Текст книги "Торговцы космосом"

Свенсон, издав какой-то нечленораздельный звук, подошел к столу и сел, уставившись в стену. Бёркхарт раскачивался взад-вперед рядом с разбитой куклой на полу. У него не было слов.

– Мне… жаль, что все так вышло, – смогла сказать девушка. Ее прекрасные губы то и дело сводил спазм, жутко контрастирующий с молодым и гладким лицом. Видно было, что с контролем над ними она едва справляется. – Жаль, – повторила она. – Нервный центр был как раз в том месте, куда попала пуля. Теперь трудно управлять этим телом.

Бёркхарт машинально кивнул, принимая извинения. Роботы, значит. Теперь, когда ему открылась правда, все казалось таким очевидным, почти неизбежным в ретроспективе. Думая о своих мистифицированных представлениях о гипнозе, марсианах или чем-то гораздо более странном и идиотском, он осознавал, что простой факт создания роботов гораздо логичнее и экономичнее. Все доказательства были явлены ему заранее. Автоматизированная фабрика с ее трансплантированными умами – почему бы не пересадить разум в гуманоидного робота, наделив его чертами и формами оригинального носителя?

Интересно, способен ли робот осознать, что он – робот?

– Значит, все мы, – сказал он, почти не осознавая, что говорит вслух. – Моя жена и моя секретарша, и вы, и все наши соседи. Со всеми нами – одно и то же.

– Нет. – Голос девушки окреп. – Не совсем одно и то же. У меня был выбор. Я… – Ныне ее губы кривила уже не непроизвольная судорога. – Я была страшной старухой, разменявшей шестой десяток. В жизни меня уже ничего не ждало. И когда мистер Доршин предложил мне начать все сначала в образе красивой юной девушки… я ухватилась за шанс. Я вцепилась в него, верите ли, – несмотря на все неудобства. Мое физическое тело все еще живо, погружено в сон, пока я сама – здесь. Мне ничего не стоит вернуться в него. Но я не возвращаюсь.

– А все остальные?

– Они – другие. Я работаю здесь, выполняю распоряжения мистера Доршина; составляю таблицы результатов рекламных испытаний, наблюдаю за тем, как вы все живете в той среде, которую он для вас построил. Но таков мой выбор, а у вас выбора нет, потому что… потому что вы все мертвы, вот почему.

– Мертвы? – переспросил Бёркхарт, едва не сорвавшись на крик.

Голубые глаза взирали на него не мигая, и он знал, что Джанет не лжет. Гай Бёркхарт проглотил вставший в горле комок, восхитившись невольно той сложнейшей имитационной технологией, внушавшей, что он способен пускать слюну, потеть и есть.

– Значит, тот взрыв, что мне снился… – произнес он.

– Взрыв был. Он реален, и виной ему – этот завод. Складские резервуары взлетели на воздух, и те, кто не погиб сразу, позже умерли от отравления ядовитыми испарениями. Почти весь город, двадцать одна тысяча человек – им всем пришел конец. Вы были в их числе. И тот несчастный случай дал Доршину шанс…

– Упырь проклятый! – выкрикнул Бёркхарт.

С неожиданным изяществом Джанет пожала перекошенными плечами.

– Ну какой же он упырь? Вас просто не стало. Но и вы, и все остальные были нужны – чего-то такого он и хотел. Пасторальный городок, одноэтажная Америка. Достаточно просто создать выгрузку мертвого мозга. Проще, чем живого, ведь мертвец не возразит. Да, работы – много, да, стоило это все немало. Весь город лег в руины, но провести реконструкцию – не так-то сложно, ведь ни к чему в точности воспроизводить все нюансы. Дома тех жильцов, чей мозг был невозвратно разрушен, остались внутри пустыми, не подлежали восстановлению ни подвалы, ни малонаселенные улицы. В любом случае для вас эта имитация – на одни сутки. Сутки, которые повторяются снова и снова. И если кто-то что-то заподозрит, его открытие не успеет обрести огласку и повредить результатам тестов, потому что в полночь все исчезает.

Джанет попыталась улыбнуться.

