Текст книги "Я еще жив. Автобиография"

Выступление с Эриком прошло отлично – никаких проблем. Мы с его барабанщиком Джейми не мешали друг другу, и в итоге замечательно исполнили все песни. Но до выхода на сцену с находившимися на грани распада Led Zeppelin мне нужно было снова сыграть две песни, с которыми я уже выступил на «Уэмбли». С этим я смог справиться – с помощью скользкого от пота пальца и неуклюжей ноты.

А затем – роковое выступление Led Zeppelin.

Я чувствовал, что все идет плохо, с самого начала сет-листа. Со своего места я не слышал Роберта, но я слышал достаточно, чтобы понять, что он явно был не в ударе. Равно как и Джимми. Я не помню, как играл Rock and Roll, однако я, очевидно, делал это. И я точно помню, что мне приходилось заниматься большинство времени тем, что Роберт с презрением называл «вязанием», – имитированием игры на барабанах. И если вы сможете найти запись нашего выступления (Led Zeppelin сделал все, чтобы стереть его из истории), вы увидите, как я бью по воздуху, размахиваю палочками и – во избежание катастрофы – никак не вмешиваюсь в исполнение песни. Если бы я только знал, что в выступлении будет участвовать еще один барабанщик, я бы отказался от него задолго до своего приезда в Филадельфию.

Когда мы были на сцене, я не отрывал глаз от Тони Томпсона. Я буквально ни на секунду не сводил с него взгляда. Мне приходилось подстраиваться под него – он деспотично взял бразды правления, проигнорировав все мои советы. Возможно, он размышлял следующим образом: «Это начало новой карьеры. Джона Бонэма с нами больше нет. Им нужен будет кто-то другой. Это может стать началом воссоединения Led Zeppelin. Этот англичанин не должен становиться у нас на пути».

Я не осуждаю его, пусть земля ему будет пухом. Томпсон был восхитительным барабанщиком. Но мне было очень некомфортно выступать тогда вместе с ним, и если бы я мог в тот момент покинуть сцену, я бы сделал это еще в середине Stairway, если не раньше. Но представьте, какое бы это произвело впечатление? Уход со сцены во время «Второго пришествия»? Кем, черт возьми, этот Коллинз себя возомнил? У Гелдофа появились бы огромные проблемы.

Наконец наше выступление – длиною, как мне показалось, в вечность – закончилось. Я думал: «Господи, это было ужасно. Чем скорее это закончится, тем лучше».

Но впереди меня ждал еще один кошмарный момент. Led Zeppelin за кулисами поджидал виджей MTV Алан Хантер, чтобы взять у них интервью. По нашим лицам еще стекал пот, у меня во рту все еще оставался неприятный привкус; мы собрались на улице около фургончиков музыкантов. Он начал интервью со следующего вопроса: «В этот день воссоединений групп, возможно, самым ожидаемым было воссоединение Led Zeppelin. Итак, прямо сейчас – интервью с участниками группы…»

Хантер начала задавать вопросы, и я быстро понял, что никто не воспринимает его всерьез. Роберт и Джимми вели себя ужасно, самодовольно и дерзко отвечая на все вопросы, а Джон Пол Джонс все еще был тише воды ниже травы.

Мне стало жалко Хантера. Он был в прямом эфире, зрители всего мира ждали это интервью затаив дыхание, а эти ребята делали из него идиота. Поэтому я попытался помочь ему, вставляя свои ответы на его вопросы в интервью. В том числе ответы на некоторые вопросы, на которые я даже толком не мог ответить.

Видимо, Хантер получил четкие указания от руководства: «Мы не хотим разговаривать с Коллинзом!» Но я думал: «Какого черта? Почему Джимми и Роберт так себя ведут? Парень просто спрашивает вас. И если вам не хватило того фиаско, которое произошло на сцене, то это интервью будет даже еще хуже».

