Текст книги "Ребенок"

XV

Звонок в дверь на следующее утро был для меня полной неожиданностью. Скорее неприятной, чем наоборот: час назад я покормила ребенка (не вставая с кровати и почти не открывая глаз!) и снова с головой ушла в сон. В моем распоряжении было еще целых два часа отдыха, но мне не давали ими воспользоваться.

Я осторожно приоткрыла дверь, чтобы посмотреть на незваного гостя, но тот властно распахнул ее сам и, бегло поздоровавшись, прошел напрямик в ванную комнату. Я с ужасом вспомнила, что там на самом видном месте сушится пеленка с не до конца отстиравшимся кремовым пятном прямо посредине, и бросилась вслед за гостем.

– Подождите, подождите, туда нельзя!

Тот недоуменно обернулся, и я поняла, что это женщина. Однако в каждом ее движении сквозила мужская повелительность, это-то и не дало мне возможности сразу установить ее пол.

– В чем дело?

– Я сейчас!

Я ворвалась в ванную, сдернула пеленку с батареи, скомкала и спрятала за спину. Женщина презрительно пожала плечами и стала мыть руки, повернувшись ко мне спиной. Тут я заметила, что на ней белый халат.

– Жалобы есть? – бросила она через плечо.

– Нет.

– Ну, показывайте! – Врач вытирала руки.

– Что? – спросила я в полном недоумении от всего происходящего.

– Ребенка! Не вас же я пришла смотреть.

– Он спит…

– А я что, должна ждать, пока он проснется?

Я пошла за ребенком с тяжелым чувством. Эта женщина вела себя так, как если бы имела полное право на бесцеремонность, но я не могла понять, откуда это право взялось. Подойдя к кровати и увидев на лице ребенка мирный сон, я решила, что тоже имею право на борьбу с пришельцем.

– Знаете, я не вызывала врача, может быть, это ошибка?

Врач испустила такой негодующе-усталый вздох, что мне поневоле стало страшно.

– Из роддома пришло сообщение! Неужели не понятно?!

Я смутно вспомнила, что, стоя голая в приемном покое и кривясь от боли, я выговаривала свой фактический адрес неторопливо пишущей медсестре. Значит, сообщение прислали в ближайшую поликлинику… А я-то подозревала, что вырвалась из лап врачей раз и навсегда.

Чувствуя, что совершаю преступление по отношению к спящему, я положила ребенка на кровать и распеленала. К моему большому облегчению, он не заплакал, только рефлекторно подергивал ножками и ручками. Я стояла рядом, подавшись вперед, как собака на поводке, и готовясь в любой момент выхватить ребенка у того, кто казался мне если не врагом, то недругом.

– Можете пеленать, – сказал недруг через пару минут, отнимая от спинки ребенка стетоскоп. Я мгновенно подхватила его на руки.

– Жилищные условия неудовлетворительные, – констатировала врач, бегло осматривая комнату. Когда она дошла до кровати, взгляд ее стал пристальным. – Вы что, спите вместе с ребенком?

– Да…

– Ну и ну! Учтите, все ваши микробы достанутся ему! Помещение проветривать! Каждый день – влажная уборка! Грудью кормите?

– Да.

– Ничего пряного не есть, особенно чеснок! Огурцы, черный хлеб тоже исключить. Шоколад нежелателен. Избегайте всех овощей и фруктов красного и желтого цвета, особенно цитрусовых. Молока хватает?

– Не знаю…

– Плохо, что не знаете! Каждый раз после еды ребенка надо взвешивать, а то вы его за месяц до гипотрофии доведете. Кстати, в течение месяца вы обязаны получить на ребенка страховой полис, и не затягивайте – бесплатно никто его осматривать не будет.

– А как его получать?

– Зарегистрировать ребенка, потом – прописать. С этим тоже не тяните: если в течение месяца не зарегистрировать, то потом идут штрафы. Регистрируют на основании справки, которую вам выдали в роддоме. Я надеюсь, вы ее не потеряли?

