Текст книги "Я еще жив. Автобиография"

Прощание,

или Душевная боль, боль в ухе и заключительное прощание

Как вы назовете того, кто постоянно болтается рядом с музыкантами? Барабанщиком.

Вы знаете хоть одного барабанщика, который окончил среднюю школу? Я тоже не знаю.

Какую фразу барабанщик никогда не говорит своей группе? «Ребята, может, давайте попробуем сыграть одну из моих песен?»

Барабанщиком быть нелегко. Я слышал все эти шутки. Я знаю, что для того, чтобы заменить лампочку, нужно пять человек – один будет вкручивать ее, а четверо будут обсуждать, насколько лучше Стив Гадд справился бы с этим. Я громко хохотал над одной шуткой про барабанщика, который умер, попал в рай, удивился звукам феноменальной игры на барабанах, доносившейся из-за жемчужных врат, и подбежал к апостолу Петру, чтобы спросить у него, играл ли это в самом деле Бадди Рич. «Нет, это Бог. Просто он думает, что он Бадди Рич». Мне нужно было рассказать эту шутку Тони Беннетту.

Мне с самого начала пришлось привыкнуть к издевательствам в свой адрес. Нам, барабанщикам, необходимо быть толстокожими, особенно – нашим пальцам. Мы больше всех физически выкладываемся на сцене, и нам нужно сохранять бодрость духа. После шоу барабанщик всегда дико измотан, в гримерной он, насквозь промокший от пота, судорожно пытается отдышаться. Но я об этом не думал. Это наш концерт. Держи ритм, чувствуй ритм.

К тому моменту, как я завершил физически крайне тяжелый тур A Trip Into The Light (с заполненными до отказа концертными залами) в 1997 году, а в 1998 году – гастроли с биг-бендом, я выступал на сценах всего мира уже в течение тридцати лет. И хотя я к тому моменту давно начал перекладывать тяжелый труд барабанщика на плечи Честера Томпсона или Рики Лоусона – выдающихся барабанщиков, – я все равно время от времени практиковался в этом ремесле, чтобы быть уверенным, что в любой момент в любом туре я смогу сыграть на достойном уровне. Я всегда возвращался на знакомый, значимый для меня барабанный табурет. Он был моей первой любовью, моим местом силы.

На протяжении тридцати лет выступления мне постоянно приходилось выдерживать тяжелые физические нагрузки. Как всегда и бывает, у меня были проблемы с мозолями. После отпуска дома – не важно, какой длины был отпуск – руки становились мягче. Несколько недель купания детей или мытья посуды – и на ладонях кожа снова становилась нежной, как на лице. И когда вдруг оказывалось, что опять нужно ехать на гастроли, пальцам нужно было стать жесткими, полностью готовыми к концертам.

Я помню, как впервые поехал в тур с Эриком в 1986 году. Мы только начали, а я уже жаловался на появившиеся мозоли. Он рассказал мне, как он готовился к турам: за несколько недель до гастролей он начинал скрести свои пальцы. То есть он в самом деле скреб подушечки своих пальцев, они покрывались коркой, и он снова начинал скрести их. В итоге они становились достаточно загрубелыми, и Эрик был полностью готов к очередным сумасшедшим барабанным соло.

Терпеть боль и зарабатывать мозоли – издержки моей профессии. Первые несколько лет в Genesis были очень сложными физически, особенно когда я делал двойную работу. В основном вокалисты просто отдыхают во время инструментальных партий в песне. Что делал я? Я бежал назад к барабанам и играл на них. Мне стало гораздо проще, когда я начал больше петь и меньше играть. Но когда я снова вернулся к выступлениям только на ударных на концертах с Эриком и Робертом Плантом, мне было очень тяжело снова войти в колею: нужно было стучать без остановки рядом с фронтменом, который не понаслышке знал, каково это – выступать с такими великими барабанщиками, как Джинджер Бейкер и Джон Бонэм.

