошел ближе, и сел рядом с ним, и стал ждать, потому что он еще смотрел на меня с недоверием. Прошло много времени, когда он немного успокоился и приблизился, тревожно двигая пальцами. Тогда я посмотрел на него и произнес:

– Как прекрасны эти строки Кайса, сына Дариха:

 
Они сказали, что уедут на рассвете
Иль в эту ночь.
И та, что здесь всегда была, —
Исчезнет.
 

Безумец разрыдался. Он проговорил:

– Но мои стихи лучше, послушай:

 
Так я любил ее, что помню,
Как при касании наших листьев-рук
Меня переполняли чувства.
Вот почему к любви взываю я,
Готовый отплатить за это беспощадной болью
И беспросветной тьмой.
И я умру, но там дождусь тебя,
Наступит День, когда умершие воскреснут,
И будем вместе мы.
 

Пока он говорил, появилась газель, он побежал за ней и пропал из вида. Я ушел оттуда, но на третий день вернулся на то же место. Я не нашел его в тот день и рассказал об этом его семье. Они послали туда человека, носившего ему еду, и тот сказал, вернувшись, что еда, которую он оставил там в прошлый раз, лежит нетронутой. Мы с его братьями отправились на поиски, искали целый день и целую ночь и лишь на рассвете нашли его. Он лежал в сухой каменистой низине мертвый. Братья отнесли его домой, а я вернулся в свои земли».

Все заканчивается, а конец любви знаменуется исступленным восторгом или смертью.

«Я знал одного человека, – рассказывает Санаубари, – продавца книг в Эдессе, его звали Саад.

Его лавку посещали писатели, и Саад, человек умный и начитанный, сам сочинял чувствительные стихи. Абу Мувай, я сам и многие другие сирийские и египетские поэты постоянно там бывали.

В том городе жил купец-христианин, и у него был сын Иса, самое прекрасное творение Всевышнего. Кроме всего прочего, мальчик был чрезвычайно умен и, несмотря на свою молодость, блестяще вел беседу, он часто сидел с нами, записывая наши стихи. Саад влюбился в этого мальчика и писал о нем стихи, так что об его страсти стало известно всем.

Мальчик подрос и почувствовал призвание к религиозной жизни. Он сказал об этом родителям и так умолял об этом, что в конце концов они смирились с этим и, получив согласие настоятеля монастыря, купили ему монашескую келью. Юноша поселился в монастыре, чтобы провести здесь всю оставшуюся жизнь. Для торговца книгами все это стало равносильно заходу солнца. Он закрыл свой магазин, перестал видеться с друзьями, но часто приходил в монастырь, где жил юноша, и посвящал ему еще больше стихов.

Но монахи осуждали дружбу такого рода. Угрожая изгнанием из монастыря, они запретили юноше приглашать его к себе. Когда Саад понял, что друг избегает его, это разбило его сердце. Он умолял монахов, но безрезультатно. Это было бы дурно, сказали они, и привело бы к греху. Кроме того, они боялись общественного осуждения. Когда в следующий раз Саад подошел к монастырю, они захлопнули перед ним ворота и даже не позволили юноше с ним поговорить.