Текст книги "Археологи: от Синташты до Дубны. 1987-2012"

А раньше мы в лабораториях фактически жили. Здесь мы работали, здесь же и отдыхали. Пединститутские студенты и археологи постоянно играли в футбол на одной из двух асфальтированных спортивных площадок, находившихся в окрестностях. Когда зимой становилось совсем уже невозможно играть на улице, футбол переносили в узкие коридоры подвала, примыкающего к лаборатории. Играли небольшим мячиком, поскольку от крупного мяча можно было без проблем перегородить весь коридор одним человеком, сражались крайне увлеченно и даже иногда причиняли друг другу легкие травмы: помню, как я однажды случайно, но очень сильно въехал по ноге Владимиру Петровичу. Здесь же в подвале устанавливали теннисный стол и, сменяя друг друга, играли в теннис.

В перерывах между работой пили чай. В самое голодное время начала девяностых одну и ту же заварку заваривали по несколько раз и получался слегка желтоватый напиток, носивший неаппетитное название «писи сиротки Аси».

На лабораторских праздниках или каких-нибудь стихийных посиделках археологической молодежи обязательно появлялась гитара, пели песни – бардовские, туристические, археологические, в том числе самодельные, именно этой экспедиции; потом начали довольно много петь русский рок. В пединститутской лаборатории лучше всех пели археологи Андрей Владимирович и Марина Григорьевна Епимаховы – у них получалось великолепно раскладывать многие красивые песни на два голоса.

У коллектива, который находится постоянно вместе: и летом – в экспедициях, и зимой – в лаборатории, формируются определенные особенности. В частности, лабораторские юноши и девушки, а также мужчины и женщины влюбляются, как правило, не в кого-нибудь на стороне, а в своих же коллег по лаборатории – влюбляются, потом бывает, расстаются и влюбляются в кого-то другого, в той же лаборатории… А бывает – женятся и через сколько-нибудь лет, как это сейчас принято, разводятся, а потом опять женятся, и все это в рамках одного и того же коллектива. В общем, лет через пятнадцать-двадцать в лаборатории получается потрясающее «кружево» бывших и нынешних влюбленностей и браков, и едкая шутка о том, что составляющие ее археологи «занимаются групповым сексом в пошаговом режиме», начинает все больше напоминать какую-то грустную правду.

К счастью, этот исход является не единственно возможным, во всяком случае, из двух лабораторий, в которых я провел по много лет, данное выражение применимо только к одной. В другой же лаборатории все ее основные сотрудники – да, один раз развелись со своими не-археологическими женами и мужьями и однократно переженились друг на друге, но после этого начали счастливо жить вместе, растить увеличивающееся число детей и никаких новых разводов и браков больше не допускали. Наверное, это говорит о том, что и в археологическом коллективе люди вполне способны жить и работать вовсе без разводов и без наслаивающихся друг на друга романов, просто всё зависит от того, какие именно ценности мы воспитываем и взращиваем в себе.

В дни переломных моментов в судьбе страны лаборатории продолжали оставаться центрами притяжения археологов и работавших с ними студентов и школьников. Когда в 1991 году случился так называемый августовский путч, молодежь пединститутской лаборатории готовилась к сопротивлению. Один студент принес упаковку патронов для Макарова, другой – ружье 16-го калибра, для которого, правда, пока не было патронов. Сейчас я понимаю, что если бы мы тогда влезли в идущую в стране борьбу за власть, то точно сделали бы это совсем не на той стороне, которую стоило поддержать, но это уже нормальная переоценка ценностей, с тех пор прошло больше двадцати лет, и, зная последствия развала Советского Союза, я, как и многие, пересмотрел свое отношение к Ельцину и ГКЧП. В 1991-м мы ничего этого не знали и готовились бороться за демократию. Впрочем, обычно политика почти не проникала за лабораторские стены – 1991 год так и остался в этом плане уникальным событием.

Если на чей-то дом обрушивалась беда или просто случались какие-нибудь серьезные проблемы, товарищи по лаборатории обязательно приходили на помощь. Вообще на излете советской археологии и в начале истории нынешней России в лабораториях жили скудно, но очень много бывали вместе и часто помогали друг другу. Позднее жизнь становилась более спокойной, несколько более обеспеченной – однако при этом и коллективы становились более атомарными, разбивались на отдельные группы, которые общались и работали, главным образом, только друг с другом.