Некоторые – например, Стюарт Коуплэнд из The Police – надевали перчатки. Но я никогда бы этого не сделал. Мне нужно чувствовать барабанные палочки.

Поэтому иного выхода не было – я просто развивал в себе стойкость и силу воли. По утрам перед телевизором, сидя в своем номере в отеле, я стучал по подушкам час за часом, до глубокой ночи, чтобы сделать свои запястья сильнее. Когда появлялись мозоли, приходилось просто не останавливаться и продолжать работу. Мозоль сдиралась, появлялась кровь, затем на месте старой мозоли появлялась новая, которая была похожа уже на сырое мясо.

Также приходилось проделывать все это – выбора не было – на сцене, в режиме реального времени. Даже если репетируешь долгое время – семь, восемь, девять, десять часов в день, – все равно этого будет недостаточно. Во время репетиций не испытываешь того волнения, страха, напряжения, как во время выступления. Поэтому пальцы не будут напрягаться должным образом.

Можно использовать New Skin – нечто похожее на густой лак для ногтей, который следует намазывать на содранную эпидерму в отчаянной попытке защитить ее. Когда наносишь этот гель, он начинает жечь и вонять. Но, как только он высыхает, тошнотворный запах медицинского препарата исчезает вместе с болью, и, таким образом, теперь ты вооружен еще одним слоем защиты. Затем, когда «новая кожа» начинает стираться, она сходит вместе со слоем настоящей кожи. И все начинается сначала.

Хоть это все и звучит чересчур драматично, это реальность, с которой сталкиваются барабанщики. Ты стучишь по барабанам, продолжаешь и продолжаешь стучать. Ты можешь, совсем отчаявшись, прилепить пластыри, но во время выступления из-за пота они сползают, и остается только надеяться, что кожа на пальцах уже достаточно огрубела. Если нет, то вскоре из-за соленого пота твои израненные, окровавленные пальцы будут буквально гореть.

В итоге – в итоге – все худшее остается позади. Теперь твои пальцы готовы к туру.

В общем, если ты барабанщик, ты, скорее всего, ментально ослаблен и физически силен. Даже когда я окончательно оставил барабаны и стал вокалистом, я сохранил прежний склад ума и физическую подготовку. Ведь после тура A Trip Into The Light с неизменным кругом почета по огромной, круглой сцене после каждого концерта я чувствовал себя великолепно – я был в отличной форме. И я не прибегал к таким глупостям, как личный тренер, и не ходил в зал, как принято сейчас у современных поп-звезд.

Что касается голоса, то здесь дело обстоит совершенно иначе. На голосовые связки никак нельзя налепить пластырь или что-то еще. Поэтому приходится использовать другие способы для того, чтобы выйти за пределы своих возможностей.

К счастью, хоть у меня и никогда не появлялись узелки на голосовых связках на протяжении изматывающих туров с Genesis и сольных гастролей, в каждом городе со мной всегда рядом был доктор. Я крайне редко отменял концерты, потому что знал, когда нужно было бить тревогу и просить укол кортикостероида – преднизона.

Голосовые связки совсем крошечные, они похожи на две маленькие монетки, которые трутся друг о друга. Если они опухают или перенапрягаются, то они мешают тебе попадать в ноты. И это серьезная проблема. Если ты продолжишь их слишком сильно напрягать, на них рано или поздно появятся узелки. Но быстрая стероидная инъекция снимает опухоль, и ты снова в строю. Однако, разумеется, ненадолго.

Несколько раз за свою карьеру вокалиста я был вынужден прибегать к этому спасительному средству.

Разговор обычно проходил примерно так:

«Доктор, я не могу петь».

«Так, а когда следующее выступление?»

«Сегодня вечером».

«Где?»

«На стадионе перед 40 000 зрителей».

«Оо…»

Итак, мне вкалывали дозу преднизона прямо в задницу. Стероид помогал пережить концерт, но если ты один раз вколол его, то нужно продолжать курс в течение десяти дней. Он также обладает целым букетом побочных эффектов: психотические резкие перемены настроения, задержка жидкости в организме, лицо становится лунообразным.

