Текст книги "Карл Маркс как революционер и экономист. От рабочих кружков к незавершенному «Капиталу»"

Вопрос не только важен, но и сложен. Как видели мы в связи с высказываниями о Фогте современных русских марксистов, даже профессиональные марксологи путаются в этом вопросе, говоря одновременно и о защите партии, и о борьбе за ее создание.

Мы стоим на том, что защита несуществующей партии – нонсенс. Может быть одно из двух: либо организация существует (тогда можно говорить о ее защите), либо организации нет в наличии (тогда нечего защищать, но зато можно бороться за ее создание). Третий вариант возможен, если партийной организации нет, но ее хотят или уже начинают создавать. Пожалуй, в таком случае уже можно было бы заботиться и о ее защите. Однако каких-либо свидетельств организационной работы в указанном направлении (или даже намерения подобного рода) источники не обнаруживают. Наоборот, имеющиеся высказывания Маркса на этот счет не оставляют сомнений в том, что в рассматриваемый период он был далек от намерения создавать партийную организацию.

В ноябре 1859 г. Маркс писал Лассалю:

Я должен еще предварительно заметить, что с 1851 г. я не состою ни в какой связи ни с одним из официальных обществ рабочих, даже с так называемым коммунистическим (29/508).

Покуда судьба готовит Карлу Марксу сюрприз от Карла Фогта, вызвавший необходимость «защитить пролетарскую партию», вождь этой партии сообщает, что у него нет никакой партии. Указана и дата – 1851 г. (формально еще существовал Союз коммунистов!).

За полгода до этого письма, в феврале 1859 г., Маркс более подробно распространяется на ту же тему в письме к Вейдемейеру. Старинный сподвижник по Союзу коммунистов образца 1848–1849 гг. и почитатель Карла Маркса, Вейдемейер после революции, подобно многим ее участникам, эмигрировал в США, где поселился в г. Милуоки (Висконсин). В феврале 1858 г. Маркс получил от него письмо (судя по всему, первая весточка после эмиграции), на которое собрался ответить лишь год спустя. Теперь он пишет:

От связей – организованных – я отказался. Я считал, что они могут скомпрометировать немецких друзей. Здесь же – после подлостей, которые совершили по отношению ко мне болваны, допустившие, чтобы Кинкель, Виллих и прочие шарлатаны использовали их как орудие против меня…

(Так излагается далекому Вейдемейеру Марксова версия раскола Союза коммунистов, поддержки лондонским Коммунистическим обществом группы Виллиха – а не Маркса – и прочих событий, о которых мы теперь знаем больше правды, чем мог в те времена знать в Америке член немецкой колонии, питавшейся, вероятно, лишь слухами из Европы.)

…Я со времени кёльнского процесса совершенно уединился в своем рабочем кабинете. Мое время было для меня слишком дорого, чтобы тратить его на напрасные усилия и мелочные перебранки (29/468).

Было, конечно, не только уединение, были и интриги с чартистами, и какая-то возня в компании с Уркартом, ну да ладно. Не было только «немецких друзей» – кроме Лассаля, с которым возобновилась оживленная переписка без всякой опаски скомпрометировать берлинского адвоката, прогремевшего на всю Германию своим успехом в процессе графини Гацфельдт (об этом в последующих главах), теперь вращавшегося в кругах немецкой аристократии и, как видно, также не помышлявшего о компрометантности своей связи с великим революционером современности. Переписка шла обычной почтой, без какой-либо конспирации в адресах и фамилиях.

Скандал с Союзом коммунистов и связанные с этим события (а также какие-то вещи из тех, о которых писал Фогт) действительно повлекли за собой почти полную изоляцию группы Маркса в кругах эмиграции немецкой и ненемецкой. Не считая нескольких верных ему пролетариев – таких, как В. Либкнехт, В. Вольф («Лупус») и Эккариус, – из бывших своих сподвижников Маркс общался на равных лишь с Энгельсом и Фрейлигратом.

Фердинанд Фрейлиграт (1810–1876) – немецкий поэт-романтик, захваченный возвышенными идеями революции («Свобода, равенство, братство!..»). В те годы он попал в орбиту Маркса и был, по-видимому, прельщен его образом и речами. Был членом редколлегии «Нойе Райнише цайтунг» – органа Маркса («орган демократии»), эмигрировал в Лондон, при расколе Союза коммунистов остался в группе Маркса, заочно судим на кёльнском процессе коммунистов; вероятно, находился в официальном списке политических преступников Пруссии, после амнистии 1861 г. вернулся на родину.

