Текст книги "Ребенок"

Наверное, сейчас Илья уже заснул, а она смотрит ту самую мелодраму и набирается положительных эмоций. Может быть, и меня вспоминает с благодарностью… Так что все путем! Люди, живущие вместе, должны время от времени отдыхать друг от друга – пусть и Инка отдохнет от меня с каким-нибудь киношным героем! Под бой курантов мы выбили пробку из шампанского и облили им елку. Та девчонка, которую я обнимал, прижалась еще крепче и шепотом сказала, что во Франции принято в такие моменты целоваться на счастье. Я четко понял свою сверхзадачу на сегодняшний вечер.

А что, если Инке я просто надоел, но при наличии ребенка и отсутствии денег ей некуда от меня деваться? Почему бы и нет, чувства – это не константа, а переменная… Когда пляски были в самом разгаре, она сказала, что хочет перевести дух. Я заверил ее, что наверху обязательно найдется тихое местечко. Мы прокрались в эту комнату, как партизаны, и, когда я запер дверь, она хихикнула.

Я отошел к окну задернуть шторы, и в глаза блеснула неожиданно яркая звезда. В Москве таких не бывает – их тушит зарево большого города, но эта просияла как знакомое лицо – где и когда я мог ее видеть?..

Я вспомнил где. Память, рывшаяся в прошлом, вдруг затормозила, и я почувствовал, как Инка ждет за моей спиной. Я только что запер дверь и задергиваю шторы… Мы в номерке горнолыжной гостиницы в Баксанской долине… Я же люблю тебя, почему все так происходит?! И я хочу тебя, сейчас – особенно сильно, потому что меня подстегивает память. Я вхожу в тебя, потому что хочу быть с тобой вместе всем телом и всей душой. И сейчас в кои веки между нами не стоит ребенок!

Горы, снега, звезды… Я хочу вернуться в эту сказку! Мы стремительно мчимся к подножию ритмичными виражами, но чувствуем, что это полет к вершине. Мы задыхаемся от снежной пыли, кажется, следующий вдох уже невозможен, но он происходит, еще, еще! Затаив дыхание я взлетаю на последний бугор и стремглав качусь вниз по ровному полю; ноги дрожат, я слабо торможу и под конец останавливаюсь. Инка, оставшаяся чуть позади, счастливо улыбается и ждет, когда я подойду поцеловать ее и поздравить с первым успешным спуском. Я перевожу дух и поворачиваюсь к ней…

Она хихикнула:

– Без презерватива рискуем! А вдруг ребеночек?

Я сжал кулак, чтобы не ударить ее по лицу.

Когда я вернулся, Инки с Ильей не было дома, и меня неожиданно стегнула мысль о том, что они от меня ушли. Инка обо всем догадалась или почувствовала и решила, что нам больше нечего делать вместе. Я бросился к окну, но тут же понял, что это бессмысленно. Если Инка действительно ушла, то она уже едет домой в пятигорском поезде. Что ж, я немного подожду, а потом отправлюсь на вокзал – брать билет до той же станции. Говорят, из Пятигорска виден Эльбрус… Может быть, там мы вспомним и повторим все хорошее, что было между нами.

Я отвел себе на ожидание три часа, но они вернулись минут через двадцать. Илья возвышался в прогулочной коляске, как король на троне, под его сиденьем виднелась сумка с продуктами. У Инки были, как и всегда, усталые глаза.