Один из таких случаев произошел в австралийском городе Фримантл во время громаднейшего тура Invisible Touch с 1986 по 1987 год. Гастроли по Австралии – это огромная нагрузка. Разные часовые пояса, много внутренних рейсов – сверху вниз, а затем снова вверх.

Именно во время этого тура мы случайно встретились с Элтоном Джоном. Мой старый друг-перкуссионист Рей Купер играл вместе с ним. Мы пришли повидаться с ним, так как выступали на той же площадке сразу после. Рей спросил: «Эй, дружище, ты что, качаешься?» Конечно же, я не качался. «Отлично выглядишь, отлично…» – добавил он поспешно.

Когда мы вернулись в отель, я посмотрел на себя в зеркало. «Я выгляжу нормально, – подумал я. – По крайней мере мне так кажется».

Однако в этом туре я однажды получил травму. Во время одного из концертов, завершая песню Domino, я прыгнул и неудачно приземлился на ногу. Меня сильно мучила боль, но это было всего лишь растяжение, поэтому я напряг силу воли и продолжил выступать. Что-то – адреналин, кортизон, страховая выплата, угроза разорительных штрафов за отмену концертов – помогало мне не останавливаться и продолжить тур.

Через несколько месяцев я увидел фотографии с тура и осознал, что Рей имел в виду. Я выглядел, как Дэвид Кросби, когда он опустился на самое дно из-за проблем с наркотиками. Даже нет, я выглядел так, как будто я съел Дэвида Кросби. Из-за кортизона я постоянно пил и пил воду, как ищущий планктон синий кит. Я жутко растолстел, и никто мне об этом даже не сказал.

Те фотографии очень сильно меня испугали. Я не обратил внимания на предупреждение: «Не садитесь за руль в состоянии алкогольного опьянения». А мне пришлось сесть за руль машины под названием «гастроли Genesis».

Вскоре, когда мы с Реем встретились на концерте в «Альберт-холле», он признался, что никак не мог понять, что же случилось с его старым другом Филом и почему он выглядел так ужасно.

И это был не единственный подобный случай. Как я уже рассказывал, безумно длинный и напряженный тур We Can’t Dance с самого начала чуть не закончился катастрофой, когда я потерял голос в Тампе. Во время тех гастролей концертные залы были переполнены, и зрители знали слова лучше меня. Я не мог их разочаровать. Но в том случае даже инъекция не могла спасти концерт.

К тому моменту я уже некоторое время держал довольно высокие ноты. Это не так часто случалось в моих сольных турах, потому что я писал музыку для себя, чтобы самому ее исполнять. Но некоторые песни Genesis были написаны для голоса Питера. И, несмотря на то что наши с ним голоса пугающе схожи, несколько песен давались мне очень тяжело. Но даже если бы их пел Питер, на тот момент они были бы высокими и для него.

Можно было спеть ниже некоторые песни, но тогда появлялся риск того, что вся магия нашей музыки исчезнет. Например, Mama: если взять ее пониже, она станет совершенно обычной песней. Все дело в высоте тона, на которой она написана, в определенных аккордах, которые берутся на гитаре, в особых колебаниях звука, подобранного на синтезаторе.

Среди песен Genesis были те, которые я с ужасом выходил исполнять на сцену. В Home by the Sea очень много текста. Я должен был быть уверен, что помню начало каждой строчки – это помогало мне запомнить слова. Тони Бэнкс написал музыку и текст этой песни, но он никогда не думал о том, как она будет звучать; я ни разу не пел ее до этого. Таким образом, чтобы справиться со всеми композициями в течение концерта, мне приходилось мягко и аккуратно обходить все самые сложные места.

