Текст книги "Ребенок"

– Какое пособие?

Я почувствовала, как земля выезжает у меня из-под ног – точно так же, как это случилось на склоне Чегета.

– Пособие по беременности и родам…

Эти слова мне удалось лишь прошептать – от страха я теряла дар речи.

Виктор нахмурился и вздохнул:

– Мы не можем выплачивать тебе пособие – ты же официально у нас не оформлена.

– Почему?

– Потому что нормальную зарплату мы можем выплачивать только черным налом. Да ты спроси кого хочешь – у нас все работают без трудовой книжки. Кроме меня и бухгалтера.

– Давайте оформим меня сейчас!

– Ну, это нереально.

Я не понимала, что такого нереального было в моей просьбе, но что я могла поделать? Должно быть, я смотрела на Виктора так, как если бы меня у него на глазах затягивало в водоворот, а он не хотел даже бросить спасательный круг, потому что мой бывший начальник не выдержал. Он полез за бумажником.

– Вот, держи, – сказал он, протягивая мне три стодолларовые купюры.

Наверное, мой взгляд остался прежним, потому что Виктор раздосадованно шевельнул бровями и его рука нырнула в бумажник еще раз.

– Хорошо, пусть будет пятьсот. Это все, чем я могу тебе помочь.

Я понимала, что на этом месте драмы предполагается мой уход со сцены, но выполнить замысел режиссера никак не могла. Пятьсот долларов… Еще около пятисот лежит в дальнем углу моего комода между наволочек и простыней. Максимум, на что их всех вместе может хватить, учитывая квартплату, – это на полгода. А что потом?

– Но я ведь смогу вернуться на работу? Примерно через полгода?

– Видишь ли… Инна, ну как я могу говорить заранее? Ты сама знаешь, какая ситуация на рынке – все меняется каждый день. Может быть, Юра справится сейчас без тебя, а если нет? Придется брать второго человека. Не увольнять же его потом через пару месяцев… А может быть, необходимость в директоре по маркетингу вообще отпадет, как знать… Короче, ты нам позванивай – там видно будет.

Прозвучал уже второй звонок, возвещающий о том, что я должна уйти, но я все никак не могла оторваться от стула – я не верила, что так бывает. Что я им сделала, им обоим: ребенку и Виктору? Одному не дала умереть, второму помогла достичь процветания… За что они сейчас, сговорившись, выталкивают меня из жизни на безлюдный и бесплодный пустырь?

Взгляд моего бывшего начальника начал холодеть. Он так быстро и раздраженно вертел в руке авторучку, что напомнил мне тигра, бьющего себя по бокам хвостом. Я решила не дожидаться третьего звонка и поднялась. Боже, как это тяжело – просто вставать со стула! Сначала так далеко подгибаешь ноги назад, потом вся переваливаешься вперед, одной рукой отталкиваясь от подлокотника, а другую нелепо выбрасывая в воздух…

– Так ты берешь деньги? – спросил меня сзади голос Виктора – я была уже на пороге кабинета.

Я повернулась и подошла к его столу. Протянула руку за купюрами и чуть помедлила, борясь с мгновенно завладевшим мной искушением: по законам жанра я должна была бы бросить эти пять бумажек ему в лицо. Но вокруг разыгрывалась жизнь – я взяла протянутые деньги и постаралась, чтобы мое дрожащее «спасибо» прозвучало как можно более вежливо.

XII

Однажды в середине октября я укладывалась спать. Я и подумать не могла, что продержусь целый месяц, к тому же темный и осенний, в полном одиночестве, без телефонных звонков, без работы и вообще без какого-либо определенного занятия. Но тем не менее месяц заканчивался, а я все еще была жива.

Отчасти меня спасли книги – я читала без конца. Причем мне почему-то не хотелось знакомиться с модными литературными новинками; в ближайшем книжном магазине я скупала историко-документальные труды, особенно посвященные Средневековью. Это позволяло мне провести большую часть дня в крестовых походах, внутри осажденных городов и занимаясь дворцовыми интригами. А вот историко-костюмные романы я обходила стороной – сюжет в них непременно строился на любви, а об этом мне меньше всего хотелось себе напоминать.

