Текст книги "Ребенок"

XVII

Мне показалось, что по-настоящему проснулась я только на следующий день в такси, когда мы подъезжали к дому Антона, и проснулась от мысли, буквально подбросившей меня на сиденье: а что, если в дверях меня встретят его родители?

– Да что ты! Они еще два года будут в Австрии.

С одной стороны, я успокоилась, но, с другой стороны, меня покоробило это «да что ты!». Наверное, если бы его родители были дома, Антону бы и в голову не пришел такой широкий жест, как переселить меня к себе…

Квартира, милостиво готовая меня принять, располагалась неподалеку от станции метро «Динамо». От этого района прямо-таки веяло элитностью: величественный Ленинградский проспект, роскошный парк… Когда мы проезжали Петровский замок, впору было затаить дыхание – я и не предполагала, что на отдалении от центра Москвы стоят такие дворцы.

Такси нырнуло в обегавшую парк тихую улочку и встало перед совершенно не заметным издали серым сталинским домом. Он был так укромно расположен и так плотно окружен деревьями, что производил впечатление охотничьего домика, выстроенного неким экзальтированным миллионером. Почему-то в первую очередь я подумала о том, что в квартире у Антона должно быть довольно темно – липы и клены бросали тень на всю нижнюю часть здания.

– Вон там, на пятом этаже, мои окна.

На пятом? Там-то достаточно света… Но никогда бы не подумала, что в этом слегка обветшалом великолепии меня пустят куда-то выше первого этажа.

День был довольно теплым для зимы, и на лавочке перед подъездом сидели несколько старушек, как метко окрестили их в народе – «домашнее КГБ». Антон миновал их, спокойно поздоровавшись, а я с Ильей на руках как будто прошла сквозь строй. Этот орган местного самоуправления по выработке сплетен и слухов будет провожать меня на прогулку и встречать с нее дважды в день, так что рано или поздно я обязательно услышу от бабушек какой-нибудь бестактный вопрос или комментарий. Мысленно отправив их всех в дом престарелых, я быстро прошла в парадное.

В подъезде не пахло мочой, на стенах не было кодовых обозначений половых органов. А когда Антон открыл свою квартиру, я замерла, не решаясь зайти: ни дать ни взять – крестьянская баба с дитем на пороге барской усадьбы!

Паркет. Блестящие полировкой шкафы. Пухлый диван и кресла. Ванная комната и туалет выложены плиткой. Кухонный гарнитур. Торшеры и бра. В большой комнате – люстра из чешского хрусталя. Правда, объективно говоря, место, куда я попала, не отличалось какой-то особой роскошью, а позже стало заметно, что и полировка в трещинках, и обои наклеены явно не вчера, и паркет не то чтобы сверкает. Но после моего очень и очень скромного жилища в Пятигорске, спартанских условий дома-муравейника и того квазидома, где я проживала последние месяцы, вид нормальной, ухоженной и небедно обставленной трехкомнатной квартиры не мог не произвести оглушающего впечатления.

Антон выделил нам с Ильей комнату своих родителей. Я положила сверток с ребенком в центр двуспальной кровати, сама присела на краешек и поняла, что лечь на нее не смогу никогда, потому что не имею на это никаких прав. А хозяйничать в чужом шкафу у меня и вовсе не поднималась рука – я попросила Антона собственноручно расчистить мне немного места, переложив родительские вещи. Трех освобожденных им полок хватило впритык, а просить о большем мне было неприятно. Я чувствовала себя еще более стесненной в жизненном пространстве, чем на квартире у Серафимы – по крайней мере там в комоде было много неглубоких ящиков и я могла спокойно рассортировать пеленки, распашонки, одеяльца, чепчики и шапочки, миллион разных тряпочек, которые повязывались ребенку на шею (Илья отличался сильным срыгиванием), газоотводную трубочку, градусник, вату… На новом месте все лежало высокими стопками, и в вещах приходилось рыться. Разыскивая очередную тряпку, я кривилась от досады – если бы Антон хотя бы день побыл на моем месте, он бы тут же уяснил, как жизненно важно, чтобы любая, даже самая незначительная вещь, необходимая при уходе за ребенком, была под рукой в любой момент.