Но Тони Бэнкс всегда замечал это. «Не справился сегодня? – спрашивал он меня после концерта не очень доброжелательно. – Я заметил, что ты не попал в некоторые из моих лучших нот…»

Даже I Can’t Dance, до невозможности простая песня, давалась мне с трудом. Первая строчка первого куплета начиналась с взрывного Ау. Я вставил это в песню, ссылаясь на Роланда Гифта из Fine Young Cannibals, который обладал прекрасным голосом для соул-музыки. Но когда я пел это каждый вечер, в какой-то момент я понял, что пропускаю ноту. Иначе все было бы кончено. Это был бы выстрел в упор по моим голосовым связкам.

Что касается In The Air Tonight, то, если бы я пел ее ниже, было бы сложно передать те эмоции, которые лежали в основе этой песни. Иногда движения тела и определенная форма рта помогают тебе в этом. Но если бы я одновременно еще и барабанил, то это сделало бы мой голос еще более высоким. В таких случаях одно помогает другому: барабаны усиливают вокал.

В целом я не позволял себе слишком много думать об этих проблемах. Три десятка лет я бежал вперед, и вперед, и вперед. Но меня беспокоит то, что если бы я посчитал, сколько раз мне делали укол в ягодицу во имя хорошего вокала, то я бы понял, что со временем мне будет уже тяжело садиться. И мне также будет тяжело вставать – слишком большое количество кортизона, как я узнаю позднее, может сильно ослабить кости и сделать их очень хрупкими.

* * *

В 1998 году проект «Тарзана» подходил к концу, и нам нужно было сделать поп-версию песни You’ll Be In My Heart, чтобы выпустить ее в качестве сингла.

Я забронировал студийное время на Ocean Way у Роберта Кавалло – продюсера, который был главным вице-президентом A&R[64]64
  A&R (Artists and Repertoire) отдел – отдел звукозаписывающей компании, занимающийся поиском молодых талантов.


[Закрыть] отдела на лейбле Disney Hollywood Records (и сыном босса этого лейбла). Кавалло добился огромного успеха с альбомом Dookie группы Green Day и еще большего – в качестве продюсера (альбом American Idiot группы Green Day, Say You Will – Fleetwood Mac, The Black Parade – My Chemical Romance; посмотрите хотя бы на эти три альбома) и руководителя (в 2010 году он стал председателем Warner Bros Records).

Однажды на Ocean Way мы записывали песню и собирались прослушать пробный вариант одной из частей. Я стоял в звукозаписывающей кабине, на мне были наушники, и вдруг звукоинженер нажал на play.

Бам!

До невозможности громко. Просто невыносимо. Это было не просто оглушительно – моя голова разрывалась на части. Звук вырывался из наушников и бил по моим ушам, как будто это была взрывная волна ядерной бомбы. Я оглох на одно ухо. Очень просто и очень быстро. Своим левым ухом я не слышал ничего. Абсолютно ничего.

Я довольно спокойно сказал звукоинженеру: «Пожалуйста, не делай так больше».

Оглушенный, я отправился обратно в отель в Беверли-Хиллз. Лили, которой тогда было уже девять, ждала меня в номере, и это скрасило мое состояние. Мы с ней начали играть в Spyro the Dragon – компьютерные игры были нашим новым увлечением. Я любил их, любил Spyro, но если бы меня спросили напрямую, я бы заявил, что обожаю Crash Bandicoot. Как по взмаху волшебной палочки, левое ухо вновь заработало. Как будто я был под водой, но давление в ушах исчезло. Господи, спасибо.

В тот вечер мы ужинали в небольшом итальянском местечке напротив отеля. Как только я с удовольствием начал есть свою пасту, мой слух снова исчез. С того момента до сих пор я плохо слышу левым ухом. Конец игры, такие дела.

Я ходил к десяткам отоларингологов. Они все делали аудиограмму и все приходили так или иначе к одному выводу: у меня было заболевание уха из-за того, что туда попала инфекция. Никакого отношения к музыке она не имела. Просто не повезло. Даже если ты работаешь кассиром в магазине конфет, ты не застрахован от этого.