Они зачем-то начали махать кулаками уже после драки и не позволили включить свое выступление в официальное DVD-издание. Потому что они, конечно же, стыдились его. И как я понял, обычно именно меня винили в этом провале. Ведь не могли же в этом быть виноваты святые Led Zeppelin. Это все тот паренек, прилетевший на «Конкорде» и не репетировавший с ними ни дня. Он был во всем виноват. Этот позер.

Возвращаемся за кулисы, где я уже планировал сматываться с концерта. Эрик сидел в фургончике Боба Дилана вместе с Ронни Вудом и Китом Ричардсом, которые также выступили не очень хорошо в тот день. К счастью, я не видел их провала (хотя это могло бы немного утешить меня). Я жутко устал и думал: «Зачем я вообще это все затеял?» Я играл с колоссальным числом музыкантов, с целой толпой ужасных музыкантов, но со мной никогда не случалось ничего подобного.

Но затем, опустошенный и изможденный, я вдруг вспомнил (как будто мой мозг внезапно подключили к розетке): «О, черт, я же должен спеть We Are the Fucking World с Лайонелем Ричи и Гарри Белафонте».

Я сказал Кенни Крагену, что не смогу это сделать. В моем положении, когда я оказался в эпицентре катастрофы Led Zeppelin, мне было совсем не до мира. Мне нужно было поскорее улететь оттуда на последнем вертолете в Нью-Йорк.

Тони Смит, Джилл и я устало вскарабкались на борт. Мы приземлились на аэродроме для вертолетов на Манхэттене, в Вест-Сайде. После всего того, что случилось в тот день – «Уэмбли», «Хитроу», «Конкорд», аэропорт имени Джона Кеннеди, стадион «Джон Ф. Кеннеди», четыре выступления, одно из которых было просто адским, вертолет обратно в город, – мы вылезли из вертолета. Перед нами – абсолютная пустота. Машины не было. Кто-то забыл найти водителя, который бы встретил нас. Такси тоже нигде не было видно. Не в этой части города и не ночью. А я только подумал, что хуже уже быть не может…

В конечном счете нам удалось поймать такси, и мы доехали до отеля. Я включил телевизор. Там показывали предсмертные судороги концерта Филадельфии. Угадайте, кого я увидел на сцене?

Шер.

Это было сумасшедшее окончание сумасшедшего дня. Она не просто попала на концерт, ей еще и дали микрофон. И она пела We Are the World. Возможно, даже мою строчку.

На следующий день мы отправились домой на «Конкорде» и забрали детей – они как раз заканчивали прокалывать булавками мой портрет. 14 июля 1985 года мы вернулись домой в Уэст-Сассекс. Только я, Джилл, Джоули и Саймон. Начало летних школьных каникул. «Чем бы ты хотел заняться? Давай мы вытащим лего?»

Теперь мне предстояло делать действительно сложные дела.

Великое ограбление мозга,

или В попытке радоваться семейной жизни, собирая полные стадионы (основная часть времени), играя главную роль в фильме (малая часть времени) и приводя в замешательство наследника престола (случайно)

Папочка дома! Летом после Live Aid 1985 года я изо всех сил пытался снова стать семейным человеком. Обычно я забирал Саймона и Джоули на школьные летние каникулы, а остальную часть года они жили в Ванкувере, пока я был загружен работой, поэтому эти месяцы вместе с ними были неприкосновенными для меня. Хоть я и постоянно поддерживаю связь с ними, каждый раз, когда они приезжали ко мне, был для меня огромным сюрпризом, так как их характеры оформлялись все четче и выражались все ярче, они все пристальнее следили за модой, своими прическами и, конечно же, становились все выше.

У меня сохранилось много домашних видео того периода, и мне всегда любопытно наблюдать за тем, как развивались их акценты. Например, акцент Джоули становился все менее по-английски чопорным и все более – среднеатлантическим. Мои дети росли и превращались в милых людей с хорошими манерами, однако эти изменения повлекли за собой определенные проблемы – проблемы, которые я был бы счастлив решать вместе с ними.