Менее всего я ждал от наступившего года перемен, но они начались в первые же дни. Инка решительно (что было непривычно на фоне ее вечно полумертвого состояния) заявила, что хочет вернуться на работу. Я, разумеется, не возражал, но поинтересовался, куда она при этом собирается девать ребенка. Оказывается, в ясли. Однако с яслями вышла накладка – годовалого Илью никуда не брали. Этому я крайне удивился, так как помнил, что некоторые мои одноклассники жили в яслях аж с трехмесячного возраста, но Инка печально уверяла, что в связи с концом социализма ясельный возраст сдвинулся года на полтора. Признаться, одновременно с удивлением я обрадовался: мысль о том, что рыдающего и упирающегося ребенка придется по утрам сбагривать в казенное учреждение, меня отнюдь не грела. Было в этом что-то негуманное. Далее мы попробовали найти няню, но у этих специалисток по детям оказались очень недурные расценки. Получалось, что если Инка найдет работу за триста долларов, как и раньше (что само по себе было еще под вопросом), то после вычетов на сидение тетки с Ильей получался жалкий огрызок в восемьдесят баксов. Примерно столько же приносила и моя работа. Получается, что мы с Инкой, вместе взятые, в итоге будем получать меньше, чем одна нянька. Так стоит ли овчинка выделки?

Все это мне приходилось доказывать Инке несколько раз, выписывая на бумажке одни и те же цифры, – сама она никак не хотела понимать, что ее работа бессмысленна. Она, как испортившийся механизм, повторяла одно и то же: «Мне нужно куда-то выходить из дома – я здесь просто умру!»

Такие заявления я не мог принимать всерьез. Когда меня окончательно допекли ее тезисы о смерти в четырех стенах, я довольно жестко спросил, как она собирается выделять время на хозяйство, если все оно будет занято работой и Ильей. После этого Инка на некоторое время притихла, но в феврале жажда деятельности разгорелась в ней с новой силой. Она в обход меня подрядилась на какую-то надомную работу – давать по телефону информацию и принимать заказы. В первую же неделю Инкиной рабочей активности телефон едва избежал того, чтобы я разнес его об стенку – наша работница заслонила аппарат своим телом. На вторую неделю из квартиры исчезло всякое подобие нормального человеческого быта: мы не завтракали, не обедали, не ужинали, мы давали информацию и принимали заказы. Боясь новой волны моего благородного гнева, Инка на каждый звонок кидалась стремительнее, чем суслик в нору, обрывая любой разговор и любое дело, которым она в этот момент занималась. Вскоре я осознал, что разговаривать нам просто бессмысленно, потому что времени между звонками хватало ровно на то, чтобы начать произносить слово, середина и конец его уже терялись в телефонном дребезжании. Мне, правда, удалось уговорить ее отключать телефон на время секса, но моменты любви теперь случались крайне редко и занимали незначительный временной промежуток – Инка была все время издергана бесконечной беготней к телефону и повторением одной и той же тупой информации о наличии на складе зажигалок. (Или бронетранспортеров? За два месяца я так и не разобрался, чем занимается ее контора.) Мне приходилось питаться полуфабрикатами, которые я сам же и разогревал, и быть постоянным свидетелем того, как Инка срывает усталость и раздражение на ребенке, разговаривала она теперь только по телефону, во внетелефонное время исключительно кричала или временами с ожесточением плакала.

Больше всего мне понравился финал. За первый месяц ей ничего не заплатили, объяснив это тем, что у них платят за два месяца сразу. А в конце второго всучили какие-то смехотворные деньги, объяснив это тем, что сумма всех Инкиных заказов была незначительной. При приеме на работу речь об этом, разумеется, не шла – ей обещали платить лишь в соответствии с количеством заказов. Кинуть Инку не составило ни малейшего труда – она была абсолютно бесправна перед мошенниками: трудового договора нет – доказать ничего нельзя. А если бы договор и существовал, не было бы ни сил, ни времени, ни денег судиться.

– Да, молодцы ребята! – подвел итог я. – Грамотно работают.

Инка, которая в это время рыдала, уронив голову на кухонный стол, распрямилась и посмотрела на меня сумасшедшими от слез глазами.

– Молодцы?!

Естественно, я использовал это слово иронически, но Инка поняла или захотела понять меня всерьез. Я мог бы горестно вздохнуть и объяснить, в каком смысле я употребил свой термин, но меня вдруг взяла злость. Злость и, пожалуй, обида на то, как далеко она задвинула нас с Ильей за эти два месяца. Тем более что мой товарищ по несчастью сидел у меня на руках.

– Молодцы?!

– Конечно. Ребята отымели тебя по полной программе. Но можешь считать, что за это ты заработала немножко опыта.