Я понял в общих чертах, что нервные клетки, соединяющие мозг с ухом, были атакованы вирусом. В результате я потерял способность слышать на средних и низких частотах. Если бы я сразу предпринял меры – старый добрый кортизон мог помочь клеткам регенерировать, – то ситуация была бы иной. Но я слишком затянул с этим, как это любят делать Коллинзы. Именно это и убило моего папу – он совсем не лечил свой диабет и болезнь сердца.

Итак, узнав, что это была вирусная инфекция, я подумал, что ударная звуковая волна в наушниках, видимо, не имела к этому отношения. Однако на протяжении последующих месяцев и лет со мной не произошло ни одного подобного опыта, выходившего за рамки обычного, поэтому я не мог избавиться от ощущения, что тот случай отчасти тоже сыграл свою отрицательную роль.

По совету Криса Монтана из Disney, чей сын страдал от хронической тугоухости, я отправился на прием в Институт уха Хауса в Лос-Анджелесе. Специалист спросил меня: «Вам нужно будет снова ехать в тур?»

«Не думаю».

«Что ж, может, и не стоит? Потому что может случиться все, что угодно, и вы можете полностью лишиться слуха. Никто не знает, как появилась эта вирусная инфекция, поэтому вам не стоит снова подвергать свои уши опасности».

Был ли я испуган? Не особо, что было довольно странно. Сначала я подумал: «В конце концов все закончится хорошо». Но затем у меня появилась более глубокая мысль: «Если все не будет хорошо, то я смогу это пережить».

Я не был глухим – только на пол-уха, – поэтому я мог продолжить работать дома. Но если я соберусь в тур с рок-группой или захочу организовать со своей группой какое-нибудь фантастическое поп-представление, то это уже будет проблематично. Но у меня все равно не было желания делать это в обозримом будущем.

Я был счастлив у себя в саду на швейцарских холмах. Я писал музыку для фильмов. У меня был свой биг-бенд, который играл только на небольших площадках, в котором я почти ничего не пел. Я мог хоть всю оставшуюся жизнь не торопясь писать новый сольный альбом. Поэтому я решил перестать быть Филом Коллинзом из заголовков газет с сомнительной репутацией из-за этих же газет; с меня хватит. Ухудшение слуха стало тому причиной.

Я с оптимизмом смотрел на свою новую жизнь без одного уха, хотя моим родным и близким было тяжело ее принять. Но суть в том, что частичная потеря слуха дала мне кое-что важное в жизни – контроль. Да, я получил этот контроль благодаря своему недугу, но я смирился с этим. Кто платит за музыку, тот и девушку танцует, но я только спустя три десятка лет смог наконец вырвать штурвал и начал сам управлять своей судьбой.

Я поборол свое второе «я» – двойника Фила Коллинза, который выступал на сцене, рисовался перед публикой, радостно принимал аплодисменты и покорно проглатывал (нараставшую) критику. Вокруг шеи этого «Фила Коллинза» сжималась петля раздражения, ожиданий, обязательств и слухов. Он разрушал семьи, причинял боль своим женам и детям, от которых он был так далеко. Мне не нравился этот двойник. Я не хотел быть им. Я был сыт по горло самим собой.

Вы хотите, чтобы я вышел из тени и опять отправился в тур, снова стал поп/рок-звездой? Простите, не в этот раз. Доктор запретил мне это.

Я потерял слух, но нашел самого себя. Или то, что осталось от меня.

На самом деле у меня уже был неплохой запасной план. В 1999 году «Тарзан» появился на сценах театров, и в день премьеры Том Шумахер предложил мне снова поработать вместе над новым диснеевским фильмом. «Братец медвежонок» представлял собой рассказ о коренных жителях Америки, гармонии между человеком и природой в древние времена, о жизнерадостности животных и, конечно же, о медведях. Для этого фильма мне предстояло написать песни и, что было еще интереснее, музыкальное сопровождение. Это было новым вызовом для меня, который я с готовностью принял. Также немаловажную роль сыграло то, что мне не нужно было петь свои песни в этом фильме.