На тот момент моим домом был «Лейкерс Лодж» в Локсвуде, Уэст-Сассекс. Мы решили переехать из «Олд Крофта», когда я записывал No Jacket Required в Лондоне. Джилл взяла на себя самое сложное – найти для нас новое жилище, пока я был прикован к студии и не мог заниматься ничем другим. Это, конечно, не та же самая ситуация, что и переезд нашей семьи, когда мама должна была организовать его в течение одного рабочего дня отца, чтобы он даже ничего не заметил; однако чем-то они были схожи.

«Лейкерс Лодж» был возведен в начале восемнадцатого века, и тогда он еще назывался «Бегарс Буш». Он представлял собой большой, построенный на века георгианский дом, располагавшийся на двенадцати акрах земли, на которых также находился сад с бетонными стенами. Позже мы выкопали на участке озеро, на котором я занимался с детьми тем, чем мой отец занимался со мной, – катался на лодке. Во время Второй мировой войны этот дом был главным военным пунктом на всей ближайшей территории – у меня есть фотографии, на которых отделение местного отряда обороны проводило на нашей лужайке обучение стрельбе из винтовок.

Собственность перешла к нам в руки вместе с немногочисленным персоналом – пожилой парой, которых звали Лен и Джойс Бак. Они жили в этих угодьях уже двадцать пять лет. Лен был тихим и горделивым (не без основания) садовником, который всегда точно знал, когда нужно было собирать урожай, а когда – засеивать почву. Джойс была домоправительницей.

Предыдущий владелец сказал мне, что, когда мы захотим продать дом, их вряд ли захотят оставить там, но я не хотел покупать этот дом без них. Они были очень преданными и помогали нам с Джилл с переездом. В течение следующих лет мы стали счастливыми членами небольшой коммуны. Мы организовывали большие рождественские вечеринки, на которые звали всю деревню; мы стали завсегдатаями прекрасного местного бара «Крикетерс»; а я стал частью команды «знаменитостей» по крикету, в который мы иногда играли на лужайке по воскресеньям. Все местные жители стали нашими хорошими друзьями, и много лет спустя они все вместе приехали на мой пятидесятилетний юбилей в Церматт, Швейцария.

Кроме того, в августе должна была состояться наша с Джилл первая годовщина свадьбы, что являлось еще одной причиной проводить вместе больше времени и наслаждаться им. В течение последних четырех лет я прыгал с проекта на проект, из страны в страну, и Джилл, в общем и целом, почти всегда ездила со мной. Ей нравилось ездить со мной и путешествовать, но нельзя было сказать, что она была в большом восторге от этого, так как она в какой-то степени уже соприкасалась с шоу-бизнесом – ее отец был галантерейщиком и шил костюмы для знаменитостей Голливуда, а ее мать работала актрисой и танцовщицей. Когда я записывал сниппет Over the Rainbow, подразумевая, что он станет небольшим эпилогом Face Value, я вдруг забыл текст оригинальной песни, и Джилл смогла через маму дозвониться до автора песни – Йипа Харбурга. Он продиктовал их ей по телефону. Я получил слова песни прямо с уст Дороти.

Джилл любила меня, а я так же трепетно относился к ней. Мне нравилось, что она ездила со мной, что мой «второй пилот» был рядом. Первая половина восьмидесятых выдалась очень загруженной, но она также могла пройти для меня и в полном одиночестве. Но Джилл придавала мне сил, постоянно поддерживая и приободряя меня.

Учитывая все это, можно сказать, что большую часть первого года нашего брака мы провели вместе. Но часто мы также были и вдалеке друг от друга из-за моей профессиональной деятельности. В общем, все явно указывало на то, что летом 1985 года нам – всем четверым – нужно было провести друг с другом как можно больше времени.