– Кажется, нет…

– Смотрите, если потеряли, повторную вам не выдадут. – Врач направилась в переднюю и стала снимать пальто с вешалки. – Через месяц – в поликлинику на диспансеризацию – ребенка надо показать всем специалистам. Завтра вместо меня зайдет медсестра.

Я едва успела попрощаться – так молниеносно врач захлопнула за собой дверь. Перед глазами у меня почему-то стояла картинка из детской книжки про индейцев: гремучая змея угрожающе подняла голову из своих колец, шипит и раскачивается перед броском. Возможно, ее нападения и удастся избежать, нужно только замереть и не подавать виду, что чем-то отличаешься от дерева или камня. Я поймала себя на том, что вытянулась в струну и почти не дышу, только ребенок у меня на руках подавал признаки жизни.

Я выдохнула воздух и попыталась внушить себе, что ничего страшного не произошло, а змея уже убралась восвояси. Но видимо, яд действовал и на расстоянии – мне никак не удавалось прийти в себя.

Здоров ребенок или нет, оставалось лишь гадать. Вопросом жизни и смерти были документы. Кроме того, мне в очередной раз напомнили, что, став матерью (язык не поворачивался называть себя таким словом!), я стала существом низшего порядка. Ко мне можно прийти без приглашения и поставить по стойке «смирно» в самом неприглядном, сонном и растрепанном виде, чтобы я выслушивала замечания в самом строгом и безапелляционном тоне. Что я успела сделать не так? Я сохранила ребенку жизнь и с момента появления его на свет пыталась заботиться о нем настолько, насколько у меня хватало сил и умений. Но оказалось, что за это же время я создала ему неудовлетворительные условия, поставила на грань неизвестной болезни с названием «гипотрофия» и заразила всеми своими микробами (неужели у меня их было так много, что хватило на двоих?). Немного промедления – и я лишу ребенка права называться человеком, потому что не смогу собрать ему необходимые документы. Все это я совершила и совершаю по отношению к маленькому и беззащитному существу… Как это странно – быть преступником без малейшего намерения им становиться!

Ребенок уснул. Я положила его в кровать и медленно, клонясь под грузом впечатлений, прошла на кухню. Поставив чайник на огонь, я включила магнитолу. Неизвестная радиостанция передавала «Ave, Maria!» в исполнении Робертино Лоретти. Я облокотилась о стол и подперла ладонями тяжелый лоб. Божественная мелодия! Неземной красоты голос. Высокое преклонение перед женщиной, подарившей миру ребенка… Я вспоминала лицо Сикстинской мадонны, ступающей по облакам, и почему-то белизна превращалась в голые стены приемного покоя, где меня заставляли раздеваться догола и влезать на голый стол для санитарной обработки. А сквозь возвышенные такты католического гимна вдруг пробился пронзительный крик и – вслед за ним – язвительный смешок акушерки: «А никто не обещал, что рожать будет легко!» Я чувствовала, как губы у меня непроизвольно кривятся и растягиваются, а слезы, подступив из глубины души, выруливают на привычную дорогу. Стоп, нельзя! Нельзя каждый раз так раскисать, иначе втоптать меня в грязь будет слишком легко (а уж охотников это сделать найдется предостаточно!). Я вскочила как заведенная и стиснула кулаки. «Я вам покажу кузькину мать!» – пообещала я неведомым злоумышленниками, с яростью глядя в окно. Я сорвала с ноги стоптанный тапок и воинственно потрясла им, грозя всему враждебному миру сразу. Мысленно я слышала бурные аплодисменты Никиты Сергеевича Хрущева.