– Этот день, мистер Бёркхарт, это вечное пятнадцатое июня – лишь сон, потому что вы его не пережили. Таков дар мистера Доршина вам – сон, который он препоручает вам на день и забирает, как только день заканчивается. Забирает вместе со всей статистикой – на кого из вас оказал наибольшее воздействие тот или иной рекламный подход. Сон стекает из ваших голов в проложенный под вашим маленьким миром тоннель, обрабатывается там – и вновь возвращается к вам, чтобы все началось сначала. Пятнадцатого июня – дату встречи изменить нельзя, потому как четырнадцатое число – последний день, когда каждый из вас помнит себя живым. Порой случаются ошибки – вы, к примеру, сохранили память, спрятавшись под той лодкой. Но какая разница? Ошибки сами выдают себя, показывая, что все помнят. Питание отключают – и мы засыпаем, как и все вы, но, пробудившись, мы храним воспоминания. – Ее лицо дико исказилось. – Если бы только я могла забыть!

– И это все – ради того, чтобы успешно втюхивать товар? – ошеломленно спросил Гай. – Да на это должны уходить миллионы!

– Так и есть, – ответил робот по имени Эйприл Хорн. – Но и Доршин заработал не один миллион. И это еще не все. Если он подберет ключи к людскому поведению, если выявит все безотказно действующие стимулы – считаете, он на этом остановится? Думаете, он…

Она не договорила – дверь в кабинет распахнулась. Бёркхарт рывком обернулся. Взяв с пола брошенный пистолет, он уставился в проем, ожидая возвращения сбежавшего Доршина.

– Не стреляйте, – повелел вошедший ровным голосом. То был не Доршин, а еще один робот, лишенный хитроумной маскировки под человека. Его стальное тело нагло блестело, и столь же металлически-наглым голосом он объявил:

– Хватит валять дурака, Бёркхарт. Вы ничего не добьетесь. Дайте мне револьвер, пока не натворили еще каких-нибудь бед. Дайте сейчас же.

Бёркхарт гневно закричал. Он не был уверен, что пули смогут пробить металлического болвана – или нанести ему большой вред даже в случае пробития. У него чесались руки хотя бы попробовать, но…

Но откуда-то сзади налетел вдруг скулящий и мечущийся вихрь; имя вихрю тому было Свенсон, и был тот в истерике от страха. Он налетел на Бёркхарта и опрокинул наземь, и в сторону отлетел бесполезный уже револьвер.

– Пожалуйста! – запинаясь, умолял коротышка, падая ниц пред стальным роботом. – Он чуть не убил вас! Прошу, пощадите! Разрешите мне работать на вас, как эта девушка. Я буду делать все, что вы скажете…

– Нам твои услуги не требуются, – равнодушно и чуть брезгливо бросил робот. Пройдя два четких шага, он остановился у револьвера и ногой отпасовал в дальний угол.

Раненый белокурый робот сказал без всякого выражения:

– Кажется, я недолго протяну, мистер Доршин.

– Отключитесь, если надо, – ответило существо из стали.

Гай Бёркхарт удивленно захлопал глазами:

– Но ведь вы – не Доршин!

Робот бросил на него умудренный взгляд глубоко посаженных глаз.

– Как раз таки Доршин, – заметил он, – просто не из плоти и крови. В данный момент я пользуюсь этим телом – не думаю, что ему ваш пистолетик опасен. Тот, другой робот гораздо уязвимее. Но не пора ли вам прекратить этот фарс? Не хочу причинять вам вред, слишком уж дорого вы стоите. Может, присядете и позволите ремонтникам привести вас в порядок?

Свенсон все пресмыкался в ногах:

– Вы… вы не накажете нас?

Лицо робота ничего не выражало, но в его голосе послышалось удивление:

– Наказать вас? Но как?

Свенсон вздрогнул, словно от удара кнутом, но Бёркхарт вспылил:

– Приводите этого слизняка в порядок, раз ему угодно, но вот меня оставьте! Хоть что со мной делайте – мне наплевать, во сколько зелененьких бумажек я вам обошелся и сколько времени потребуется, чтобы меня восстановить. Я намерен уйти – и остановит меня только смерть. – Когда робот шагнул навстречу, Гай принял боевую стойку. Он застыл напряженно, готовый ко всему – к атаке, к смерти… но не к тому, что на деле произошло. А на деле робот отступил в сторону, встав между Гаем и револьвером, но не загораживая более дверь.

