Текст книги "Ребенок"

А вот Карелия – божественное место. Я говорю это безо всякого пафоса, просто констатирую факт: попадая на эти древние валуны, к этим озерам, чувствуешь, что мир – это Божье творение и сам ты в руках у Бога. (Странно, я никогда не был религиозен, что вдруг на меня нашло?) Нет, не у Бога, у многих богов. Прыгая с камня на камень и всей душой вдыхая тишину, я остановился на высоте у края озера. Небо в виде бурых, как волки, облаков летело низко над водой, но иногда сквозь них прорезывался луч – словно золотая рука, мгновение гладящая волны. Поляна, на которой я стоял, была сплошным покровом из желтого мха и диких анютиных глазок. Я втянул воздух и закрыл глаза. Боги, владеющие этой землей, должны быть под стать суровому великолепию, царящему вокруг: этакие викинги с рогатыми шлемами, гордые, статные, непреклонные. Властно обрушивающие на людей непогоду и часто хмурящиеся, но и не чурающиеся светлой улыбки. Были среди этих богов и женщины с золотыми волосами, и маленькие феи в белых коронах – те в виде водяных лилий царили в заросших протоках между островами.

Если бы я не видел это собственными глазами, то не поверил бы, что нагромождения камней в белой оправе лишайника с текущими между ними ручейками мха могут настолько одухотворять. Кавказские горы в снежных шалях впечатляют не меньше, но они возвышаются над тобой как нечто недосягаемо прекрасное, а карельские невысокие скалы-крепыши, наоборот, не умаляют человека, а дают ему в полной мере прочувствовать свою силу, встать с богами в один рост. В течение трех недель поездки я в основном держал в руках весло, но у меня осталось впечатление, что все это время я сжимал секиру. Возможно, иллюзия возникла еще и потому, что Ладожское озеро в хмурую погоду блестит отшлифованной сталью. Да с чем угодно, только не с убийственным оттенком пыльной тряпки, можно сравнить карельский пейзаж! Сталь, свинец, серебро, изредка – золото, позеленевшая бронза… Я чувствовал в себе непоколебимую сила металла, а камень помогал обрести душевное равновесие.

К концу первой недели своего озерного рая я как-то присел в одиночестве на круто уходящем в воду каменном выступе берега – «бараньем лбе». День выдался нехарактерно жарким, и сейчас, ранним вечером, камень отдавал мне свое тепло. Еще вчера возмущенно клубившееся небо расслабилось и стало безмятежным, закат еще не придавал ему печального и беспокойного оттенка. Я просидел так с полчаса без единой четкой мысли в голове (лишь где-то на периферии копошились незначительные мыслишки) и вдруг неожиданно для себя осознал, что нахожусь в состоянии безграничного спокойствия и гармонии с самим собой. Чем же я жил в Москве, если два главных, ведущих человека по жизни чувства пришли только сейчас? Усталостью, плохо скрываемым раздражением, без конца усылаемой прочь виной, наркотической привязанностью к надеждам… Это ли прочная основа для будущего? Стоит по-настоящему на нее опереться, как она тут же расползется под ногами. Если я на чем-то и останусь стоять, то это на камне. Слава Богу, что где-то в глубине меня все же оказалась заложена каменная основа.

Чтобы в полной мере обрести почву под ногами, мне необходимо счистить со ступней всю налипшую на них грязь, иначе я так и буду неуверенно балансировать. Прежде всего разберемся с Инкой. Ничего я ей не должен и ни в чем перед ней не виноват! Ребенок – ее инициатива, меня лишь поставили перед фактом его существования. С тем, что ребенок родился у нее, а не у меня, я при всем желании ничего не могу поделать – природа! Из мужчин рожают только шварценеггеры в кино. Далее, возьмем основной пункт Инкиных вечных обвинений – мол, «я не с ней» – и тут же увидим, что обвинение несостоятельно: я, как врач, сделал для нее все, что мог. А если в результате больной не выздоровел, а приобрел звериные черты, то, возможно, они были присущи ему и раньше, а тут просто выползли на поверхность. А если ей чем-то не нравится мое к ней отношение, то пусть попробует найти какого-нибудь другого человека, который бы согласился вместе расхлебывать заваренную ею одной кашу. Уверен, что искать она будет долго и скорее всего безрезультатно.

