Текст книги "Ребенок"

Видимо, такие размышления лишили сон всякого желания подойти ко мне поближе. Унять бы их, но мысли накатывали и накатывали, как горы тяжелой земли, сдвигаемые с места бульдозером. Могла ли я представить, когда впервые почувствовала внутри себя толчки ребенка, что они обрушат на меня такой камнепад? Ведь я привыкла жить в мире с людьми и обстоятельствами, а отнюдь не схлестываться с ними на каждом шагу. На просторах моей жизни цвела любовь, возвышалась работа и веселым ручейком струились друзья, события, встречи; всему там находилось место, и все сосуществовало в добром согласии. Теперь? Работа рухнула, любовь занесена песками, а ручей дружеского общения пересох, не зная, куда ему течь в пустыне. А сама я бреду, словно раб с тяжелой цепью на шее, и мозг начинает плавиться под равнодушным солнцем пустыни. Если в нем еще хоть что-то живо, то это мольба о пощаде.

Но на войне как на войне! Организм – справедливый судья, он не прощает перегрузок. А Мария Георгиевна (как это ни смешно, когда-то призванная мне на помощь!) так просто не поймет, почему мне надо дать передохнуть, если сама она провела молодость в нечеловечески тяжелых условиях – среди голода и смерти. Антон? Антону, кажется, все равно… Удивительно, ведь до появления Ильи я бы никогда в жизни не назвала равнодушие характерным для Антона качеством. Но вот оно налицо – полное равнодушие к тому аду, в который день изо дня толкает меня Мария Георгиевна. А ведь в его власти заслонить меня от нее, избавить от вечной измотанности, сбросить камнем лежащий на моей спине быт… Неужели одно появление в жизни мужчины ребенка способно так непредсказуемо вытолкнуть на поверхность глубоко залегавшие ранее пласты характера? И чему же еще суждено всплыть со дна? К утру эти мысли вкупе с отсутствием сна довели меня до настоящего, глубокого и искреннего отчаяния.

А днем, когда я с дрожью в руках и звенящим напряжением в голове готовила еду, Мария Георгиевна привезла Илью с прогулки с озабоченным, хмурым лицом.

– Инна, это ты приделала скат к ступенькам внизу? Я только что встретила соседку, и та пожаловалась, что ей неудобно спускаться. Надо этот скат убирать!

Я тут же представила себе, как на фоне головной боли и трясущихся рук буду затаскивать наверх изрядно потяжелевшую коляску, и меня захлестнула такая волна ярости, на которую я и не чувствовала себя способной. Ах вы, привыкшее к трудностям поколение! Почему же вы хотите и другим такой же собачьей жизни, которую знали сами? С ребенком должно быть тяжело – это аксиома! Значит, надо стирать белье руками и не спать по ночам из-за мокрых пеленок! Значит, надо надрываться, таская коляску! А стиральная машина, памперсы и скат здесь совершенно ни при чем.

– Инна, ты слышишь, что я говорю?

Я слышала, и чем больше я слышала, тем яснее видела, что Мария Георгиевна, которая по логике должна была быть моим союзником, возглавила стан моих врагов. Я подавила внутренний позыв выпалить все, что думаю, и отчеканила:

– Мне очень тяжело заносить коляску наверх без ската, а соседки по этому поводу могут думать все, что хотят. Места для прохода у них достаточно. – «А вообще-то место им всем – в заднем проходе!»

– Тебе-то все равно, что подумают соседки, ты здесь – на время. А Антону с этими людьми жить, и я не хочу, чтобы из-за тебя у него с ними портились отношения.