Я и сама не подозревала, насколько этот мир окажется враждебен. Раньше общая картина действительности всегда рисовалась мне в надежных и веселых желто-зеленых тонах с редким серьезным вкраплением красного. Я хорошо знала этот мир, я умела в нем ориентироваться, а поселившись в доме-муравейнике, я еще и поверила в то, что отныне буду ходить лишь по солнечной стороне жизни. Мир был неплохо отрегулирован: он открывал желающим безграничный зеленый свет в их начинаниях, где-то (как и положено светофору) придерживал, где-то велел тормозить, но, в общем, давал ощущение порядка и перспективу пути. Я не то чтобы не знала о темных его сторонах, просто воспринимала их как нечто, происходящее вне меня. Заметив эти темные стороны краем глаза, я тут же высылала их за пределы сознания. Можно сказать, что я нажимала на газ, приметив на дороге ДТП.

Теперь же мне казалось, что вся мыслимая и немыслимая чернуха смело открыла двери в мой дом и удержать ее за порогом нет никакой возможности. На пять минут присаживаясь отдохнуть перед телевизором, я успевала узнать примерно о двадцати убийствах, причем переключать каналы не имело смысла: едва ли не на каждом из них шел боевик, где кто-то падал, изрешеченный пулями. И не важно, была ли очередная смерть плодом вымысла или частью сводки новостей, – я воспринимала ее так остро, как если бы она произошла у меня на глазах, а жертвой был мой собственный ребенок. Именно на ребенка я каждый раз проецировала ситуацию и каждый раз в холодном поту понимала, что насилие ждет его на каждом шагу. Удивительно, но то, что раньше лишь чиркало по краю моего сознания, стало намертво вгрызаться в мысли. Так что все первые недели после рождения ребенка мной владел один-единственный животный инстинкт: сохранить ему жизнь вопреки очевидному кошмару происходящего.

По двадцать раз на дню я прерывала готовку, стирку, уборку и кидалась в комнату посмотреть на ребенка: не залез ли кто-нибудь в окно и не выкрал ли его. Однажды ночью во мне полыхнула и подбросила меня на кровати мысль: тот, кто готов украсть моего ребенка, чтобы продать его для трансплантации органов, вряд ли полезет ночью в окно спальни, где я непременно услышу шум, но что, если он заберется в окно второй комнаты, тихо прокрадется и возьмет спящее существо прямо у меня из-под бока? Я вскочила, нашла на кухне молоток и гвозди, по счастью, имевшиеся в хозяйстве, и заколотила обе фрамуги в окне второй комнаты. Лишь после этого я смогла достаточно успокоиться, чтобы заснуть.

Я не могла больше смотреть даже старые добрые советские фильмы про войну. Видя, как отряд поднимается из окопов в наступление и солдаты то там, то здесь падают, подкошенные пулей, я мучилась от чудовищной несоразмерности жизни и смерти. Ведь я успела по-настоящему прочувствовать, что такое жизнь. На протяжении девяти месяцев эмбрион становится человеком. Сложнейшие системы создают его мозг и кровь, закладывают внутренние органы, формируют зрение и слух в непрестанной слаженной работе. Девять месяцев фантастически сложного, безупречного труда на идеальной фабрике жизни, где процессы отлажены с точностью до секунды, а вещества отмерены с точностью до крупинки. Стоит за этот срок произойти мельчайшему сбою в работе органов или гормонов, стоит матери выпить не ту таблетку или заболеть легкой болячкой, как может родиться неполноценное существо, урод, инвалид. Но вот организм, невероятно тонко лавируя, обошел все подводные камни и вздохнул с облегчением: человек родился, он жив, он стал собственной сложной и хрупкой системой. Потом требуются годы кропотливого труда, предельной осторожности и вечной бдительности, пока новорожденный организм не войдет в пору своего цветения. И тогда, когда впору второй раз вздохнуть с облегчением – невероятная система под названием «человек» выросла и развилась до конца, тело наполнено жизненными силами, а мозг знаниями и планами, – именно тогда один из сильных мира сего вдруг решает, что тот или иной участок земли должен приносить доходы именно ему, а не кому другому. Для этого требуется выросший человеческий организм. Политик не видит того, что поставленный на поле боя солдат когда-то был крошечным пульсирующим эмбрионом, а потом – новорожденным с огромной, готовой оторваться головой, и эту голову осторожно придерживали, беря его на руки. Он видит, что сейчас, по прошествии каких-нибудь двадцати лет, голову новорожденного следует продырявить пулей. Тупой кусок металла, разрывающего мозговую ткань, против многих лет высочайшего мастерства по производству жизни. С каким непостижимым спокойствием общество уравновесило заранее несопоставимые чаши весов!