С Инкой покончено. Илья. Тут мне даже разбирать нечего – одни плюсы. У ребенка есть отец (хотя могло бы и не быть), и отец им занимается: водит, возит, показывает, говорить научил… Еще немного – и будем с ним на пару к девкам приставать. Так что все путем!

Работа. Тут стоит поразмышлять. Я не собираюсь всю оставшуюся жизнь заколачивать в компьютер данные о продажах, но никак толком не могу осознать, чего я хочу от работы. Наверное, денег. Но не миллионы, а столько, чтобы зимой ездить в горы, а летом – в Карелию, ну и покупать Илье компьютерные игрушки. Интереса – чтобы не просто отсиживать за столом восемь положенных часов. Хочется веселый коллектив (как в фильме «Чародеи»), чтобы праздники всем вместе отмечать. Короче, хочется мне того же, что и любому нормальному человеку. Весь вопрос в том, в какой области, – Инка как-то рано определилась в этом смысле, я ей завидую даже, что ли… Геологией я заниматься не буду, это четко – у нас в стране люди учатся не для того, чтобы работать по специальности. Бизнес? Финансы? Сразу представляю себе двух чуваков: один в крахмальной рубашечке, при галстуке, сладко поет в телефонную трубку о том, что его товар – самый лучший в мире. Потом вытирает пот ковриком от мыши, натягивает улыбку и едет на деловой обед. Второй чувак сидит в костюме за компьютером, и лицо у него застыло раз и навсегда. Даже если в его офис сейчас попадет бомба, чувак взлетит на воздух с той же непроницаемой миной. Потом почистит костюм щеточкой, пойдет домой и во сне будет считать проценты с капитала. Что-то меня не прикалывает стать одним из них. Чисто теоретически я был бы не прочь работать инструктором по горным лыжам и спускать симпатичных девчонок с горных высот на землю. Но практически я чувствую, что не смогу все рабочее время уделять другим людям, я предпочитаю заниматься собой. Остановимся на том, что пока я продолжу свою подработку, а там кривая куда-нибудь да выведет.

Уже разгар августа, а ночи здесь все равно почти что белые. Еще не зашедшее солнце и восходящая луна встречаются вблизи от горизонта, и никто никому не мешает, всем находится место. Найдется место в мире и мне, и Инке с ее карьеристскими замашками. Только не надо мешать друг другу и себе, ставить подножки, перекрывать кислород… К чему нам был ребенок? Разве планета заводит себе спутник, если сама еще не вышла на орбиту?

Я оставил эти вопросы висеть в жемчужно-сером воздухе и пошел на свет костра.

Единственное, чем Карелия отличается от рая на земле, – это невозможностью купаться. Вода в Ладоге ледяная и доступна лишь моржам. Поэтому я был ошарашен, когда однажды возле меня (погруженного в привычные вечерние размышления на камне) вдруг всплыла русалка.

Это была одна из наших девчонок, на которую я раньше не слишком обращал внимание (пышные формы – не для меня). Русалка сдобным голосом попросила помочь ей выбраться, а потом – вытереться. На талии у нее был импровизированный поясок с целомудренно склонившей головку лилией. Дальнейший ход событий вы можете выстроить и сами. Я вообще не стал бы о ней упоминать, если бы не ее имя – Анжелика. После первой ночи, когда с третьей попытки она ушла наконец в нирвану, я подумал примерно следующее: «Ах вы, необычные девочки, с такими оригинальными именами, уникальные каждая по-своему. Почему же под конец все отношения с вами скатываются до одного и того же шаблона? Если бы Инки в моей жизни не было и если предположить, что сейчас, несмотря на всю мою достойную шпиона осторожность, эта ласточка забеременела бы и не захотела делать аборт, то сценарий вполне мог бы повториться. И в итоге я так же отстраненно жил бы с изначально безразличной для меня девушкой, как сейчас живу с некогда любимой».