Ни секунды не раздумывая, я прошла в свою комнату, сняла со шкафа чемодан, с которым приехала в Москву, и первым делом швырнула туда самое насущное в моей теперешней жизни – упаковку памперсов. Во вторую очередь – деньги, неприкосновенный запас, оставленный мной на билет до Пятигорска. Затем на дно полетели детские вещи, но места для них оказалось недостаточно, и многое я вынуждена была оставить, беря лишь самое необходимое. Утаптывая чемодан перед тем, как застегнуть его, я напоследок уложила и немного своего собственного имущества. Две смены нижнего белья, туфли да свитер, когда-то купленный мне Антоном в горах, – вот и все богатство, что я вывозила из Москвы, за исключением, конечно, ребенка. Илья, по счастью, еще спал и при этом оставался в коляске, что облегчило мое бегство. Швырнув чемодан на прикрепленную снизу к коляске сетку для вещей, я навалилась на ручку, выехала на лестничную клетку и проложила курс к метро.

Коляску я везла через парк, и женщины, знакомые мне по прогулкам, окликали меня и махали рукой, я тоже старалась изобразить нечто вроде приветствия. Я даже заставила себя улыбаться – никаких слез! Мое прощание с Москвой должно быть как можно более достойным.

Уже замаячило метро, я увидела на подходах к нему столы с «беспроигрышной» лотереей, что каждый день взимали налог на человеческую доверчивость, и впервые усмехнулась тому, как, оказывается, легко попасться в жизни на крючок. Достаточно лишь поверить в свою удачу… Я начала нашаривать в кармане мелочь и думать о том, пустят ли меня в метро с коляской.

На аллее было довольно много народу, и сзади меня кто-то пытался обогнать – по крайней мере я слышала учащенные шаги. Неприятно, когда тебе дышат в спину: я немного притормозила, и мимо меня не оборачиваясь прошла Мария Георгиевна. Шла она таким же торопливым шагом, что и я, и в руке несла сумку с вещами. Как бы это ни было невероятно, обе неприятельские армии одновременно бежали с поля боя.

Я посмотрела ей вслед без облегчения. Кем бы она ни была, она оставалась бабушкой Антона и старым человеком, которого я, как ни крути, заставила уйти из дома. Вот, оказывается, на что я способна! Но разве это я? Это то, чем я стала после рождения ребенка, когда мне пришлось вести войну за выживание со всем миром сразу. Думает ли о приличиях сидящий в окопе солдат?

Все еще оцепенело стоя на дорожке парка, я вгляделась в ангелоподобное, белое личико спящего в коляске существа и не поверила, что одно его присутствие в мире способно вызывать такие бури. А все-таки прав был Козьма Прутков: «Не верь глазам своим!» Я медленно развернула коляску к дому.

Когда Антон позвонил в дверь, я напряглась, как перед прыжком с трамплина. Его первыми словами наверняка будут такие: «Привет! А где бабушка?» И на этот вопрос у меня не найдется ответа…

– Привет!

Антон поискал глазами Марию Георгиевну и, не слыша от меня никаких комментариев, спросил:

– А что, бабулька уехала?

Я сглотнула слюну и кивнула. Антон рассмеялся:

– «Не вынесла душа поэта…» Я смотрю, вы с ней капитально не сошлись характерами!

Такое наблюдение было для меня новостью. Мне-то казалось, что Антон считал нас с Марией Георгиевной идеальной парой. Но тем не менее он не стал выпытывать подробности разрыва, а начал спокойно раздеваться, на ходу бросив: «Как там с обедом?»

«Чудесно! – подумала я, отправляясь на кухню с нехорошим, звериным чувством в душе. – За последний месяц в моей жизни произошло нечто соизмеримое с установлением и падением татаро-монгольского ига, а Антон по-прежнему ни к чему не причастен!»

Позже, наблюдая за тем, как он неторопливо ест, повествуя мне о каких-то трениях с начальником своего курса, я почти что с ужасом подумала: «А ведь все действительно кончено! Прежде, во время жизни в нашем доме-муравейнике, он с теплым участием спрашивал о том, почему у меня сегодня грустные глаза. А сейчас, когда меня то швырнет об скалы волной, то я из последних сил выберусь из-под руин, он не видит ни единого повода для беспокойства».

Пока Антон дохлебывал борщ, я стала накладывать ему второе.

– Всего полдня как бабушка уехала, – раздалось у меня за спиной философское замечание, – а свежего супа уже нет.