Производство «Братца медвежонка» было очень трудоемким и длительным творческим процессом, что, в общем-то, можно было ожидать от фильма, основой которого была история из «Короля Лира».

Прежде всего Disney настоял на том, чтобы я познакомился с компьютером. До этого я работал с магнитофонными лентами. Во время работы над «Тарзаном» каждый раз, когда в фильме что-то менялось, это влияло и на песни, поэтому мне приходилось идти и перезаписывать всю композицию заново. На это уходило много времени, но я не знал иного выхода. С помощью компьютера можно было менять музыку как угодно.

Один из помощников Марка Манчины Чак Чой обучал меня в течение недели. Я сделал множество записей, и сначала мне казалось, что освоить компьютер за короткий срок невозможно. Но вскоре я стал настоящим поклонником компьютера. Я разработал свою собственную методику работы в студии; к тому же рядом со мной сидели ребята, для которых вся эта техника была важнейшей частью жизни. Марк был молодым и энергичным человеком, имевшим огромный опыт в написании саундтреков к фильмам, и, кроме того, он уже много лет был фанатом Genesis. Мы с ним хорошо поладили, разделили между собой зоны ответственности, и я – очень взволнованный и наполовину глухой – начал писать музыку для диснеевской картины.

Сейчас представьте один из тех старых черно-белых фильмов, в котором показывают висящий на стене календарь и с которого быстро слетают листы – один за другим, месяц за месяцем. Несчетное количество видеозвонков с режиссерами, сценаристами и мультипликаторами. Множество ночных разговоров по телефону с Бербанком, Беньеном и Орландо (там находится одна из студий Disney), из-за которых мое правое (рабочее) ухо было плотно прижато к трубке на протяжении многих часов. Долгие споры вокруг сырых вариантов музыки, использованных в процессе производства фильма, – я все пытался понять, оставить ли их, немного переделать или улучшить.

Споры разгорелись еще яростнее, когда Марк попробовал превратить некоторые части моей музыки в настоящую оркестровую аранжировку. Мы понимали в процессе работы, что партии, которые я написал для флейты, не подходили под ее диапазон или что мои партии для тромбона на самом деле – партии для валторны. Я понял (и понял очень быстро), что, несмотря на весь мой опыт в музыке, когда дело касается музыкального сопровождения к фильму, я не могу отличить свою задницу от гобоя.

Тем временем написание песен протекало довольно неплохо. Я оживленно работал. Но мне было безумно интересно, кто же будет петь от лица рыбы, медвежонка и всех остальных животных? В конце концов, это не моя ответственность, а Disney, хотя я и участвовал во всех обсуждениях.

Фильм начинался с песни Great Spirits, и для ее исполнения мы позвали Ричи Хейвенса – моего давнего кумира. Он прекрасно спел ее, но команде Disney этого было недостаточно. После нескольких попыток с другими артистами мы решили позвать Тину Тёрнер. Но она как раз объявила о завершении своей карьеры, поэтому уговорить ее будет не так легко. К счастью, я был знаком с ней; мы встретились, когда я работал с Эриком над August – она спела с ним в дуэте песню Tearing Us Apart. Кроме того, она жила в Швейцарии, что также было на руку домоседу Филу Коллинзу.

Тина согласилась, и мы полетели в Цюрих, чтобы записать ее. Будучи профессионалом высочайшего уровня и настоящим артистом, она выучила песню по кассете, которую я ей прислал. Она выкладывалась по максимуму, и после нескольких попыток у нас все получилось. Тина была истинным воплощением музыкальности и таланта.

Еще одной важной песней фильма была Transformation, которая сопровождала превращение героя из человека в медведя. Она была переведена на инуитский язык, и в итоге ее исполнил болгарский женский хор. На бумаге верилось с трудом, что это будет звучать на должном уровне. Наш выбор мог показаться странным. Но на деле все было великолепно.

