Текст книги "Ребенок"

«Ни еды нормальной в доме, ни питья! Чем я его кормить-то должна? Котлетами? Так это не котлеты, а неизвестно что. Детей заводить умеем, а готовить не умеем! Ну и матери пошли! Ладно уж, идите, сама что-нибудь приготовлю».

«Это какой же пылью у тебя ребенок дышит! Где? Да вон там: и под кроватью, и под диваном. И за шкафом, если заглянуть. Странно, что он у тебя еще болеет редко».

Такое я должна была выслушивать каждый раз как перед уходом из дома, так и после возвращения. Антон вручал Ольге Сергеевне деньги и уходил на кухню пить пиво – его плата за ребенка была внесена. А я вносила свою в то время, когда наша няня с наслаждением вытягивала из меня нервы. Каждая ее, возможно, и справедливая, фраза была как запущенная внутрь меня корявая рука, которая скребла и корежила. Я уверена, что исключительно ради этой, второй части своего гонорара Ольга Сергеевна и сидела с Ильей. Те апрель и май, что она у нас проработала, я вспоминаю как период садомазохизма: я получала удовольствие от свободных прогулок и встреч с друзьями с острой приправой унижения.

Вслед за Ольгой Сергеевной в моей памяти длинной цепочкой тянутся десятки пожилых людей (преимущественно женщин), с которыми бы я никогда не пересеклась в жизни, если бы не ребенок. И вся эта цепочка состоит из черных пятен. Удивительным образом один лишь факт рождения ребенка поставил меня перед ними всеми в положение более низкого существа. Не важно, кем эти люди были: дворниками или почтальоншами, уборщицами или уличными торговцами, не важно, какое ограниченное количество извилин было у них в голове и как редко эти извилины использовались, все они считали за правило поставить себя надо мной указующими фразами:

– Девушка, что же вы шапку ему не наденете? Простудится ведь!

– Ой, куда же без шапочки в такую жару? Перегреется!

– У него шапочка на глаза сползла – что же вы не поправите?!

Последний совет особенно актуален, поскольку в эту минуту я выползаю из магазина с полугодовалым Ильей в одной руке и полной сумкой в другой. Илья уже почти спит, и я держу его как неодушевленный предмет, а сумка отрывает руки, но даже беспомощное состояние не спасает меня от меткой вражеской стрелы. Один из особенно запомнившихся мне комментариев был сделан тогда, когда я в поте лица затаскивала коляску на нестандартно высокие ступени какого-то казенного учреждения, куда пришла за не помню какой справкой. В подъезде учреждения сидел вахтер. Досмотрев, как я проделала свою тяжелую работу и приостановилась отдышаться, он заверил меня в следующем:

– Он-то с вами так возиться не будет, когда вы сами в коляску сядете.

– В какую коляску?

– Понятно в какую – в инвалидную.

Тогда я была просто ошарашена этим незаслуженным залпом недоброты в свой адрес, а позже, привычно огрызаясь в ответ на «умные» замечания, думала: «Люди, откуда в вас столько нерастраченного дерьма? И почему ваша любимая забава – добить лежачего? Ведь когда-то вы были такими же новорожденными, как Илья, со сморщенными личиками и неловко поджатыми ручками и ножками. Когда-то вы так же приоткрывали рот в первой улыбке и таращились на горящую лампочку. Что с вами случилось, бывшие младенцы? Неужели с молоком матери вы всосали зло и теперь готовы его выплевывать всю оставшуюся жизнь? Но посмотрите, кто стоит под вашими плевками! Ведь я когда-то тоже была младенцем…»