– Что?!

Я резко повернулась, видимо, с возмущением на лице, потому что Антон рассмеялся.

– Да шучу я, не бери в голову, мне можно и вчерашний! Это у старшего поколения столько заморочек насчет хозяйства: пеленки стирай руками, суп вари каждый день… Ну, теперь-то ты отдохнешь!

Мне показалось, что с меня сорвали темные очки и в глаза хлынул мучительно резкий свет. Так он, оказывается, все замечал! Все видел и не вмешался! С безопасного склона горы он наблюдал за тем, как на меня обрушивается Мария Георгиевна, и ни разу не рискнул прийти мне на помощь! Головокружение и слабость отступили в сторону, и ярость бросила меня вперед.

– Значит, ты в курсе, что я устала? – со змеиным присвистом прошипела я. – Ты в курсе, что твоя бабушка гоняла меня, как ломовую лошадь? Почему же ты за меня не заступился?

Антон пожал плечами, как если бы не считал это серьезной темой для разговора:

– Чего ради я буду вмешиваться в ваши женские разборки?

– Ради меня! – завопила я на грани истерики.

Антон промолчал, переведя глаза на окно, и я с ужасом осознала, что вот оно, мое крушение. Меня в его жизни не существует, а любые надежды на это – иллюзия. В приступе судорожного плача я метнулась вон из кухни. Следующим шагом будет убраться из Москвы.

Уже привычно кидая на дно чемодана пачку памперсов и вновь вытряхивая из шкафа Илюшкины вещи, я с неожиданной трезвостью прикинула, что добраться до вокзала с коляской мне все же не удастся. Значит, ребенка – на руки, и в такси! Но денег, отложенных мной на билет, хватало в обрез, и я, полуобернувшись, обратилась к Антону:

– Дай мне, пожалуйста, полтинник на такси! И будем считать, что мы в расчете.

– Не дам, – холодно произнес Антон.

На протяжении всех моих сборов он стоял, скрестив руки на груди и прислонившись к дверному косяку. Я же, чтобы получше упихать вещи в чемодан, встала на колени и сейчас обратилась к Антону, будучи именно в этой позе. Рабыня и господин… Унижение, что я испытала, перекрыло мне горло, едва позволяя сделать судорожный вздох.

– Не дашь? – Я вскочила на ноги.

– Нет.

И тут я поняла, что сюжет фильма «Люди-кошки», где женщина превращается в пантеру, вовсе не выдумка Голливуда. Я ощутила, как шерсть дыбом встала у меня на загривке, лицо исказилось до пропорций кошачьей морды, уши плотно прижались к голове, а из горла вырвался невнятный рев. Я размахнулась, но не сумела дать обычную человеческую пощечину. Пальцы сами собой согнулись по образу когтей, и удар получился направленным, не справа налево, а наискось – сверху вниз, как у зверя, раздирающего добычу. Антон схватился за лицо. В последний момент он успел слегка отпрянуть, и раны получились не такими глубокими, как могли бы, но четыре ярко-красных полосы дружно пролегли на скуле, щеке и шее. Они мгновенно наполнились кровью.

Не отнимая рук от лица (кровь уже сочилась между пальцами), Антон побрел в ванную. Я болезненно вскрикнула, словно ударили меня саму, и бросилась в угол, где скорчилась, упав на колени. Меня трясло. Примерно через полчаса, когда я услышала, как Антон возвращается, я пригнулась к самому полу и прижалась к стене.

– Знаешь, почему я не хотел давать тебе денег? – ровным голосом спросил он.

Я нашла в себе смелость повернуть голову. Кровь удалось остановить, но красные полосы на лице угрожающе полыхали.

– Чтобы ты не уезжала.

Мне стало так страшно, словно я вместо преступника убила невиновного. «Это не я! – твердила я себе. – Это моя бессонница, адская усталость, это шок от Марии Георгиевны, это месяцы тоски и одиночества, страх за Илью, унижения роддома, потерянная любовь и растерзанные надежды – все, что называется емким словом „материнство“. Кошмар, превративший меня в озлобленное животное. Расстанусь ли я когда-нибудь со своим звериным оскалом?»