Раньше я верила в то, что можно умереть за правду, за идею, за веру. Сейчас, осознав, каких гигантских трудов со стороны природы стоит дать человеку жизнь, я была убеждена: ни одна на свете полоска земли, ни одна государственная тайна, ни один культ ни одного бога этой жизни не стоит. И уж тем более не стоят ее шкурные интересы властей предержащих или ярость фанатиков. А ведь через восемнадцать лет моего новорожденного ждал призыв в армию…

Но если даже мне удастся сделать так, чтобы жизнь ребенка не стала мелкой монетой в плате за чужие интересы, из-за плеча всегда будет выглядывать другая опасность. Наша цивилизация приносит жертвы всемогущей скорости и всесилию медицины, жертвы обильные и ежечасные, без перемирий и актов о капитуляции. Человек может умереть за то, что ему захотелось повидать другие страны, отправиться на дачу в выходные, вовремя успеть на праздник к друзьям. Далее – обломки самолета, искореженная машина… Видя на экране этот привычный кошмар, я каждый раз упиралась мыслями в одно и то же: все те люди, что сегодня погибли в пламени и адском скрежете металла, когда-то были новорожденными младенцами. Вы в состоянии представить себе гибнущего младенца? Стоило мне лишь на секунду позволить своему воображению такую картину, как я чувствовала, что сознание уходит из головы, а черепная коробка переполняется горячей черной кровью. Я подбегала к спящему ребенку, садилась рядом и брала его за руку. Он этого даже не замечал, ведь он подключался к действительности только тогда, когда приходило время еды. Ребенок по-прежнему спал в позе сдающегося солдата, вскинув руки вверх, он был полностью беззащитен перед миром, и пока я стискивала его вскинутый кулачок, я верила в то, что смогу его защитить от повисшей в воздухе угрозы. Ведь ребенок может умереть только за то, что он человек и обладает человеческим сердцем, почками, печенью, которые пригодны для пересадки органов. По всей стране то там, то здесь пропадали дети…

Да, с рождением ребенка все краски моего прежнего мира разом потухли и цветущий луг превратился в пугающую черной неизвестностью пещеру. И чтобы выжить в темноте, себе я тоже оставила лишь один цвет: вместо голубой надежды и зеленой свободы, вместо желтой переменчивости и белого успокоения, вместо розового легкомыслия и лиловых раздумий я зажгла в себе один огненно-красный луч – цвет борьбы и победы.

Какими они были, эти первые дни в темноте? Боюсь, что ответ предугадать легко: не зная ни одного из выступов и закоулков начатого мной пути, не имея ни малейшего опыта и пребывая в одержимости выстоять любой ценой, я билась лбом обо все углы, поскальзывалась на каждой неровности и цепенела от страха при каждом постороннем шорохе.

Начать с пеленок: я догадывалась о том, что у детей они бывают мокрыми, но даже не предполагала, что это происходит по стольку раз на дню. Кроме того, мокрой оказывалась не только та пеленка, что была пропущена у ребенка между ног, но и все, во что он вообще был завернут, включая распашонку. Если ребенок бывал грязным, то и грязным оказывалось все одновременно. Мне казалось, что я весь день не занимаюсь ничем другим, как только меняю пеленки и швыряю их кипятиться в металлический бак (разумеется, ни о каких стиральных машинах в моей первобытной по уровню технического оснащения квартире речь и не шла).