Она взвилась со стула и в одну секунду вылетела за дверь, сорвав с вешалки плащик. Догонять ее я не стал, хотя именно этого она, наверное, ждала, а пошел укладывать Илью, на ходу прикидывая, как долго она может пробыть на улице. Конец марта, одета легко… Часа два. Значит, вернется к двенадцати, а это еще детское время. Район у нас тихий, так что серьезных приключений можно не опасаться. Пусть девочка погуляет, немного померзнет, чуть-чуть испугается шагов за спиной и притопает восвояси с убеждением, что дома очень хорошо.

Я лег спать, не дожидаясь, пока она вернется, и на этот раз бессонница меня отнюдь не мучила. А утром она как миленькая лежала рядом. Судя по вспухшим векам и отекам под глазами, все время прогулки она провела в рыданиях. Ничего другого я и не ожидал и спокойно начал собираться в универ. Инка лежала на боку спиной ко мне, но от моих шевелений она, видимо, начала просыпаться и перевернулась на спину. Ее грудь на уровне подмышки была расцвечена огромным синяком, ухо с той же стороны лица казалось неестественно красным. Мне стало не по себе, как бывало в детстве, когда я слушал сказки про оборотней: ночью ранишь зверя, а утром видишь окровавленного человека. Вчера я нанес удар – пусть не рукой, а словом – невменяемому, озлобленному существу, и вот он, результат, в любимом мной человеческом облике.

– Инка…

Она распахнула глаза – в них леденела ненависть. Это продолжалось секунду, потом она изобразила примирительную улыбку, встала, чмокнула меня в щеку, сказала, что вчера немного погорячилась, и отправилась на кухню готовить завтрак. А я остался стоять, как врытый в землю, и не мог сообразить, что мне предпринять дальше: вся голова, казалось, была занята одной-единственной фразой – названием когда-то увиденного американского фильма. Он назывался «В постели с врагом».

Тем не менее мы продолжали жить дальше, и Инка предусмотрительно не обнажала более душу. Я не расспрашивал ее о том, что случилось в ту ночь, и старался вообще не прикасаться памятью к тому эпизоду. Я внушал себе, что ненависти нет, просто она разозлилась на меня, что было вполне естественно. Я – на нее, она – на меня… Квиты! И забудем об этом.

Начиная с апреля наша жизнь стала немного полегче. Во-первых, частично решился вопрос с нянькой: одна пожилая соседка по подъезду сама обратилась ко мне с предложением посидеть с ребенком. Правда, не полную рабочую неделю, а время от времени, когда мы с Инкой захотим куда-нибудь сходить. Ставки у нее были очень умеренные, так что, можно сказать, мы наконец-то глотнули свежего воздуха. Раз в неделю выбраться вместе в какую-нибудь компанию, на концерт, в театр, даже просто побродить по Москве… Я считал, что эта тетка – подарок судьбы, но Инка на этот счет отмалчивалась. Когда я спросил ее напрямую, она выдала примерно следующее: «Я согласна на все, чтобы только побыть с тобой вдвоем и отдохнуть от ребенка». На что такое «все» она согласна, если вопрос оплаты решен? Я, правда, видел, что они с этой теткой не очень ладят; нянька действительно была какая-то шебутная, все время учила Инку жить, а та, похоже, еле сдерживалась, чтобы не послать «учительницу» открытым текстом. Но Инка все воспринимала слишком уж всерьез, я бы на ее месте свел все дело к шутке, вместо того чтобы напрягаться. Когда мы возвращались домой с гулянки и Ольга Сергеевна сдавала нам ребенка, я всегда предпочитал уйти на кухню, чтобы не слушать их с Инкой напряженный разговор. Пока женщины выясняли свои отношения к воспитанию младенца, я откупоривал бутылочку пива, коих поддерживал в холодильнике постоянный запас, и мысленно поздравлял себя еще с одним рывком навстречу свободе.