В лондонской эмиграции Фрейлиграт поначалу, как и большинство собратьев экс-революционеров, оказался в весьма стесненном материальном положении, которое отягощалось необходимостью содержать семью. В последующие годы, благодаря какой-то протекции (а может быть, и своему поэтическому имени), получил место в лондонском отделении Швейцарского банка, возглавляемого известным в то время швейцарским государственным и общественным деятелем Жан-Жаком Фази.

Вероятно, Фази был лично знаком с Фогтом, но нет указаний на то, что Фрейлиграт был лично знаком с Фази.

Материальные дела Фрейлиграта поправились настолько, что он оказался в состоянии помогать Марксу в финансовом отношении. Помощь Фрейлиграта не носила формы подачек, как помощь Энгельса, но также играла важную роль в пополнении бюджета семьи Маркс. Глава семьи, сотрудничая в «Нью Йорк дейли трибюн», не должен был дожидаться денег по почте из Америки – они шли на имя Фрейлиграта, который кредитовал Маркса в счет его будущих гонораров.

Переписка Маркса и Фрейлиграта в годы эмиграции имела особый характер и особый смысл потому, что оба жили в Лондоне, постоянно общались домами и дружили семьями. В переписку они вступали, по-видимому, либо в периоды отъезда одного из них или охлаждения отношений, либо в силу особых соображений, по которым один был заинтересован иметь у себя письменный документ за подписью другого. Последний случай, в комбинации с охлаждением отношений, имел место во время фогтовской мобилизации Маркса и отчасти в связи с нею. Но началось это несколько раньше.

10 ноября 1859 г. предстояло отметить столетие со дня рождения Шиллера. Немецкие эмигранты в Англии готовились к этой дате. Предполагался торжественный вечер в Хрустальном дворце и основание института имени Шиллера. Юбилейным оратором был выбран Готфрид Кинкель, известный в то время немецкий поэт, романист и историк искусства. Во время революции сражался в отряде Виллиха (том самом, где адъютантом командира служил Энгельс), был ранен, взят в плен, судим, бежал из тюрьмы и эмигрировал в Англию.

Кинкель держался чисто демократических убеждений, что делало его совершенно несовместимым с идеями и целями Маркса. У нас нет прямых указаний, но, судя по перманентным злобствованиям Маркса в адрес Кинкеля, тот однажды чем-то очень досадил нашему герою (он дружил с Виллихом, но, впрочем, досаждать Марксу он мог просто широкой своей популярностью в кругах общественности).

Где-то в начале 50-х Маркс и Энгельс опубликовали о Кинкеле пасквиль совершенно – говорим с полной ответственностью – гнусного пошиба (памфлет «Великие мужи эмиграции» опубликован по-русски в 8-м томе «Сочинений», 8/247).

К тому времени Кинкель уже бежал из тюрьмы Шпандау, где отбывал пожизненный срок.

Итак, канун великой даты. Подготовка к юбилею. И тут некий Бета (псевдоним) печатает в одном немецком журнале статейку, в которой, словами Меринга, «этот литературный поденщик Кинкеля превозносил напыщенным стилем поэтическое дарование Фрейлиграта и закончил статью низкой бранью по адресу Маркса. Этот злополучный виртуоз ядовитой злобы, писал Бета, отнял у Фрейлиграта голос, свободу и характер; поэт перестал творить с тех пор, как его коснулось дыхание Маркса»[109]109
  ФМ, 310.


[Закрыть].

Как говорит Меринг, Маркс и Энгельс «были ввиду этого весьма неприятно поражены тем, что Фрейлиграт согласился выступить в Хрустальном дворце в качестве юбилейного поэта наряду с Кинкелем»[110]110
  ФМ, 307.


[Закрыть].

«Поражен» был Маркс еще и другим обстоятельством – тем, что кинкелевская банда позволила себе как нечто само собой разумеющееся не пригласить участвовать в комитете тех, кто слывет его (Фрейлиграта. – Е. М.) «партийными друзьями», и, таким образом, превратить все это в кинкелевскую демонстрацию. Он знал, что я наверняка бы не пришел. Но он не должен был допустить такого «остракизма» в комитете, в котором сам заседает… Фрейлиграт «лишь втайне» относится к нам как к своим друзьям, публично же идет рука об руку с нашими врагами. Поживем, увидим (29/404).