– Уходите, – бросил он. – Вас здесь никто не держит.

Гай вышел и замер недоверчиво. Доршин просто так, за здорово живешь, отпускает его? Не важно, кто Гай на самом деле – человек или робот, жертва или счастливчик; ему все равно ничто не помешает связаться с властями за пределами лжегорода и поведать свою историю. Разумеется, корпорации, платящие Доршину за тесты, не ведают о той грязной игре, которую он ведет, – он должен скрывать ее от них, ведь малейшая огласка положила бы его произволу конец. Возможно, уход из города грозил смертью, но в тот конкретный момент своей псевдожизни Бёркхарт уже не боялся.

Коридор пустовал. У окна Гай остановился и глянул наружу. Снаружи лежал Тайлертон – город-фальшивка, казавшийся, однако, столь реальным и знакомым, что все случившееся с ним Бёркхарт почти готов был счесть сном. Сердцем, впрочем, он чуял правду и понимал, что во всем Тайлертоне ему больше не отыскать союзника. Пришла пора искать другой путь.

С четверть часа он шагал, оставляя позади улицу за улицей – то крадучись, то открыто, думая, что Доршин наверняка дистанционно отслеживает всякий его шаг, и наконец уперся во что-то наподобие театрального задника, окрашенного до одури правдоподобно – издалека Гаю бы и в голову не пришло усомниться в перспективе. В заднике была дверь, с виду самая обычная, но без обрамления в виде стены, поставленная прямо на дороге. Смущенный, Гай открыл ее и переступил порог – и глазам его предстало ни с чем не сравнимое зрелище.

Его поразил свет – ослепительный, невообразимый. Щурясь, Гай испуганно огляделся. Он застыл на выступе из гладкого металла, обрывавшемся через десяток ярдов. Гая не тянуло рисковать, становясь на самый край, да и с его позиций было видно, что впереди – обрыв, и ничего более. От горизонта до горизонта, купаясь в слепящем сиянии, раскинулась бездна.

Теперь понятно, почему Доршин так просто отпустил его – уйти с завода было просто некуда! Сколь фантастична эта алчущая пропасть, сколь неизбывны сотни злых слепящих солнц!

– Бёркхарт? – снизошел откуда-то сверху раскатистый голос, отдавшись эхом в бездне слева, справа и впереди, и он, облизнув пересохшие губы, ответил:

– Д-да?

– Это Доршин. Не робот, самый настоящий я. Обращаюсь к вам по внутренней связи с городом-моделью. Ну, хоть теперь-то вы все поняли? Теперь я могу рассчитывать на ваше благоразумие и сотрудничество с ремонтными бригадами?

Гай стоял столбом, окутанный ужасом. На него из ослепительного далека надвигалось нечто титаническое. Оно вздымалось на целые километры над его головой, и Гай, щурясь от дикого света, пытался усмотреть, что венчает эту громадину – отчего-то та напоминала ему…

Не может такого быть.

– Бёркхарт? – повторно обратился к нему титан, но он был не в силах откликнуться.

И тогда титан испустил вздох – тяжкий, сочувственный.

– Кажется, до вас наконец-то дошло, – произнес он. – Отсюда нет пути. Я мог бы вам и раньше все рассказать, но вы бы мне не поверили, правда же? А так вы все повидали сами. Кто вам сказал, Бёркхарт, что я восстановил город в точности таким, каким он был ранее? Я ведь – коммерсант, я веду счет всем затратам. Если модель должна быть в натуральную величину, я ее такой и построю – но в нашем случае подобной необходимости попросту нет!

Свысока титан протянул к нему какую-то свою часть – длинную и темную, с каким-то белым облаком на конце. Нет, облако не одно – облаков целых пять. Как пальцев на руке…

– Бедолага Бёркхарт! – посетовал громогласный титан в непомерной выси, и огромную бездну – которая на деле была всего лишь научной лабораторией – заполонило прыгающее эхо. – Экое потрясение – осознать, что живешь в городе, построенном на столе.