Наверное, настоящая свобода придет, когда ребенку исполнится лет пять. Это будет уже здоровый чувак, с которым мы сможем и поболтать за жизнь, и тяпнуть рюмашечку. Ведь Илья уже начал проявлять признаки интеллекта – он заговорил.

Говорить он вообще-то начал месяцев с одиннадцати, но в течение полугода дальше «па-па» и «ма-ма», больше похожих на блеянье, чем на речь, не продвинулся. (Кстати, «па-па» появилось раньше «ма-ма», знай наших!) И вдруг на прогулке, когда я посадил его к себе на плечи и показывал вороньи гнезда, он вполне осознанно произнес: «Карр». «Р» выходило картаво, как у Ленина. Я так обрадовался, что подхватил его на руки, начал тормошить и добиваться: «А ну-ка, скажи еще раз!» И он, как мне показалось, смущенно повторил: «Карр!» С этого момента наше общение наконец-то обрело под собой прочный фундамент взаимоуважения: ведь человеческое нечто, за чем приходилось постоянно и нудно ухаживать в ущерб себе, стало ни много ни мало настоящим человеком.

Мне было интересно наблюдать, как речь Ильи приобретает все более и более совершенный характер. Слово «карр» вскоре стало обозначать любую птицу от орла до синички, а через пару недель оно взяло к себе в компанию «дай» и «отдай». Произносились они соответственно «дяй» и «адяй» и употреблялись каждый раз, когда Илья хотел, чтобы для него что-то сделали, например, открыли дверь или взяли на руки. Третьим лексическим блоком, пришедшим примерно через месяц, было «оть» («вот»). В основном Илья предпочитал применять его к себе: «А где наш Илюша?» – «Оть!»

Нельзя сказать, чтобы Илюхин вокабуляр нарастал, как снежный ком, но к концу августа, за два месяца до своего двухлетия, он понимал очень многие обращенные к нему предложения: «Выброси бумажку в мусор», «Давай танцевать», «Где тапки?», «Пойдем смотреть мультики!» А на сказанное с экрана телевизора: «До новых встреч, уважаемые телезрители!» он возбужденно махал рукой и кричал: «Пока!»

С тех пор как рубеж, отделявший Илью от человека, был преодолен, у меня стало возникать вполне осознанное желание проводить с ним вместе время. По выходным было приятно прокатиться на теплоходике по Москве-реке, указывая ребенку на дома, машины, людей, деревья и называя их своими именами. Я был твердо уверен, что скоро Илья выдаст мне те же самые слова в качестве feedback. (Инка в процессе обучения не участвовала. Она отходила от нас, вставая, как правило, на корме, откидывала голову назад, подставляла лицо ветру и смотрела куда-то поверх домов, людей и деревьев.) На майские праздники я сводил Илью в зоопарк, а в июне на Инкин день рождения мы отправились в цирк. Правда, полного представления Илья не высидел, а купленный ему на выходе за бешеную цену воздушный шарик тут же упустил в небо. Ну ничего, не без осечки! В том же июне у нас был просто сногсшибательный выход в свет, когда я собрал свою учебную группу по окончании сессии и объявил, что мы идем отмечать это светлое событие в Парк Горького, а потом позвонил Инке и вытащил туда же ее с Ильей. День был просто идеальный: очень тепло, но не знойно; достаточно людно для того, чтобы создать атмосферу праздника, но без толпы; у всей нашей компании было одинаково приподнятое настроение, а пара бутылок пива и вовсе дали нам возможность уйти в нирвану. Мы катались на катамаранах по маленькому озерку, и Илья тащился от черных лебедей, сердито шипевших и распушавших крылья, едва мы нарушали незримую границу их владений.

Илья произвел среди моих одногруппников настоящий фурор. Они, конечно, знали, что у меня есть ребенок, но не могли вообразить его себе во всей красе. Девчонки, те просто писали кипятком и взахлеб с ним сюсюкались. Мужики признали, что парень подозрительно похож на меня, и все сошлись на том, что ребенок очень красивый (это при том, что его довольно затрапезно одели и, как всегда, не причесали). Инка наблюдала за всеми этими восторгами с раздражающей снисходительностью, и хотя она была младше моих сокурсников года на три, взгляд у нее был старше на добрый десяток лет. В суету вокруг ребенка она не вмешивалась, и только когда он стал капризничать от избытка внимания и впечатлений, взяла его на руки и сунула пакетик с соком.