Современные археологические центры так или иначе изменяются в сторону большей похожести на зарубежные научные организации. Больше становится порядка – но при этом меньше остается тепла. Можно ли повернуть этот процесс в некоторой мере вспять и, сохранив порядок, вернуть дружеское тепло общения и взаимопомощи? Уверен, что это зависит от того, каким путем будет дальше двигаться наша страна.

Если потребительские интересы и стремление заработать деньги сохранят свое значение в качестве основных ценностей общества и главных стимулов трудовой активности – та археология, которую мы знаем и любим, всё больше будет уходить в прошлое, оттесненная новыми, функциональными системами взаимоотношений между людьми. Если же в России произойдет переоценка ценностей и работа вновь станет цениться больше, чем потребление – тогда, я уверен, наша археология еще вернется. Но в любом случае от сего часа и до конца жизни мои родные археологические лаборатории (даже те, которых уже нет) останутся моим домом.

Разведки по большой Караганке

В июне 1997 года мы с Ларисой защитили дипломные работы и окончили университет. Лариса по идее должна была завершить учебу немного раньше меня, но она год провела в академическом отпуске в связи с рождением нашего сына Николая.

В этом же году мы получили свои первые Открытые листы – разрешения на проведение археологических работ под нашим руководством. Такой же лист получил и Майкл, с которым мы заранее условились о совместном выезде в экспедицию.

Наша первая самостоятельная разведка проходила в июле 1997 года. Задачей было обследование берегов реки Большой Караганки выше по течению Аркаимской долины – от поселка Черкасы до самого истока реки.

Эту территорию мы заранее разбили на три участка, на каждый из которых один из нас и получил Открытый лист. Мой участок занимал пространство от Черкасов до заброшенного мордовского хутора, Ларисин – от хутора до устья реки Мандесарки, Майкла – от Мандесарки до истока Караганки. На всей этой территории в результате дешифровки аэрофотоснимков Ией Михайловной Батаниной и Нинель Викторовной Левит было выявлено несколько поселений бронзового века и курганных могильников разных эпох. Часть этих памятников уже была проверена на местности, однако систематической разведки данной территории еще ни разу не производилось, мы стали первыми, кто планомерно прошел ее и изучил на всем протяжении все встретившиеся археологические памятники.

На Караганке, 1997 год. Работаю с чертежами

В состав нашего отряда входили студенты Даниил Дальман и Саша Ковалев, а на завершающем этапе работы – наш с Майклом однокурсник Евгений Галиуллин. Лагерь мы поставили у единственного известного нам на этой территории родника. Холодная вода била ключом в довольно обширном углублении у подножия холма, вытекающий из родника ручей буквально через десять метров впадал в Караганку.

Встать у родника – это было принципиально важно. Все мы были молодыми, первый раз получили Открытые листы, причем наше верховное руководство было от этого, пожалуй, не в восторге. Шеф вообще не слишком одобрял стремление археологической молодежи к получению собственных Открытых листов и обретению самостоятельности – и его как руководителя вполне можно понять.

Лариса Петрова в разведке 1997 года

В общем, вся эта наша разведка была по большому счету нашим собственным проектом, на который руководство организации скрепя сердце согласилось, но ни на какую сколько-нибудь существенную помощь мы рассчитывать не могли – в том числе совершенно не могли надеяться, что к нам будет регулярно приходить из Аркаима машина, чтобы ездить на ней за питьевой водой. А постоянно пить речную воду категорически не хотелось: Караганка на том участке – речка мелкая и маловодная, в нее попадает немало навоза от приходящих на водопой коров и смываются удобрения с полей, кроме того, несколько выше по течению, на впадающей в Караганку Мандесарке, расположен мраморный карьер, от которого в реку уходят различные технические стоки. В общем, родник оставался для нас единственным вариантом.

Михаил Угаев в разведке 1997 года

У меня была неплохая, хотя уже изрядно потрепанная в полях палатка польского производства, доставшаяся от родителей – она почти не текла в дождь. Кроме того, Александр Михайлович нашел нам на складе две или три старенькие брезентовые палатки – вот они текли весьма основательно, однако выбора не было. Там же, на аркаимском складе, среди старого оборудования, не использующегося большими археологическими отрядами, мы подобрали себе пару лопат, потертые фотографические и нивелирные рейки, совершенно убитую деревянную треногу для нивелира. Сам нивелир – старенький, но еще вполне живой – мы с Ларисой купили с рук по объявлению в газете, так же сами купили хорошую длинную рулетку. Два стареньких фотоаппарата «Зенит-Е» и одна «Смена-8М» были у меня свои.