Отчасти выручали прогулки. Гулять, как я уже говорила, было особенно негде, но волей-неволей мне пришлось познакомиться с районом, узнавая, где находятся магазины, ремонт обуви, прачечная. Ходить в магазин приходилось часто: за один раз я могла унести лишь какое-то минимальное количество продуктов. По дороге туда и обратно я дышала условно свежим воздухом нашего производственного уголка Москвы и, говоря высоким штилем, предавалась раздумьям. Согласитесь, мне было о чем подумать.

Кстати, прогулки помогли мне решить одну существенную проблему – проблему детских вещей. Я, конечно, предполагала, что ребенка надо будет во что-то одевать, но не представляла во что. Однажды я даже совершила путешествие, равное по героизму экспедиции Скотта на Южный полюс: доехала до «Детского мира» – единственного известного мне в Москве магазина, где должны были быть детские вещи. Выбралась я оттуда примерно через час, еле переставляя ноги из-за болей в пояснице и при полном помрачении рассудка. В этом магазине действительно имелось все, но я по-прежнему не имела представления, что из этого всего выбрать мне. Прорезыватель для зубов, соплеотсос, ортопедическая подушка, кокосовый матрас, ходунки, прыгунки, памперсы, драйперсы, хаггисы… Голова шла кругом, а цены подкашивали меня, как пулеметный огонь. В итоге я купила набор из шести пеленок, бутылочку и соску – эти предметы у меня по крайней мере ассоциировались с ребенком. Но проблема детских вещей оставалась, а журналы, с которыми я в отчаянии вновь начала консультироваться, трактовали ее по-своему: покупайте все, что увидите на наших страницах. Книги же помогли мне понять, что детское креслице для машины пока не понадобится, а мнения насчет рюкзака-кенгуру довольно противоречивы.

А вот на прогулке от дома до магазина ко мне однажды подошла незнакомая женщина и спросила, обзавелась ли я уже детским гардеробом. Я ответила, что частично – да, но выяснила, что приобрела лишь сотую часть от необходимого и при этом переплатила втрое. Незнакомка бодро тараторила о том, что у нее двое детей, которые вот-вот пойдут в школу, а их младенческими вещичками все еще забиты все антресоли, да и коляску не берет ни одна комиссионка. Не против ли я?.. Я, разумеется, была не против. Вскоре муж незнакомки водрузил на мой комод три тюка с приданым для новорожденного, а половину кухни заняла коляска, припадавшая на одно колесо (жесткая шина, как выяснилось, была треснувшей, но все еще пригодной к употреблению).

Цену за все это богатство запросили, по-моему, чисто символическую, и я не могла поверить в свою удачу. Финансовый вопрос стоял у меня как кость в горле, и каждая новая мысль отдавалась все большей болью. В моем распоряжении имелось около тысячи долларов, но восемьдесят я должна была ежемесячно выкладывать за квартиру. Сколько же я смогу протянуть без работы? Месяцев шесть? Чуть больше? А потом земля начнет медленно загораться у меня под ногами… Эти размышления изводили меня настолько, что я начинала непроизвольно трясти головой, чтобы от них избавиться.

Естественно, я экономила. Собственно говоря, я не покупала ничего, кроме еды и книг, но от чтения я просто не могла отказаться – это было бы равносильно задержке дыхания. Поэтому решать финансовые проблемы приходилось за счет продуктов. Нет, я не голодала и мне не снились ночами жареные куриные ножки. Я составила для себя вполне приемлемое меню под диккенсовским названием «Тяжелые времена»: побольше каш, побольше салатов из капусты, картошки, огурцов, зеленого лука (благо сейчас, осенью, овощи были дешевыми). Мясо – небольшими кусочками – вприкуску к салатам (если они без яиц), сыр – вприкуску к кашам. Яйца понемногу допускаются в салат. На сладкое – не пирожные (каждое – по два пятьдесят), а белые сухарики собственной сушки, которые слегка обмакиваются в варенье (общежитский рецепт). Это меню было довольно неплохим, я даже подозреваю, что оно было вполне сбалансированным в смысле жиров, белков, углеводов и витаминов, и единственное, что меня угнетало (но угнетало сильно!), так это необходимость самоограничения. Так хочется иногда чего-нибудь эдакого, не по регламенту! Но… Едва подступает это гнетущее желание сделать неоправданную растрату, я упорно внушаю себе, что экзотическое манго, притягательное, как и любой запретный плод, содержит не больше витаминов, чем яблоки; что еще никто не умирал без пакетика фисташек, а неожиданный позыв отведать красной икорки – это от лукавого. Стиснув зубы, я изо дня в день из всего рыночного изобилия выбираю один и тот же унылый необходимый минимум, и ни одним пунктом больше. Ем я теперь исключительно в силу необходимости – такое слово, как «лакомство», осталось в прошлой моей жизни.