– Какие же вы молодцы! – возбужденно воскликнула одна из девчонок, больше других заигрывавшая с Ильей. – Я так хочу такого же!

– Лучше заведи собаку, – посоветовала Инка.

– Почему?

– Меньше возни.

Она говорила без тени улыбки. Меня передернуло: слово «оборотень» почему-то опять встало в памяти.

В третий раз оно вспомнилось мне через довольно непродолжительный срок в две недели. К тому времени Илья только-только успел поправиться, неожиданно для нас летом подхватив простуду. (Хотя объяснить насморк и кашель при желании можно было просто: стояла сильная жара, и во время одной из наших вылазок на подмосковный пляж ребенок элементарно перегрелся, а купание довершило дело.) Мы лежали в постели и перебрасывались последними словами перед сном, когда Инка известила меня о том, что с сентября ребенок пойдет в сад, а сама она собирается во что бы то ни стало найти работу.

Конечно, я не был против работы, но… нет, был! Слово «сад» у меня ассоциировалось с хрипом в горле и горчичными ваннами. Мама рассказывала, что когда она решила приучить меня к коллективу и отдала в двухэтажное здание за высоким забором, то я за месяц успевал побывать там в общей сложности не больше недели, а остальное время валялся дома с бронхитами, стоматитами и отитами. Мне вдруг стало по-настоящему жалко Илюху, который едва оклемался от болячки, а мы опять отдаем его на съедение микробам. Во имя чего? Мы что, голодаем? Или экономика России рухнет без еще одного специалиста по маркетингу? Почему бы не подождать, пока Илья не станет более-менее взрослым человечком, который окажется микробам не по зубам, а потом уже удовлетворять свои амбиции? В ответ на это Инка резко приподнялась на локте, и я проклял все на свете: похоже, со мной собираются устроить серьезный разговор.

– Станет человеком, ты говоришь? А кем за это время стану я? Кухаркой? Посудомойкой? Или дипломированным специалистом по вынесению горшка? Тебе не приходило в голову, что если я не голодаю, это еще не значит, что мне хорошо?

– И чего же тебе не хватает для полного счастья, дорогая?

Признаюсь, я говорил слегка насмешливо, поэтому, отвечая, она обращалась к шкафу с книгами.

– Я должна чувствовать себя человеком.

– А сейчас ты кем себя чувствуешь? Австралопитеком?

– Собакой на цепи. И сижу я на ней уже два года. А мне хочется встать, понимаешь? Такое простое человеческое желание – встать, распрямиться… Выйти наконец из этого треклятого дома, войти в метро и поехать туда, где я буду нужна, где принесу пользу, где смогу целый день общаться с людьми, а не со стенами.

– А мы с Ильей – не люди?

Честно говоря, я был задет по-настоящему. В благодарность за все мой дом окрестили треклятым, а меня с ее же собственным ребенком приравняли к неодушевленным предметам. Теперь и я приподнялся на локте – мне хотелось дать ей достойный отпор.

– Знаешь, почему я никогда не подаю нищим? Потому что считаю, что прежде всего человек должен помогать своим близким. Если я подам рубль-другой каждому пьяному бомжу, то заберу у тебя с Ильей всю свою зарплату. Я считаю, что это противоестественно. А ты рвешься делать деньги какому-то чужому дяде, который и без того хорошо себя чувствует, раз у него есть средства на зарплату маркетологу, и в то же время твой ребенок должен будет жить в стаде из двадцати детей, за которыми никто толком не смотрит, без конца болеть и… неизвестно еще, как с ним будут обращаться!