Но самым страшным было то, что если я немного упускала время смены пеленок, то постепенно намокали моя простыня и матрас. Матрас каждый раз приходилось переворачивать другим боком, чтобы намоченный успевал просохнуть, а простыня просыхала сама собой – стирать ее каждый раз не было сил, а в процессе ухода за ребенком я навсегда распрощалась с брезгливостью.

Пеленки приходилось не только кипятить, но дважды полоскать и гладить. Все то драгоценное время, что я могла бы провести, держа ребенка на руках, разговаривая с ним, еще ничего не понимающим, но чувствующим ласковый голос, было угроблено на бесконечные стояния над ванной и перекладывание мокрых тряпок из одной воды в другую, а затем – на тупое вождение взад и вперед утюгом.

– Памперсами не пользуйтесь! – строго сказала мне врач во время второго своего посещения два дня спустя после первого. – В памперсах все преет, для мальчиков это особенно вредно! Кипятите пеленки в мыльной воде, никаких порошков!

Сдалась я через две недели, понимая, что уже не вижу в жизни ничего, кроме застилающей глаза пеленочной белизны. Покупая первую упаковку памперсов, я привычно чувствовала себя преступницей – на сей раз я наносила вред репродуктивной функции ребенка. Но, развернув синтетический подгузник, я не обнаружила ровным счетом ничего фатального: этакие трусики на липучках. Забавный дизайн, внутри какие-то оборочки, пахнет чем-то медицинским. Медицинский запах меня успокоил: я надела на ребенка первые в его (и моей) жизни памперсы и вскоре поняла, что перенеслась в другое измерение. В новом измерении я могла не все свое время проводить за стиркой. Впервые за две недели я, покормив ребенка, не начала измученно сдергивать с него промокшие тряпки, а прилегла с ним рядом на кровать и несколько минут смотрела, как он спит, поглаживая его по голове.

Памперсы стали настоящим спасением на прогулке и во время ночного сна, но одновременно они оказались весьма дорогим удовольствием. Я рассчитала, что без сильного ущерба для бюджета могу использовать три памперса в день, а все остальное время… Нет, только не это!

Выход был найден к концу первого месяца жизни ребенка. Пройдя извилистый путь проб и ошибок, я стала складывать пеленку пополам и сворачивать ее в трехслойную широкую полосу. В нижнюю часть полосы, туда, где образовывался своеобразный конвертик, я просовывала полиэтиленовый прямоугольник, вырезанный из пакета. Это позволяло сохранить от намокания все, за исключением самого подгузника. Количество стирки уменьшилось втрое, а с учетом памперсов – впятеро от первоначального объема. Кстати, стирка происходила теперь следующим образом: я наливала в ванну горячую воду, насыпала стирального порошка (нельзя! дерматит обеспечен!) и кидала пеленки в этот раствор минут на пятнадцать. Затем два полоскания – и пять-шесть скопившихся за день пеленок обработаны за сорок минут, против полутора-двух первоначальных часов.

Такой выигрыш во времени оказался мне как нельзя на руку: после первых недель, почти целиком проведенных за едой или во сне, ребенок начал бодрствовать какое-то время после кормления – «гулять». Я распеленывала его и клала поближе к батарее, наблюдая за тем, как он беспорядочно сучит ручками и ножками. Как умела (а я этого почти не умела), я делала ему массаж, легко поглаживая и растирая кожицу. Понять, нравится ему это или нет, я не могла: открытые глаза пока еще ничего не выражали, а были просто круглыми и трогательными. Они не уставали напоминать мне беличьи глазки. Возможно, сходство было реальным, а возможно, я просто отождествляла ребенка с маленьким зверьком.

Маленький зверек… Да, именно этим он для меня и был – случайно попавшимся мне в руки неведомым существом. Кто знает, как за ним ухаживать и чем кормить? Я себе этого не представляю. Но неужели мой питомец – это первый ребенок на свете, и весь мир находится точно в таком же неведении?

«Ночью его не корми. Если будет орать, давай сладкую воду» – это медсестра из роддома.