Мы с Джилл даже не обсуждали на тот момент вопрос о том, чтобы завести детей, и не задумывались об этом всерьез в течение следующих нескольких лет. Во-первых, у нас были Джоули и Саймон. Они все еще были детьми и требовали много внимания. Джоули родилась 8 августа, то есть ее день рождения выпадал на летние каникулы, и я в большинстве случаев праздновал его с ней. Но в то же время я обычно не успевал на день рождения Саймона 14 сентября. Таким образом, мы не хотели еще сильнее все усложнять до тех пор, пока они не будут готовы к каким-либо переменам.

И я очень восхищался Джилл – ей было тяжело налаживать отношения с моими детьми. Равно как и детям было сложно принять Джилл в качестве мачехи. Фактически для Джоули мы были тогда отчимом и мачехой, но на самом деле с самого начала мы с ней даже не думали об этом. Она была моей дочкой, а я был ее отцом, и никак иначе.

Но, учитывая то, что наша семья не просто раскололась, а еще и была разбросана по миру (над чем мы часто смеялись, когда ситуация только усугубилась), нельзя было, как в большинстве других случаев, просто сказать, что «папа и мама развелись». Все было довольно запутанно, но я старался мирно решать все вопросы и поддерживать теплоту в отношениях.

Лето было для меня важным перерывом в работе и отдыхом – но не для Джилл. Ведь она вдруг стала мамой. Она отлично справлялась с этой ролью, но, разумеется, не обошлось и без множества трудностей, так как дети снова должны были наладить связь с постоянно отсутствующим папой и найти общий язык с новой мамой. Когда они подросли, то рассказали мне, что на самом деле это было гораздо сложнее, чем могло показаться тогда, даже несмотря на то, что они периодически возвращались на короткое время к Энди. Саймон признался мне, что он постоянно убегал из школы, когда был в начальных классах, потому что ненавидел свою школу. Или, возможно, ненавидел свою жизнь. В любом случае, я чувствую свою вину из-за этого.

Никто не рассказал мне об этом тогда. Но я видел школьную фотографию, которая могла мне о многом сказать (жаль, что я осознал это так поздно): на ней Саймон находился в самом конце ряда и сидел фактически в метре от своих одноклассников. Было бы очень символично, если бы он держал под мышкой виниловую пластинку Face Value. Мне до сих пор не по себе, когда я смотрю на своего мальчика на этой фотографии.

Итак, я усердно пытался возместить все то бесценное время с детьми, что я потерял из-за сложных обстоятельств и своей занятости, и проводил очень много времени с ними. Иногда я даже думал, что из-за этого у меня начнутся проблемы с Джилл. Мы были вместе, но снова не были рядом. Но я не мог не думать о неизбежном отъезде Джоули и Саймона в Ванкувер. Поэтому я трепетно относился к каждой минуте, проведенной с сыном и дочерью.

Мы с Джилл могли побыть вместе, когда дети отправлялись спать. Мы смотрели какой-нибудь фильм или просто разговаривали, но дети становились старше и ложились спать все позже, поэтому мы с Джилл все меньше времени проводили наедине друг с другом – как и большинство пар с детьми.

Когда школьные каникулы подошли к концу, я с тяжелым сердцем отвез Джоули и Саймона в Хитроу и проводил их в долгий, десятичасовой полет в Ванкувер. Сейчас я бы даже и не подумал так сделать с Николасом и Мэттью – я бы сел в самолет вместе с ними. Я не знаю, что было тогда в моей голове. Я прошу прощения у Джоули и Саймона за свой эгоизм. Но тогда я по каким-то причинам даже и не подумал полететь с вами. К тому же мне приходилось сражаться еще на одном фронте.

Мы с Энди начали постоянно спорить о том, когда я могу забирать Джоули и Саймона к себе. Развод может очень жестоко сказываться на детях – они становятся пешками в играх взрослых. Они слышат одну сторону разговора, крики, бросание трубок, а затем они вынуждены слушать нелестные слова папы и мамы друг о друге. Им грустно от того, что их родители больше не живут вместе, и они, само собой, не обязаны слушать их споры и ругань. Но мудрость приходит с годами, и сейчас я чувствую себя настоящим специалистом по разводам и общению с людьми. Часто мне кажется, что вся моя взрослая жизнь – это сорок лет непрерывных переговоров.