Ребенка, судя по всему, не волновал мой угнетенный дух – я все время чувствовала, как активно шевелится он внутри. Я сравнивала эти шевеления с первыми загадочными «всплесками», и отличие было разительным: тогда, в начале, ребенок напоминал неведомый процесс в моем организме, сейчас это было живое существо, обитающее внутри меня и подчинившее мое тело своим интересам. В последние недели беременности мне стало тяжело даже просто дышать – ноги ребенка упирались в диафрагму. Голова же упиралась в мочевой пузырь, и я была вынуждена отлучаться в туалет, как больной с недержанием мочи. Я и чувствовала себя все время больной и разбитой – живая тяжесть в животе едва позволяла стоять или двигаться. Казалось, ребенок четко указывает мне на то, что инкубатор нужно оставить в покое на кровати, дав его обитателю набраться побольше сил перед решающим броском.

Иногда я чувствовала, как он икает. Это было довольно забавно: не прекращающиеся много минут подряд вздрагивания в животе. В такие моменты я проникалась к нему жалостливой симпатией – точно так же я сочувствовала бы любому, кому приходится нелегко.

В последнее время движения ребенка замедлились и стали весомее. Вот и сейчас, когда я укладывалась спать, он один раз мощно развернулся, ощутимо задев какой-то орган, и надолго притих. Я начала засыпать. Обычно я всегда спала на спине, но месяце на пятом тяжесть ребенка стала передавливать что-то внутри и, ложась на спину, я задыхалась. С тех пор мне приходилось поворачиваться на бок, чтобы уложить существо в животе рядом с собой. Интересно, что он делал, пока я спала? Тоже дремал? Или продолжал без устали вращаться в мягко обнимавшем его мускульном мешочке?..

Почему-то мне приснилась моя собака. Я хорошо ее помнила, хоть Дина и умерла от старости, когда я была еще ребенком: маленькая, ласковая, суетливая, с изумительно красивой шелковистой черной шерстью и белой манишкой – словно красавица в черном вечернем туалете с открытой грудью. Уже после смерти собаки я упрямо изображала Дину на своих рисунках и, может быть, потому так крепко запомнила ее. Однако сейчас Дина привиделась мне совершенно белой, причем ее шерсть была какой-то неправдоподобной ангельской белизны. Это было абсолютно неуместно в той реальности, которую рисовал сон: я мчалась на мотоцикле по лесу и держала Дину под мышкой. Гонка была неистовой: колеса взрывали землю, я проваливалась в какие-то ямы, и мотоцикл выкарабкивался наверх со звериным рычанием. Я закладывала невероятные виражи, словно каскадер, лавировала между деревьями и стискивала Дину так крепко, что боялась раздавить ее. Бока собаки часто-часто ходили у меня под рукой, мотоцикл несся почти неуправляемо, в какой-то момент я не увидела перед собой дороги… После этого сон переменился: Дина вновь была у меня под мышкой, но я уже тихо шла по какому-то красивому, словно игрушечному, совершенно пустынному городу. Было раннее-раннее утро, мы с Диной поднимались на мостик, под которым струилась тихая река, было так хорошо и покойно…

Мне не хотелось выходить из этого сна, но что-то настойчиво заставляло вернуться к действительности. Я открыла глаза и удивилась черноте за окном – было не больше пяти утра. Что могло меня разбудить: телефонный звонок или же… неужели это был звонок в дверь? Пару секунд я лежала, соображая, что происходит, а затем догадка резанула меня и я поднялась со всей быстротой, на которую была способна. Это Антон! Конечно, кому это быть, кроме него? Он разыскал меня и сейчас стоит за дверью с коробкой конфет, букетом и бутылкой шампанского. Только бы успеть и открыть ему, пока он не ушел… Наш многомесячный разрыв разом ухнет в прошлое, словно камень, брошенный в воду, над ним сомкнется голубая гладь, и мы вновь станем тем, кем и должны были быть, – единым целым…

Переваливаясь, я ковыляла (хочется сказать, что я бежала, но я ковыляла) к дверям и несколько светлых секунд не помнила о том, что во мне есть ребенок.