Впрочем, вплотную с черной цепочкой (а иногда и переплетаясь с ней) неизменно нанизывалась и белая. В основном она состояла из молодых матерей, женщин немногим старше меня, которые лучше любых врачей подсказывали, что делать с заболевшим ребенком, приносили мне одежду своих подросших малышей и снабжали бесчисленными адресами хороших детских магазинов и увеселительных мест. Они же представляли собой основной мой круг общения и надежный резервуар для изливания души. Тех из них, с кем я познакомилась теснее всего, я жадно расспрашивала об образовании, работе, сравнивала полученные данные со своей жизнью и делала, может быть, и тривиальные с общечеловеческой точки зрения, но крайне значимые для себя выводы. Наибольшая ценность наших с ними бесед заключалась в том, что после каждой из них я мысленно резюмировала: «Да, у меня все будет так же, как у нее!» или «Ну, у меня-то все будет совсем не так, как у нее!» и делала в душе еще один маленький шажок к освобождению из квартирного плена. Помимо этих женщин, так скрашивавших мою жизнь в изгнании от старых друзей, к белой цепочке присоединялся продавец на рынке, протянувший Илье банан и не взявший денег, шофер, бесплатно подвезший меня до дома, когда я едва брела со спящим ребенком на руках, неожиданно тепло к нам отнесшаяся медсестра в поликлинике… Короче, пики и трефы чередовались в моей колоде с червями и бубнами столь же непредсказуемым образом, как это бывает и в картах, но никогда прежде зло и добро так не бросались мне в глаза и так не перетряхивали душу, как после появления ребенка. И как же мучительно было то, что единственный человек в возрасте, способный стать мне настоящим другом и советчиком, разделить все мои мытарства и вовремя подтолкнуть к правильному выходу из их лабиринта, находился за две тысячи километров от меня – в Пятигорске! Иногда я с ужасом чувствовала, что мама как бы уже и не существует в моей жизни – до того разделяло нас мое регулярное и виртуозное вранье по телефону. Для мамы я существовала в совсем иной, счастливой реальности, где меня радовали любимая работа и вечернее обучение.

Изо всех людей вокруг лишь Антон не принадлежал ни к темным, ни к светлым силам, водившим свои хороводы вокруг меня и Ильи. Иногда, когда мы вместе ужинали при уютном свете маленького бра и он поднимался, чтобы налить себе чаю или взять с полки печенье, я задумчиво оглядывала его, стоящего во весь рост, но делала это не так, как раньше – любуясь, – а довольно отрешенно, как если бы оценивала постороннего человека. Он, безусловно, хорош собой, но атлетическое телосложение уже не вызывает у меня приступов восхищенного восторга. Я, как врач-анатом, констатирую хорошо развитые мышцы плеч, голени, пресса, но без тепла и нежности ко мне это физическое совершенство ничем не отличается от совершенства статуи. А что касается лица, то, пожалуй, раньше я действительно обманывалась: черты довольно прозаические, усредненная русская внешность. На этом лице написано безупречное здоровье и веселое добродушие, переходящее в веселое равнодушие. Все бы ничего, если бы это не было равнодушием к моим бедам. Он обеспечивает нас с Ильей всем необходимым, довольно терпим ко всплескам моих эмоций, строго говоря, он относится к нам гораздо лучше большинства тех законных мужей, о которых я слышу от знакомых женщин, но, когда я чувствую прикосновение слегка небритой щеки к своему лицу и ощущаю, как его рука пробирается ко мне под одежду, я не отключаюсь от каких бы то ни было мыслей в пользу наслаждения. Пока он нежно, словно любимого ребенка, целует мою грудь, в памяти зачем-то грохочет вагон метро, в котором я ехала встречать свой одинокий Новый год, а в минуты скольжения друг по другу разгоряченных до пота тел я чувствую, что на самом деле между нами высится башня из полных свежего супа кастрюль и тарелок с только что приготовленным вторым – всего того, что Антону важнее моей свободы. После я чувствую легкое поглаживание пальцев на своем плече, и моя расслабленность переходит в оцепенение: я вспоминаю руку незнакомца, тянущую меня назад со ступеней. Черные воспоминания лезут изо всех дыр, словно угревая сыпь на белой коже, и уродуют лицо каждого проводимого вместе дня.