* * *

Лето закончилось, и я был готов снова приступить к работе. Но я не печалился по этому поводу. В отличие от своего отца, которого нелюбимая работа приводила в уныние и в конечном счете – как я считаю – погубила, я жил тем, что помогало мне жить. Я любил свою работу.

Мои дети благополучно добрались до Канады, и Genesis в октябре того года отправился в The Farm, чтобы начать работать над тем, что вскоре стало альбомом Invisible Touch. Так как я недавно обустроился в «Лейкерс Лодж», мы с Майком и Тони теперь жили недалеко друг от друга и могли все вместе доехать до студии за десять минут.

Если я когда-либо и был близок к тому, чтобы уйти из Genesis и сосредоточиться на своей сольной карьере, то в теории я мог бы это сделать как раз в тот период, на волне успеха No Jacket Required. Но в то же время я скучал по ребятам. Шли годы, а наши с Тони и Майком отношения становились все крепче, что полностью противоречило обычному для рок-групп сценарию. Тони, с которым раньше было довольно сложно найти общий язык, стал прекрасным веселым и остроумным другом. Он изменился, что было особенно заметно за бокалом вина. Майк тоже стал более разговорчивым и открытым.

Итак, я действительно скучал по ним, скучал по нашему волшебному творческому процессу на студии. Мы ничего не подготовили, поэтому просто сели и начали импровизировать. Мы просто играли. У нас не было такого, что, например, один принес песню и другой принес песню, и мы работаем с ними. Я не знаю ни одну группу, которая писала бы так же, как и мы, – сидя в студии и импровизируя, пока не получится что-то оформленное. Все остальные группы казались нам более организованными – более скучными, – чем мы.

Я думал: «Я не смогу работать так же где-то еще». У нас было что-то особенное.

Помимо прочего Genesis был для меня надежным пристанищем. Я снова был с группой, вместе с друзьями (с нами была гастрольная команда – та же, с которой и я ездил в сольные туры). Мы работали вместе, отдыхали вместе, ели вместе. Когда мы приходили в студию утром, нас ждал завтрак, приготовленный ребятами из гастрольной команды. Во время работы над альбомом всегда есть периоды времени, когда тебе нечего делать, особенно, когда начинается запись; поэтому через пару-тройку часов ты зачастую начинаешь искать в студии фасоль и бекон, которые могли остаться после завтрака. А вечером мы обычно ели карри. В период записи альбома всегда набираешь вес. Все уходило на второй план, главное – усердно работать каждый день.

Мы начинали с «нуля» – с нашей любимой звукоинженерной, которая была построена в The Farm после того, как мы в последний раз записывались там. У нас также была комната для записи, в которой стояли мои барабаны, но мы стали больше использовать драм-машину – по сравнению с прошлым альбомом. Это дало мне больше свободы как в написании песен, так и в вокале.

Одним из примеров этого является песня Invisible Touch. Майк непрерывно наигрывал гитарный рифф, я начал петь и постоянно использовал фразу: «Кажется, она незримо прикасается к тебе». И это прикосновение «овладевало тобой и медленно разрывало тебя на части». Здесь чувствовалось что-то опасное и сокрушительное. Это была Энди, и это была Лавиния. Это были те, кто приходил и разрушал твою жизнь, дружище, и позднее я спел эту строчку на сцене, что вызвало шумное одобрение публики и привело в замешательство моих детей.

Но я не вкладывал в Invisible Touch горечь или злость – это было смирение. Иногда, когда у Саймона появлялись трудности в отношениях с девушками, я говорил ему: «Кажется, она незримо прикасается к тебе», и он смеялся. По-видимому, его отношения с женщинами складывались похожим образом. Даже своему сыну Нику, который только начинает общаться с девочками из школы, я говорю, что есть такие девушки, с которыми лучше не встречаться. Хотя тебя и очень сильно тянет к ним.