Но занять мое место Антон, разумеется, не мог – параллельные миры, в которых мы находились, не давали ему для этого шанса. Если наша ситуация и подлежала какому-либо сравнению, то я описала бы ее так: двое некогда неразлучных друзей вместе ослушались закона, после чего один из них благополучно сел в тюрьму, а другой счастливо избежал наказания. Правда, спустя какое-то время он вспомнил о своем злополучном подельнике и стал навещать его, приносить передачи, передавать вести с воли… Но свое место в мире он видел отнюдь не за решеткой, а среди важных дел, занимательных событий и интересных людей.

Меньше всего я понимала, как мне в новой обстановке следует себя держать. Каждую секунду я ощущала неловкость и униженность (а заодно и растерянность и неудобство), но демонстрировать это ни в коем случае было нельзя. Чуть позже я поняла, какую ноту следует взять в нашем общении. Антон в это время водил меня по квартире, демонстрируя ее содержимое, и у меня складывалось полное впечатление того, что впереди движется статуя Командора. Спокоен. Холоден. Уверен в себе. Выполняет свой долг, оказывая помощь пострадавшему (то бишь мне). Значит, в ответ я должна проявлять безличную вежливость в сочетании с полной нетребовательностью. И ни единого теплого дуновения не приемлет наш ледниковый период!

В результате, общаясь с Антоном, я вынуждена была ни на секунду не снимать доброжелательно-вежливую маску и взвешивать каждую сколько-нибудь значимую фразу, как если бы я была на дипломатическом приеме. А ведь раньше, с самого дня нашего знакомства, разговаривать с ним было так же легко для меня, как дышать, смеяться, от радости нестись вприпрыжку… Теперь же каждый разговор за завтраком, обедом, ужином или на прогулке становился тяжелой работой: как если бы я возводила мост к незнакомому человеку.

Слава Богу, не приходилось задумываться хотя бы над технологией строительства – я всегда умела поддерживать беседу. Общих тем для разговора у нас тоже хватало, и я с удовлетворением отмечала, что мои бульдозеры, экскаваторы и подъемные краны работают исправно. Вежливая улыбка намертво прилипла к моим губам, а дипломатически корректный тон был единственным, который я себе позволяла, даже если при этом меня трясло от обиды или я готова была расплакаться от усталости. Субботы и воскресенья, когда мы с Антоном постоянно были вместе, стали для меня самым напряженным временем (вместо прежнего, самого счастливого), потому что в эти дни я буквально задыхалась в своей непробиваемо вежливой маске, не имея возможности ни на секунду с ней расстаться – точь-в-точь солдат в противогазе во время марш-броска.

Антон, казалось, не затрачивал на общение таких усилий, как я, – ведь ему не приходилось сдерживать все на свете чувства. В отношении меня их, видимо, просто не возникало, а в отношении ребенка он ограничивался легким интересом, иногда наблюдая за тем, как я делаю ему массаж или как он барахтается, проветриваясь от памперсов. И в целом проложенная нами по январскому снегу лыжня оказалась довольно удачной, и всю оставшуюся зиму мы скользили по ней, не сталкиваясь и не теряя равновесия на поворотах.

Однако в тот, первый, день я еще не могла похвастаться спортивной выдержкой, я только-только вставала на лыжи. Готовить на чужой кухне… открывать чужой холодильник… Я казалась себе бомжом, забравшимся на дачу в отсутствие хозяев. Антон не очень-то мог претендовать на роль хозяина: не ему принадлежит эта квартира, не на его деньги она и содержится. Он и сам-то не занимался своим жизнеобеспечением, а теперь к содержанцам его родителей втихомолку добавились и мы с Ильей. Вот уж точно: «Из России с любовью» – маленький подарок бюджету нашего венского торгпредства!