Фрейлиграт возражал, что как-никак он немецкий поэт, а торжество в честь Шиллера есть событие более высокое, чем фракционные эмигрантские раздоры. Мы находим позицию Фрейлиграта столь же резонной, сколь чрезмерными кажутся нам требования Маркса в этом вопросе.

Не то нас удивляет, что личные амбиции и склоки были для Маркса важнее большого культурного события – политикан до мозга костей, он по-другому мыслить не мог. Удивительно другое: Маркс не видит, что в данном случае ситуация получилась довольно ироническая.

По-видимому, Маркс не замечал, что, оскорбившись заявлением Беты, он повел себя именно в духе обвинений Беты, оказывая нажим на Фрейлиграта, чтобы поэт, которого начали забывать на родине, из партийной солидарности отказался от редкой возможности выступить перед широкой аудиторией со своими стихами.

Кстати, по мнению Лассаля, который и сам был не чужд музам, «кантата» Фрейлиграта оказалась лучшим из всего, что прозвучало на юбилейном вечере[111]111
  ФМ, 308.


[Закрыть]. Однако Маркс был сильно раздражен поведением Фрейлиграта, а Энгельс, в таких случаях спешивший поддакнуть другу из своей манчестерской конторы (возможно, и ревнуя его к лондонскому соседу), высказался так:

Дорогой Мавр!

Фрейлиграт действительно заслуживает того, чтобы его проучить как следует, и, я надеюсь, случай к тому представится раньше, чем закончится шиллеровская канитель (или похмелье после нее). Это поэтическое тщеславие и литераторская навязчивость в соединении с угодливостью – все это действительно противно… (29/405).

Такой угодливости не смог вынести даже верный, но субъективно честный Меринг: он назвал последнюю фразу Энгельса «преувеличением»![112]112
  ФМ, 308.


[Закрыть]

Однако что бы это значило – «проучить»? Как можно «проучить» человека, который не зависит от тебя, но от которого зависишь ты сам? Нет ли также и в этих словах Энгельса некоторого преувеличения?

В том-то и дело, что нет.

Оказывается, Маркс действительно мог бы «проучить» своего приятеля-благодетеля. Чтобы эта возможность проявилась и стала реальной угрозой, понадобился Фогтов скандал, когда на порядком уже охлажденные отношения Маркса и Фрейлиграта был вылит еще один холодный ушат.

В описываемые нами дни лета – осени 1859 г. параллельно событиям в Лондоне разворачивались известные нам события в Аугсбурге. Окружной суд рассматривал иск Фогта против аугсбургской «Альгемайне» в связи с публикацией там подметного письма «Предостережение», полученного из Лондона от В. Либкнехта. Как известно, редакция газеты немедленно снеслась по этому вопросу со своим лондонским корреспондентом. Либкнехт послал им какое-то – по-видимому, невнятное – объяснение, на основании которого редактор упомянул на суде имя Фрейлиграта в числе сотрудников Марксова листка «Фольк».

Когда в Лондон поступил номер «Альгемайне цайтунг» с отчетом о процессе, Фрейлиграт послал туда короткое заявление, что он сотрудником «Фольк» никогда не был и что ему приписали, без его ведома, участие в кампании против Фогта. В частности, там говорилось, что у него есть только одно письмо от Фогта, где нет ни одного слова в подтверждение версии о попытке подкупа (29/417).

Одновременно послал свое заявление в ту же газету и Карл Блинд. Политическую тенденцию Фогта он «безусловно осуждал», но полностью отрицал свое авторство листовки «Предостережение».

Кругом выходило, что за склоку ответствен один лишь Маркс. Это его, по-видимому, и взбесило, ибо, как подметил и Герцен, Маркс очень не любил нести личную ответственность за свои публичные акции сомнительного свойства. В его ноябрьских письмах к Энгельсу содержатся резкие отзывы о Фрейлиграте в связи с его поведением в дни шиллеровского юбилея и заявлением в «Альгемайне». Здесь и подозрения в двурушничестве, и обвинения в бесхарактерности, в лицемерии, в тщеславии, в равнодушии к друзьям. Почему-то на Фрейлиграта возлагается даже часть вины за неуспех «К критике политической экономии» (а именно в связи с тем, что пресса заговорила о его кантате!) и, соответственно, за страдания фрау Маркс.