– Что мне делать? – безнадежно спросила я.

– Для начала хорошо бы купить пластырь.

Пригнувшись и всеми силами стараясь увернуться от новой встречи взглядами, я выбралась из своего угла и помчалась вниз по лестнице. Через четверть часа я, не поднимая глаз, высыпала в подставленные руки Антона все виды пластыря, что нашлись в аптеке. Мы начали примерять их к царапинам, но ни один не мог охватить такую нешуточную поверхность раны. Наклеивать же их друг возле друга было проблематично – царапины шли почти вплотную одна к другой – единым фронтом. Наконец Антон махнул рукой на свое исцеление:

– На мне все заживает как на собаке.

От этой в общем-то совершенно невинной фразы я вдруг расплакалась, чувствуя к нему резкую жалость: выходит, я обошлась с ним как с собакой! Да, именно так оно и было, а собака… собака беззвучно все стерпела от хозяйской руки.

Голова у меня шла кругом, а мир переворачивался с ног на голову прямо на моих глазах. Или, наоборот, вставал на ноги… Кто мы друг другу – связанные одними лишь воспоминаниями бывшие любовники или близкие люди, больше года жившие в разладе с занозами в душе? Почему мы не можем и полшага сделать навстречу еще не ушедшей от нас, еще поджидающей любви?

Но похоже, этот шаг уже совершен. Ведь все предшествующее время, с самого момента разрыва, мы с Антоном ни разу не дотронулись друг до друга, и один из самых радостных и прочных видов контакта, что существуют в природе, – телесный – был для нас недоступен. Теперь же я пробила брешь в этой стене взаимной недоступности. Жестоким способом, но дело было сделано – мы соприкоснулись. А сейчас, когда я заплакала от жалости к Антону, он нерешительно протянул руку и коснулся моего плеча.

Я прижалась к его руке щекой, и он провел кончиками пальцев по моему лицу, вытирая слезы. Я вскинула голову, и секунду мы просто смотрели друг на друга, а затем молниеносно сшиблись в объятиях, словно камни, сорвавшиеся со стоящих рядом гор. Мы целовали друг друга с такой лихорадочной поспешностью, словно у нас на это были считанные минуты. Когда мы вскочили на ноги и наконец-то прижались друг к другу так, чтобы слиться бедрами, животом, грудью, я не узнала собственное тело, которое считала таким же отслужившим свое и распавшимся на куски, как потухшие угли. Я была крепкой и стройной подставившей ветви горному солнцу сосной, из меня сочилась душистая смола, а по коре стлались языки браконьерского пламени. Впервые за весь этот год мне до смерти хотелось жить, жить и самозабвенно предаваться огню, вспыхивать от каждой бесшабашной искры.

Полымя охватило меня в считанные секунды, я забыла о том, что между мной и Антоном стоит ребенок, и огонь, не видя препятствий, взял нас обоих в испепеляющее кольцо.

XX

Это было так же замечательно, как тогда, в горах, или даже еще лучше. Ведь если что-то начинается очень хорошо, а потом становится по-настоящему классно, то это воспринимаешь как само собой разумеющееся. «Завтра будет лучше, чем вчера!» А вот если сначала – полное дерьмо, а потом – полный улет, то от этого контраста просто крыша едет. Как будто сидел ты в деревенском сортире, где снизу подпирает, а потом вдруг – хоп! – и сидишь в ресторане на Останкинской башне. «Седьмое небо» он называется, что ли? Я там был один раз, когда родителей провожал в Австрию.

Она после этого сразу заснула, а я вышел на балкон, оперся о всякие там горшки с цветами, и мне захотелось заорать во все горло что-нибудь восторженно-глупое, типа «Эй вы, козлы, а жить-то как хорошо!», заорать так громко, чтобы снег посыпался с деревьев и сработала сигнализация у всех машин. Представляю, куда меня хором послал бы в ответ наш вечно хмурый народ! Но мне было так по кайфу, что я бы с удовольствием услышал даже адрес всем известной матери, и от крика наш двор спасло только то, что Инка спала в соседней комнате.