Если бы не ребенок!.. Но если не ходить с человеком в разведку и не сидеть с ним в одном окопе, то никогда не узнаешь его до конца. Наверное, хорошо, что я во всем разобрался через три года, а не через тридцать три.

Расставаясь с Анжеликой, я пожалел только об одном: что мы ни разу не занимались любовью на природе. Но карельские комары хуже любых волков, мне было бы неудобно потом на людях почесывать свою искусанную задницу. Предложенный телефон я взял: нужна же мне будет периодически разрядка от семейной жизни.

Инка встретила меня приветливо, гораздо приветливее, чем я ожидал, даже странно. Илья за время моего отсутствия выучил два новых слова, довольно нестандартных: «труба» (произносится «тйуба») и «коты». Инка рассказала, что он увидел, как пара кошек выпрыгнула из лежащей на стройке трубы, и это появление ниоткуда крайне его впечатлило. Я вернулся в воскресенье утром и, поплавав в ванне, повел свою семью на традиционную «прогулку выходного дня».

Мы отправились на «Войковскую» – в роскошный парк «Покровское-Стрешнево». Там были пруды, утки, белки, лошади, на которых катались верхом, короче, все, что нужно двухлетнему пацану для показывания на это пальцем. Мы с Инкой беседовали настолько миролюбиво, что я даже стал прикидывать: не вернулась ли на место ее съехавшая на почве обид и амбиций крыша? Пока я прикидывал, кто-то со мной поздоровался. Оказалось, что одна моя бывшая школьная учительница тоже выбрала сегодня для прогулок этот парк. («Тут морг неподалеку, мне нужно привыкать к здешним местам!») Я представил ей Инку, Илью. Она поохала на тему того, как выросли дети – хотя мы с Инкой годились ей во внуки, – и немного прошлась с нами вместе по дорожке.

– Передавай привет маме, – напутствовала она меня, слегка сжав мою руку. – Если увижу ее, скажу, что у нее чудесные дети!

То-то мама обрадуется слову «ребенок» во множественном числе… Но я постарался, чтобы невольно возникшая на лице усмешка сошла с него незамеченной.

Вечером, уложив Илью, я стал показывать Инке карельские фотографии. (По дороге с Ладоги в Москву мы с ребятами пару дней провели в Петербурге, где и успели отпечатать снимки.) Инка от души восторгалась каменной рекой, пересекавшей лесную чащу (память о движении ледника); скалой с выбоинами, напоминавшей человеческое лицо; черным силуэтом островка, где сосны при закатном освещении казались пальмами… Один из снимков был настолько хорош удивительно красивым (даже для Карелии) пейзажем, равно как и игрой тени и света, что Инка, залюбовавшись, произнесла:

– Хорошо бы его увеличить! Потом окантовать – и будет настоящая картина.

– Это бухта Ханкасало, – прокомментировал я, – в переводе с местного наречия означает «выпивка и закуска».

Инка расхохоталась. Я неожиданно ощутил, что в душе дернулась, видимо, не до конца порванная струна. Ее глаза были такими теплыми, солнечными, без вечной изморози злобы и слякоти изнурения. Инкино лицо освещал восторг перед карельскими красотами, и я впервые за долгое время увидел его по-настоящему светлым, без единой черной мысли, спрятанной про запас. Какие тонкие линии… Упругие губы… Струна вновь затрепетала, начал рождаться едва осознаваемый звук…Три года назад мы точно так же сидели вместе за столом в университетской столовой, и я показывал ей карельские фотографии… А вдруг с тех пор ничего не изменилось? Просто мы на время провалились в смрадную яму, а сейчас наконец-то выбрались оттуда – на божий свет, к любви. Инка с задумчивой улыбкой разглядывала снимок. На ее лице вместо тревожной замкнутости было открытое восхищение красотой мира, с точно таким же лицом она разглядывала из окна геофака московские дали… Я рывком поднялся со стула – не мог совладать с собой. Мы вернемся к прошлому! А черную яму завалим камнями, чтобы ее нечистый дух не смел до нас долетать.

– Инка…

Она обернулась. Улыбка еще не успела слететь с лица.