Утром пятнадцатого июня Гай Бёркхарт проснулся с криком.

Ему приснился страшный и непостижимый сон, полный гибельных взрывов и жутких великанов, бесчеловечных и неописуемых.

Гай вздрогнул, зажмурился, снова открыл глаза.

За окном спальни завывал усиленный до неприличия голос.

Спотыкаясь, Бёркхарт подошел к окну и выглянул на улицу.

Воздух был прохладен не по сезону – погода под стать скорее октябрю, чем июню, но улица имела вполне обычный вид, если не считать грузовика с громкоговорящей установкой, припаркованного у края тротуара за полквартала от их блока. Динамики ревели:

– Ты у нас что, трус? Или, может, идиот? Хочешь, чтоб страну отнял мошенник и урод? НЕТ – четырехлетке зла и охлократии, ДА – за выдвиженцев Федеральной Партии!

Порой этот безумно громкий голос требует, порой – выпрашивает, иногда угрожает, но бывает, что и умоляет, умасливает прямо-таки… но главное – он все звучит и звучит, никак не смолкая, все сутки напролет – весь раз за разом повторяющийся день, отмеченный на всех календарях пятнадцатым числом июня.

Фредерик Пол. Человек-схема

Я знаю, во мне нет ничего смешного, но мне не нравится, что об этом знают и другие. Я веду себя так же, как и все прочие, не обладающие большим чувством юмора: я шучу. Если бы мы сидели рядом на ученом совете факультета и я захотел бы представиться, я бы, вероятно, сказал: «Бедеркиндом прозываюсь и в компьютеры играюсь».

Никто особенно не смеется. Как и все мои шутки, эта тоже нуждается в объяснении. Шутка заключается в том, что именно благодаря теории игр я впервые заинтересовался компьютерами и построением математических моделей. Математические модели – единственные дети, которых я произвел на свет. Во всяком случае, эта фраза вызывает улыбку, и я понял почему: даже если вы не особенно удачливы в словесной игре, вы всегда можете сказать, что это имеет какое-то отношение к сексу, а мы все рефлекторно улыбаемся, когда кто-то упоминает о сексе.

Мне следовало бы рассказать, что такое математическая модель, верно? Ладно. Эго просто. Это изображение чего-то, выраженное в цифрах. Оно используется потому, что машинам гораздо легче оперировать цифрами, чем реальными предметами.

Допустим, я хочу узнать, как будет вести себя планета Марс в течение ближайших нескольких лет. Я беру все, что мне известно о Марсе, и перевожу в числа: одно число – для его скорости на орбите, другое – для массы, третье – для диаметра в милях, четвертое определяет, с какой силой притягивает его Солнце, и так далее. Сообщив компьютеру все, что он должен знать о Марсе, я рассказываю ему с помощью таких же чисел о Земле, Венере, Юпитере, о самом Солнце, обо всех прочих глыбах материи по соседству, которые, на мой взгляд, оказывают влияние на Марс. Затем я обучаю компьютер некоторым простым правилам, в соответствии с которыми набор чисел, описывающий, скажем, Юпитер, воздействует на числа, описывающие Марс: закон обратных квадратов, некоторые законы небесной механики, ряд релятивистских поправок – компьютер должен знать очень много разных вещей. Но не больше, чем я ему рассказал.

Когда я сделаю все это – не по-английски, конечно, а на одном из языков, понятных компьютеру, – внутри его будет храниться математическая модель Марса. Потом этот математический Марс может вращаться в математическом космосе столько, сколько мне хочется. Я говорю компьютеру: «18 июня 1997 года, 24.00 по Гринвичу», и он… наверное, можно сказать – он «представляет», где будет находиться Марс по отношению к моему телескопу «Квестар», стоящему на заднем дворе, в полночь по Гринвичу 18 июня 1997 года, и сообщает мне, в какую сторону смотреть.