Я пытаюсь быть объективной: черт со мной, но он любит Илью и стал уделять ему заметно больше времени. (Это совсем не трудно теперь, когда ребенок подрос и начинает говорить.) Он гордится сыном и хвастается им перед друзьями. (Но одновременно в доме стоит телефон с определителем номера, чтобы в случае звонка родителей или их знакомых мать ребенка ни в коем случае не сняла трубку.) Он стал заниматься Илюшиным культурным развитием и на мой день рождения сводил его в цирк. (Вот спасибо за подарочек! Терпеть не могу клоунов и дрессированных болонок.) Он возит нас на «ракете» на подмосковные пляжи… а потом в единственном числе отправляется в поход по Карелии, с легким сердцем оставив меня отбывать срок в квартире.

Единственное, чем я могу оправдать Антона, – это тем, что перед его дезертирством мы слегка повздорили. Я рассказала о своих планах отдать Илью в сад, но его эта идея почему-то страшно возмутила. Теперь он вдруг решил, что если из двух зол выбирать меньшее, то надо выбрать няньку. Вот вам мужская логика, которая на поверку получается извращеннее любой женской! Жаль, я уже успела подыскать симпатичный (по отзывам всех знакомых мамаш) садик совсем недалеко от дома и подарить воспитательнице роскошный шампунь с конфетами на закуску. У них там были и уроки ритмики, и логопед, и какая-то развивающая программа… Недельку Илья, конечно, похныкал бы, ну и что с того? Но няня так няня (не Ольга Сергеевна, конечно!). Главное препятствие – забота Антона о своем благоустроенном быте – было преодолено, он разрешал мне работать, пусть и за гроши. Не сомневайся, любимый, этим грошам, остающимся от няниной зарплаты, я буду отдавать всю душу!

Я помню, что пару недель после этого разговора он проходил смурной – мы даже часто цапались по его инициативе, чего раньше никогда не происходило. Все это объяснимо – над ним одержали победу. Но такого предательского хода, как отъезд в Карелию, я, честно говоря, не ожидала. Когда он укладывал рюкзак, я зачем-то пришла и встала в дверях комнаты, прислонившись к косяку. Я молчала, но Антон не мог меня не видеть. Однако он, не поднимая головы, продолжал сосредоточенно запихивать в бездонные недра брезента свитера и сапоги. Я поняла, что наш долгий, трехлетний диалог, видимо, подошел к финалу, и ушла, чтобы не загораживать Антону путь к свободе. На прощание мы формально поцеловались, так что видимость мира в семье была сохранена.

Не могу сказать, что последующие три недели были самыми горькими в моей жизни. Скорее, я испытала, если можно так выразиться, мучительное облегчение. Наверное, и родственникам смертельно больного человека тяжелее видеть его в агонии, чем в гробу. По крайней мере в смерти есть однозначность, не оставляющая места для терзаний между надеждой и реальностью. Мне даже казалось, что все время отсутствия Антона я была спокойнее и доброжелательнее к ребенку, чем когда бы то ни было. Я с удовольствием мастерила с ним на прогулках шалашики из упавших веточек и накрывала их листьями лопуха, в шалашики мы усаживали Илюшкиных любимых пластмассовых динозавров. От полного восторга ребенок взмахивал ручками и бежал принести мне очередную веточку или листик. Он уже говорил «дяй» и «ня», иногда путая их, так что получалось «няй», и меня забавляло, как можно не различать слово, связанное с отдачей, и слово, связанное с получением. По дороге домой я теперь частенько с ним разговаривала, указывая на предметы, а дома занималась с ним парной гимнастикой для ребенка и родителя, вычитанной мной в детском журнале. Ничего особенного, но, как и раньше в танцах, мне было приятно дурачиться под музыку вместе с Ильей. Однажды мы так увлеклись, что визг и хохот перекрыли гремящую музыку, и мне едва удалось расслышать голосистый звонок в дверь.