В процессе упорного, почти болезненного стремления к идеальному качеству текста мы написали музыку к песне Invisible Touch, на которую оказала влияние песня The Glamorous Life – популярный американский танцевальный хит 1984 года, исполненный Шейлой Э., которая раньше была перкуссионистом Принса и пела вместе с ним. Invisible Touch стала одной из моих любимых песен Genesis, и когда она вышла в качестве первого сингла альбома в мае 1986 года, она стала нашим первым – и единственным – синглом номер один в США. По сути, она стала первым из пяти синглов альбома Invisible Touch, которые входили в топ-5 синглов США, и этот альбом на сегодняшний день является самым продаваемым альбомом Genesis. Он вышел через год после моего самого продаваемого сольного альбома No Jacket Required.

В тот период миры Genesis странным образом столкнулись друг с другом. Несмотря на наши лидирующие позиции по продажам в Америке и телевизионным трансляциям, летом того года нас сместил с первой строчки чарта сингл Питера Sledgehammer из его изумительного пятого альбома So. Он уже давно перерос голову лиса, но в своем классическом видео к песне он использовал анимационную покадровую съемку своей головы.

Сразу признаюсь: я завидую Питеру. У него есть такие песни, которые я бы сам хотел написать, если бы умел. Например, Don’t Give Up – великолепный дуэт с Кейт Буш. Но даже в тот момент, на вершине своего успеха, я продолжал получать плохие отзывы прессы о своем творчестве. А о Питере – как будто бы автоматически – всегда отзывались хорошо. Это казалось немного несправедливым, мягко говоря. Спустя несколько лет, в 1996 году, когда я выпустил Dance Into The Night, Entertainment Weekly напишет обо мне: «Даже Фил Коллинз должен уже понимать, что мы устали от Фила Коллинза».

В период между окончанием работы над Invisible Touch и началом нового тура я снова решил посотрудничать с Эриком. Казалось, что мы оба были прощены за Behind the Sun, так как в новом его альбоме мне позволили сыграть на барабанах и спродюсировать его (вместе с Томом Даудом). Альбом был назван August – именно в этом месяце родился сын Эрика Конор. Мы записывались в Лос-Анджелесе под пристальным взглядом Ленни Варонкера, который хотел быть уверен, что в альбоме будет много гитары. August стал самым продаваемым альбомом Эрика на тот момент. Мы были счастливы узнать об этом и приписывали наш успех хорошему выбору песен, правоте Варонкера, моей более эффективной работе в качестве продюсера либо волшебному сочетанию всех трех факторов. Мы сохранили нашу энергию и силу во время гастролей по Европе и Америке, в которых я также принял участие. Было безумно весело играть вместе с Эриком, Грегом Филлингейнсом и Натаном Истом – мы были в таком восторге от своих выступлений, что назвали себя The Heaven Band[48]48
  «Райская группа» (англ.).


[Закрыть], – и наш тур был приятной, спокойной прелюдией к тому, что должно было вскоре произойти.

Тур Invisible Touch начинался в сентябре 1986 года тремя концертами в Детройте, на «Джо Луис Арене» с вместимостью в 21 000 человек. Наши гастроли включали в себя 112 концертов на протяжении десяти месяцев.

Это был первый тур, когда нам на сцену начали кидать нижнее белье. До этого нам бросили один раз левый ботинок – кто-то скакал на одной ноге до дома? – а сейчас публика перешла на нижнее белье. Как так получилось? Пять американских синглов из топ-5 привлекли более молодую и раскрепощенную аудиторию? Или это все энергетика песни Invisible Touch, которая передалась зрителям? Или, может, Том Джонс не выступал в том году?