– Сейчас, сейчас, минутку! – приговаривала я, отчаянно втискивая ключ в скважину. Я распахнула дверь. За ней была такая же чернота, как за окном.

И, обреченно стоя на пороге, я ощутила, как в пояснице рождается боль. Пока еще слабая, но через пару секунд она вовсю разлилась по области крестца, заставляя меня, захлебываясь, охнуть. Я побрела к постели и вновь легла, но отпустившая было боль возобновилась минут через десять. Очевидно, она-то меня и разбудила… На протяжении последующего часа я каждые десять минут прерывисто дышала, переживая эти болевые вспышки. Наконец я, слабея от страха, потянулась к телефону – кажется, пришло мое время…

Я набрала телефон «Скорой помощи», надеясь, что она не откажется мне помочь. В то время все население России обзавелось медицинскими полисами, которые выдавались по месту жительства. Такой полис имелся и у меня, но сработает ли он в Москве? Ведь Москва слезам не верит, даже если это слезы больного человека…

– «Скорая» слушает!

Разумеется, эти слова были произнесены хмуро и сонно. Чувствуя, что мой страх нарастает с каждой секундой, я начала объяснять, что у меня, кажется, роды.

– Вызывайте перевозку.

– Что?

– Ну, перевозку на роды. У вас что, телефона нет? Господи, куда эти поликлиники смотрят! Диктую…

Перевозка отреагировала не менее сонно и не менее хмуро:

– Готовьте документы и тапочки, выезжаем.

Я сложила друг на друга паспорт и полис и начала ждать. Боль опоясывала мою поясницу через строго отмеренные промежутки времени: новый приступ шел, едва я успевала отдышаться от предыдущего, не давая мне ни на секунду по-настоящему прийти в себя. Становилось так страшно от происходящего, что у меня начало перехватывать дыхание. Я попыталась взять себя в руки, поднявшись и начав собирать вещи, которые могли бы мне пригодиться в больнице: несколько пар сменного белья, халат, зубную щетку, мыло… Американская книга советовала также прихватить магнитофон с моими любимыми мелодиями, бутерброды для наблюдающего за родами отца и игральные карты или другие развлечения. В качестве развлечения я решила взять саму книгу: вдруг она поможет мне хоть как-то сориентироваться, когда я буду уже в руках врачей.

Перевозка приехала минут через сорок. Не взглянув на меня и ничего не спросив, они скороговоркой начали перечислять необходимые документы:

– Паспорт, полис, обменную карту взяли?

– Обменную карту?

На меня посмотрели так, как если бы я незаконно перешла границу, а теперь с невинным видом спрашиваю, неужели нужна была виза. Выяснилось, что обменную медицинскую карту должна была выдать поликлиника (по месту жительства), где я должна была все это время наблюдаться. На основании такой карты поликлиника обменялась бы мной с родильным домом. Без карты я не представляла никакой ценности для обменного пункта. Более того: любой московский роддом должен был с возмущением отвергнуть меня, как если бы я была фальшивым долларом. Врач безнадежно спросила:

– Хоть регистрация в Москве у тебя есть?

– Нет.

– Так, все ясно – едем куда положено.

Я не поняла ее слов, хоть и сказаны они были по-русски. Единственное, о чем я догадалась, так это о том, что будущее мое затянуто грозовыми тучами. Когда меня подсаживали в машину, я готова была ко всему, даже к тому, что наша поездка закончится в подвалах Лубянки. В дороге я пришибленно молчала, молчала и врач, не видя необходимости ставить меня в известность о моей дальнейшей судьбе. Когда мы выходили из машины перед горящей мертвенным светом надписью «Приемное отделение», мне захотелось крикнуть: «Возьмите все, только не убивайте!»