Вот что ей, оказывается, было нужно! Надо бы догадаться раньше, но она вечно держалась так, как будто проглотила сосульку и та никак не растает у нее внутри. Мне было страшно до нее даже дотронуться, не то чтобы… Ну да ладно, лучше не вспоминать, а то представишь ее такую… замороженную… и самого как будто окатили ледяной водой. А после этого она изменилась, как от волшебной палочки, уж простите за каламбур! Стала такой, какой была до ребенка, – теплой, ласковой. И бессонницу как рукой сняло.

На следующий день, когда я поехал в универ, люди в метро отсаживались от меня подальше – уж больно хороши были багровые полосы на лице! Однокурсникам, которые тоже выпучили глаза, я сказал, что шел мимо кладбища и на меня напали сатанисты, которым нужна была кровь для какого-то своего ритуала. Сатанистов я, конечно, вырубил и оставил валяться среди могил, а на голову каждому надел пустую коробку, чтобы, когда он очухается, думал, что лежит в гробу. Я врал с таким расчетом, чтобы эту брехню уж никак нельзя было принять за чистую монету, но через пару часов о моем кладбищенском подвиге шептались чуть ли не в каждой аудитории. После последней пары меня вызвали к декану. Вячеслав Петрович вышел из-за стола, пожал мне руку и сказал, что весь наш факультет в его лице гордится проявленным мной мужеством в борьбе с темными силами общества. Он предложил вызвать корреспондента внутриуниверситетской газеты, но я упросил его оставить мою славу исключительно в стенах геофака: вдруг до сатанистов дойдет заметка, они узнают мое имя, выследят и принесут-таки кому-нибудь в жертву! Декан согласился, что не стоит подвергать меня такой опасности.

Когда я рассказывал все это Инке, она от хохота каталась по кровати, и я подумал – как славно, когда девчонка вот так нормально, по-человечески себя ведет. Пока она держалась со мной как на официальном приеме, я и не чувствовал нас одной семьей; так, я – сам по себе, а женщина с ребенком – сами по себе. И я для них – не близкий человек, а источник средств к существованию.

Теперь мы по-настоящему стали друг для друга родными. Это совсем другое ощущение – когда приходишь домой и знаешь, что тебя хотят там увидеть, – все равно, что окунаешься в теплое море. Раньше я отпирал дверь с таким же чувством, с которым, поеживаясь, спускался по лесенке в бассейн: прохладно, и вода не «живая» – отдает хлоркой, но плыть надо. Ни полежать на жарком песке, ни побороться с волнами, ни подышать свежестью и простором… Поэтому я долго и безрадостно ковырялся в двери своим ключом. Теперь же я звонил, и она открывала мне сама. У нее была такая улыбка, словно я самый дорогой в ее жизни гость.

Мы старались как можно раньше уложить ребенка спать и сразу же сами забирались под одеяло. Причем каждый раз делали это как бы в шутку: уж больно холодно в комнате! Апрель действительно выдался прохладный, отопление отключили рано, так что повод был. Едва мы согревались, прижавшись друг к другу, как тут же переходили к самому главному. Меня забавляло, что у нее теперь такая непривычно большая грудь и из нее вдруг начинает сочиться молоко, а Инка напрягалась по этому поводу. Она вообще считала, что похудшела после родов, но мне казалось, что внутри конфигурация никак не изменилась (я-то думал, что там все должно растянуться до нечеловеческих размеров). Правда, мышцы живота у нее немного ослабли и теперь он слегка выдавался вперед, но когда она лежала на спине, было незаметно. Да и в целом это ее не портило, такой стройной она была.