Мы колесили по всему миру: тут три концерта, там четыре концерта, пять – в «Медисон-сквер-гардене». Свободные дни во время тура? Нам не было это нужно. Я мог посидеть в отеле, иногда – сходить в кино, но не более того. Не потому, что я мог встретить фанатов на улице и не хотел их видеть. А потому, что я считал минуты до каждого следующего концерта. Ведь я приезжал в город именно за этим. Часто я сидел в номере и слушал записи предыдущего выступления, проверяя звук и выискивая ошибки. В конце концов я понял, что каждому концерту должно быть свое время и место.

Иногда, по советам лучших специалистов по голосовым связкам, которых только можно было отыскать с помощью заработанных рок-н-роллом денег, я ходил в ближайшие парные. Ведь я выступал очень много – с Genesis и в сольных турах, – на все больших и больших площадках, и у меня появился навязчивый страх потерять голос. А парные могли мне помочь.

Тогда я, возможно, не особо любил шататься по городу во время гастролей, поэтому я постоянно предлагал Джилл пойти куда-нибудь – по магазинам, посмотреть достопримечательности, чтобы немного отдышаться во время сумасшедшего ритма нашего мирового турне. Также я мог провести немного времени в одиночестве и перезарядиться. Мне приходилось отдавать всего себя на сцене, поэтому мне нужно было находиться наедине с самим собой как можно дольше.

Знаю, как это выглядит. Вот я сижу один в своем номере, в тишине, слушаю запись прошлого концерта либо смотрю телевизор. Очень напоминает Грету Гарбо.

В Австралии мы пересеклись с Элтоном Джоном, у которого, как и у нас, был концерт в Мельбурне. Я провел очень поучительный вечер в его гримерной. Он должен был выступать с Мельбурнским симфоническим оркестром, и его концерт собирались транслировать по всей Австралии. Элтон был в скверном настроении, так как думал, что потерял голос. Казалось, что он отменит концерт, не обращая внимания на то, как это повлияет на двенадцать музыкантов из оркестра и десятки тысяч фанатов. Он вызвал свой лимузин, медленно катался на нем по парковке, но в итоге вернулся и выступил.

После шоу мы снова встретились в гримерной. Я сказал, что заметил только незначительную дрожь в голосе в одном месте, в песне Don’t Let the Sun Go Down On Me. Он был рад это услышать, но я чувствовал, что он все еще был раздражен.

Для меня это был очень значимый момент. Большинство фанатов не замечают таких тонкостей – я сам практически не заметил, но я знал, что он охрип. Нужно подумать дважды, прежде чем отменить важный концерт из-за проблем с горлом. Немногие оправдания могли бы вызвать сочувствие 20 000 поклонников – например, смерть в парной перед концертом.

Только в июле 1987 года тур Invisible Touch привел нас обратно в Великобританию. Но здесь проходило только шесть концертов из 112, поэтому нам нужно было сделать их максимально масштабными. Мы были обескуражены, когда узнали, что концерты будут проходить на национальных стадионах Шотландии и Англии: «Хэмпден Парк» в Глазго и «Уэмбли» в Лондоне.

Для такого футбольного фаната, как я, это был особенный момент. В «Хэмпден парке» нам позволили использовать комнату с трофеями в качестве гримерки, и я подумал: «Здесь играли Англия с Шотландией… Интересно, сидел здесь Джимми Гривз…»

«Уэмбли» оказался невероятно атмосферным местом, и четыре концерта на этом стадионе, очевидно, стали триумфом нашего тура. Когда ты выступаешь на сцене перед 86 000 человек на легендарном футбольном стадионе и заставляешь их делать милые, свойственные публике, сумасшедшие вещи («У-у-у-у-у», когда свет погас во время представления Domino, например), то тобой овладевает дикое, опьяняющее возбуждение. Я чувствовал в себе огромную силу в тот вечер. Как будто я был на вершине мира, мам! Ведь моя мама была там, и она приходила на все концерты Genesis в Лондоне, даже когда у нее ухудшилось зрение, отказывали ноги и ее приходилось катить на инвалидной коляске.