У меня действительно забрали все. Забрали, не спрашивая моего разрешения, с помощью нескольких слов: «Раздевайтесь, вещи – в камеру хранения»; все слова, кроме «раздевайтесь», были адресованы не мне, а медсестре, в ожидании вставшей рядом. Раздеваясь, я чувствовала себя так омерзительно, как никогда в жизни: боль поминутно стискивала меня инквизиторскими клещами, живот не позволял согнуться, мне казалось, что в глазах других людей я представляю собой вершину уродства. Медсестра ждала, зевая. Мне пришлось вручить ей все, вплоть до лифчика и трусиков, и несколько минут, пока она не вернулась с больничной рубашкой, я оставалась совершенно голой и мне не принадлежало ни одной вещи на свете, даже мое собственное тело, которым теперь безраздельно владели врачи. Я вспоминала фильмы про войну, где такие же обнаженные, как я, стояли перед крематорием Освенцима, и думала, что если сейчас мне начнут стричь волосы, чтоб не пропадало сырье для матрасов Третьего рейха, то будущее ясно как никогда.

Мне действительно сбрили часть волос, но, к счастью, не с головы. Было безмерно тяжело и унизительно забираться для этой процедуры на высокий голый стол и на время становиться подопытным животным, которое не смеет даже протестующе взвизгнуть. Боль без конца скручивала поясницу – пока меня обрабатывали, я задыхалась, лежа на спине. Едва я подумала, что унижение позади, медсестра равнодушно бросила: «Подождите, сейчас будем очищать кишечник». Место для очистки кишечника не было отгорожено от остального пространства даже ширмой, покинуть его я не могла, а мимо то и дело проходили люди. В основном это были медсестры, но один раз прошел и мужчина – врач. Я поняла, что попала в то место, где человека лишают не только его вещей, но и человеческого достоинства. Интересно, как насчет жизни? Сохранят хотя бы ее или нет?

Медсестра повела меня, очищенную во всех отношениях, к лифту. Одной рукой я поддерживала грудь, второй – живот. До беременности я свободно могла ходить и без лифчика, но в последние месяцы грудь стала настолько тяжела, что невозможно было обойтись без него. За что меня лишили белья? Ведь даже с бандитов, которых милиция взяла с поличным, не стаскивают трусы…

Меня проводили в двухместную палату и оставили там в полном одиночестве, не говоря ни слова. Я неловко прилегла на кушетку, тяжело перевалилась со спины на бок. Страх временно отступил, я чувствовала только одно – боль. Приступы, как мне казалось, стали чаще, боль заливала поясницу раз в пять минут и утекала медленнее, чем раньше. Прилив – отлив, прилив – отлив… Я дышала так судорожно, как если бы меня захлестывало с головой и мне лишь на пару секунд удавалось высунуть голову из пучины.

Чуть позже мне стало казаться, что приливов и отливов на самом деле нет, а просто какие-то мучители бьют меня по пояснице шипастой дубиной и нарочно замедляют ритм ударов. Словно в подтверждение моих мыслей за стеной кто-то дико закричал: «Нет, нет, больше не могу, не надо!» Крики не затихали несколько минут. Сперва мне было страшно до тошноты, а затем боль пересилила страх. Больше я не могла лежать, встала и, скорчившись, начала перемещаться по комнате. Вроде бы в движении боль была не так сильна… Случайно я взглянула в окно и поразилась тому, что там уже вовсю разгорелось утро, словно в насмешку, ясное и веселое.

Было, наверное, не меньше десяти или даже одиннадцати часов. Проснулась я в пять. Схватки, должно быть, начались еще раньше… Значит, часов семь из двенадцати, отпущенных природой на первые роды, уже позади. Какое счастье, что за болью не замечаешь времени!

В палату зашла врач с небольшой медсестринской свитой, и мне пришлось снова лечь. Одна из сестер докладывала врачу о моем состоянии: «Поступила во столько-то часов… с прелиминарными болями…» Врач молча выслушала и так же молча начала осмотр. Он был не менее болезненным, чем сами схватки, я дергалась, и сестры удерживали меня на месте.

– Раскрытие – три, – произнесла наконец врач, вынимая из меня руку. Для меня эта фраза ровным счетом ничего не значила, но и адресована она была не мне, а стоявшей рядом с врачом молоденькой стажерке, лицо у которой было белее, чем отвороты халата. – Проверьте сами.