Я обнял ее неожиданно для самого себя (думал вначале поговорить). Когда я целовал ее, мне казалось, что я припадаю к роднику после долгого пути по пустыне – никак невозможно напиться досыта. Оставив ее домашние шортики и маечку дожидаться хозяйку на кухне, я внес Инку в комнату на руках – то, что мечтал сделать в тот день, когда нашел ее спящей на лестнице. Прежде чем раздеться самому, я долго целовал ее обнаженное тело, возбуждаясь от того, как она блаженно выгибается. Едва мы снова встретились губы в губы, как она с жадной нетерпеливостью принялась расстегивать мой ремень, а я с космической скоростью освобождался от рубашки. Меня накрыло волной ее волос, я потерся о них щекой и стиснул Инку с такой силой, чтобы вобрать в себя без остатка.

Она задыхалась и чуть отстраняла меня рукой, чтобы сделать вдох. Не знаю, слушался ли я. Я почти не сознавал, что делаю, «улетая» от струящихся между нами сладковатых плотских запахов. Неужели между нами что-то подобное было и раньше? Нет, не может быть! Никогда раньше медленно текущее время не вихрилось бешеной воронкой, затягивая нас в такую глубину и темноту, где нет места ничему, даже самому времени, одному лишь чувству бесконечного единства двух человеческих существ.

Ее глаза были прикрыты, словно в эту минуту она существовала лишь тем, что было внутри, не позволяя ни единой частице внешнего мира замутнить чистое наслаждение. Между нами не стояло ничего – ни ребенка, ни горькой памяти, ни зыбких надежд на другое счастье. Мы принимали и отдавали любовь с беспредельной легкостью людей, делающих вдох и выдох. Она застонала именно в тот момент, когда я по привычке сдержал свой стон.

Я тяжело дышал, уткнувшись лбом в ее плечо, она расслабленно поглаживала мне голову. «Зачем я только ездил в Карелию?» – возникла глупая мысль. Понятно зачем: чтобы вернуться. Вернуться к Инке раз и навсегда и забыть все те «мудрые» выводы, к которым я пришел, сидя на камнях.

Как смешно: я пытался внушить себе, что она была лишь эпизодом в жизни, одним из многих, в которых ты участвуешь, но которые не становятся частью тебя! Какая бы чертовщина ни крутилась в голове, тело не солжет. Инкино тело ясно сказало мне, что любит. Мое же мне об этом просто напомнило. Что тут еще раздумывать на тему любви?

Я отдышался и откинулся на подушку рядом с Инкой. Мне было так хорошо, что не хотелось открывать глаза, но… как бы Инка не подумала, что я позорно заснул. Я послал в ее сторону теплый взгляд.

Этот взгляд Инка заметила секунду спустя и тут же ласково мне улыбнулась. Но целую секунду до этого на лице ее держалось то выражение, которого, как она была уверена, я не замечу: бесконечное презрение, смешанное с непонятным мне торжеством. Почувствовав мой взгляд, она перекатилась на бок, нежно погладила меня по лицу, что-то спросила. Кажется, я даже ответил на этот вопрос. Поцеловав меня, она отправилась в ванную, а я лежал и слушал, как работает мое сердце. Кто-то когда-то говорил, что здоровый орган не чувствуешь, ощущать его начинаешь тогда, когда он заболел. Я чувствовал свое сердца до предела отчетливо, словно оно задалось целью продемонстрировать, какая адски тяжелая работа у предсердий и желудочков. Мне показалось? Или она думала о чем-то другом, действительно достойном презрения? Если же предположить, что я не ошибся и ни о чем, кроме нашего слияния, она не думала… Нет, не могу я такое предположить! Я же чувствовал, что она не просто отдается, а отдает мне себя – тело не лжет. Если только не… Нет! Что угодно, только не это! Не может она так притворяться – не профессионалка же она, в конце концов.