Инка явно не ожидала от меня такого выступления, да я и сам его от себя не ожидал. Не знаю, что на меня нашло – обычно, вспоминая о своем садике, я вспоминал о нем достаточно равнодушно, но, видимо, чуть поглубже лежал еще один пласт воспоминаний. По ногам у меня вдруг прошел холод – я увидел белые кафельные стены и длинный ряд горшков, на которых сидят дети в возрасте Ильи. Себя я тоже увидел со стороны и еще раз почувствовал, как сильно дует по ногам из приоткрытой форточки. Я, как и все дети, одет в спущенные до пола трусы, в то время как на воспитательнице шерстяные колготки и свитер. Один из моих соседей, не выдерживая холода, начинает хныкать и подпрыгивать вместе с горшком, не имея возможности с него подняться (горшок приклеился к попе), а воспитательница равнодушно отворачивается – экскременты из детей нужно выжать до капли! Мой сосед уже вовсю ревет, а когда я поворачиваюсь к нему, начинает в истерике бить меня по голове; я – единственное, чему он может сейчас отомстить.

– Я больше не могу, – сказала Инна.

Я усмехнулся.

– Я не могу, а ты не понимаешь, потому что ты на работе просто зарабатываешь деньги, а я свою любила. Мне нравилось устраивать всякие шумные события, приглашать туда людей, их заинтересовывать, превращать в наших постоянных клиентов. Экономика России без меня, конечно, не рухнет, но я создавала людям… (Пауза – она задумалась.) Я поняла, что создавала веселье, праздник, часть их жизни. Ведь можно прожить и без книг, картин, музыки, но кто-то же их создает! Как тебе объяснить, что для меня это было то же самое?! Одно мероприятие, второе, третье – и готова симфония!

Я молчал. Она решила добавить жару:

– Вот если бы меня звали Джон Леннон, ты бы не удивлялся тому, что мне хочется работать.

– Не слабо же ты себя оцениваешь!

– Леннон не всегда был звездой мирового масштаба. Я, между прочим, только начинаю. Кстати, когда «Битлы» выпустили «Love Me Do», Леннон был младше или старше меня?

– Понятия не имею. При чем тут «Love Me Do»?

– Потому что это был первый успех. У меня тоже были первые успехи… два года назад. Правда, толпа вокруг не собиралась и фанаты на шею не вешались, но я проворачивала серьезные дела с отличными результатами!

Мысленно я признал, что, несмотря на пафос и бессовестно громкие сравнения, говорит она чистую правду. Действительно, интересно, сколько лет было Леннону в то время… Вряд ли восемнадцать, больше… Значит, успех пришел к нему позже, чем к Инке? Что-то не укладывается в голове!

– Зачем же такой мэтр, как ты, разменивался на зажигалки по телефону?

Она посмотрела в окно.

– Я должна была делать хоть что-нибудь…

В этот момент за стеной закричал Илья. Какое-то время назад мы с Инкой перебрались из родительской спальни в гостиную, и ребенок еще не привык оставаться по ночам один. Кричал он довольно жалобно. Инка не шевелилась.

– Сделай хоть что-нибудь! – резко приказал я. – Пока ты еще не Джон Леннон.

И тут меня в третий раз ударила мысль об оборотне. Глаза у Инки блеснули так, как они могли блеснуть у волка, готового вцепиться мне в шею. Она безмолвно поднялась и отправилась к Илье. На какую-то секунду я испугался за ребенка. Потом разум взял вверх. Но прежде чем Инка вернулась, я все-таки успел увидеть одну страшную картину…

…Среди ночи меня будит резкий свет, ударивший в глаза. Сейчас я бы со сна подумал, что меня привезли на Лубянку и собираются допросить, но двухлетний ребенок не знает слова «Лубянка», не знает понятия «пятидневка», он чувствует лишь отсутствие родителей, дикий страх и полную беспомощность. Я в ужасе плачу, как и все другие дети. Между кроваток, как фашисты по захваченной деревне, ходят воспитательница с няней и высаживают детей на горшок, чтобы они не описались в постель. Фашисты – это тоже сравнение меня сегодняшнего, для меня тогдашнего они – сама смерть. Когда ко мне подходят, я замолкаю, потому что дыхание перехватывает от страха. Неумолимые руки вытаскивают меня из тепла, я чувствую металлический холод и цепенею, скукоживаясь на горшке. Пока что я жив. Но что дальше?