У этого человека нет и намека на дружеские чувства. Иначе бы он видел, как страдает моя жена и как много этому еще способствуют он и его супруга. Как фальшиво и двусмысленно ведет он себя и в партийных, и в личных делах.

Так заканчивает Маркс свою филиппику и продолжает:

И все же я не могу, не должен доводить дела до открытого разрыва с этим молодчиком. Через него идут векселя на «Tribune», и я должен каждый раз рассматривать это как любезность (хотя он для себя, а не для меня раздобыл благодаря этому кредит у Бишофсхейма). Иначе на меня бы снова свалились заботы о том, как получать деньги от «Tribune». С другой стороны, Кинкель и компания – вся вульгарная демократия (включая и г-жу Фрейлиграт) – ничего так не желают, как чтобы этот скандал произошел. Уже по одному этому теперь это еще не должно случиться. Правда, мне будет трудно молчаливо проглотить все эти подлости (29/415).

Фрейлиграт, напоминаем, давал Марксу деньги взаймы (без процентов) под будущие гонорары от «Tribune». Какая же тут любезность… Вот если бы он раздобыл кредит специально для Маркса… Тогда что? Не знаем…

Маркс ни в коем случае не желал допустить, чтобы именно в этот период Фрейлиграт от него, как у нас говорят, отмежевался. По поводу отмежевания Фрейлиграта от листка «Фольк» и от кампании против Фогта Маркс пишет в следующем затем письме в Манчестер:

Хотя Фрейлиграт, с одной стороны, совершенно необходим мне для выписывания векселей на Нью-Йорк, а с другой стороны, я не хочу разрыва с ним из политических соображений, и, наконец, при всех его недостатках я его лично люблю, все же мне не оставалось ничего другого – и это было безусловно необходимо, – как направить ему формальный протест по поводу этих строк. Ибо кто мне поручится, что он не напишет то же самое Фогту, а тот не напечатает этого?

И дальше:

…До сих пор я еще не получил от него ответа, хотя он имеет обыкновение отвечать немедленно. Весьма возможно, – и это было бы крайне неприятно, – что он использует этот случай, чтобы порвать старые, давно уже, по-видимому, тягостные партийные отношения (29/417–418).

В ответном письме Энгельс со всем соглашается и все одобряет (29/419).

Вскоре Маркс сообщает ему, что от Фрейлиграта пришел ответ и даже приводит целиком копию (держа оригинал при себе). Копия – дело непростое; когда копировальной техники не существовало, это означало переписывать текст вручную; почему так дорожил Маркс оригиналом? Читаем дальше, однако.

Из текста письма Фрейлиграта, которое мы имеем возможность читать благодаря Марксу, включившему его в свои сочинения, выявляется позиция поэта в описываемой истории. Он возмущен бесцеремонным поступком Либкнехта, упомянувшего его имя в связи с «Фольк» без его согласия. Намерение Маркса выступить с заявлением против Беты Фрейлиграт считает его личным делом, к которому сам иметь отношения не желает. В конце сообщает, что намерен выступить еще раз с категорическим отказом от своей причастности к скандалу с Фогтом (29/422).

В том же письме к Энгельсу Маркс приводит и текст своего ответа Фрейлиграту. Где краткость не стала помехой обилию завуалированных упреков, прозрачных намеков и замаскированных угроз. Ответ заканчивается той лицемерной фразой о жребии одного Маркса сносить поношения врагов за всю партию, что́ мы уже цитировали ранее. А после всего – под занавес – приписка:

На это Фрейлиграт ничего не ответил, и я точно не знаю, в каких мы теперь отношениях (Там же).

Когда в Англию пришло известие о книге Фогта про его неудавшийся процесс против «Альгемайне», Маркс при встрече с Фрейлигратом попросил (на наш взгляд, это напоминает провокацию) «одолжить» ему эту книгу, которую он «тщетно искал во всех книжных магазинах и которую, конечно, тебе послал твой друг Фогт» (30/13).

Фрейлиграт ответил, что Фогт ему не друг и брошюры у него нет.

Между тем события разворачивались. Маркс посылает в редакции немецких газет свой «циркуляр» о Блинде (с доводами в пользу его авторства листовки «Предостережение») и один экземпляр – Фрейлиграту.

Фердинанд Фрейлиграт

9 февраля 1860 г. Маркс сообщает Энгельсу:

Подлее всех ведет себя толстобрюхий филистер Фрейлиграт… Разве он забыл, что в моем распоряжении более 100 писем от него? (30/26).