Разведка 1997 года, Александр Ковалев у костра с гитарой

Основным содержанием нашей работы было исследование разведочными методами поселений эпохи бронзы. Мы ставили перед собой целью изучение системы расселения того времени, реконструкцию культурного ландшафта, понимание закономерностей структуры поселений и системы их расположения в природной среде. Через несколько лет работы, в том числе благодаря активной помощи со стороны целого ряда геологов, почвоведов, биологов и аэрофотодешифровщиков, мы смогли относительно неплохо продвинуться в этом направлении. Лариса представила полученные результаты в ряде статей и докладов, у меня они получили выражение в книжке «Поселение Аркаим в культурном пространстве эпохи бронзы», сейчас готовлю еще одну работу, в которой, если все пойдет по плану, данная тема тоже будет довольно основательно затронута.

Помимо поселений мы фиксировали и курганные могильники – особенно внимательно подходили к тем из них, для которых были веские основания отнести их к эпохе бронзы; конечно, брали и все остальные встречающиеся археологические памятники – как правило, это были стоянки эпохи неолита, реже – более древней эпохи мезолита.

Обследуемые нами поселения бронзового века, как правило, можно было выявить на местности в виде одного или двух рядом жилищных впадин – углублений, оставшихся от стоявших домов. Люди того времени предпочитали достаточно основательно врываться в землю своими домами – вырытый грунт шел на утепление стен, высота которых оказывалась существенно ниже, чем если строить дом на поверхности – соответственно, сооружать их было проще, а нижняя часть дома оказывалась надежно защищена от непогоды стенками ямы того котлована, в котором и располагалось жилье.

Больше всего мне понравилось поселение Кайрахта–два, весьма компактное и красивое, расположенное недалеко от впадения в Караганку реки Кайрахты. Одно время я даже мечтал произвести здесь серьезные, длительные, многолетние работы – это поселение очень хорошо подходит для того, чтобы не спеша поразбираться с особенностями повседневной жизни бронзового века. Если мне еще удастся в дальнейшем заниматься археологическими работами в Зауральской степи – я, вполне вероятно, вернусь к этой идее.

Но не на всех поселениях эпохи бронзы сохранились жилищные впадины. Многие из них распахиваются на протяжении многих лет, и эта распашка заровняла дневную поверхность археологического памятника. На других котлованы жилищ могут быть засыпаны наносным грунтом. Ряд поселений представляют собой остатки временных, летних стоянок, на которых находились лёгкие, не углубленные в грунт жилые конструкции – здесь жилищных впадин никогда и не существовало.

Поселение Кайрахта II, план археологического памятника

Такие археологические памятники невозможно обнаружить по рельефу местности. Для того чтобы их отыскать, надо найти культурный слой поселения: насыщенный костями животных и осколками керамических сосудов слой грунта. Частенько культурный слой вскрывает распашка, предметы из него оказываются на поверхности в колеях дорог, он открывается для нашего наблюдения в береговых обрывах, промоинах, оврагах. Иногда удается обнаружить фрагменты керамики и золистый грунт в отвалах из нор сурков и сусликов, в кучках земли, которые оставляют на поверхности кроты.

Орнаментированные фрагменты сосудов эпохи бронзы, поселение Ближний хутор

На всех обнаруженных поселениях, а также там, где место для расположения поселения предполагается перспективным и при этом отсутствуют какие-либо нарушения дневной поверхности, закладываются шурфы – небольшие раскопы площадью от 1 до 9 квадратных метров (т.е. размером от 1×1 до 3×3 м). В некоторых случаях делаются и более крупные шурфы. Грунт в шурфе снимается послойно, с подробной фиксацией всех слоев и находок в них на фотографии, в чертежи и полевой дневник – точно так же, как это делается и на больших раскопах.

Правда, в те времена действовали правила, согласно которым все Открытые листы делились на четыре формы: первая – раскопки без ограничения по площади, вторая – разведка с правом вскрытия до 20 квадратных метров на каждом археологическом памятнике, третья – разведка без права вскрытия территории памятника (разрешены были только зачистки обнажений грунта) и четвертая – аварийные работы на памятнике, который находится под угрозой разрушения. В качестве своего первого Открытого листа все археологи получали лист третьей формы, по которому еще нельзя было закладывать шурфы. Этим правилом часто пренебрегали в экспедициях, но мы решили выполнять требования досконально и шурфов в этой разведке не закладывали.