Прямо в ответ на мои мысли раздался междугородный звонок. Разумеется, из Австрии – наверное, любая мать на свете хоть в какой-то мере обладает телепатическими способностями! Слушая бодро-лживый рассказ Антона о том, как хорошо обстоят его дела, я поднялась и вышла из кухни. Я была бы рада если не провалиться сквозь землю, то на время выброситься в окно. Когда я вернулась, услышав, что разговор замолк, Антон продолжал стоять у телефона, крепко придавливая к рычагу трубку: он словно боялся, что из нее сейчас раздастся самый главный материнский вопрос.

Я заканчивала этот день на исходе сил. Коляску мы с собой не привезли (Антон сказал, что умрет от стыда, если я появлюсь на улице с таким допотопным экипажем, к тому же охромевшим на одно колесо), и я, пришибленная переездом, была лишена возможности хоть как-то отвести себе душу, бродя по аллеям парка. Весь день ушел на тупую рутину – обустройство нового быта, а вечером я стащила с кровати одеяло и подушку и легла на полу. Оказалось, что если лежать на одном конце одеяла, а накрываться другим, то получается нечто вроде спального мешка – тепло и довольно мягко. С этим я и заснула. Илья, имевший все права на кровать родителей Антона, возвышался надо мной, как памятник на пьедестале.

– Тебе не нужно ехать на занятия? – спросила я на следующее утро, видя, как Антон безо всякой спешки бродит по кухне и заваривает молотый кофе в кофейнике.

Он приподнял брови:

– Сегодня же воскресенье!

Для меня это слово уже почти ничего не значило – так, полузабытое понятие из прошлого. Благодаря ребенку я угодила совсем в другой мир, в тот, где календарь не был помечен светлыми днями отдыха и развлечений. Сегодняшний день оказался не похожим на предыдущие только тем, что в мою жизнь вкатилась приобретенная Антоном без моего участия новая коляска. Роскошной расцветки. Модной марки. С кучей каких-то наворотов и прибамбасов (на ручке даже висела хозяйственная сумка), но настолько же смехотворная в российских реалиях, как розовый фламинго в сибирской тайге. Колеса были маленькими и едва одолевали снег. Стенки были не слишком плотными и за милую душу пропускали любую влагу – приходилось накидывать на коляску специальный дождевик, и воздух с трудом попадал к ребенку через маленькое окошечко. Ручка находилась слишком низко (производители-китайцы не учитывали, что бывают на земле люди другого роста), и когда Антон решил прокатить Илью в новом экипаже, ему пришлось неловко сгибаться. Больше такие попытки не повторялись.

С понедельника жизнь немного вошла в свою колею. С утра Антон уехал на занятия, и я вздохнула спокойно, начиная мало-помалу осваиваться на новом месте. Когда же я почувствовала, что мой новый быт окончательно устаканился, наступила пятница. Целая неделя жизни словно растворилась, не дав мне времени опомниться, и только в последний ее день, гуляя со спящим Ильей, я смогла трезво взвесить плюсы и минусы своего нового положения.

Огромным плюсом был тот район, куда я попала. Вместо коптящих труб и унылых мостовых – картинно клонящиеся под снегом ветви кленов и чинные аллеи парка. Вокруг – ни одного испитого лица, а когда до тебя долетает чей-то разговор, то он не состоит из мата и плевков. От стоящих вдоль моего пути зданий не хочется тоскливо отводить глаза, напротив, подчас я специально останавливаюсь на них полюбоваться, и уж конечно, взгляд нигде не утыкается в беспросветные бетонные заборы. Я готова молиться даже на воздух, которым дышу, потому что с ним в легкие ребенка не летит заводская гарь.