«Попрощайся с гостями за десять минут до планируемого кормления и не думай ни о чем, что может тебя расстроить» – это американская книжка, посоветовавшая мне также взять в роддом видеокамеру.

«Первое время при кормлении целесообразно надевать марлевую маску, закрывающую нос и рот. Сосок и прилегающую к нему область нужно обмыть двухпроцентным раствором соды или борной кислоты» – это старое советское пособие для матерей.

Мой вопрос остается прежним: как же все-таки его кормить?

«Между кормлениями рекомендуется выдерживать интервалы в три-четыре часа».

«Ребенка нужно прикладывать к груди каждый раз, как он подает признаки голода».

«Похоже, ребенок не может отличить чувство голода от болей, вызываемых газами».

«Очень важно с первых же дней жизни установить режим кормления».

«Кормление ребенка по часам является таким же пережитком, как и централизованное управление экономикой».

«Прежде чем приложить ребенка к груди, подумайте, действительно ли он голоден, или его проблема в другом».

«Разумнее, чтобы мать больше прислушивалась не к громкому призывному крику малыша, а к тихому тиканью часов».

Постойте, но как же я могу к нему не прислушиваться! Ведь он пытается мне что-то объяснить, и, чтобы это понять, я должна научиться его языку. Неужели книги, журналы и врачи выскажутся за ребенка лучше, чем он сам? Кстати, о книгах и врачах…

«После каждого кормления сцеживайте молоко во избежание его застоя».

«Сцеживать молоко бессмысленно – оно вырабатывается ровно в таком количестве, которое требуется ребенку».

«Будешь психовать – молоко пропадет».

«Увеличь число калорий в твоем питании примерно на пятьсот по сравнению с диетой в период до начала беременности».

«Ребенок должен обязательно получать воду из соски – ведь материнское молоко является для него пищей».

«Новорожденному ребенку не требуется никакой другой еды, кроме материнского молока».

«Он что, у тебя воду не пьет?»

Боже, я опять одна, совершенно одна на этом необитаемом острове со случайно попавшимся мне в руки зверьком. Ветер доносит тысячи разных шепотков, но к какому из них стоит прислушаться, чтобы не навредить бессловесному существу?

«На руки его не бери – потом на шею сядет!»

«К соске не приучай – потом не отучишь».

«Воду давай не из соски, а с ложечки, а то грудь потом не возьмет».

Нет, тут что-то не так. Едва я слышу командный врачебный тон, как чувствую ошибку. Почему я не должна кормить ребенка ночью, если он надрывается от голода, а грудь у меня разрывается от молока? С какой стати мне не брать его на руки, если этого хочется нам обоим? Какой… умный человек предписал поить ребенка с ложечки, если тот при этом захлебывается, а я мертвею от страха? Да и зачем она вообще нужна, эта вода, если ребенок начинает ее потягивать лишь тогда, когда он голоден и хочет молока? Ведь природа наделила грудного ребенка всего одним умением и мастерством – сосать грудь с молоком. Если бы естественный отбор имел в виду еще и воду, то у каждой женщины в комплекте с младенцем рождалась бы пластмассовая бутылочка с соской.

В итоге я иду по единственному понятному мне пути – не пытаюсь противостоять природе. Но при этом я должна противостоять врачам и книгам – моим единственным собеседникам и советчикам. Значит, я снова остаюсь в одиночестве с ничем не подкрепленным сознанием своей правоты. И я все больше и больше понимаю, каково приходилось Колумбу, плывущему наугад с верой в то, что Земля – это шар и законы природы рано или поздно доведут его до Индии.

В эти первые недели я была настолько подавлена сгустившейся вокруг темнотой, что даже не замечала, изменяется ли как-нибудь ребенок. Купая его вечерами, я видела на грудке и животе всю ту же крупную синюю вену, с пугающей отчетливостью ветвившуюся под кожей, ручки и ножки по-прежнему казались лягушачьими, взгляд – всегда одинаково неразумным и трогательным. Единственное, что изменилось почти что сразу, – это уши: они очень скоро перестали быть сплющенными и расправились, как лепесток, выпущенный из бутона. А к концу месяца мне стало казаться, что ребенок налился и побелел, он уже не был лилово-розовым, как в первые дни.