Это по поводу «проучить». Вот, оказывается, каков был инструмент Маркса для давления на Фрейлиграта: угроза диффамации. 13 февраля, оттуда же – туда же:

Г-н Фрейлиграт, которого я основательно скомпрометирую (сохранив внешнюю благожелательность), даже не сообщает о получении посланных ему вещей (30/32).

Дело в том, что 8 февраля Маркс написал Фрейлиграту из Лондона в Лондон следующие любопытные слова:

Дорогой Фрейлиграт!

В качестве твоего старого товарища по партии и старого личного друга… (30/362).

(Нет-нет, это не лицемерие, просто – на случай вынужденной публикации…)

И после небольшого меморандума о последних событиях – разумеется, адресат и без того был в курсе всего, что его интересовало, – следует текст показаний наборщика Вие у судьи. О том, каким способом были эти показания получены, Фрейлиграту, разумеется, не сообщено.

Мы должны все время помнить, что в это время Маркс совершенно не доверял Фрейлиграту и допускал возможность опубликования своей с ним переписки (как это было сделано им со многими другими письмами – к себе и от себя – в памфлете против Фогта; как мы понимаем, Маркс оставлял себе копии своих писем).

23 февраля Маркс еще раз пишет Фрейлиграту:

Дорогой Фрейлиграт!

Пишу тебе еще раз, притом в последний раз, по делу Фогта. Ты даже не подтвердил получения моих первых двух писем, что ты сделал бы по отношению к любому филистеру. Я не могу поверить, чтобы ты мог вообразить, будто я хочу добиться от тебя письма с целью его опубликования…

(Да кто ж такому поверит? Да разве может такое прийти кому-то в голову?)

…Тебе известно, что у меня есть не менее двух сотен твоих писем, в которых достаточно материала, чтобы – в случае надобности – установить твое отношение ко мне и к партии…

(Энгельсу называлась цифра 100, а сколько на самом деле? И как «установить отношение» по письмам, если не путем публикации их? И какое отношение к Марксу и к партии будем устанавливать «в случае надобности», если не самое преданное? Вот как он мог скомпрометировать адресата – дружбой с самим собой!)

…Я пишу тебе это письмо потому, что ты, как поэт, да к тому же еще и очень занятой человек, ошибаешься, по-видимому, относительно значения процессов, возбуждаемых мною в Лондоне и Берлине…

(Опять напоминаем, что Фрейлиграт вовсе никак не выразил своего отношения к этим процессам против газет о клевете – в связи с перепечаткой отрывков из книги Фогта – и даже своего к ним интереса, ибо на письма Маркса не отвечал; следовательно, и это пояснение Маркса рассчитано, как видно, на публику – на случай той самой надобности.)

…Они имеют решающее значение для исторического оправдания партии и для ее будущего положения в Германии; значение берлинского процесса увеличивается еще тем, что одновременно с ним состоится процесс Эйххофа – Штибера, в центре внимания которого будет кёльнский процесс коммунистов (30/373).

Фрейлиграт не должен забывать, что никто не забыл, что он был заочным обвиняемым на кёльнском процессе коммунистов.

Эйххоф – немецкий социалист (какой еще социалист, что мы о нем знаем?). Незадолго до того он опубликовал в еженедельнике Кинкеля «Германн»[113]113
  Издавался в Англии.


[Закрыть] серию статей против прусской полицейской системы. Начальником прусской полиции в это время был Штибер – в свое время главный свидетель обвинения на кёльнском процессе коммунистов.

За свои статьи Эйххоф был привлечен к суду. Владелец «Гер-манна» Юх обратился к Марксу за материалами против Штибера. Как мы понимаем, Маркс имел за душой лишь то, что было им в свое время опубликовано в «Разоблачениях о кёльнском процессе коммунистов», но с Юхом держался дружелюбно, ибо «Гер-манн» оставалась единственной немецкой газетой в Лондоне и «было бы крайне неприятно стоять безоружным против фогтовской банды здесь, на нашей собственной территории» (30/13).

Между прочим, знакомство с Юхом принесло ценный плод: от него узнал Маркс о нечистом прошлом наборщика Вие, что создало базис для шантажа последнего. Взамен Юх получил от Маркса… совет (вызвать в суд бывшего полицейского агента).