Я, забыв об осторожности, не посмотрела в дверной глазок, но не была наказана за это неожиданным появлением Антоновых родителей. Визит был довольно неординарным: один из однокурсников Антона, который случайно оказался по делам в нашем районе и решил заглянуть без предупреждения.

Я радушно пригласила его пройти – он казался не слишком огорчен отсутствием хозяина дома, а я всегда была счастлива встретиться с кем-нибудь из своего прежнего, студенческого мира. Слава был тем самым именинником, с дня рождения которого мне так скоропостижно пришлось уехать, но его вид не будил во мне никаких горьких воспоминаний. Напротив, я как будто вернулась душой в тот день оборванной радости и вновь проживала его, начиная с того места, когда меня насильно оторвали от праздника. Я была в таком же приподнятом настроении, беспричинно смеялась и спрашивала, не сильно ли Антон испортил тогда урожай клубники и сданы ли наконец пустые бутылки, которыми был завален чердак. Традиционный чай, который я предложила гостю, почему-то произвел на нас эффект вина: Слава, вначале державшийся чуть скованно, спустя четверть часа уже вел себя совершенно по-свойски. Он даже предложил мне помочь накормить ребенка, но помощи не потребовалось: Илья, отличавшийся предельной прихотливостью во время приема пищи, на сей раз вел себя безупречно. Не менее безупречно он повел себя чуть позднее, укладываясь спать. И, вернувшись к гостю, я в шутку предположила, что от того исходят правильные флюиды. Слава рассмеялся в ответ, и я невольно отметила, что вряд ли есть люди, которым не идет непринужденная улыбка – она преображает даже самые скучные и вялые черты.

Впрочем, о скуке и вялости говорить не приходилось: довольно живая внешность средней симпатичности. (Я оценивала его совершенно бесстрастно, без малейшего душевного движения к этому человеку.) Правда, не в моем вкусе – нравившийся мне тип мужчин был целиком и полностью представлен Антоном, – но по-своему привлекательный. Несколько ниже ростом, более худощавый, темноволосый. Волосы, кстати, были не слишком пышны, и чтобы придать им объем, мой гость позволил шевелюре отрасти до плеч. Острый подбородок венчало некое подобие эспаньолки, знакомой мне по иллюстрациям в исторических книгах. Словом, внешность, вполне подходящая для человека искусства и всегда оставлявшая меня равнодушной. Образом, который ассоциировался с мужчиной в моем представлении, был «викинг». Но в конце концов, почему бы наряду с суровыми воинами в мире не существовать и свободным художникам? И чем грациозная черная кошка хуже сенбернара?

Кошка… Эта ассоциация отозвалась во мне такой тоской по нежности и ласке! Кошка, огонь в камине, пальцы, запущенные в мягкую, чисто вылизанную шерсть, утробное урчание… Я никогда в жизни не сидела у камина, но не допускала и мысли о том, что можно возле него сидеть без кошки на коленях. Вечный символ тепла и уюта, которого так не хватало в моей выстуженной конуре… Изящный черный контур – само воплощение гибкости и грации!

– Ты говоришь, Антон уехал в Карелию?

– Да, решил немножко поостыть.

– А я, наоборот, собираюсь погреться – в Крым.

Разумеется, кошка уйдет – эти животные гуляют сами по себе, но почему бы мне на краткий миг не ощутить красоту и гармонию, мир и покой? От кошки не ждешь сердечной привязанности, но берешь от нее тепло и умиротворение, а я достаточно продрогла и издергалась, чтобы думать о том, достаточно ли долго она с мурлыканьем терлась у моих ног.

– Как я тебе завидую!

– Правда?

– Правда: я никогда не была на море.

– Да ты что! Не может быть! Слушай, а поехали…

Он вовремя прикусил язык, но я коварно рассмеялась:

– Спасибо за приглашение!

