Текст книги "1972. Олигарх"

Посидели, поговорили обо всем, и в частности о нашей жизни в США. Аносов без особого восторга отнесся к переезду в США, хотя и не протестовал. Нужно – значит, нужно. Только жену он заберет потом, когда устроится как следует. Кстати – он умудрился ее обрюхатить. Молодец, мужик! И она молодец – в таком возрасте и решиться родить? Рисковая дама. Впрочем – она всегда была рисковой, тем и вошла в историю. Железная Белла. Для нынешнего времени забеременеть в 45 лет – это нечто неслыханное. Для моего – в общем-то ничего из ряда вон выходящего. Знаю случаи – и старше возрастом беременели и рожали.

Ушли из ресторана уже в темноте – сытые, довольные, Аносов еще и слегка поддатый, что впрочем по нему совсем не было видно. Только глаза излишне блестели. Старая школа! Эти пить умеют. И контролировать себя.

Набрали еды и с собой – пирогов, жареного на углях мяса, свежего калача – гордости Саратова. Помню, как дед хвалился, показывал мне – нажимает на половинку калача, проминая ее до самого стола, а калач распрямляется как на пружинах, принимая прежнюю форму. Дед любил есть арбузы с калачом – ломоть калача присаливал, с аппетитом вгрызался в бархатное нутро арбузяки. Вкуснота! Я став взрослым модифицировал этот способ есть арбузы – покупал хлеб из частной пекарни, и ел арбузы макая кусок хлеба в самодельную остро-соленую аджику. Вкусно! Увы, калач в Саратове больше не пекут. Умерли все умельцы… Как там у Стивенсона? Вот:

 
«Лето в стране настало
Вереск опять цветет
Но некому готовить
Вересковый мед»
Грустно все это.
 

Кстати, может узнать рецепт саратовского калача и начать его делать в США? Пусть американцы узнают вкус настоящего хлеба! А не той дряни, что они жрут! Их хлеб мне ужасно не нравится – безвкусный, с разрыхлителями – копия хлеба из будущего, из какой-нибудь «Ленты», где этот хлеб еще и убивают, засовывая в полиэтиленовые пакеты и наглухо его хороня. Хлеб нельзя в пакеты, нельзя закупоривать – он умирает, делается ужасно невкусным. Только холщовые мешки, бумажные пакеты или деревянные хлебницы. А лучше всего – положить на деревянный поддон и накрыть полотенцем.

И правда – почему бы не посетить Стружкинскую хлебную фабрику? Записать рецепт калача!

Фабрику вообще-то построил не Стружкин, именем которого она названа, а купец Филиппов, который имел сеть хлебопекарен по всей России, а с революцией убежал в Бразилию. Само собой – все пекарни стали государственными, а назвали саратовскую пекарню в честь Стружкина, председателя Российского пищепрома, рабочего-агитатора, который проводил агитацию среди работников филипповских пекарен (то-то потом они развалились). Погиб он в 19-м году и было ему 23 года. Но вот…увековечили. В моем времени стружкинская фабрика едва шевелилась и хлеб выпускала просто отвратительный. Впрочем – как и большинство крупных, бывших государственных хлебокомбинатов. Потому я никогда уже не покупал хлеб от таких фабрик. Только в мелких частных хлебопекарнях.

А пока…по всему проспекту Кирова запах ванили и сдобы – Стружкинская печет пирожные! И магазин при ней – где самая свежая выпечка.

Домой добирались уже в пустом троллейбусе «единичке», который идет от железнодорожного вокзала до Музейной площади. В троллейбусе было всего три человека – мы с Аносовым, да кондукторша – грузная, усталая, сонная. Троллейбус гнал так, что казалось, что сейчас взлетит над мостовой и понесется в космическое пространство – видимо тоже торопится домой. Кондукторша даже приоткрыла дверь в кабину и рявкнула туда что-то нечленораздельное, но явно очень даже соленое. Тогда только этот здоровенный сарай с рогами чуть притормозил. Но только чуть.