Я присел и потряс головой – в ней творилось примерно то же самое, что творится в желудке перед тем, как человека вырвет. Инка в принципе никогда не лгала, у нее это просто не получалось. Даже когда я просил сказать по телефону, что меня нет дома, у нее от вынужденного вранья настолько менялся голос, что собеседнику тут же все становилось ясно. Неужели столь неискушенный человек может в любви проявлять вершины актерского мастерства?! Я не преувеличу, если скажу, что эта мысль не укладывалась у меня в голове – какие-то концы все время выпирали наружу. Предположим, Инкина ложь – правда. Но для чего она это делает? В последнее время перед поездкой в Карелию она за редкими исключениями была устало отрешенной в постели, оживляясь разве что после наших совместных выходов в свет. Возможно, она догадывалась, что я не извращенец и мне не доставляет удовольствия иметь бездыханное тело. Тогда логическая цепочка, которую Инка выстроила за время моей поездки, могла быть следующей: «1) Я живу за счет Антона в его квартире; 2) Он отец моего ребенка; 3) Следовательно, мне нужно поддерживать с ним хорошие отношения; 4) Мне не всегда удается это делать, потому что постоянно находится какой-нибудь камень преткновения; 5) Он не слишком-то доволен нашей совместной жизнью, а хуже всего дела обстоят с сексом; 6) Результатом этого может стать наш разрыв; 7) Возможно, как порядочный человек он и будет помогать мне материально, но от разрыва с ним моя жизнь существенно ухудшится; 8) Значит, нужно срочно принимать меры по улучшению отношений, и начать следует с постели; 9) Даже если я реально ничего к нему не чувствую, в интересах дела я притворюсь».

Шаг за шагом пройдя по пути Инкиных мыслей, я понял ее замысел, но поверить в него не мог. В голове торчало глупое утверждение: «Она не может обмануть меня и использовать – мы же вместе стояли на вершине Эльбруса!»

– Антон!

Я дернулся, обернувшись на голос.

– Ты что, не слышишь?

Я услышал, как на тумбочке в коридоре разрывается телефон. Инка трубку не снимала: едва мы начали жить вместе, как я купил аппарат с определителем номера, чтобы она отвечала только на звонки своих подруг и наших общих знакомых. Пока что мы ни разу не прокололись.

Я шел к телефону, внушая себе, что я наверняка ошибся: мало ли какое выражение может на секунду появиться у человека на лице! Может быть, она подумала о тараканах, которые почему-то вдруг завелись у нас в квартире и которых надо потравить. Или я просто принял расползшееся по лицу удовольствие за гримасу…

– Алё!

– Антоша?

– Да?

– Антоша, ты что, меня не узнаешь?

Первая догадка была о том, что это коварная Анжелика выудила у ребят мой телефон. Вторая догадка оказалась точнее: я разговаривал с собственной матерью.

– Мама, извини, очень плохо слышно, голос совсем не твой.

На том конце провода тихо смеялись.

– Я смотрю, ты в Карелии слегка перекупался.

– Скорее, перегрелся.

– Антоша, а у нас для тебя сюрприз: мы возвращаемся через неделю. Запиши поскорее номер поезда и вагона.

Зачем-то я посмотрел на Инку – она улыбалась мне с неподдельной нежностью. С нежностью чистой воды…

XXI

Передо мной издевательски маячит один и тот же вопрос: а если бы у нас были деньги? Я говорю не о хлебе насущном, а о сумме, достаточной для того, чтобы чужими руками готовить, подавать на стол, перемывать горы посуды, развешивать белье для просушки, гладить, пылесосить, протирать пыль, мыть полы, раковину и унитаз, собирать разбросанные по всей квартире вещи и укладывать на полочки в шкафу, таскать сумки из магазина, менять ребенку описанную (и обкаканную) одежду, короче, заниматься всем тем, что в фантастических романах делают роботы, а в жизни – измотанные однообразием люди. Деньги на то, чтобы Илья каждый день мог оставаться с другим человеком – какой-нибудь славной бабушкой, которая лепила бы с ним на улице снежную бабу и водила хоровод, в то время как я жила бы одной жизнью с пейнтбольными шарами и компьютерными мышами. Спасло бы это наши отношения? Боюсь, что да.

Неужели все так просто? Мне страшно давать на это ответ. Я утешаю себя тем, что именно в трудностях близкий тебе человек и познается по-настоящему, но где та грань, за которой кончается трудность и начинается невыносимость? У каждого – свой болевой порог.