После каждого шоу я обычно чувствую себя раздавленным. Но в «Уэмбли» происходило что-то особенное, что заставляло меня ощущать то, что я никогда не ощущал до этого. Когда я был еще подростком, это место играло настолько важную роль в моей жизни, что я испытывал удивительные эмоции, даже просто прогуливаясь около стадиона.

Итак, как же я воспользовался своим «божественным» статусом после четырех концертов на «Уэмбли»? Нет, меня не заинтересовали шампанское, кокаин, супермодели и скоростные катера. На протяжении всего тура я заходил в местные магазины игрушечных железных дорог по всему миру и – как результат – вез домой в Великобританию целый вагонный состав. Дома, в «Лейкерс Лодж», я собирался устроить в подвале макет Лилипутии, который заставит Рода Стюарта рыдать от зависти.

Также я планировал воспользоваться возможностью вернуться к тому, к чему я клялся больше никогда не возвращаться – актерству. Я только что вернулся из десятимесячных гастролей по крупнейшим сценам мира – разумеется, я могу сыграть главную роль в фильме. Но в этот раз никто точно не вырежет меня из него?

* * *

Мне было двенадцать, когда в 1963 году произошло «Великое ограбление поезда». Я помню, как просматривал заголовки газет своих родителей на следующий день после грабежа. Я знал, что это было значительное событие. Казалось, что большинству британцев понравилась безрассудная смелость пятнадцати грабителей, остановивших ночной почтовый поезд, следовавший из Глазго в Лондон, настолько простым способом – всего лишь благодаря изменению семафорной системы железнодорожной линии, – а затем вытащивших из поезда мешки с денежными купюрами. Они смогли украсть кругленькую сумму – 2,6 миллиона фунтов стерлингов. Это около 50 миллионов по современным меркам. Очень, очень кругленькая сумма.

Их поймали, приговорили к непомерно огромным срокам заключения. «Свингующие шестидесятые» только начинались, и настроение людей в стране менялось, поэтому у всех было ощущение, что британское государство решило на их примере показать, что будет с такими людьми. Один из грабителей, Ронни Биггс, которого бандиты между собой с пренебрежением называли «чайным мальчиком», сбежал из лондонского «Уандсворта» и скрылся сначала в Париже, затем – в Австралии, а в итоге осел в Рио-де-Жанейро, где стал довольно известен как грабитель поездов. В 2001 году, спустя почти сорок лет после своего преступления, он в конечном счете вернулся в Великобританию и понес заслуженное наказание.

Двое из лидеров бандитов смогли сбежать из страны даже раньше Ронни Биггса и уехали в Мексику, где также стали местными героями. Одним из них был главарь банды Брюс Рейнольдс, а другим – его друг Бастер Эдвардс.

Итак, в 1987 году я получил предложение от одной кинокомпании. Они хотели снять фильм, основанный на жизни одного из грабителей, Бастера, который, тоскуя по своей родине, вернулся из Мексики без гроша в кармане и провел девять лет в тюрьме, прежде чем выйти на свободу и открыть цветочный магазин около станции «Ватерлоо» в Лондоне.

Согласно видению кинокомпании, жизнь Бастера должна была казаться романтичной. На протяжении всей своей преступной жизни он был неразлучен со своей женой Джун. Они хотели рассказать историю этой пары, а «Великое ограбление поезда» поместить на второй план.

Сомневался ли я насчет этой роли?

Конечно, сомневался. В конце шестидесятых, когда я только начинал свою подростковую жизнь, я был сыт по горло актерской карьерой – у меня было достаточно отрицательного опыта в кинематографе (и в комнате монтажа), к тому же я с большим интересом занимался музыкой. Но прошло много лет. На горизонте появилась новая творческая задача.

Почему именно я? Одной из версий было то, что однажды вечером Дэвид Грин – режиссер фильма – включил по телевизору одну из серий «Полиции Майами: Отдел нравов». Через несколько минут после начала просмотра его жена сказала: «Вот и твой Бастер».