Похоже, ежевечерние купания были единственным, в чем природа оказалась согласна с медициной. Ребенок спокойно лежал в воде, и мне хотелось верить, что он получает от этого удовольствие. Его сходство с дрыгающей лапами лягушкой, которая явно находилась в родной стихии, подкрепляло мою уверенность. Теплый пар, стоявший в ванной комнате, расслаблял нас обоих, и в минуты вечернего купания я бывала почти спокойна…

В каком состоянии я пребывала все время, предшествующее купанию? Специально для любителей безвыходных ситуаций и неразрешимых проблем я могу организовать экскурсию в свой обычный день. Итак…

…Шесть утра. Я сплю с тяжелой, оставшейся с вечера усталостью. В два часа ночи мой сон был перебит кормлением и от этого стал еще тяжелее. В шесть ребенок снова начинает беспокоиться, еще через какое-то время он вытаскивает меня из сна.

Вся простыня подо мной мокра от натекшего за ночь молока, там, где молоко успело подсохнуть, простыня стала заскорузлой. Набухшая грудь болит. Стараясь не очень просыпаться, я прикладываю к ней ребенка. Ребенок мирно сосет, я пребываю в дреме, мало-помалу ко мне приходит облегчение. Это самые приятные минуты за весь предстоящий день.

Когда ребенок выпускает сосок, я каждый раз надеюсь, что вот теперь-то смогу доспать оставшиеся часы. Но почти что сразу внутри ребенка раздается такой звук, как если бы там что-то быстро выжали, – это сработал кишечник. Если сейчас ребенка не обмыть, он все равно не уснет, а если даже и уснет, то к следующему кормлению я буду иметь дело с опрелостью.

Я поднимаюсь с таким трудом, с каким только можно подниматься из разбитого утреннего сна, и несу ребенка в ванную. Главное – не забыться и не начать обмывать его в раковине – там трещина. Каким-то образом зажимая ребенка между левой рукой и своим боком, я снимаю памперс и обмываю его над ванной. Насухо вытереть, спеленать. Но лимит памперсов временно исчерпан, в качестве подгузника я кладу пеленочную прокладку. Грязный памперс забыт на полу и остается ароматизировать ванную. Чуть позже им будет благоухать мусорное ведро на кухне.

Мы с ребенком падаем в постель, и мне удается отключиться до девяти. Если сложить все проведенные мной во сне часы, то, возможно, и получится классическая цифра восемь, но спала я все время урывками и, окончательно отрываясь от подушки, не чувствую себя отдохнувшей. В голове густая муть.

На сей раз простыня мокра не только от молока. Во сне ребенок повернулся немного боком, и прокладка не удержала всего, что ей полагалось удержать. Вдобавок он срыгнул, и моя подушка вместе с его распашонкой благоухают так, что я едва справляюсь с тошнотой. С усталой ненавистью ко всем выделениям на свете я перепеленываю ребенка и сажусь его кормить. Удовольствия от кормления я не получаю – в голове стоит предстоящая стирка.

Грязно-белый ком из своей простыни и наволочки я бросаю на пол в ванной. Сколько времени я не меняла постельное белье? Месяц? Полтора? Я не помню, и, кажется, меня это больше не беспокоит. Какая разница, на чем спать – на чистом и свежем или на серо-желтом, с душным запахом человеческого тела? Главное – отвоевать у обстоятельств все часы сна, какие только удастся!