Всем известно о китайской пытке, при которой жертве через равные промежутки времени капают на голову по капле воды, но человек, через нее не прошедший, не может осознать, что в ней страшного. Не каленое железо и не «испанский сапожок», а люди сходят с ума. Обвиним их в недостаточной стойкости?

Антон, возможно, так и сделал бы – что касается понятий «больно» и «тяжело», то он понимает их в максимально упрощенном виде. Больно – когда расцарапали лицо. Тяжело – когда завтра экзамен, а о предмете знаешь только цвет учебника. А невыносимо – это когда я пытаюсь объяснить ему, что я не в состоянии так больше жить.

Когда я просыпаюсь, то устало мечтаю об одном и том же – о минуте тишины. Иногда, в самых смелых мечтах, эта минута растягивается до получаса… Я просыпаюсь, и меня никто не трогает. Несколько минут я лежу, улыбаясь зимнему утру, затем вскакиваю и весело бегу под душ, наслаждаясь его будоражащим горячим напором. Вытирая голову, выхожу на кухню и в ожидании, пока сварится кофе (неторопливо смолотый из зерен, с сахаром и корицей!), перелистываю любимую книгу. Это «Таис Афинская» Ивана Ефремова. Долго ли варится кофе? Но я за это время успеваю вдохнуть воздух Древней Греции и почувствовать себя прекрасной гетерой. Ну вот, кофе сварился – можно с удовольствием потягивать его и думать о том, какие великие дела ждут меня сегодня в офисе. А вечером мы с Антоном побродим по Воробьевым горам…

Вернемся в жизнь… «Ма-ма, ма-ма, ма-ма!!!» Да сколько можно, черт побери?! Неужели ни секунду нельзя посидеть в кровати самостоятельно? Голова совсем больная – как и всегда, недосып. «Ну здравствуй, здравствуй! (Стараюсь сдерживать мысленное: „Ох, как же ты меня достал!“) Давай одеваться! Где маечка? А Бог ее знает. Здесь нет, там тоже нет… Стой, куда это ты удрал, стой, кому говорят! Надеваем маечку (Когда же ты наконец начнешь одеваться сам?), штанишки… Каждую ногу – в свою штанину, а не обе – в одну, понимаешь?! Теперь – тапочки, пойдем готовить завтрак». Ребенок тянет меня по направлению к ванной комнате. В чем дело? Ах да, забыли умыться! На фоне вечной усталости каждое лишнее действие (будь оно трижды правильным и разумным) вызывает всплеск внутреннего раздражения.

Я стою у плиты. Ребенок висит на моей ноге. Возможно, бывают дети, которые тихо занимаются в своем уголке игрушками, но я таких не видела. У Ильи есть одна большая ходящая и говорящая игрушка – это я. Когда я присаживаюсь за стол (не сажусь я никогда, только присаживаюсь, чтобы поминутно вскакивать), то становлюсь еще интереснее. Можно хватать еду с моей тарелки, хотя рядом стоит точно такая же, специально для Илюши; можно периодически виснуть сзади на моей шее (особенный восторг вызывает охватывающий меня вслед за этим судорожный кашель); можно собственноручно меня кормить, причем с такой быстротой, чтобы я не успевала прожевывать, а если я попробую возмутиться, можно закатить истерику и расшвырять еду по столу; можно заставить меня отвернуться от тарелки и комментировать действия подлетающих к окну снегирей.

«Ма-ма-ма-ма-ма!!!» – «Ну чего тебе?» – «Ы!» (палец указывает на кухонную полку – «Печенья?» – «Ы!» – «Банан?» – «Ы!» (уже со слезами) – «Покажи где!» – «Ы-ы-ы!»…

Я захожу в туалет и закрываю задвижку. Ровно секунду спустя на дверь налетает град возмущенных ударов и душераздирающее «Ма-ма-ма-ма-ма!!!». Все время моего туалетного уединения этот вопль стоит в воздухе. Наконец, вся кипя, я отпираю дверь, жалея, что не могу точно так же открыть душу и дать ей проветриться от злости и раздражения. Красный от рева ребенок валится на пол и отказывается мириться.