Чудо, до чего естественно были произнесены эти слова! Я живо вспомнила старые общежитские времена: таким же тоном меня обычно звали пойти пообедать за компанию. В Славином приглашении действительно не было ничего личного – вся его учебная группа отправлялась в августе на практику в крымский Большой каньон, – но оговорка сыграла мне на руку: я постаралась вести последующий разговор так, чтобы мой гость не исключал возможности нашего совместного времяпрепровождения. Перво-наперво я солнечно ему улыбнулась:

– А там найдется место, чтобы позагорать без купальника?

Несмотря на некоторое ошеломление, он быстро включился в игру:

– Найдется, но учти: я буду подсматривать.

– С удовольствием!

Ловко ведя беседу в нужном направлении и все больше и больше ее подогревая то уроненным вскользь словом, то взглядом, я вскоре убедилась, что мой гость уже слишком возбужден для того, чтобы и дальше невинно распивать со мной чай. Его лицо стало темным от заливавшего кожу румянца, он подался вперед, и в этой позе чувствовалось звенящее напряжение. Почувствовав, что точка кипения достигнута, я поднялась (якобы для того, чтобы налить ему еще заварки) и оказалась у него за спиной. Слава сидел на табурете, и я словно невзначай коснулась его бедром, постаравшись сделать соприкосновение как можно более дразнящим. Затем, легко проведя пальцами у него по шее, я осведомилась: «У тебя такая белая кожа – ты не сгоришь в Крыму?» И, заглянув вслед за этим ему в лицо, я увидела глаза кошки, которую выбросили из окна небоскреба и которая мучительно пытается понять, удастся ли ей приземлиться на все четыре лапы.

Вызывающе улыбаясь и взглядом заставляя его следовать за собой, я шагнула к выходу из кухни.

Поначалу он двигался как зомби, я же, напротив, ощущала удивительную уверенность в себе. На диване, который служил лежбищем нам с Антоном, я отметила, что не испытываю ни малейшего желания отомстить, как не лелею ни малейшего намерения привязать к себе этого парня. К чему такие порывы? Ступор, в котором пребывал мой случайный любовник, уже прошел, и я получила именно то, что желала: нежность, горячность, лихорадочные уверения в том, что «я – самая классная!» – прекрасную иллюзию любви, веру в то, что я еще когда-нибудь смогу любить и быть любимой. Я ни секунды не обманывала себя, принимая наши отношения за правду: его пыл, его ласки, его слова были не более чем дань взаимной игре, но на сердце у меня было удивительно светло. Я словно была в кинотеатре и смотрела прекрасный фильм о любви. От кинофильма не ждешь того, что он изменит твою жизнь, не ждала я этого и от нынешних лихорадочно жарких часов, но когда они истекли, сердце у меня поистине пело. Я убедилась в том, что жизнь продолжается, несмотря на то что Антона рядом со мной уже нет. Случайно заглянувшая в мой дом кошка принесла с собой давно забытое тепло, и язычки пламени стали робко оживать в камине.

Оторвало нас друг от друга хныканье проснувшегося Ильи. Повод был идеальным для того, чтобы Слава опрометью вскочил с постели, натянул на себя все, в чем зашел ко мне выпить чаю, и со спешным оправданием: «Тут ребенок плачет, я, того, лучше не буду тебе мешать!» вылетел из дома. Прежде чем откликнуться на зов ребенка, я еще некоторое время понежилась, оглаживая тело руками и восторгаясь удивительной воздушности своих ощущений. Такого не было уже давным-давно: ведь, ложась в постель с Антоном, я каждый раз была скована и угнетена неизжитыми обидами и раздавленными надеждами – всем тем, что лежало у меня на душе. Сегодня же цепи пали: я наконец-то чувствовала себя свободной от прошлого и готовой к будущему счастью.