Но на каждый большой плюс положен приличный минус: попав в это райское место, я полностью утратила звание человека самостоятельного. На квартире у Серафимы передо мной всегда стоял пусть жалкий, но выбор, в какую сторону шагнуть, а от какого пути отказаться. С той минуты как нас с Ильей стал обеспечивать Антон, каждый шаг подлежал согласованию. Разумеется, мне не было сказано об этом напрямую, но такой расклад просто подразумевался. Смешно подумать, но я даже в приступе отчаяния уже не имела права просто взять да и набрать мамин телефон! Сперва следовало произнести пароль: «Извини, ты не против, если я буду иногда звонить домой? Скажем, раз в две недели?» Конечно, Антон не отказывал, тем более что я просила лишь о насущных вещах, но необходимость каждое свое желание предварять словом «извини» вскоре стала доводить меня до белого каления: в конце концов, перед кем я была виновата?! Чтобы избежать новых просьб, я вынуждена была держаться строго в оговоренных рамках. Значит, если я сказала (немного не рассчитав растущих потребностей Ильи), что ребенку нужна одна большая упаковка памперсов в месяц, то должна умереть от усталости, но уложиться в регламент, иначе – снова проклятое «извини». У меня, конечно, оставалось какое-то количество собственных денег, но это был неприкосновенный стратегический запас – вдруг все же придется уезжать домой?

Единственное, на что я позволила себе потратиться (речь шла о моем личном удобстве и просить Антона было неуместно), – это на скат для коляски. Маленьким колесикам было страшно неудобно забираться по лестнице, а у меня не хватало сил два раза в день вносить ребенка в его экипаже вверх по ступенькам. Найдя в подвале слесаря, я попросила его соорудить нечто вроде рельсов, идущих от самого входа в парадное к лифту, и отдала ему последние свободные деньги с настоящей радостью: я заплатила за то, чтобы у меня не дрожали ноги и не отнималась спина. Но это был случайный маленький плюсик в рамках большого минуса.

Великим благом было наличие у Антона стиральной машины. Впервые бросив в нее пеленки и включив нужную программу, я вздохнула с таким облегчением, с которым, наверное, вздыхает каторжник, если его кандалы вдруг заменить простой веревкой. Теперь, когда стирка перестала съедать по нескольку часов жизни в день, я доходила до такой распущенности, что по десять, а то и по пятнадцать минут смотрела телевизор. А спать я ложилась уже не в половине второго ночи, а в самом начале первого.

Хорошим противовесом этому плюсу была необходимость по полной программе вести хозяйство. Но «а la guerre comme а la guerre!». Договор заключен, и отступать некуда. Обеды с обязательной варкой супов и рубкой салатов, генеральная уборка трехкомнатных хором, вечные тревоги по поводу того, все ли брюки и рубашки перестираны и переглажены… Когда я, взмокшая от усталости, лезла в кухне на табурет, чтобы развесить выстиранное белье, а Антон, удобно устроившись в кухонном уголке, лузгал семечки и рассказывал мне, чьей победой окончился КВН между химфаком и физфаком, мне до смерти хотелось оборвать бельевые веревки и обрушить груду мокрых пеленок ему на голову. А заодно с пеленками – и потолок, и крышу его высокомерного дома, и безучастное ночное небо. Потом я напоминала себе, чья квартира кормит меня и дает мне приют, и оборачивалась к своему покровителю с любезной маской на лице, не давая вырваться наружу ни единому слову из тех, что кипели в мыслях.

Несомненным и значительным плюсом было то, что с переездом к Антону закончилось мое одиночество. В каких бы отношениях ты с человеком ни был, вам все равно приходится разговаривать, а то я уже начала забывать, что такое язык. Кроме того, на новом месте я ощущала пусть тоненькую, но связь со всем остальным человечеством: Антон приносил новости из дома-муравейника, Антон болтал с друзьями по телефону… В парке мне было легко познакомиться с другими молодыми мамашами, я уже со многими раскланивалась, перебрасывалась парой слов или вместе толкала коляску по узеньким аллеям.

Минус к этому плюсу появился с неожиданной стороны. На следующий день после того, как мне установили скат для коляски, я подъезжала к дому, заранее радуясь тому, что коляска больше не будет отрывать мне руки. На скамейке перед подъездом сидела одинокая бабулька.

– Здравствуйте.

В качестве приветствия бабулька подняла указующий перст и навела его на скат:

– Вот это – ваша работа?

– Моя… То есть это слесарь…

– А по какому праву вы это сделали?!