– На всю группу один такой спокойный, – мимоходом бросает няня воспитательнице.

Тем, которые кричат, легче – они имеют возможность хоть частично выплеснуть страх. Но это я осознаю с большим опозданием – через двадцать лет…

– Значит, так, – сказал я, когда она вернулась, – в сад он ходить не будет. Если тебе невтерпеж, то возьмем няньку, и будешь работать за остатки от ее зарплаты.

– Буду. А то я начинаю забывать, что у меня есть голова. Знаешь, ученые говорят, что мы используем только десять процентов нашего мозга, так вот я, сидя с ребенком, использую одну сотую из этих десяти процентов.

– Используй все, что хочешь, в любом объеме, но ребенок от этого страдать не должен!

– Тебе не кажется, что это – невыполнимое условие?

Я промолчал. Отвечать «да» не хотелось, а притворщик из меня плохой. Смотреть на Инку тоже не было желания: она улыбалась, как жестокий победитель. Неужели она считает, что уделала меня в этом споре?

– Если мы останавливаемся на няньке, то ребенок будет видеть свою мать часа два в день.

– Мне этого достаточно.

– А ему? Ты его просто предаешь – ни с того ни с сего впариваешь какой-то чужой тетке, которая воспитает его на свой манер. Мы же не знаем, какие у нее по жизни установки и каким в итоге у нее получится Илья.

– Ну, детоубийцу мы приглашать не будем, а в остальном мне все равно.

– Зачем тогда вообще нам ребенок?!

Она безжалостно рассмеялась:

– Понятия не имею! Может быть, ты мне подскажешь?

Я подумал: а были ли горные вершины? Мне хотелось вышвырнуть ее из постели, из окна, из одного со мной города. Я лег на спину, натянул на себя одеяло и закрыл глаза. Лучше я уйду сам – по крайней мере в сон.

– Не слышу ответа! – насмешливо поддел меня голос Инки.

Хорошо, что мы спим под разными одеялами – сейчас мне было бы страшно даже случайно дотронуться до ее тела. Через пару минут я услышал, что она тоже легла, потом уснула. Тогда я поднялся и пошел посмотреть на Илью. Не знаю, что, кроме спящего ребенка, я ожидал увидеть. Перерезанное горло? Вряд ли. Но ведь что-то заставило меня посмотреть, все ли с ним в порядке. Я всмотрелся в насупленное от сна личико, заметил, что широкая (в меня!) ладошка крепко прижимает к себе ободранный железный грузовик (ребенок не спал с нормальными мягкими игрушками, только с какими-то угловатыми уродами), и увидел его годом старше, сидящим за обеденным столом. (Или это опять был я? Ведь мы с Ильей так похожи…) Напротив ребенка – строгая женщина с поджатыми губами в старомодном темно-синем платье. Вывод о том, что платье старомодно, я способен сделать только сейчас, тогда оно казалось мне просто уродливым, а от него казалась уродливой и вся женщина. Это – няня. Мама устала от постоянных болячек, забрала меня из сада и отдала этой страшиле, у которой кожа на шее отвисла, как у индюка. У нее огромные серьги из закопченного серебра, которые оттягивают мочку уха настолько, что она вот-вот разорвется, и тогда на стол и на мою тарелку польется кровь. Темно-синяя женщина сидит молча и неподвижно, но взгляд ее упирается в меня с пристрастием. Она хочет, чтобы я ел, и готова взглядом заставить меня донести ложку до рта. А я в оцепенении от того, что у нее сейчас разорвутся уши, и движения сковывает страх. Если бы она хоть улыбнулась или что-то сказала… Но она лишь молча хмурится и подается вперед, а я ужасаюсь, увидев качнувшиеся серьги – разрыв неизбежен. У меня начинают подрагивать губы, а женщина достает откуда-то снизу свой указательный палец и резко стучит им о стол. Сейчас у нее отвалится и палец! Я бросаю ложку и захожусь в истерике…