Я лег спать в спальне на кровати Зины, Аносов – в гостевой комнате. И я еще полчаса не мог уснуть – думал, строил планы, а еще – слушал квартиру, будто надеясь услышать шаги ее хозяйки. Мне было грустно. Возвращаться в те места, где тебе когда-то было хорошо…это не всегда весело.

***

– Утро красит нежным светом!

– Стены древнего Кремля – пробормотал я недовольно, как отзыв на пароль, и скрипучим голосом добавил – Ненавижу вас, «жаворонков»! Вы захватили мир, и мучаете «сов»! Какого черта вы решили, что хорошо будет вставать ранним утром, что с утра лучше работается?! Нет, нужна революция! Со знаменами! Вперед! Свергнем эту жестокую власть! Утопим жаворонков в их испражениях! Вырвем им клювы!

– Хватит бунтовать – ухмыльнулся Аносов – Вставай! Выспался, хватит. Нас ждут великие дела.

Я потянулся, сел на краю кровати, замер, крепко зажмурившись. Вставать и правда не хотелось. Упасть, и валяться в постели до тех пор, пока не надоест? Чего я все время куда-то бегу?! Почему мне нельзя остановиться и просто тупо поспать, поваляться на мягкой постели?! А может послать Аносова в эротическое путешествие и еще подремать – часа два, не меньше? Ну да, я типа супермен и всякое такое, но мозг мой тоже должен отдыхать, в конце-то концов!

Встал и побрел в ванную комнату умываться. Все равно ведь не отстанет! Он уже и пироги вчерашние разогрел, и чайник булькает, и разогретым шашлыком пахнет. В общем – все готово к заправке «горючим». И тут же забурчал желудок, требуя его заполнить. Ускоренный обмен веществ это, конечно, хорошо, но вот это постоянное желание чего-то пожевать…оно иногда бесит. Только поел – проходит полчаса и ты опять готов обедать. Я постоянно чего-то жую, перекусываю, глотаю…как травоядные, которые целыми днями только что и едят, переваривая свою малокалорийную растительную пищу.

Душ принимать не стал. В знак протеста! Поплескал в глаза, растер лицо полотенцем, пощупал щетину…и стал намыливать щеки и подбородок. Решил походить без бороды – так и не надо отращивать богемную щетину. Терпеть не могу томных мущинок с трехдневной щетиной. Лагерфельда им в дышло…

Позавтракали в тишине – мне говорить не хотелось, Аносов же, поглядывая на меня искоса, молчал то ли в поддержку, то ли осуждая мое молчание. Настроение было просто отвратительное. Сам не знаю почему. Наверное, так подействовала на меня брошенная квартира. Я бывал в старых, брошенных хозяевами деревнях. Целые, почти нетронутые временем дома вскрыты мародерами, разграблены, но изба еще крепка, на окнах колышутся под ветерком тюлевые занавески, а со стен глядят фотографии тех, кого уже нет в живых – смотрят, следят за тобой. И кажется – за спиной неуловимое, быстрое движение. Обернешься, посмотришь, пытаясь поймать взглядом это нечто, но оно исчезает в тенях за печкой, или прячась за дверью с низкой притолокой, о которую бьешься головой заходя в дом. Взгляд – живой, недоброжелательный…

Ты не у себя дома, этот дом не твой. И ты косвенно виноват в том, что его хозяйка ушла отсюда, и возможно – навсегда.