Я была настолько ошарашена этим прокурорским тоном, что поначалу отвечала робко.

– Мне так удобно… завозить коляску…

– Вы в этом доме без году неделя – и свои порядки здесь устанавливаете?!

Теперь бабулька начала трястись от гнева, а я успела прийти в себя и собрать силы для обороны.

– В чем, собственно, дело?

– Да ваши железяки людям пройти не дают! Старые люди вынуждены бочком пробираться, чтобы только ей было удобно.

Я беспристрастно посмотрела на скат. По обеим его сторонам было добрых полметра для прохода.

– Здесь же достаточно места!

– Кому это достаточно?! Где достаточно?! Только въехала – и будет здесь что-то переделывать. Убирайте это все немедленно! Да я в милицию сейчас позвоню!

Последняя угроза окончательно уверила меня в том, что бабулька беснуется от собственного бессилия. Ведь она не хуже меня знает, что милиция, заваленная делами о заказных убийствах, откровенно посмеялась бы в ответ на предложение разобраться с несанкционированной установкой ската. Но откуда такая злоба? Из подъезда вышли две другие бабульки, первая с криком призвала их в свидетели, и против меня объединилась целая коалиция. Мне бы следовало, не реагируя, завозить коляску наверх и закрывать за собой дверь, но я стояла как загипнотизированная их ненавистью ко мне. Вот он, воспеваемый во всех печатных изданиях русский народ-богоносец, прокладка между Востоком и Западом, носитель какой-то там вселенской идеи! Что случилось с этими старыми женщинами? Настигшая их в юности война? Голодное десятилетие разрухи? Годы, убитые на стояние в очередях и на ожидание светлого будущего? Рухнувший во время перестройки привычный миропорядок? И вот – последняя капля: невесть откуда появляется неизвестно какая девчонка и без спроса меняет привычный облик их подъезда. Пожалуй, их можно понять, но вот смириться с ними, пожалуй, нельзя. К ярости всех присутствующих (которых было уже пятеро), я усмехнулась и молча повезла Илью наверх.

На следующий день я обнаружила, что одну из рельс пытались отодрать и даже немного расшатали. Но на этом атака бабушек захлебнулась, и в дальнейшем меня ждала лишь холодная война: на мои приветствия они отвечали демонстративным молчанием.

Плюс – на минус, плюс – на минус, плюс – на минус дает… «Плюс!» – от всей души хотелось бы сказать мне, тем более что к такому ответу подталкивала сама мелодика предложения. Но математика неумолима: получался минус. Даже такое огромное преимущество, как решившийся материальный вопрос, не могло перевесить омерзительное чувство зависимости от некогда близкого мне человека. А окончательно добивало меня то, что Антон никак не пытался перестроить наш вежливо-нейтральный стиль отношений. Наверное, наличие меня с Ильей в качестве иждивенцев и не более того его действительно устраивало: материальных затрат он не нес – все, как и прежде, оплачивали родители; совесть была спокойна; быт – полностью доверен женским рукам; образ жизни никак не изменился, разве что по выходным, перед тем как отправиться куда-нибудь с друзьями, Антон иногда выходил со мной на прогулку. Полагаю, что он это делал из тактических соображений: нельзя же полностью игнорировать живущее с тобой бок о бок человеческое существо!

За подсчетом плюсов и минусов я на время совершенно забыла об Илье, но это было естественно – ведь не вспоминает же раб-галерник о том, что он прикован к веслу, рано или поздно это весло становится частью его самого. Вспомнила же я о ребенке по довольно необычному поводу.