Стоял июль, днем обычно держалась сильная жара, она более-менее спадала только после восьми часов вечера. Каждый день мы выходили на маршруты, оставляя по очереди одного человека сторожить лагерь и готовить еду. На маршрутах много времени тратили на тщательную инструментальную съемку планов каждого поселения, я постоянно таскал на себе нивелир, треногу, нивелирную и фотографическую рейки, зачастую – еще и лопату для зачистки береговых обрывов и, конечно же, воду.

Та вода, которую мы брали с собой в пластиковых бутылках, сильно нагревалась, пить ее становилось не очень приятно – и все равно вода часто заканчивалась до завершения маршрута. Однажды, вернувшись по большой жаре, я спустился к роднику и махом выпил большую кружку ледяной родниковой воды. В то же мгновение мне стало очень плохо, так что в итоге еле-еле отдышался – и твердо понял, что холодную воду на жаре нужно пить с большой осторожностью.

Вечерами мы купались в Караганке, ужинали, разговаривали, пели песни под гитару. Обычно ужин был единственным серьезным приемом пищи за день – утром, перед выходом на работу, пили чай и слегка перекусывали; на маршруте устраивали обед – хлеб, печеная картошка, соль, вода, иногда – банка каких-нибудь рыбных консервов на всех. А уже вечером в лагере основательно ужинали горячей едой, которую готовил оставшийся в этот день дежурный.

Наши с Ларисой участки располагались по двум сторонам от родника, у которого мы поставили лагерь – и это было весьма удобно для работы, расстояние от лагеря до самых крайних точек маршрута не превышало восемь-девять километров в одну сторону. А вот участок Майкла находился за Ларисиным, ходить туда было очень далеко. Однажды Майкл с Шурой сходили, нашли два курганных могильника, на которых обильно росли кусты степной дикой вишни, принесли с собой в лагерь много ягоды, правда, очень сильно вымотались. Могильники Майкл, не долго думая, назвал Вишневая Горка – один и Вишневая Горка – два. Так вообще-то делать не положено – археологические памятники нужно называть по местным устойчивым топонимам, а правильнее всего – по названию близлежащих населенных пунктов, с добавлением все возрастающих цифр. Помню, как Николай Борисович во время разведки по Курганской области как-то рассуждал на найденном нами поселении у деревни Белоярка: «Конечно, если бы здесь был Геннадий Борисович, он бы назвал поселение каким-нибудь звучным и странным словосочетанием, типа Сакрын-Сакла, но мы поступим проще и правильнее и назовем его Белоярка-двадцать семь».

Нам, правда, больше нравился подход Геннадия Борисовича – он позволял получать интересные названия археологических объектов и проявлять собственную фантазию. Поэтому мы иногда нарушали правила и в отчетах о наших разведках появлялись, скажем, поселение и курган Ковыльные или стоянка Горное Озеро (вы представляете себе эти горы? Да-да, и озеро было примерно столь же миниатюрным, но, что у него не отнять, красивым).

Чтобы Майкл смог отработать свой участок, мы выпросили на Аркаиме машину и разделили свой невеликий лагерь: Майкл с Шурой Ковалевым, одной палаткой и большой алюминиевой флягой воды на несколько дней переехали к истоку Караганки, изучили там два поселения и сняли их подробные планы (без каких-либо претензий поселения были названы Верхнекараганское – один и Верхнекараганское – два). Потом, через три или четыре года, мы с Ларисой и еще двумя участниками экспедиции проводили здесь дополнительные разведочные работы в мае, нас очень сильно промочило холодными дождями, а когда утром я выбрался из палатки, то увидел, что весь лагерь и вся степь покрыты основательным слоем выпавшего за ночь снега. Мы были снаряжены сугубо по-летнему и до сих пор мокры до последней степени, и я уже решил, что скоро мы все умрем – когда золотой и бесценный Михалыч, сообразивший, что выпадение снега является для нас совершенно крайним обстоятельством, прислал за нами машину.

Однажды Майкл и Шура хитро провели нас с Ларисой. Возможно, их достали мои нравоучительные рассуждения о необходимости поменьше общаться с местными пастухами и не провоцировать их на слишком тесный контакт с лагерем – дабы потом не иметь удовольствие расхлебывать все прелести этого контакта. Во всяком случае, когда мы вернулись с маршрута, Саша Ковалев, раздетый по пояс, лежал в центре лагеря на животе без признаков жизни, а Майкл, затянутый в свою армейскую форму, которую он часто носил в те годы в поле, расхаживал по лагерю стремительными, но весьма нетвердыми шагами – а из их палатки доносилось какое-то непонятное взрыкивание.