Не знаю, что мне нравилось больше: то, что мы наконец-то можем заняться любовью, или то, что мы можем душевно поговорить, лежа в обнимку. Я уже сто лет не чувствовал, что меня кто-то любит и я кому-то нужен – с того самого момента, как Инка велела не провожать ее на поезд…

В ее отсутствие у меня была пара женщин, но от них осталось такое ощущение, как будто я наскоро перекусывал шаурмой у метро: голод не тетка – вот и давишься впопыхах. С одной я познакомился этим летом, когда мы с другом ходили в поход по алтайским горам. Почему-то в походы (даже такие сложные) ходят преимущественно женщины, так что мне было где развернуться. Но разворачиваться как-то не было настроения, я хотел лишь окончательно внушить себе, что Инны больше нет.

Эта Раиса старалась изо всех сил. Ей было за тридцать, здоровая, как лошадь, но при этом всегда просила меня помочь ей поставить палатку. У костра она активно бренчала на гитаре и распевала любовные песни, приторно-сладко на меня поглядывая. На каждую мою шутку она так закатывалась от хохота, что я уже и шутить боялся. Она каждый раз старалась отдаться «по всем правилам хорошего соблазнения» и устраивала мне романтическую обстановку: то на берегу реки, то на краю обрыва. Если с рекой – еще куда ни шло, то над обрывом я ей прямо сказал, что здесь у меня только волосы могут подняться от страха. Она послушно заржала и с унизительной готовностью потащила меня в другое романтическое место. В промежутках она рассказывала, как хорошо она умеет готовить, какая у нее уютная квартира и как это важно, чтобы у любящих людей были одинаковые интересы (например, походы по горам). Я не возражал, но когда на перроне в Москве она попросила у меня телефон, то сказал, что живу в общежитии. Не знаю почему, но от этой невинной просьбы меня передернуло. Наверное, потому, что Инка ни разу не спросила, какой у меня номер, пока я не дал ей его сам. Раиса тут же всучила мне бумажку со своими циферками, но я не позвонил ни разу.

Вторая была классической девочкой из общежития, которой очень хочется жить в Москве. Она начала с того, что напросилась ко мне в гости, всю ночь работала, как гимнастка на олимпиаде, а утром затеяла генеральную уборку, ласково сетуя на то, что в доме не хватает женской руки. Я соглашался, лежа в постели; мне было смешно, с каким усердием она пытается завоевать золотую медаль. Ведь жюри в моем лице было пристрастно и давно уже отдало первое место другой. Я вдруг подумал о том, что Инка никогда и ничего у меня не просила; все, что я для нее сделал, я сделал исключительно по собственной инициативе. Тут это милое создание, воркуя, принесло мне кофе в постель и посмотрело на меня, как собачка, подающая хозяину тапок. Мне стало тошно.

Через пару месяцев и вовсе началось дерьмо в виде расспросов о том, «как я вижу наше будущее». Пришлось сказать, что у меня близорукость, и мы благополучно разбежались.

Об Инке не было ни слуху ни духу. Мало-помалу я свыкся с тем, что живу без нее, но смириться с этим не мог. Я, конечно, и не думал «уходить в монастырь» – по-прежнему заигрывал с девчонками и отрывался на дискотеках, но делал это так, как если бы мне ампутировали руку или ногу и я мучительно пытаюсь приспособиться орудовать культей. Ближе к Новому году, когда я понял, что мне придется праздновать его без Инки, тоска по-настоящему взяла за горло. Я решил сделать безумную вещь: узнать ее пятигорский адрес и приехать к ней в гости без приглашения. Не выгонит же она меня, в конце концов! А там, глядишь, и помиримся… Я обошел всех ее подруг и соседок по общежитию, но адреса она никому не оставляла. Никто вообще не понимал, куда она вдруг делась, ни с кем не попрощавшись, и все об этом очень жалели. Инка умела как-то так удивительно воздействовать на людей, что они к ней сразу привязывались.

Новый год пришлось встречать без нее. Я с гиканьем обливал снег струей шампанского, запускал петарды и лапал однокурсниц, чувствуя себя при этом удивительно хорошим актером: пусть у тебя на душе хоть тайфун с цунами, играть в веселье следует по всем правилам.