Лассаль – то ли адвокат Эйххофа, то ли просто болельщик – предложил Марксу приехать в Берлин и выступить на суде свидетелем защиты.

Маркс отказался это сделать, причем мотивировка отказа представляется нам – при анализе его ответа Лассалю от 2 июня 1860 г. – не очень убедительной. Прежде всего, письмо начинается со ссылки на свою болезнь, что уже довольно симптоматично. По существу же Маркс пишет сперва, что, коль скоро он не был на кёльнском суде, он знает о тогдашних показаниях Штибе-ра только из газет.

Так что в качестве свидетеля по этому делу я не был бы полезен… (30/444).

И ниже высказывает мнение, что выиграть дело Эйххофа можно было бы лишь в том случае, если бы правительство назначило расследование по поводу кёльнского процесса, чего, мол, оно не сделает. Правда, после этого следует масса советов о том, кого нужно вызвать в суд и о чем спросить.

То ли Маркс не замечал, что, не считая свои доводы доказуемыми на настоящем суде, этим дезавуирует свою книгу «разоблачений» о кёльнском процессе. То ли он просто не хотел спасать от посадки какого-то Эйххофа ценой своего появления перед судом в Берлине (преследование не угрожало Марксу, вышедшему из прусского подданства еще в 40-е годы). То ли он не хотел облегчать жизнь «газете Кинкеля». То ли имели место еще какие-то скрытые соображения либо их комбинация. Только в Берлин Маркс не поехал. Эйххоф был осужден на 14 месяцев тюрьмы.

Нам показалось уместным дать справку о процессе Эйххофа – Штибера сразу же вслед за упоминанием об этом процессе в письме Маркса к Фрейлиграту. Между тем большое то письмо еще далеко не исчерпано. Вернемся к нему. Маркс совершенно недвусмысленно дает понять адресату, что не хотел бы окончательного разрыва отношений. Поэтому, не дожидаясь (вернее, не дождавшись) упреков от Фрейлиграта, он сам берется их сформулировать:

У тебя, по-видимому, ко мне следующие претензии:

1) Я злоупотребил твоим именем (как ты сказал Фаухеру).

2) Я устроил тебе в твоей конторе нечто вроде «сцены» (30/373).

Конечно, все было далеко не столь просто. Меринг, который имел доступ к архивам Маркса, так объясняет «претензии» Фрейлиграта:

«Маркс из партийных соображений хотел – так полагал Фрейлиграт – запретить ему опубликование безобидной поэмы, написанной им в честь Шиллера, но, с другой стороны, требовал от него немедленно вступить в затеянный Марксом спор, к которому Маркса никто не принуждал»[114]114
  ФМ, 310.


[Закрыть].

«Спор» – это все та же склока с Фогтом, в которую Маркс уже вовлек Блинда.

Добавим от себя, что угрожающие намеки, скрытые за показным дружелюбием писем Маркса, не могли (на то ведь Маркс и рассчитывал!) остаться не замеченными Фрейлигратом. Однако в данный момент Маркс самолично формулирует предполагаемые «претензии» к нему, причем предпочитает делать это в такой форме, которая позволяет ему эти претензии отвести от себя – что и делается на последующих страницах его письма.

В общем же получается так: довольно мягко по интонации и делово по содержанию Маркс доказывает Фрейлиграту, что тот был неправ, а сам он, Маркс, вел себя так, как любой вел бы себя на его месте.

К концу письма тон автора как будто еще более теплеет:

С другой стороны, откровенно признаюсь, что я не могу решиться из-за незначительных недоразумений потерять одного из тех немногих людей, кого я любил как друга в лучшем смысле этого слова.

Если я чем-либо пред тобой виноват, то я в любое время готов признаться в своей ошибке. «Nihil humany a me alienum puto»…

(«Ничто человеческое мне не чуждо». Удобная формула. Да только верна ли она в данном случае?)

…Я вполне понимаю, конечно, что в твоем теперешнем положении всякая история, вроде этой, должна быть тебе крайне неприятна.

Но ты, со своей стороны, не можешь не согласиться с тем, что оставить тебя совсем в стороне от этого дела невозможно.

Во-первых, потому что Фогт наживает на твоем имени политический капитал и делает вид, что он, с твоего одобрения, забрасывает грязью всю партию, которая гордится тем, что считает тебя в своих рядах… (30/375).