Я решила поздравить Антона с Двадцать третьим февраля. Я делала это скорее из чувства долга перед содержавшим меня человеком, чем из какого-либо другого чувства. Оба мы благополучно пропустили День святого Валентина – отмечать праздник влюбленных в нашем положении было как-то неуместно, – но мужской день не заметить было нельзя. Не имея личных средств, а стало быть, возможности купить подарок, я просто испекла роскошный торт «Наполеон» – Антон, как ребенок, был неравнодушен к сладкому. Я по всем правилам обмазала торт взбитой с сахаром сметаной и посыпала шоколадной крошкой, а из найденных в доме запасов вина приготовила коктейль. Края коктейльных рюмок я обмакнула в варенье, а затем – в сахар, чтобы получилась настоящая «ледяная» корочка. Поверх я насадила надрезанные ломтики лимона. Я расставила эти яства на каких-то явно дорогих столовых салфетках, найденных в кухонном шкафу, и зажгла свечи в старинных кованых подсвечниках. В небольшую вазочку я поставила ветки прихваченной морозом рябины.

Все получилось настолько красиво и вкусно, что я подумала: а не последняя ли, еще не вымершая от ледяного холода между нами толика любви влилась в приготовление этого праздничного ужина? Да и Антон воспринял мой сюрприз серьезнее, чем я предполагала. Какое-то время он даже не решался сесть за стол, со странным выражением посматривая на меня, словно я должна была произнести какие-то значительные слова. Интересно, что именно он желает от меня услышать при наших товарно-договорных отношениях? Я ляпнула что-то шаблонное и предложила садиться за трапезу.

Антон покорно опустился на стул, взял в руки чайную ложечку и вдруг снова поднял на меня глаза. Что в них было: ожидание, просьба, надежда? Я решила не разбираться и, встав к нему вполоборота, начала нарезать торт. Попутно я светским тоном расспрашивала, как отмечался праздник на факультете и что ему подарили однокурсницы. Оказалось, что в данный момент лифтовый холл университета содрогается от дискотеки, на которую Антон не пошел, чтобы побыть в этот вечер дома. В голове у меня мгновенно вспыхнул вопросительный знак – настолько непривычен был этот выбор. А продемонстрированный Антоном подарок однокурсниц не дал мне времени опомниться и сразил наповал: это был набор детской косметики: защитный крем, шампунь «без слез», увлажняющее масло…

– Откуда они узнали?!

Теперь Антон посмотрел на меня в недоумении:

– Я сам рассказал.

– Зачем?

– Мне было приятно…

Я решила промолчать, чтобы не спрашивать почему. Тут Антон что-то вспомнил и, смущенно улыбаясь, полез в сумку. Он достал роскошное красно-зеленое манго.

– А это – Илюшке. У него ведь тоже праздник!

Да, с таким же успехом мне, никогда не ездившей верхом, могли бы вручить на Восьмое марта скаковую лошадь.

– Ребенку пора вводить прикорм! – с категоричностью дилетанта заявил Антон.

Я фыркнула от смеха, готовясь с максимальной деликатностью объяснить, какой это полный бред начинать прикорм с экзотического фрукта, когда ребенку не исполнилось и четырех месяцев. Нет, подождите… Какое сегодня число?

Двадцать третье февраля. И если бы не Антон, я бы и не вспомнила, что сегодня ребенку исполняется ровно четыре месяца: с момента родов в моем представлении о времени произошел какой-то странный разлом. С одной стороны, мне казалось, что успели черепашьим шагом проползти годы, но, с другой стороны, я продолжала не верить в происходящее и считать, что время попросту остановилось и тешится моей беспомощностью, а часы вновь затикают тогда, когда у меня на руках не будет ребенка. Не будет ребенка… Но как это произойдет? Кто меня от него избавит? После того единственного нечеловеческого порыва, когда я всерьез готовилась убить Илью, я старалась относиться к нему со всей доступной мне заботливостью и осторожностью. Я страшилась перегреть его и переохладить, я еще ни разу не доверила его чужим рукам, я оставляла его без присмотра лишь под надежной защитой квартиры, да и то на какие-то полчаса во время сна, пока я галопом носилась по магазинам. И все же подсознательно я не ощущала ребенка частью своей жизни. Это то, что должно пройти. И пройдет. И тогда я снова стану человеком.

Я воспринимала события так, как если бы однажды пошла погулять в лес и наткнулась на беспомощное живое существо, умиравшее без пищи, воды и ухода. Я отнесла его в лесную сторожку, выходила и выкормила, но при этом так и осталась в лесу, за пределами большого мира, работы, друзей, развлечений. И любви.