Порой я проигрываю эту войну отнюдь не по вине ребенка: постоянные усталость и напряжение аукаются к вечеру нервной дрожью во всем теле. Чаще всего мне удается расслабиться и забыться, но примерно раз в неделю между мной и сном встает бессонница. После ночи без отдыха день, проведенный на ногах, тяжелее раз в десять. При этом снотворных я пить не могу (они передадутся ребенку с моим молоком) и пользуюсь единственным доступным мне способом самоуспокоения: пропитав ватку раствором валерьянки, долго им дышу. За день в мусорное ведро отправляется до десяти таких ватных комочков.

Ребенок спит, а я наскоро перекусываю. Я уже отвыкла от нормальной человеческой еды, которая радует вкус и за которой можно почитать журнал. Приготовление пищи – роскошь, отнимающая слишком много времени. Еда – это необходимость: бутерброды, которые можно закусывать помидором или огурцом, обязательная чашка чаю с молоком перед кормлением. Я ем без удовольствия, но с чувством выполняемого долга.

Долгая стирка, мытье оставшейся со вчерашнего дня посуды. Я разгибаю окостеневшую в одном положении спину для того, чтобы взглянуть на часы. Уже почти двенадцать. Походкой лошади, с которой только что сняли хомут, я плетусь на кухню. Меня ждет огромная чашка чая с молоком.

Чай с молоком и сахаром я ненавижу с детского сада. Настоящим чай бывает лишь тогда, когда он в союзе с водой и ничто не примешивается к чистому аромату распаренных чаинок. Но мне нужно пить чай с молоком (так в один голос утверждали все сестры в роддоме) – тогда и у меня молоко будет в достаточном количестве. И вновь я чувствую себя детсадовской девочкой, которую заставляет что-то делать неумолимая сила. Сказано «с молоком» – значит, с молоком!

Минут через десять после того, как выпит чай, я чувствую болезненные уколы в груди, и на футболке расплывается молочное пятно. (Я не успеваю стирать ни футболки, ни лифчики – все они, как и простыня, мгновенно становятся заскорузлыми от высохшего молока.) Как раз в это время просыпается ребенок, и при первых мяукающе-скрипучих звуках его плача молоко начинает по-настоящему капать сквозь одежду.

Я кормлю его и в это время чуть-чуть отдыхаю. Никакого счастливого блаженства, умиротворения или даже просто радости я не испытываю: для людей, с которыми я вместе жила раньше (мама, потом Антон), я привыкла быть другом и равноправным компаньоном во всех начинаниях. Для того существа, что лежит сейчас на моей руке, я всего лишь источник пищи и разумный автомат для ухода за ним. Себе я больше не принадлежу, все мое тело – придаток к новорожденному, инструмент для удовлетворения его потребностей.

Едва ли не час проходит с того момента, как началось кормление, до того, как из-под ребенка вынута мокрая прокладка и на обмытое тельце надет памперс. Теперь – гулять.

Гулять с ребенком – наисвятейшая моя обязанность. Если я не буду проводить с ним достаточно времени на воздухе, его непременно ждет рахит. (Последнее уверенно пообещала мне детский врач.) Гулять я обязана долго: осенью и зимой – по четыре часа, в теплое время года – весь световой день. С первого раза не поверив в такую продолжительность прогулок, я бросилась перелистывать книги. Те были полностью согласны с врачами, и я наконец-то осознала, что большинство правил по уходу за ребенком написаны не для того, чтобы помочь неопытным матерям, а для того, чтобы дать им понять, насколько они несовершенны. Эти правила напоминают идеальный газ; в принципе выполнять их можно, но при условии того, что вокруг матери с ребенком стоит целый штат прислуги и сломя голову бросается выполнять ее указания. Немного простой арифметики. При уходе за ребенком нужно:

а) Ребенка кормить. Это происходит шесть раз в день (ночь мы пока не берем в расчет). Кормление вместе с перепеленыванием и обмыванием занимает как минимум сорок пять минут. Итого – четыре с половиной часа.

б) Стирать и гладить пеленки. Сейчас, когда я освоилась и плюнула на первоначальные рекомендации, это занимает часа полтора. Прибавим к предыдущему результату – шесть часов.