В начале января я, как по приговору суда, опять потащился в общагу, хотя вести розыски было уже бессмысленно, и вдруг в коридоре мне попалась Серафима. Мы шли в противоположных направлениях и быстро поздоровались на ходу, но при этом у Серафимы стало такое странное, интригующее выражение лица, что я тут же развернулся, догнал ее и задал свой вопрос. Серафима вздохнула, помолчала и решилась:

– У меня она живет. Родила уже…

Я вылетел на улицу, едва она договорила адрес, и остановился, не решаясь спуститься со ступенек. Что я скажу ей при встрече: «Извини, что задержался»? Я попытался представить себе ее лицо и вдруг увидел, что оно искажено от злобы, а в занесенной кверху руке – банка с подаренными мной гиацинтами, которую она вот-вот вдребезги разнесет об пол. Я медленно сошел вниз и направился к метро. Всю дорогу до турникета я прикидывал разные сценарии нашей возможной встречи и в итоге решил, что при любом из них со мной обойдутся не лучше, чем тогда с цветами. Спустившись на платформу станции «Университет», я сел на поезд, идущий в центр, – это было начало пути ко мне домой, но одновременно и к новому дому Инки. Когда мы проезжали большой прогон между «Университетом» и «Спортивной» и в окнах показалась Москварека, я вспомнил, как однажды в шутку «раскачивал» здесь вагон, чтобы напугать Инку и заставить ее ко мне прижаться. Вот вам и шутка: наш вагон сошел-таки с рельсов…

Пока я доехал до «Парка культуры», где предстояло совершить пересадку, и передумал тысячу разных вещей, у меня сложилось полное впечатление того, что домой возвращаться нельзя. Не могу же я спокойно выйти из перевернутого вагона и как ни в чем не бывало отправиться к себе обедать, в то время как Инка замурована внутри и в одиночку бьется среди искореженного металла. Да еще и с ребенком на руках… Вот дьявол! Почему же так все получилось? Делая на «Парке культуры» пересадку в Инкину сторону, я чувствовал себя первоклассником, заработавшим на уроке пару, который едет получать от родителей заслуженную трепку. Я как будто и не мечтал увидеть ее, не рвался к ней в Пятигорск… Любимая осталась в прошлом, и встречусь я не с кем иным, как с озлобленным судьей. Да здравствует советский суд – самый гуманный суд в мире! Похоже, мне светит «всей дальнейшей жизнью искупать свою вину». Веселенькая перспектива!

Потом я увидел, как она спит, сидя на ступеньках и подперев спиной коляску. Мне стало ее безумно жалко, но я не мог поступить так, как больше всего хотелось бы: обнять ее, прижать к себе до хруста в костях и на руках внести в квартиру – ведь я был подсудимым. А подсудимый и судья – это два параллельных пространства, они не пересекаются, пока подсудимому не предоставят слово. Так я и промолчал три месяца подряд. А она вошла во вкус и не снимала своей судейской мантии…

Правда, потом, когда суд был окончен и мы впервые после ребенка лежали вместе в постели, выясняя отношения, Инка рассказывала, что дико тогда обиделась за предложение пожить у меня в качестве прислуги. А как, спрашивается, еще я мог ее к себе заманить? Разве что деловым предложением…

Вы не поверите, но я был только рад, что под конец она так дико на меня накинулась – значит, ненависть выплеснута раз и навсегда. Согласитесь, это стоит нескольких царапин на физиономии!

…Сейчас был конец апреля. Мы лежали в постели обнявшись и обсуждали, как проведем майские праздники. Инка уткнулась мне в грудь лицом и напоминала, как это ни смешно, своего же собственного ребенка. (Я много раз видел, как он кричал и выкручивался от болей в животе, а потом затихал, прижавшись к матери.) Я расслабленно поглаживал ее по спине, шее, запускал руку под волосы и чувствовал себя так, как если бы меня приговорили к каторге, а срок я отбываю на морском курорте.