В общем, когда мы вышли на позднеавгустовскую жару, я был настроен плюнуть на все, и отправиться домой. Да, в свою квартиру на Котельнической набережной. А потом – в мой дом в Монклере. Странно, но из всех моих нынешних местопребываний именно дом в Монклере стал моим настоящим домом. Наверное потому, что я его любовно перестраивал, думал о нем, мечтал. Не знаю, станет ли таким домом вилла на берегу океана…

Мы прошли пешком до Музейной площади, попили холодного кваса из бочки – продавала его укрывшаяся под зонтом-колокольчиком дородная дама в белом халате. Лицо ее было багровым и от загара, и еще наверное от высокого давления. Трудно ей было высиживать целый день на палящем солнце, и если бы я не знал, сколько она зарабатывает с каждой бочки – сильно бы ее пожалел. Насколько знаю – заработок такой торговки от семидесяти пяти рублей с бочки. Обычно сто – сто пятьдесят. Откуда знаю? Знаю…я слишком много знаю. Квас пенится, а еще – пару-тройку ведер воды на бочку хрен кто заметит. Да и если чуть-чуть не долили в стакан – вот тебе и образовался навар. Хорошие деньги – практически месячная зарплата за один день. Ну да…как кто может, так и «крутится».

По дороге купили в магазине «Юбилейный» несколько бутылок газировки «Буратино» и выпили по молочному коктейлю. Вот коктейль хорош, да! В моем времени ни черта не умеют делать такие молочные коктейли! Сам не знаю – почему. Может не такое мороженое? Или опять же – это коктейль моего детства, а значит самый вкусный коктейль в мире?

В пыльный, ужасно воняющий выхлопными газами салон автобуса «Лиаз» набилась толпа народа так, что и не продохнуть. Нас с Аносовым прижали к поручням на задней площадке, и я искренне опасался, что сейчас треснут ребра. Было у меня такое в юности – прижали так, что я недели две дышал через раз – так все болело. К врачу не пошел, но уверен – или треснули ребра, или на самом деле их поломал.

Как всегда (о ностальгия!) прежде чем тронуть автобус с места водитель долго и надсадно вопил в микрофон, что если из двери не исчезнут торчащие наружу руки и ноги – он никуда не поедет. И если сломают дверь – тоже никуда не поедет. Врал, конечно, куда он денется? Поедет как миленький. Но народ как всегда напугался и утрамбовался. И автобус загремел, затрясся как старый больной конь, запряженный в тяжелую бричку жестоким хозяином, и двинулся по маршруту, медленно набирая ход и натужно завывая своим давно требующим ремонта движком. И сразу почувствовалось – чертов водитель уберегая двигатель от перегрева не отключил систему отопления салона. И в купе с пылью, засасываемой снизу, через дырки в полу, с гарью, поступающей из тех же отверстий, африканская жара в салоне делала путешествие в этом близком родственнике газенвагена совершенно невыносимым. Благо, что ехать до Затона совсем даже недалеко. Каких-то три или четыре остановки. И первая – у проходной судоремонтного завода. Ныне работающего, и даже процветающего предприятия. Это в моем времени, в моем мире от него остались полуобвалившиеся цеха да намертво закрытая проходная – здесь завод работает и собирается работать вечно.

Наша остановка – не доезжая конечной, на том месте, где некогда громоздились невероятные груды бревен, уходящие в небо как пики гор Памира. Лесосплав. Я видел фото, и эти фото впечатляли. Теперь – только песчаный берег, на котором установлены таблички: «Купаться запрещено!». И понятно – почему запрещено. Часть бревен ушли под воду, вросли в дно и теперь торчат вверх комлем, ожидая незадачливого ныряльщика. Ракам тоже надо что-то есть…

Место, с которого перевозят на Зеленый остров, я увидел сразу: стояла очередь желающих перебраться через протоку, ранее называемую Тарханкой. На Зеленом острове множество лодочных баз, и в выходной день люди желали прокатиться и погулеванить. Благо что бензин стоит копейки, а если покупать его у водил – вообще выходит за полцены. Водилы продавали бензин за сущие гроши – рубль двадцатилитровая канистра. А солярку наливали так вообще за бутылку целую цистерну. Мало у кого дизельные моторы в лодке, все больше подвесные движки типа «Вихрь», «Нептун» и «Ветерок». Эти движки хавают горючку в три горла, ну так и стоит она…почти ничего.