Я останавливаю секундомер. И в первом, и во втором случае прошло по полчаса. Ничего страшного за это время, конечно, не произошло, просто я прикована к стене в одном и том же положении, а капли падают на голову. Прошло уже полтора года.

Утро в выходной ничем не отличается от утра в будний день. «Чего тебе, зайка? Помидор? На! Ах не такой? Сейчас получишь другой – длинненький, чтобы удобно было держать в руке. Что еще? Посолить? Пожалуйста!» (Заметьте, ребенок не произносит ни слова, только междометия, и о том, чего жаждет его душа, я вынуждена догадываться.) Помидор летит в угол, расплющиваясь об обои. Что не так? Похоже, надо было огурец…

– Привет, Анюта, сто лет тебя не слышала! Ой, сейчас, секундочку, ребенок на горшок просится – я ему только штаны сниму… У нас все ничего, о себе лучше расскажи, как там Волтер поживает? Не может быть! Слушай, а он… Извини, пожалуйста, я только ребенка с горшка сниму, сейчас, пять минут! Ну вот и все! Слушай, я прям никак не могу поверить… А у него своя квартира? Снимаете? Ну все равно классно! Так у тебя теперь московский телефон… Ой, подожди минуту! О Господи… Ты знаешь, я тут горшок не успела выплеснуть, а ребенок в него залез, сейчас я его отмою… Анют, ну я так за тебя рада! Я помню, как он на тебя смотрел, когда английские шутки рассказывал… Не смей рисовать на обоях!!! Ну займись ты чем-нибудь путным наконец! Вы венчаетесь? А ты разве крещеная? А, ну ради такого случая можно… Я бы тоже хотела, чтобы у меня было все красиво. Анют, извини, я тебе перезвоню! Он что-то так орет, не дай Бог, пальцы прищемил…

Капля за каплей. Дайте же мне хоть час передышки! Такое время наступает три раза в сутки, когда Илья укладывается спать. Но ночной сон – не в счет: я и сама на это время отключаюсь, а два дневных «окна» выходят на плиту, гладильную доску и пылесос. Ребенок – магазины – ребенок – духовка – ребенок – заляпанный линолеум на кухне – ребенок, ребенок, ребенок… Чтобы не мешать моим бесконечным делам, жизнь протекает где-то на расстоянии.

Когда я внушаю Антону, что не могу больше существовать в четырех стенах, он не понимает, о чем идет речь: «Какие четыре стены? Мы что, не выбираемся на прогулку?» О да! Восхитительные прогулки по Воробьевым горам (время действия – май вскоре после нашего с ним примирения). Компания старых друзей человек в восемь. Антон с ребятами где-то впереди – пьют пиво и ржут, обсуждая некий казус на последнем зачете. Мы с Ильей и парой девчонок – сзади. Илье уже осточертело сидеть в «кенгуру», и он сам не понимает, чего ему надо: на землю или ко мне на руки. Попеременно я меняю места его дислокации, даю то попить, то баранку – поточить зубы, то срываю понравившийся одуванчик, с которого можно обдирать лепестки. В промежутках я усердно поддерживаю разговор с девчонками, которые, кажется, уже начали тяготиться обществом ребенка, но из вежливости меня не бросают. Я же чувствую себя так, как если бы мои щиколотки стискивали оковы: идти вроде можно, и даже неудобство терпимое, но до одури хочется сбросить их и побежать со всех ног. Однако за тем, чтобы я не вырвалась на свободу, зорко присматривает мой крошечный тюремщик: выбрав момент, когда я слегка расслабляюсь, он вдруг с натужным видом замирает на дорожке, и цвет его лица начинает красноречиво меняться. «Девочки, нам памперс пора поменять, вы идите вперед, мы вас догоним». Девчонки с облегчением убегают и присоединяются к остальной компании. Скоро я слышу, как в общий смех вплетаются высокие женские ноты. Веселье, молодость, свобода. Илья выжидательно смотрит на меня, на секунду ушедшую в раздумья и оторвавшуюся от своих обязанностей. Я покорно наклоняюсь и вытираю ему попу гигиенической салфеткой. Четыре стены, в которых я заперта, не исчезли, просто переместились следом за мной, и капли с фатальной неизбежностью стучат по голове.