Взглянув на меня (вернее, на тело, над которым ей предстояло попрактиковаться), стажерка побледнела еще больше – видимо, она еще не привыкла причинять пациентам необходимую боль. Ее неумелые руки оказались гораздо мягче и сострадательнее, и мне удалось сдержаться, не пугая девушку криками.

– Капельницу! – коротко приказала врач, выходя из палаты. Через какое-то время рядом со мной поставили штатив, а в вену ввели иглу и закрепили ее пластырем. После чего медсестры сразу ушли, по-прежнему не произнося ни слова.

Наверное, они все делали правильно. Наверное, именно такие процедуры и положено совершать во время родов. И уж конечно, ни один из занимавшихся мной людей не хотел нарочно заставить меня страдать. Кроме того, всей стране известно, как мало зарабатывают сестры и врачи, какая огромная на них нагрузка и ответственность, и понятно, что им не до разговоров с одной из многотысячных пациенток. Но передо мной упрямо маячил факт: благодаря ребенку я перестала быть человеком, а стала просто бесправным телом, которое необходимо должным образом обработать, с тем чтобы этого ребенка из меня извлечь.

Теперь, когда я была привязана к капельнице, я не могла даже толком ходить по палате. Пара шагов вправо и влево, снова – прилечь на кушетку, боль не отпускает, как ни лежи – на правом боку или на левом… Тем не менее я тяжело, неуклюже вертелась, чтобы хоть на секунду увернуться от боли, которая после установки капельницы стала вдвое сильнее (а куда, казалось бы, ей было еще усиливаться?!). Простыня подо мной была скомкана, и ноги ерзали по рыжей клеенке.

За стеной периодически раздавались вопли. Странно, но вскоре они перестали меня пугать; наверное, если бы кричавших женщин казнили одну за другой у меня на глазах, я свыклась бы и с этим… Иногда я смотрела в окно – световой день явно шел на убыль, значит, сейчас около четырех-пяти вечера. Значит, если верить книгам, я вот-вот должна родить.

Но время родов не приходило. Взамен пришла еще один врач. (Кстати, почему новая? От руки кого-то знакомого было бы легче снести еще одну процедуру.) Велев медсестрам держать меня, она просунула внутрь металлический штырек с закруглением на конце. По ногам и в подставленную кювету потекла какая-то жидкость, и мне стало смертельно стыдно. Подождав, пока жидкость стечет, врач со свитой в молчании удалилась.

Теперь я не могла даже ходить – едва я поднималась, непонятная жидкость вновь начинала подтекать. Правда, в целях гигиены мне была выдана чистая тряпка под названием «пеленка», но ведь невозможно было двигаться, зажимая ее между ног. А боль доводила меня до такого нечеловеческого состояния, что в моменты схваток я буквально сползала с кровати и вставала на четвереньки. Я старалась уверять себя, что так мне легче, но на самом деле это не приносило облегчения.

И я начала сдаваться. До сих пор я не кричала (разве что во время осмотра), но теперь, улучив момент, когда по коридору кто-то проходил, я позвала и полуживым голосом попросила стакан воды. К моему удивлению, мне не отказали. Воду принесла громадная мужеподобная акушерка, которая постоянно проходила мимо моей палаты, держа на весу окровавленные руки в зеленых перчатках. На зеленом фоне кровь смотрелась еще более устрашающе.

– Я больше не могу! – прохрипела я, отхлебнув воды. – Сделайте со мной что-нибудь!

– Ладно, – согласилась акушерка и вышла.

Интересно, что она имела в виду? То, что меня великодушно пристрелят, избавляя от мучений?

Через неожиданно короткое время пришел новый врач с медсестрой и шприцем и велел мне согнуться, повернувшись к нему спиной. Я ожидала укола в привычном месте, но игла вонзилась в спину, а медсестра вцепилась в меня, не давая шевельнуться. Иглу вынули. Меня отпустили.

– Минут на сорок хватит, – бросил врач, выходя из палаты.