Это пишет Маркс человеку, которого в это же время за глаза характеризовал как мелкотщеславного и падкого на лесть. Если принимать все слова Маркса за чистую монету, как это делает Меринг, тогда можно увидеть в этом письме «с сердечностью протянутую руку»[115]115
  ФМ, 314.


[Закрыть]. Но если не принимать за чистую монету слов Маркса, как вынуждены поступать мы, помня о его мотивах и целях в деле сохранения «дружбы» с Фрейлигратом, тогда нельзя не увидеть в словах про гордость партии, под грубой лестью, – новый скрытый подвох: письмо могло быть в любой день опубликовано Марксом.

В соответственном освещении, вероятнее всего, следует воспринимать и концовку этого фарисейского письма:

Если мы оба сознаем, что мы, каждый по-своему, отбрасывая всякого рода личные интересы и исходя из самых чистых побуждений, в течение долгих лет несли знамя «самого трудолюбивого и самого обездоленного класса»[116]116
  Кавычки не потому, что ирония, а потому, что парафраз из Сен-Симона.


[Закрыть], подняв его на недосягаемую для филистеров высоту, то я счел бы за недостойное прегрешение против истории, если бы мы разошлись из-за пустяков, которые все, в конце концов, сводятся к недоразумениям.

С искренней дружбой

твой Карл Маркс (30/376).

Фрейлиграт дрогнул. Как пишет Меринг, он «пожал протянутую ему руку, но не с такой сердечностью, с какой протянул ему ее “бессердечный Маркс”. Он ответил, что вовсе не собирается изменять “классу, наиболее обремененному трудом и нуждой”, которому всегда был верен (романтик, поэт революции, наследник Шиллера… – Е. М.), и вместе с тем желает сохранить личные связи с Марксом, как с другом и единомышленником. Но он прибавил к этому: “все эти семь лет (с того времени, как прекратил свое существование Союз коммунистов) я далеко стоял от партии. Я не посещал ее собраний, ее постановления и действия оставались для меня чуждыми. Фактически, следовательно, мои отношения к партии давно были нарушены. Мы никогда в этом отношении не обманывали друг друга. Это было своего рода молчаливое соглашение между нами. Я могу только сказать, что я себя при этом хорошо чувствовал. Моей природе и природе всякого поэта необходима свобода! Партия тоже клетка, и даже самой партии лучше честь, если петь на воле, чем в ней. Я был поэтом пролетариата и революции задолго до того, как сделался членом Союза и членом редакции “Новой Рейнской газеты”. И в будущем я хочу только стоять на своих собственных ногах, принадлежать только самому себе и распоряжаться сам собою”»[117]117
  ФМ, 314.


[Закрыть].

Иными словами, Фрейлиграт отмежевывался от партии, но готов был остаться в числе друзей Маркса.

Надо ли сомневаться в том, что Маркса такая позиция устраивала на 100 %! И что отмежевание от несуществующей партии (которую Фрейлиграт наивно, как и мы с вами, дорогие читатели, понимал в виде некой организационной структуры) не имело никакого политического значения, коль скоро Фрейлиграт недвусмысленно оставался в партии Маркса – в ином, эзотерическом смысле этого слова!

Дорогой Фрейлиграт!

Мне было очень приятно получить твое письмо, так как я вступаю в дружбу лишь с очень немногими, но зато дорожу ею…

(Мы больше не беремся отделять тут правду от фальши, хотя по-прежнему полагаем присутствие того и другого. Не правда разве, что Маркс вступал в дружбу с очень немногими? И не доказывает разве поведение Маркса в этой истории, что он действительно дорожил дружбой Фрейлиграта?)

…Прежде всего замечу, что с тех пор, как в ноябре 1852 г., по моему предложению, Союз был распущен, я больше никогда не принадлежал и не принадлежу ни к какому тайному или открытому обществу, и, следовательно, партия в этом совершенно эфемерном смысле слова вот уже восемь лет как перестала для меня существовать…

…Итак, о «партии» в том смысле, в каком ты о ней пишешь, я ничего не знаю, начиная с 1852 года. Если ты – поэт, то я – критик, и, право, с меня хватит опыта 1849–1852 годов. «Союз», так же как и Общество времен года в Париже, как сотни других обществ, был лишь эпизодом в истории партии, которая повсюду стихийно вырастает на почве современного общества…

(И персонифицируется, не будем забывать, в личности Карла Маркса.)