Не дожидаясь наших вопросов, Майкл начал путано объяснять, что у Шуры кончились сигареты, он пошел попросить их на карду к пастухам, там очень сильно выпил с пастухами, потом с ними же пришел в лагерь, к пьянке подключился Майкл, и теперь один из пастухов залез в их палатку, орет какую-то чушь и категорически не хочет оттуда выходить.

Я так разозлился, что основательно пнул лежавшего в отключке Ковалева, но тот даже не пошевелился. Женщинам свойственно милосердие, и Лариса предложила оттащить Шуру куда-нибудь в тень, потому что на солнце он сильно обгорит. Я категорически отверг это предложение, заявив, что никакого милосердия в данном случае быть не может, и направился смотреть на пастуха, который рычал, ревел и орал что-то невразумительное из палатки.

Сначала у меня возникла хорошая идея прыснуть в палатку через окошко из баллончика со слезоточивым газом, дабы невменяемый пастух выскочил оттуда сам, однако потом я все же решил повременить с крайними мерами и заглянул в щель, оставшуюся в неплотно закрытом пологе. К моему изумлению, ревущий и ругающийся пастух одновременно с этим читал газету, которая закрывала его лицо. Но вот он опустил газетный лист – и передо мной оказался Женя Галиуллин, наш друг и соратник по экспедициям. В ту же секунду лежащий «вмертвую» Шура Ковалев живо вскочил и крайне довольный заявил: «Классно мы вас надули!»

Да, это действительно получилось красиво. Женя приехал, пока мы были на маршруте, и парни решили нас разыграть, что у них вполне получилось. Наверное, я действительно слишком сильно достал их перед этим призывами к соблюдению экспедиционной дисциплины – иначе, полагаю, они выбрали бы какой-нибудь другой вариант розыгрыша.

В объезде по кластерным территориям заповедника «Аркаим». Карталинский район, 1998 год. Андрей Пашков, Лариса Петрова, Федор Петров

За последующие после той разведки несколько лет мы с Ларисой при участии Майкла и Жени, а позднее – Вадима Куприянова и Олега Полтавского обследовали всю реку Большую Караганку от истока до устья – это 104 километра речных долин по каждому берегу реки. На этой реке нам удалось предварительно изучить более пятидесяти поселений эпохи бронзы и более ста археологических памятников, почти половину из которых мы открыли в ходе проведенных работ. Кроме того, наш отряд вел разведочные исследования на реках Урал, Зингейка и Гумбейка. Мы объездили практически все известные к тому времени в Челябинской области поселения синташтинского и петровского типов – те самые, которые претенциозно и фактически неверно называют «Страной городов». В 2000 году мы провели свои первые археологические раскопки на двух соседних поселениях на реке Зингейке – под руководством Ларисы раскапывалось поселение Лебяжье VI, а я проводил работы на Заре XI. Кстати, именно в этой экспедиции впервые работал Андрей Злоказов, с которым я потом ездил по степи много лет, в том числе забираясь в ее очень далекие от Челябинска районы.

Те же и биолог Дмитрий Моисеев, в настоящее время – священник Русской Православной Церкви

Нас накрывало дождями и мучило жарой. Было много кропотливой работы. Иногда случались самые удивительные находки. Например, как-то раз мы шли под рюкзаками по холмам, и я пнул ногой валяющуюся в пыльной колее полевой дороги какую-то вытянутую железку. Пока она летела, я успел разглядеть, что у «железки» по всей ее длине проходит ребро жесткости – таких элементов не бывает на современных штампованных деталях.

Я тут же бросился за откинутым предметом – и это оказался бронзовый нож-кинжал второго тысячелетия до нашей эры. Края лезвия были основательно побиты о дорожные камни колесами проезжавших здесь машин, но в остальном вещь была совершенно целая.

Лариса Петрова в охранном объезде 1998 года

В другой раз мы оказались на свежей пашне, которой только что вспахали целинный участок, и впервые обнажили мощный культурный слой поселения эпохи бронзы. Никогда больше я не собирал такой обильный подъемный материал: там были огромные куски керамики, фактически целые половины глиняных сосудов; множество каменных и костяных предметов. На другом распаханном поселении Лариса нашла каменную чашу, к которой я через несколько лет там же поднял пест с зооморфным навершием, об этом еще расскажу позднее.