Дело в том, что каждому водителю на квартал выделяли определенное количество горючего – с предприятия, конечно. Выдавали его талонами, и с запасом. Хватало и на свою машину, или мотоцикл, а еще – слегка навариться на продаже жидкого топлива. А если ты не истратишь талоны, то не получишь по ним горючку, сдашь назад в контору – на следующий месяц лимит горючего срежут. Выдадут меньше талонов – не тратишь же. А оно ему надо? Вот и продавали за гроши, предварительно залив бензином всю имеющуюся в распоряжении тару. А что касается солярки…так ее вообще бывало сливали в овраг – никому не нужна, но опять – не срезать же лимиты! Увы, вот такая ныне практика, и никого это не удивляет. Привыкли, однако.

Когда подходил к лодке деда…сердце колотилось, как сумасшедшее. Вот он…ему сейчас лет чуть больше, чем мне. Крепкий мужик, бывший портовый грузчик. Умный, порядочный, деловой. Неграмотный – едва пишет и читает, но очень, очень разумный и дельный. Всех поднял, всей своей семье помог – детям, внукам. Родом он из села Букатовка Воскресенского района. У них была большая семья, восемь лошадей имели. Все в семье работали, в поте лица добывали свой хлеб. Революцию встретили с неодобрением, справедливо считая, что сейчас к власти придет голытьба и пьянь – что скоро и случилось, как впрочем и везде по России. Комбеды, в которых заправляли тунеядцы и алкаши захотели стать кем-то, то бишь всем, и…понеслось раскулачивание. И начали, конечно, с таких вот «богачей», как Карповы. В общем – отец деда, мой прадед, Карпов Семен Васильевич в 1931 году, 9 марта, был арестован и осужден Тройкой ОГПУ – как написано в приговоре: «За антисоветскую агитацию и пропаганду». Получил пять лет и сгинул на строительстве Беломорканала. Языком лишнего трепал. Слишком был бесстрашный. А деда моего сослали в Донецк, на шахты, где он и отбыл свой срок полученный только за то, что являлся ЧСИР – «член семьи изменника родины». Тогда всех, кто шел по политической статье зачисляли в изменники родины.

Когда вернулся – вещи, часть которых успели перед арестом попрятать по дальней родне и друзьям-соседям куда-то пропали, как их и не бывало. («Не знаем! Не было ничего, «вы фсе врети!») В общем – остался гол, как сокОл. И подался работать в Саратов.

Долгая история, и я очень жалею, что был юным самодовольным ослом, хихикающим над верой деда и бабушки в бога (хватило ума хоть не глумиться над иконами!), у которого не хватило разумения расспросить деда о том, как они жили в ТО время, как выжили, как ВЗАПРАВДУ жили люди в то время. Не причесанную, и не гиперболизированную правду, а Правду. Настоящую, и без выкрутасов.

Впрочем – а кто мне мешает сделать это сейчас? Подойти и попросить его рассказать историю семьи Карповых. Вот только вряд ли он будет делиться воспоминаниями о прошлом семьи с незнакомым ему парнем, которого раньше он и в глаза не видел. Внуку бы рассказал все, а вот этому модному хлыщу (мне!) – ни за что. Как некогда меня учили дедушка с бабушкой: «Нашел – молчи. Потерял – молчи». Ничто не должно выйти из семьи, никакая информация. Ведь ей могут воспользоваться враги!

Научили молчать, да…прадед был слишком языкастым и за то жестоко поплатился. Агитатор, понимаешь ли…мда.