Бывает (не хочу сгущать краски, добавлю светлую струю), что испытание становится чуть менее тяжелым. Илья с сосредоточенным видом делает «сад» из березовых веточек в снегу, Илья начинает самостоятельно ходить (очень забавно – судорожно растопырив локотки), Илья ложится спать с ободранным железным грузовиком под мышкой. Такое бывает, и, как любой нормальный человек, я готова этому улыбнуться. Но чувство радостной легкости, которое сопровождало меня всю предшествующую ребенку жизнь, давным-давно погребено под начавшей делиться яйцеклеткой. Иногда я задаюсь вопросом: с какой целью сейчас, в эпоху всеобщей контрацепции, люди сознательно отрекаются от прелести бытия и заводят детей? В силу насчитывающей миллионы лет традиции? Но человечество легко отказалось от традиции передвигаться на лошадях в пользу электричества, традицию собственноручно выпекать хлеб и приносить с охоты кабана похоронили супермаркеты, а самой стойкой из традиций – жить с мужем или женой до гробовой доски – придерживаются исключительно любители старины. Веками во главу угла человечеством ставилась задача упростить себе жизнь. Сегодня, в конце двадцатого века, мы имеем ее решение в максимально приближенной к идеалу форме, но у меня опять возникает вопрос: откуда в Петровском парке столько мамаш с колясками?

А вдруг люди получают от этого удовольствие? Возможно – я об этом читала и даже слышала. Безбрежное счастье материнства. Неописуемый восторг от созерцания этих ручек, ножек, пальчиков, попок с опрелостями и т. д. Твердое желание разбиться в лепешку (и размазать остатки по стенке) ради этого крошечного существа. Приблизительно такие чувства я должна была открыть в себе с появлением на свет Ильи. И с какой стати каждое утро в ответ на требовательное «Ма-ма-ма-ма-ма» на глаза у меня наворачиваются слезы, а на язык – вопрос: «За что?»

За что вместо свободы – рабская зависимость от его нужд и прихотей? Вместо встреч с друзьями и задушевных разговоров – чудом вырванные у ребенка и почти ни на что не годные клочки времени; вместо работы и сознания того, что делаешь свое дело в жизни, – гора немытых тарелок; вместо любви…

…Чего мне только стоила эта возможность – выбраться из дома с Антоном, без Ильи, да еще и на праздник! Во-первых, необходимость снова одалживаться у Марии Георгиевны. (Для тех, кто не считает это проблемой, предлагаю эксперимент: попробуйте подползти на брюхе к своему врагу, выходящему из «мерседеса», и попросить у него денег на пиво.) Во-вторых, генеральная уборка, какой свет не видывал, с протиранием пыли на шкафах и вылизыванием языком тех мест, куда не ступала нога человека. (Ерунда? Попробуйте проделать какую-нибудь тяжелую и важную работу одновременно с выполнением другой, не менее важной! Правда, уход за ребенком можно и не считать работой, но для меня он от этого легче не становится.) В-третьих, молоко. Мне всегда было трудно сцеживаться, еда для ребенка не желала идти из груди искусственным образом. Однако ночью, когда молока было вдвое больше, чем днем, организм великодушно отдавал мне излишки. Ложась спать, я поставила свой биологический будильник на два часа ночи и не прогадала: досидев до трех, я получила полную бутылочку молока – полтора кормления. Подъем в шесть утра и сидение до семи дали мне такой же результат. Я могла с легкой совестью оставлять Илью на целых девять часов, и, если бы не разбитая голова, утро было бы для меня солнечным. В-четвертых… Пожалуй, это действительно не проблема, это просто мучение – сознавать, что впервые за последний год ты имеешь возможность празднично одеться, но не иметь красивой одежды. Поношенные водолазки на каждый день, джинсы, забывшие, когда они были молодыми… Один более-менее симпатичный свитер (купленный в горах года полтора назад), но слишком жаркий для июньского дня. А я так давно не чувствовала себя женщиной! Антон отказывался понимать, почему я рыдала над грудой тряпья, но как было не отчаяться, если моя одежда напрямую говорила мне: при твоем образе жизни хорошо выглядеть совершенно не обязательно.