…«Собрания, постановления и деяния партии» после 1852 г. относятся к миру фантазии, о чем ты, впрочем, мог бы знать и без моих заверений и, судя по твоим весьма многочисленным письмам ко мне, по-видимому, знал… (30/398–406).

(Намек на возможную неискренность Фрейлиграта.)

Затем следует несколько поистине замечательных высказываний, к которым мы вернемся особо. Потом излагается окончание склоки с Блиндом.

В изложении Маркса эти события выглядят так: Блинд заслуживает самой беспощадной расправы, но жаль его семью. После появления на свете показаний наборщика Вие у судьи Маркс получил юридическое основание для возбуждения против Блинда уголовного дела по обвинению в тайном сговоре.

Но Маркс не хотел «юридически повредить семье Блинда» (30/405) и потому послал его другу Луи Блану копии всех документов – с письмом о том, что ему, Марксу, очень не хотелось бы (только ради семьи Блинда!) тащить его в суд как обвиняемого.

После этого появилось заявление Шайбле. Отчет свой обо всех этих интригах, которые не могли особо понравиться Фрей-лиграту, знавшему, с чего и как все началось, Маркс заканчивает неожиданно и смело:

Все эти вещи, конечно, отвратительны, но не более отвратительны, чем вся история Европы, начиная с 1851 г., со всем ее развитием в области дипломатии, военного дела, литературы и кредита (30/405).

Ни больше ни меньше!

Ну выкрикнул человек в сердцах – стоит ли цепляться к словам?

Все не так. Не выкрикнул. И не в сердцах. Написал в сугубо дипломатичном письме, где каждое слово обдумано и дозировано с тонким расчетом на индивидуальное восприятие адресата.

О литературе – форма лести поэту, для которого 50-е годы были периодом творческого бессилия[118]118
  А все же, чем могла похвастать европейская литература 50-х годов прошлого века? В России – «Обломов» Гончарова и «Севастопольские рассказы» Л. Толстого. Но, товарищи, это же смешно – мог ли знать Карл Маркс о литературных событиях в ненавидимой им России? Нет, не мог знать. Но мог позволить себе давать оценку вещам, о которых не имел понятия. А что было по-немецки? Во-первых, Готфрид Келлер. Во-вторых, в 1854 г. в Париже вышли «Признания» Г. Гейне, где бывший безбожник объявлял, что обрел истину в Библии, и рекомендовал «моему другу Марксу» ознакомиться с рассказом о вавилонском царе Навуходоносоре, который был низвергнут Богом с вершин власти до скотского состояния и даже питался травой («думаю, это был салат», добавляет поэт-гуманист). Безусловно, отвратительно. Во Франции предметом шумного скандала и судебного процесса стала «Мадам Бовари» Г. Флобера (1857). Едва ли Маркс слыхал о таком, но, конечно, отвратительно. А на второй родине Маркса, в Англии? Пять романов Ч. Диккенса (в том числе «Холодный дом», «Дэвид Копперфилд», «Тяжелые времена» – все об ужасной жизни бедняков; очень отвратительно). Поздняя проза Теккерея (кто такой?). «Камни Венеции» Дж. Рескина, его же «Политическая экономия искусства». Читал – не понравилось? Скорее всего, не слыхал вовсе, но как это отвратительно. Из позднего Карлейля Маркс что-то знал и даже высказался (1850) – разумеется, отвратительно. А вот о последних работах С. Кьеркегора мы не знаем ничегошеньки, как, впрочем, и о предпоследних, средних, ранних и вообще о философе с таким именем (это уже вам не русский варвар Толстой, оба дружка письменно уверяли друг дружку, что изучили датский язык). Вспоминать ли нам теперь о поэзии У. Морриса, Ч. Кингсли, Э. Суинберна, В. Гюго, Р. Браунинга, Теннисона?.. Ясно, что товарищ Маркс мало интересовался современной ему европейской литературой. Все недосуг, знаете ли… (правда, уважал Бальзака и Поль де Кока). В далекой Америке – где, как нам поведали, все общество держалось на рабстве – литература не предполагалась вовсе (Г. Мелвилл, Г. Торо, Р. У. Эмерсон, Н. Готорн, В. Ирвинг…). Тем не менее все-все это было отвратительно. Увы!


[Закрыть].

О кредите – возможно, еще один способ потрафить Фрейлиграту, который вынужденно работал в банке и, скорее всего, этим тяготился.