Нет, не расскажет. Прищурит глаза, и…пошлет в эротическое путешествие. Это он может – матерщинник знатный! Я как-то в юности ему высказал – мол, зачем ты так материшься? Он пожал могучими плечами и усмехнулся: «Я портовый грузчик!» – как будто это все объясняло. Впрочем – возможно, что и объясняло. Попробуй, потаскай тяжеленные тюки и ящики в любую погоду, в холод и зной – без крепкого русского мата. «Нам мат строить и жить помогает!»

Я положил двадцать копеек на деревянную крышку, закрывающую моторный отсек и с наслаждением вдохнул поднимающийся от мотора запах машинного масла, бензина, краски и еще чего-то неуловимого, что составляло букет ароматов моего детства. Сколько раз я вот так ездил на дедовской лодке с острова на берег и обратно! Сколько раз я спал в кабинке, накрывшись лоскутным одеялом, слушая плеск и хлопки волн, ударяющихся в железные бока «гулянки»! Лодка покачивается, волны плещут…пахнет рекой и краской вперемешку с запахом бензина и масла. Хорошо!

Воспоминания захлестнули меня, и я замер, вдруг почувствовав себя ТЕМ Мишкой, маленьким шпингалетом который так любил рыбачить с мостков и лазить по переходам и палубам старого колесного парохода, который сейчас еще на плаву и поражает красотой своей отделки. Пароход стоит у берега и служит лодочной базой спортивного общества «Буревестник». Он теперь на приколе и никогда больше не станет ходить по Волге. Но его паровая машина в смазке, и если бы кто-то захотел реанимировать этот трехпалубный огромный корабль – это можно было бы сделать за не очень большие деньги. Убери смазку, разогрей котлы, и…

Нет, ничего этого не будет. Лодочная база «Буревестник» станет «Нептуном», а старый пароход, из которого перестанут откачивать воду – сядет на дно и в скором времени обветшает, развалится и от него останется только стальной корпус, пытающийся сопротивляться коррозии. А дед умрет – совсем скоро после того, как уйдет с лодочной базы на заслуженный отдых. И проживет он всего семьдесят пять лет.

А пока – вот он, красивый мужчина можно сказать в расцвете сил – обветренное, загорелое лицо, которое больше подходит какому-нибудь киногерою, крутые плечи и сильные руки, уверенно держащие руль стальной лодки. Ровно рокочет-ревет мотор, плещут и яростно шипят волны, разрезаемые острым носом суденышка, дует ветерок, и на душе у меня сладко и грустно одновременно. Все-таки наверное не стоило сюда возвращаться. Но я не мог не вернуться.

Лодка ткнулась в берег, проскрежетав днищем по белой крупной щебенке, которой застелен берег (он насыпной), и пассажиры начали аккуратно выбираться из лодки, цепляясь за поручни наверху лодочной кабины. Кто-то спрыгивал с носа лодки, а кто-то спускался по трапу, который дед заранее спустил на берег – высоко. Пассажиры с рюкзаками на плечах, с сумками, спиннингами и удочками – что делать на Волге без снастей? Если только бухать…но и бухать лучше после того, как помочишь крючки или блесны в набежавшей волне.

Мы с Аносовым спрыгнули на берег, и он обернулся ко мне, взглядом спрашивая: «А что дальше?». Я кивнул, и мы пошли к видневшемуся на берегу бревенчатому домику. Там сейчас хозяйничает бабушка, вот на нее и посмотрю. Ну а потом…потом будет видно.

Навстречу нам выбежали две собачонки – черный кобелек, и сучка – коротконогая и низенькая. Найда и Цыган. Они загавкали, визгливо так, заливисто – собаки служили охранной сигнализацией, укусить не укусят, но предупредить предупредят – чужие идут! Ограды нет, а тут ведь материальные ценности, те же лодки стоят больших денег. На иных стоят сразу по два «Вихря», а моторы всегда были очень дороги. Да и само «корыто» стоит очень даже немалых денег. Кроме того – в лодках всегда имеется ценное барахло – по крайней мере летом. Удочки, спиннинги, другие снасти.