Я непроизвольно провел рукой по лицу, словно стирая страшную память. Как хорошо быть взрослым! Нет, правда, сколько преимуществ! Тебя никто не может ударить, насильно куда-то потащить или откуда-то вытащить, а если и попробует это сделать, то получит достойный ответ в кулачном стиле. Ты ничего не боишься, а если и боишься, то побеждаешь страх разумом. Никто не решает за тебя, что тебе делать, куда идти и как одеваться; правда, ответственность за принятое решение тоже на тебе, но любая ответственность лучше, чем несвобода. Ты сам выбираешь людей, которые тебя окружают… Да уж, я выбрал! И все равно любые последствия любого выбора лучше, чем колония строгого режима под издевательским названием «Золотое детство»!

Я прилег на родительскую кровать, так чтобы Илья был у меня под боком на своей зарешеченной койке. Спи спокойно, дорогой товарищ! Если я за тебя не заступлюсь, кто еще это сделает?

Последующую пару недель мы с Инкой провели, как араб с израильтянином, волею судеб оказавшиеся на одной подводной лодке: и зарезать друг друга нельзя, и деться некуда, и плыть каким-то образом надо. Илья же для нас выступал в роли ядерной боеголовки – каждый стремился установить над ним свой контроль. Думаю, что хуже всего от этого приходилось самой боеголовке: от постоянного раздергивания между двумя полюсами ребенок был весь на нерве и часто истерил. В принципе я его понимал: если мама говорит: «Пошли погуляем перед сном!», то, пока она одевается, папа уводит ребенка в ванную комнату, где можно подурить с водой, и на улицу Илья идти отказывается. Мама в сердцах высказывает папе все, что она о нем думает, и припоминает все его грехи с момента зачатия ребенка. Папа закрывает дверь и беспечным голосом предлагает еще попускать кораблики. Но ребенок почему-то трясется, вопит и валится на пол. Или: папа собирается почистить ему зубы, а мама говорит, что они еще не выросли, хотя зубов уже штук десять и еще три на подходе. Папа советует маме сосредоточиться на гигиене собственного рта, а именно закрыть его и не открывать до особого распоряжения. Мама в слезах хлопает дверью. Папа беспечным голосом предлагает Илюше погладить зубки щеточкой, но итог все тот же: вопли, тряска, падение.

К началу августа наши разборки так меня достали, что я был рад уйти от этой светлой жизни хоть в открытый космос. На помощь пришел, как и всегда, случай: от общих знакомых я узнал, что старая компания байдарочников, с которыми я когда-то ходил по Карелии, на днях собирается в поход. Меня они не приглашали, так как считали по уши увязнувшим в семье. Я тут же позвонил им, сказал, что старую гвардию рано списывать со счетов, и через пару дней уже стоял в штормовке на вокзале.

Карелия не подвела. Я был там второй раз в жизни, но если в первый раз я всего лишь, онемев, восхищался ее красотой, то сейчас бросился к ней в объятия за поддержкой и утешением. И она оказалась на высоте: утешение пришло сразу.

Как удивительно место воздействует на человека! Инка однажды призналась, что, подойдя к зданию МГУ на Воробьевых горах, она почувствовала себя вернувшейся домой, а вот я никогда не любил Москву, хотя родился там и вырос. Этот мегаполис всегда ассоциировался у меня с огромной кастрюлей мутного супа: при желании можно выловить в нем ароматные кусочки мяса, но чаще всего натыкаешься на склизкий лук и разварившуюся перловку. До одури много людей, домов, машин, событий, и все вышеперечисленное никоим образом не согласуется эстетически. Чтобы придать этой мешанине сносный вид, ее примитивно подсвечивают и до отказа начиняют блестящими витринами и стеклянными куполами торговых центров. Веселенькая мишура в виде рекламных плакатов – и люди готовы верить, что это рай земной. Между тем в Москве совершенно невозможно отдохнуть душой, а без этого рай – только жалкая декорация с ангелами и облаками.