Вопрос лишь в том, что в итоге остается от наших с Антоном отношений, если уже даже цепи не привязывают нас друг к другу.

Я поднялась, взяла Илью из кроватки и вышла с ним на балкон, но не для того, чтобы жадно всматриваться в аллеи Петровского парка в надежде разглядеть на них своего недавнего партнера. Мужчина ушел, радость осталась, а с человеком по имени Слава меня не связывает ни единой нити. Солнце ласкает лицо, а ветер теребит волосы… Боже, как хорошо!

Последние слова я прошептала вслух, но мне показалось, что я прокричала их на весь парк, на всю Москву и на весь мир. Включая Карелию.

Неожиданный жизненный зигзаг придал мне на удивление много сил. Прежде всего я, обзвонив многочисленные объявления, нашла для Ильи няню. Эта была женщина с внешностью Карлсона и внутренним пропеллером, который заставлял ее без остановки тараторить стихи Барто, одновременно играя с Ильей в «ку-ку» и вытирая ногой пятно от гуаши на полу. Свой выбор в пользу именно этой «Мэри Поппинс» я сделала прежде всего потому, что мы с ней совпадали по темпераменту. Относительно низкие расценки стояли на третьем месте, а почетная вторая ступень пьедестала была отдана полной миролюбивости как в отношении меня, так и ее подопечного. Антон оставил мне достаточно денег, чтобы няня приходила время от времени – знакомиться с Ильей и отпускать меня на собеседования: теперь в моих руках была прочно зажата «Работа для вас».

После трех неудачных визитов к работодателям, где требовался больший, чем у меня, опыт и свободное владение английским, я слегка приуныла, но с четвертой попытки мне удалось поразить цель. Маркетолог требовался во вновь открытый развлекательный комплекс, где, как мне того и хотелось, нужно было распахивать целину, привлекая клиентов в неизведанное место, пока что без всякой репутации. Две дополнительные сложности, которые добавили мне в кровь адреналина, состояли в необычно большом испытательном сроке (целых полгода на то, чтобы я доказала свою способность справиться с задачей) и низком рекламном бюджете. В тот момент, когда я говорила своему новому шефу «да», мной владели чувства ковбоя на родео, который не может не сесть на брыкающегося коня.

Выйти на работу я должна была в начале сентября и думала дожить август в безмятежной радости от предстоящего погружения в жизнь, но в двадцатых числах вернулся Антон. Нельзя сказать, чтобы он омрачил мне существование, но его появление было голосом из прошлого. Когда-то случившаяся со мной любовь, когда-то загородившая мне путь беременность… И вот живое тому напоминание! Впрочем, я постаралась взять себя в руки и общаться с ним так, как если бы между нами не стояло ничего: ни любви, ни разрыва, ни ребенка. Мне это вполне удалось: бывшая учительница Антона, встреченная нами на прогулке, искренне приняла нас за счастливую пару.

Вечером, когда я рассматривала карельские фотографии, Антон водил по мне взглядом совершенно недвусмысленно. Я решила не реагировать, пока он не перейдет к большей конкретике, и все прошло как по маслу. Антон вопросительно взял меня за руку, я утвердительно улыбнулась… Отдаваясь ему, я безмерно радовалась той свободе от него, которую получила благодаря своему летнему приключению, и когда он отдыхал, лежа рядом, я не могла не усмехнуться: пусть кесарю достается кесарево – мое тело, в то время как душа гуляет на воле!

Я могла бы, конечно, мысленно погоревать на тему того, до чего в итоге доходят человеческие отношения, но уж чего-чего, а горечи от происходящего не ощущала. Во мне громогласно распевала победа, и все прочие чувства не имели права подать голос. Первая победа, одержанная с того момента, как мое существование стал определять ребенок. За прошедшие пару лет я выросла и больше не нуждаюсь в поддержке этого лежащего рядом со мной человека, которого так по-детски привыкла звать в минуту боли и нужды. Если кто-то тебе знакомый катится по соседнему горному склону, разве это повод ждать, чтобы он направлял и оберегал тебя на всем пути к далекой цели? Нет, ты покрепче стискиваешь лыжную палку, и – точка, поворот, точка, поворот – покоренное пространство остается за спиной.