За этот день у меня успело сложиться впечатление, что я недостаточно хорошо владею родным языком; по крайней мере из речи врачей я не понимала процентов девяносто. А ведь речь шла о моей жизни…

Еще пять или десять минут прежних адских приступов, а затем боль неожиданно пошла на убыль. Неожиданно она исчезла совсем. При этом я продолжала чувствовать, как напрягается и каменеет поясница, но в этом не было ровным счетом ничего мучительного. Я прикрыла глаза и спокойно легла на бок. Теперь я была в раю. Крики за стеной стали казаться пением, а снующие по коридору люди в белом – добрыми ангелами с пальмовыми ветвями.

Не знаю, задремала ли я или просто отключилась от действительности, но меня, как и утром, привела в себя боль. Она опять возобновилась и после перерыва казалась мне куда мучительнее, чем прежде. Охнув, я сползла с кровати и стала ковылять на прозрачном поводке вокруг капельницы, как собака на цепи возле будки. Сколько же еще будет продолжаться этот кошмар?! Я взглянула в окно – там опять была чернота.

И тут я по-настоящему пришла в отчаяние: я поняла, что время остановилось и ребенок не появится никогда. Я так и буду днями и ночами, то на свету, то в темноте, обмирая и стискивая зубы, кружить вокруг капельницы в этой палате. Мир забыл про меня, меня оставили в одиночестве на съедение боли.

– Ну что ты воешь? Прошла анастезия?

Вопрос был задан беззлобно, усталым тоном. Оказывается, в палату ко мне зашла мужеподобная акушерка.

– Я больше не могу!

– Все вы не можете, а потом рожаете как миленькие… Давай я тебя посмотрю. Нет, рано еще – раскрытие только семь.

– Что семь?

– Семь сантиметров.

Впервые за сегодняшний день мне что-то рассказали про мое состояние, пусть и непонятными словами.

– А сколько надо?

– Десять.

– Я могу и так.

Акушерка усмехнулась:

– Ладно, подожди.

Она вновь пришла ко мне со шприцем и, ничего не поясняя, сделала укол. Мне показалось, что в меня вкатили настоящую сыворотку боли, а ребенок немедленно начал проваливаться ниже.

– Пойдем.

Почти вслепую (в глазах у меня стояла чернота) она повела меня куда-то по коридору. Я переставляла ноги, чувствуя, как нижняя часть тела попросту отрывается от верхней. Что еще мне предстоит в этом доме страданий?

– Пожалуйста… хватит… я хочу домой.

– Конечно, домой! – ничтоже сумняшеся поддержала меня акушерка. – Видишь, мы к лифту идем?

Неожиданно это меня успокоило. Мы действительно шли к лифту, и во мне нарастала надежда, что сейчас все будет позади. Меня посадят в такую же машину «скорой помощи», на которой я приехала, и отправят домой – в Пятигорск. Или – в любимый мной дом-муравейник на Воробьевых горах. Или пусть даже в то подобие дома, где я жила последние два месяца. А дома я отлежусь, и все пройдет.

– Ложись вот сюда.

Меня уложили на невысокую мягкую кушетку и заставили взяться за две металлические скобы. Ноги спустили вниз и натянули на них белые бахилы.

– Вот теперь – давай!

Я не понимала, что нужно делать; честно говоря, я вообще ничего не соображала в этот момент, цепко держась лишь за мысль о доме, но организм все сделал за меня. Несколько нечеловеческой силы потуг, резкие крики акушерки «Дыши, дыши!», и на секунду я почувствовала, что бывает с человеком, когда его сажают на кол. Только мой кол разрывал меня изнутри… Затем между ног меня лизнул огонь – там скользнуло что-то горячее и мокрое.

– Десять баллов по шкале Апгар, – услышала я и поняла, что засыпаю. Эта фраза показалась мне настолько странной и бессвязной, что промелькнуть она могла лишь в затуманенном сознании. – Мальчик.

Я не реагировала – эти слова не могли относиться ко мне.

Мне положили на живот какую-то тяжесть, и я почувствовала, как нечто захватывает и втягивает в себя мой сосок. Через пару минут акушерка сняла эту тяжесть и показала ее мне. Я увидела состоящий из пеленок овал, а в верхней его части – лиловое пятно человеческого лица: плотно закрытые набрякшие веки, насупленные брови, круто опущенные вниз, как у трагической маски, уголки губ.

– Поздравляю, мамаша! – будничным голосом сказала акушерка.