В эти первые месяцы нашего перемирия ничто не обламывало мне кайф, кроме ребенка. Я, конечно, все понимаю, но… он без конца встревал между нами в самые приятные моменты. Инка считала, что он спокойный, но, стоило нам душевно разговориться за ужином или вместе сесть посмотреть какой-нибудь фильм, не говоря уже о том, чтобы завалиться в постель, как он тут же начинал вопить и чего-то домогаться. Я даже шутил, что у меня теперь каждый половой акт получается прерванным: только начнешь – а тут ребенок заставляет прерываться. Причем чего ему было надо, непонятно: сытый, сухой… Не иначе, как из ревности!

Конечно, мы поговорим и в другой раз. И телевизор не обязательно смотреть. И с сексом можно повременить. Но спрашивается: чего ради? Почему даже такие простые удовольствия перестают быть доступны?

Ну да ладно! Он еще вырастет, перестанет орать, и тогда с ним можно будет договориться. А пока постараемся расслабиться и получить удовольствие.

По выходным мы стали выбираться в люди. Раньше наша культурная программа ограничивалась прогулками по Петровскому парку и бесконечной возней с ребенком. Впрочем, возней занималась Инка, а я, за неимением лучших перспектив, уезжал к друзьям. В доме была такая атмосфера, словно между мной, Инкой, ребенком, а потом еще и бабушкой протянули высоковольтные провода и воздух вокруг дрожит от разрядов. От этого вечного напряга хотелось сбежать хоть на край света. Теперь же, когда электромагнитные бури утихли, мы брали Илью в охапку, то бишь сажали его в «кенгуру», и ехали на Воробьевы горы – тусоваться со старыми друзьями. За месяц мы успели обойти пол-общаги, всем показывая ребенка, со всеми выпивая, а потом всей компанией отправляясь гулять на смотровую площадку. Правда, ребенок все-таки не давал Инке спокойно пообщаться с людьми – то она ему памперс меняла, то кормила (в самом неподходящем месте), то успокаивала, если он начинал хныкать и дергаться в «кенгуру», то он вдруг засыпал, и ей приходилось таскать его на руках.

Кроме того, вечерами в университетском Доме культуры постоянно происходило что-то интересное – то конкурс красоты, то концерт, то КВН, а ей приходилось уезжать домой, потому что идти на такое мероприятие с ребенком было просто невозможно. Я от души ей сочувствовал и по возвращении пересказывал увиденное во всех деталях, чтобы она тоже была в курсе культурной жизни.

Куда еще мы могли отправиться с ребенком, как не к друзьям? Да почти никуда! Театр, кино и концерты, понятное дело, отпадали. Выставка? Однажды мы попробовали, когда в Центральный дом художника привозили какую-то «Крейзи-моду» и Инке безумно захотелось пойти. В итоге ей пришлось кормить ребенка в женском туалете и занимать его игрушками, пока я рассматривал сто лет мне не нужные навороченные платья. О том, чтобы пойти в кафе или ресторан, и речи быть не могло – однажды мы зашли куда-то перекусить (слава Богу, это была рядовая забегаловка), и ребенок за пять минут ухитрился влезть обеими руками в салат и ступить ногой в суп. Больше с общепитом мы решили не экспериментировать.

К счастью, началось лето и стало возможно выбираться на природу. Несколько раз мы ездили с Речного вокзала на «ракете» купаться на подмосковные пляжи. Ничего, конечно, но особого кайфа в этом не было: во-первых, приходилось тащить с собой целый мешок детской еды (ребенка нужно было кормить уже не только грудью, а еще из тридцати разных баночек и бутылочек); во-вторых – ни поговорить спокойно, ни покупаться, а все время смотри, чтобы ребенок не заполз в воду или в муравейник; в-третьих, без конца отвлекаешься на то, чтобы уложить ребенка спать (в специально привезенной палатке!) и чтобы поменять ему памперс (куда потом прикажете выбрасывать эту обкаканную штуковину? Загрязнять природу нехорошо, класть в рюкзак – противно…). Я думал подурачиться с Ильей в воде, но Инка была против: она боялась, что он простудится – ему было только восемь месяцев.