Я все-таки спел шесть песен в качестве дополнения к основному альбому, поэтому я в какой-то степени остался доволен. Но для Welcome – одной из лучших моих песен к фильму – было хорошей идеей, как мы полагали, пригласить The Blind Boys of Alabama. Эта песня предназначалась для сцены охоты, во время которой медведи принимали главного героя в свою семью, приглашая его на ритуальную ловлю лосося. Но кажется, что лосося это совсем не тревожит.

Это была единственная песня из фильма, которая, по моему мнению, не совсем получилась: The Blind Boys of Alabama немного растеряли свою лучшую форму и не смогли дать тот грув, который я задумывал в этой песне в стиле Motown.

Тем не менее, когда «Братец медвежонок» наконец был готов в 2003 году, я все же вышел на сцену с Тиной Тёрнер, во время его премьерного показа в театре «Новый Амстердам» на Бродвее. После фильма я спел одну из песен, No Way Out, и представил Тину – я играл на барабанах, а она исполняла Great Spirits. Тина удивительно хорошо сыграла свою роль. Она «притворилась», что завершила карьеру, а сама блестяще выступила с песней.

Однако вернемся к реальной (не нарисованной) жизни… Параллельно с «Братцем медвежонком» я работал – довольно медленно – над своим седьмым сольным альбомом.

В конце лета 2000 года мы вдруг узнали, что Орианна забеременела. Николас Грэв Остин Коллинз родился 21 апреля 2001 года; «Грэв» – это дань памяти моему отцу, а имя «Остин» он получил в честь моего брата Клайва (это его второе имя) и нашего дедушки по отцовской линии. Этот волшебный период времени был ознаменован творческим подъемом. Песня Come With Me была написана о Нике, когда он был еще совсем ребенком, хотя на самом деле она – о любом ребенке. Это был прилив настоящей отцовской любви и заботы: не переживай ни о чем, пойдем со мной, закрой глаза, все будет хорошо.

Текст песни был о всех моих детях или о всех детях всего мира. Это одна из моих любимых песен, ее мотив напоминал колыбельную, которую я пел Лили в Америке на задних сиденьях лимузинов. Мы сделали для Ника музыкальную шкатулку, которая играла эту мелодию, чтобы он мог быстрее заснуть под нее. Позднее мне пришлось написать еще одну мелодию для его брата Мэтта и сделать ему другую музыкальную шкатулку. К его недовольству, в процессе написания его мелодия неожиданно превратилась в песню.

Я решил назвать этот глубоко личный альбом Testify: это слово описывало то, какой была моя жизнь, как мне казалось, в тот период. Я хотел рассказать миру о женщине, которую я так сильно любил, и о пополнении в своей семье. На тот момент я был абсолютно счастлив, что вел тихую семейную жизнь в Швейцарии.

В то время вам потребовалось бы нечто экстраординарное и дьявольски заманчивое, чтобы снова затащить меня на сцену. Звонок от ее величества и стал тем самым, от чего я не мог отказаться.

Весной 2002 года меня попросили выступить в качестве барабанщика на огромном концерте в Букингемском дворце, устроенном в честь 50-летия со дня вхождения на престол королевы Елизаветы II. Не важно, какие у тебя проблемы со слухом – отвергнуть такое предложение просто невозможно.

Идея концерта заключалась в том, что на сцене должны были выступить самые главные артисты британской музыки за последние сорок лет и спеть те песни, которые сделали их знаменитыми. Только Пол Маккартни и Брайан Уилсон привезли своих музыкантов. Со всеми остальными я должен был сыграть на барабанах, а также исполнять роль, по сути, лидера и координатора всех приглашенных музыкантов.

Мы репетировали пару недель, в течение которых целый караван артистов побывал в репетиционном зале, расположенном в смежном с Тауэр-бридж здании: Оззи Озборн, Род Стюарт, Эрик Клэптон, Стиви Уинвуд, Рэй Девис, Джо Кокер, Энни Леннокс, Клифф Ричард, Том Джонс, Ширли Бэсси и многие другие.