Собачонки заливались лаем, и вдруг…обе остановились как вкопанные, и замерли, принюхиваясь, шевеля носами. А потом Цыган подошел и виляя хвостом ткнулся мне в ноги. Неужели признал?! Как?! Как это могло случиться?!

И тут же загадка разрешилась: я услышал топот и радостный детский смех – по деревянному настилу бежал ребенок – года полтора на вид, неуклюжий, едва передвигающий ноги ковыляка, он радостно хохотал спасаясь от преследующей его молодой женщины.

У меня застучало в висках, внезапно померкло в глазах. Наверное, я изменился в лице, потому что Аносов тревожно спросил:

– Ты чего?! Все в порядке?! Что случилось?!

Но я ничего не ответил. Я смотрел на свою маму, и на себя, и в горле у меня встал комок. Я так хотел ее обнять! Так хотел уткнуться ей в плечо и рассказать – все рассказать, что со мной было за эти годы! Совсем молодая, не похожая на свою фотографию в овале на облупленном, крашеном голубой краской памятнике…

Ребенок бросился в сторону, побежал к нам, продолжая хохотать, и тут же едва не упал. Я бросился вперед и подхватил его, поддержал. А потом сел перед ним на корточки и заглянул в его темные глаза. В свои глаза. Такие знакомые, и такие незнакомые.

– Ну что, привет, что ли? – спросил я с усмешкой – Как живешь, Мишка?

А жил он видать очень даже хорошо – довольный, веселый, пухленький…а что ему? Мама рядом, Волга, собачки, лодки – счастье! Это Счастье!

– Ох, спасибо! Чуть не разбился!– услышал я такой знакомый, такой родной голос – Как научился ходить – спасу с ним нет! Носится как угорелый, того и гляди башку расшибет! Вот же засранец!

Расшибет. Вот тут, шрам под волосами надо лбом. Незаметно, но прощупать можно. О лодку жахнулся с разбегу. Кровищи было! А уж орал-то я…зашивали, возили в больничку. И вот тут шрам на щиколотке – у тебя, Мишка, еще нет его, но будет. Ты порезал ногу бутылочным донышком – какая-то сволочь разбила бутылку, а ты напоролся на острый ее край. Вену рассек Кровь хлестала метра на полтора. Отец был рядом, зажал рану пальцем и бежал со мной на руках до больницы как марафонец. Зашили.

– А что вы хотели? – спросила мама, хватая «меня-маленького» на руки – Кого-то ищете?

– Хотели посмотреть на базу – стал сходу придумывать я – Думаю вот лодку купить, да придется ее где-то ставить. Вот и решил зайти. Можно?

– Это к маме – мама махнула рукой в сторону домика – Пойдемте, я вас провожу, а то тут собаки… Хмм…а они на вас почему-то и не лают. Ишь ты, хвостами машут!

А чего им лаять? На хозяйского сына. А если сын раздвоился и одна его половинка вдруг подросла – так над этим собачий разум особенно и не заморачивается. Просто принимает ситуацию так, как она есть. Пахнет хозяином? Значит – хозяин. А то что их вдруг стало двое, эти хозяев-Мишек, значит, так тому и быть.

Баушка – крепкая, ширококостная, еще достаточно молодая – невеликого ума и слишком шустрого языка женщина. За язык все время и страдала. Рассказывала со смехом: «Дедушка меня никогда не бил! Мы как-то идем из гостей зимой, а я ему что-то такое сказала, что не по ндраву, а он взял, и перевернул меня вверх тормашками, и воткнул головой в сугроб! А так никогда не бил!» Чтобы вот так морковкой воткнуть бабушку в сугроб, надо было обладать недюжинной силой. Но дед мог. Особенно в ярости. Он был сильным и бесстрашным человеком. Впрочем – почему был? Он пока что жив и здоров! И надеюсь, проживет подольше. Я об этом позабочусь…