Наука и искусство, труд и спорт, восторг от близости с любимым и счастье общаться с себе подобными – все, что было мне доступно как человеку, пришлось принести в жертву одной спасенной жизни. Жизни, которая непонятно кому и зачем нужна.

Все прошедшие месяцы я честно пыталась найти хоть сколько-нибудь радости в своем новом существовании. Поначалу ребенок был трогателен полной беспомощностью и незащищенностью. Это тельце, которое живет и дышит лишь благодаря тебе… Я вспомнила, как опускала его в ванну, когда ему была неделя от роду: раздутый вширь животик с несуразными, подергивающимися отростками рук и ног, запрокинутая, слишком тяжелая для него голова, глаза, которые ровным счетом ничего не понимают… И тут же меня захлестывало другое воспоминание: дремучая, беспросветная усталость, тупая от сонливости голова, затекшая спина, а я, покорно согнувшись, промываю каждую складочку, разжимаю даже стиснутые кулачки, потому что грязь ухитрилась забиться даже туда.

…Утром он лежит у груди, ему уже месяца три. Это милые, тихие минуты – ребенок уже улыбается и, перед тем как взять сосок, радостно раскрывает беззубый рот. Но едва я начинаю его перепеленывать после еды, как мое умиротворение рушится от одной-единственной мысли: уже закончилась очередная пачка памперсов – предстоит новый расход, а от всех моих сбережений осталось долларов триста…

…Я делаю ребенку массаж, и все то время, что я поглаживаю его и разминаю, Илья держит рот приоткрытым в полном восторге. Руки по очереди – вверх и вниз, ножки согнуть и – «велосипедик». Я мягко вожу рукой по животу по часовой стрелке – именно так лежит кишечник. Теперь «полетаем», лежа животом на моей руке, теперь, уцепившись за мои пальцы, подтянемся из положения лежа. Все так весело и славно! Но когда Илья лежит на животе, расслабленно отвернув головку в сторону, а я массирую ему спинку, то меня неизбежно подкашивает картина из прошлого: это Антон умелыми и ласковыми руками гладит и разогревает мою кожу перед тем, как проминать мышцы, а я блаженно мурлыкаю, думая, какое это счастье – быть в его руках…

Быть в его руках. Чего бы я только за это не отдала! Но ведь не смогла же я отдать за это ребенка… А теперь даже такая жертва была бы напрасной: те нити души, что некогда привязывали нас друг к другу, безнадежно спутаны в неопрятный клубок, как это бывает у плохой хозяйки в шкатулке с рукоделием. И если потянуть за одну из них, то ничто не отзовется, только клубок затянется еще туже.

Я почувствовала в горле резь и жжение и опустила взгляд в тарелку, чтобы не показывать Антону слезную пелену в глазах. Тем не менее я чувствовала, что он смотрит на меня, настойчиво и даже просительно. Чуть ли не умоляюще. Где-то на краю сознания колыхнулась мысль о том, что его сводившая меня с ума холодность могла быть элементарной реакцией на то, как озлобленно я его встретила в первый день, а ведь в этот день он впервые пришел мне на помощь. Еще давно, в горах, я поняла, что Антон все чувствует тоньше, чем кажется. Почему же, глядя на его спокойное лицо, я так уверена в покое душевном? Сегодня двадцать третье февраля, зима на исходе, так не пришла ли пора разбивать наш вселенский лед? Мы ведь можем сделать это легко, как в детстве, когда стоило лишь ударить каблуком по замерзшей лужице…

Я взяла себя в руки и вскинула голову с пересохшими слезами. Мне показалось, что Антон чуть подался вперед, но, встретившись со мной взглядом, он поспешно откинулся на спинку стула, словно его обдало ледяным порывом ветра. Светским тоном я спросила, не хочет ли он еще добавки, и он обреченно покачал головой. Я стала убирать со стола грязные тарелки, а Антон потянулся к своей недопитой чашке и начал медленно прихлебывать остывший чай.