Михаил Угаев

Как-то раз мы шли под рюкзаками в весьма дальнем маршруте, обследовали уже два или три памятника, вечерело – и тут я увидел в дорожной колее под ногами большую ножевидную пластину. «Ну на фиг», – отрешенно подумал я и пошел дальше. Через пару десятков метров мне встретилась вторая пластина. «На фиг, на фиг, идти надо», – пронеслось в голове, и я продолжил движение. Но когда через несколько метров я увидел третью пластину, археологическая совесть победила. Я сбросил рюкзак, поднял ее, вернулся за двумя предыдущими – причем нашел их сразу, и мы приступили к осмотру площадки, в том числе заложили на ней шурф на предмет поиска культурного слоя. Однако, несмотря на длительные усилия, нам удалось найти только еще один небольшой обломок четвертой ножевидной пластины – в остальном на площадке было пусто.

Мы открывали новые поселения, стоянки и курганные могильники, наносили на карты, снимали их планы и составляли описания, закладывали шурфы, фотографировали. Значительная часть этих материалов в дальнейшем вошла в Археологический атлас Кизильского района Челябинской области – я, правда, так до сих пор и не понял, какие ошибки помешали включить туда не часть, а все обнаруженные нами археологические памятники.

Многие поселения мы находили, ориентируясь на данные дешифровок аэрофотоснимков, сделанные Ией Михайловной и Нинель Викторовной, замечательными, очень энергичными и увлеченными своим делом женщинами-геологами, много лет работавшими на Аркаиме и в университетской лаборатории. Однако некоторые «поселения», ошибочно открытые дешифровщиками, мы «закрывали», а также регулярно находили археологические памятники, которые не были обнаружены с воздуха. Опыт эти работ убедил меня в том, что аэрофотометод в степной зоне – это огромное подспорье для археолога, но все же не панацея, и реальную разведку по земле он заменить не может, хотя очень удачно дополняет ее и создает для работы весьма благоприятные условия.

Мы находили обломки бронзовых предметов, каменные наконечники стрел и даже копий, собирали из шурфов и разрушенного культурного слоя интересную керамику – все-таки с красотой и разнообразием геометрических орнаментов на посуде степных культур эпохи бронзы мало что может сравниться. Один раз мы чуть не упали вместе с УАЗиком в обрыв, образовавшийся на месте размытого участка дорожной насыпи, примыкающего к мосту; а в другом случае почти перевернулись на косогоре – к счастью, как известно, только у китайцев три чуть-чуть считается за одно целое.

Нашему отряду очень помогал Александр Михайлович – наверное, если бы не он, мы бы никак не смогли в те годы так много работать в поле. Мы были молодыми сотрудниками, денег на экспедиции нам выделяли совсем немного, на приобретение оборудования не выделяли вовсе – и Михалыч постоянно выручал нас снаряжением, обеспечивал автотранспортом, подкидывал продукты и регулярно ссуживал деньгами; а после нашего возвращения на Аркам с большим увлечением осматривал вместе с нами сделанные находки и помогал определять их датировку и атрибуцию – особенно среди предметов каменного века, неолита и мезолита.

Полевой сезон 2000-го стал последним годом работы нашего отряда. Мы с Ларисой расстались, а сразу вслед за этим распался и наш отряд. В 2001 году из моих старых друзей, уже много лет ездивших в экспедиции, и нескольких только пришедших в археологию людей у нас собралась новая команда, замечательная и удивительная, которая назвала себя Степной археологической экспедицией (САЭ), жила и работала очень бурно и даже добралась в своих экспедиционных работах до Алтая и Монголии – впрочем, об этом будут уже следующие истории. А пока я лучше вспомню песню, которую написал во время нашей с Ларисой осенней, холодной разведки 1999 года в низовьях Большой Караганки.

 
С листьев падает пепел.
Судьба не простила долги.
В кронах бесится ветер,
Кружится над миром другим.
И холодное небо
Не бросит ни капли дождя.
С листьев падает пепел,
С листьев падает пепел.
Каждый шаг был отмерен
И взвешен на горьких весах.
Каждый час был наполнен
Холодным дыханием ветра.
Каждый стебель травы
Отражался в ночных небесах.
С каждой каплей дождя
Уходили назад километры.
Посмотри, как огонь
Догорает в холодной золе.
Посмотри, как над степью
Встает одинокое солнце.
Ты увидишь, что пепел
Покрыл все леса на земле,
Но под пеплом все так же
Стучит беспокойное сердце.