И вот наступил концертный день, мои руки были в боевой готовности, ухо меня не беспокоило, и все были в отличной форме – даже Брайан Мэй, который должен был выступать на крыше Букингемского дворца и как-то справляться с ветром, что было катастрофой для его звука, не говоря уже о его прическе.

Спустя пять месяцев Testify был выпущен. Могу засвидетельствовать перед вами, что альбом потерпел фиаско. Французы, швейцарцы, шведы, немцы, голландцы и бельгийцы – спасибо им огромное – благосклонно отнеслись к альбому и поместили его на второе, третье или четвертое места в своих национальных чартах. Но весь остальной мир (особенно – США и Великобритания) не выразили к нему особого интереса.

Я также могу засвидетельствовать перед вами, что отнесся к своему провалу действительно по-философски. Я получил гораздо больше, чем просто свои пятнадцать минут.

Если говорить о хорошем, то мне удалось написать альбом в честь моей жены и ребенка; я писал его по большей части дома, сражаясь с внезапно наступившей глухотой, которая на секунду, казалось бы, поставила крест на всей моей жизни. Это тоже нельзя списывать со счетов.

А потом… Потом, в 2003 году, после того как вышел (и довольно быстро был забыт) Testify, я серьезно задумался.

12 июня в нью-йоркском отеле «Марриотт Маркис» меня официально включили в Зал славы авторов песен. Он был основан в 1969 году легендарным автором песен Джонни Мерсером совместно с издателями музыкальной прессы Эйбом Олмэном и Хови Ричмондом, чтобы (цитируя их вебсайт) «отдать дань уважения тем авторам песен, которые дали нам музыку и слова, ставшие музыкальным сопровождением нашей жизни». Быть удостоенным чести войти в этот Зал славы по той причине, что коллеги считают меня достойным этого, было крайне волнительно для меня. Это был особый клуб – на момент написания этой книги (2016 год) в него входили почти 400 музыкантов. Вместо со мной в 2003 году в него были включены Литтл Ричард, Ван Моррисон и «Queen», а Джимми Уэбб (Galveston, Wichita Lineman, By the Time I Get to Phoenix и еще бесчисленное множество ставших классическими песен) получил ежегодный специальный приз имени Джонни Мерсера. Отличная компания.

Я был очень польщен этим, и это заставило меня задуматься. Так как я собирался постепенно заканчивать свою музыкальную деятельность, нужно было сделать это должным образом. Другими словами, неудачный сольный альбом и гастроли с биг-бендом не подходили на роль моего прощального жеста.

Другим важным фактором в принятии решения было то, что к тому времени, спустя три года с того момента, как я внезапно оглох, моя жизнь стала почти что нормальной. Мое моральное состояние стабилизировалось, правое ухо успешно выполняло двойную работу, проблемы со слухом практически исчезли. Я снова мог слушать музыку и наслаждаться ею. Кроме того, как я выяснил на выступлении перед королевой Елизаветой, если вставить в левое ухо слуховой аппарат, я даже могу неплохо выступать.

Взвесив все «за» и «против», обдумав все самым тщательным образом, я подумал, что стоило бы, скорее всего, отправиться в тур и, вместо того чтобы бесследно исчезнуть, должным образом попрощаться с миром.

Мой прощальный тур также будет доказательством для моих менеджеров и начальства: когда я говорю, что хочу остановиться, я действительно хочу остановиться. Я прекрасно понимал, что никто мне не поверит, потому что в течение многих лет они видели, что я никогда не останавливаюсь. Но, возможно, если я скажу это достаточно громко – например, своим 77-дневным прощальным туром по всему миру, – то этим я покажу людям вокруг меня, что я хочу остановиться, точно, окончательно, навсегда. После этого я буду свободен.

Да, название The First Final Farewell может смутить некоторых людей, и они подумают, что я таким образом оставил себе пути отступления. Но давайте не будем позволять голым фактам портить хорошую шутку в стиле Монти Пайтона.