А если моральная зависимость в прошлом, то и материальной недолго осталось жить. Я почему-то не сомневалась в том, что моя зарплата будет расти со скоростью посаженного на окне в банку лука. Выплаты няне будут составлять все меньший и меньший ее процент, и меня уже никто не оставит дома чистить кастрюли под тем предлогом, что так я буду приносить больше пользы. Мысль о том, что когда-нибудь я обрету другую крышу над головой, тоже меня грела, но пока что очень издалека.

И что же остается из препятствий на пути к свободе? Пожалуй, только ребенок. Вечно этот ребенок у меня на пути… Нет, я не верю, что его не удастся отодвинуть в сторону, должно же существовать какое-то решение бесконечной «детской проблемы», наверняка я не первая в современном мире, кому перекрыло кислород рождение младенца. На данный момент будем надеяться, что все вопросы с ребенком тоже в конечном итоге решаются деньгами: за мои деньги кто-то другой останется в четырех стенах с моим ребенком, в то время как я буду познавать мир и выводить в нем себя на видное место. И когда я наконец смогу перешагнуть через это цепляющееся за мои ноги существо, то первое, что сделаю, – это уеду в путешествие. Не важно куда – за границу или по стране, к морю или в горы, – я распахну руки ветру и, не помня себя от счастья, понесусь по всем дорогам, которые передо мной откроются.

Я погладила Антона по голове, поцеловала и отправилась в ванную комнату. Пока я там находилась, зазвонил телефон, но Антон не спешил снимать трубку. Это меня позабавило: похоже, мое не обремененное чувствами тело вытянуло из него все силы без остатка! Однако когда я вбежала в комнату – сообщить о звонке, – то увидела, что он не спит, а сидит на постели. Не знаю почему, поза его показалась мне сломленной. Меня кольнуло нехорошее подозрение: что, если в мое отсутствие Антона посетил призрак Славы и исповедался другу в совершенном грехе? Пока Антон разговаривал со своей австрийской мамой, я, не забывая обольстительно улыбаться, собирала разлетавшиеся в стороны мысли и искала разгадку. Ага, нашла! На маячившем в коридоре голом мужском теле был ясно виден след засосного поцелуя – примерно там, где шея переходила в ключицу. Должно быть, Антон увидел свое отражение в зеркальном шкафу, и теперь его гложет то, что «она все узнала!». Моя улыбка едва не переросла в хохот: как же мало для меня теперь значило то, что одно тело ненароком сблизилось с другим! Но видимо, он по привычке считает это существенным…

– Что говорят нам страны НАТО? – промурлыкала я, когда Антон вернулся. Странно, теперь на его лице был написан откровенный испуг.

– Они возвращаются…

Он произнес это тоном человека, обреченного на смертную казнь, а мне потребовалась пара минут на то, чтобы вынырнуть из шока и глотнуть воздуха.

– Мне собирать чемоданы? – спросила я без тени иронии, действительно желая получить ответ на этот вопрос.

Он с отчаянием вскинул на меня глаза и тут же опустил их.

– Не знаю. Давай подождем…

Возможно, это был наш последний шанс выйти из комы. Если бы вместо боязливого безволия я услышала безапелляционное «Какие чемоданы? Почему моя жена и мой ребенок должны куда-то бежать от моих родителей?», если бы я увидела перед собой мужчину, а не только человека с мужскими половыми органами и женским укусом на шее, то кто знает… Врачам удается запускать даже остановившееся сердце! Но в нашем случае оставалось лишь посмотреть на часы и констатировать бесстрастным голосом: «Время смерти – двадцать два сорок пять».