Конечно, вы понимаете, что это не настоящий Марс, а только математическая модель. Но чтобы узнать, куда направить свой маленький телескоп, я могу считать модель «настоящим Марсом», только все происходит намного быстрее. Мне не нужно ждать 1997 года; я узнаю все за пять минут.

Но не только планеты могут продолжать математическую квазижизнь в банках памяти компьютера. Взять моего друга Шмуэля. У него тоже есть своя шутка, и состоит она в том, что он делает двадцать детей в день на своем компьютере. Он имеет в виду, что после шести лет усилий ему наконец удалось описать в виде чисел развитие ребенка в утробе матери, весь его путь от зачатия до рождения.

После этого было сравнительно легко описать все, что может произойти с детьми до их рождения. У мамы высокое кровяное давление. Мама курит по три пачки сигарет в день. Мама заболела скарлатиной или получила удар в живот. Мама продолжает каждую ночь трахаться с папой, пока ее не увезут в роддом. И так далее. Суть всего этого в том, что Шмуэль может видеть, когда что-то идет не так и дети рождаются недоразвитыми, или слепыми, или с ретролентальной фиброплазией, или с аллергией к коровьему молоку. Это проще, чем приносить в жертву множество беременных женщин, вскрывая их, чтобы посмотреть.

Ну ладно, вы больше не хотите слушать про математические модели, поскольку какой для вас интерес в математических моделях? Я рад, что вы спросили. Давайте рассмотрим пример. Предположим, вчера вечером вы смотрели парад звезд «Давным-давно» и видели Кэрол Ломбард или Мэрилин Монро в юбочке, развевающейся над симпатичными бедрами. Полагаю, вам известно, что этих девушек нет в живых. Я также полагаю, что ваши железы среагировали на мерцание катодной трубки так, как будто они живы. И поэтому вы все же получаете удовольствие от математических моделей, поскольку каждая из этих великих девушек в каждом своем движении и улыбке – не что иное, как число из нескольких тысяч цифр, преобразованное в световое пятно на фосфорном покрытии. И еще несколько чисел, чтобы выразить частотные характеристики их голосов. Ничего больше.

Суть заключается в том (как часто я употребляю эту фразу!), что математическая модель не только изображает реальный предмет, но иногда столь же хороша, как и реальный предмет. Нет, честно. Я имею в виду, неужели вы действительно полагаете, что если бы это были живые Мерилин или Кэрол, видимые, скажем, в свете прожекторов, то вы получили бы большее впечатление, чем от потока электронов, создающего их изображение в кинескопе?

Однажды вечером я видел Мэрилин в передаче «Давным-давно». И у меня возникли все эти мысли, и потому всю следующую неделю я потратил на подготовку мотивированной заявки о выделении средств, а когда дотация была получена, взял академический отпуск и начал превращать себя в математическую модель. Это на самом деле не так трудно. Непривычно – да. Но не трудно.

Я не хочу объяснять, что такое ФОРТРАН, СИМСКРИПТ или СИ, и поэтому просто скажу то, что мы говорим всем, – это языки, с помощью которых люди общаются с машинами. Мне пришлось хорошо попотеть, чтобы рассказать машине все о себе. Потребовалось десять месяцев и пять аспирантов, чтобы написать соответствующую программу, но это не так уж и много. Чтобы научить компьютер играть в покер, в свое время потребовалось больше. После мне оставалось лишь ввести себя в машину.

Именно это, по словам Шмуэля, было сумасшедшей затеей. Как и у всех, занимающих достаточно ответственные посты на факультете, у меня есть удаленный терминал в… я называл это моей «игровой комнатой». Однажды я устроил там вечеринку, сразу после того как купил дом, когда все еще думал, что собираюсь жениться. Как-то вечером Шмуэль заметил, как я вхожу в дверь и спускаюсь по лестнице, и застал меня методично печатавшим мою историю болезни от четырех до четырнадцати лет.

– Болван, – сказал он, – неужели ты думаешь, что заслуживаешь увековечивания в компьютере 7094-й модели?

– Свари кофе, – попросил я, – и оставь меня в покое, пока я не закончу. Послушай, можно воспользоваться твоей программой по осложнениям после свинки?

– Параноидальный психоз, – заметил он. – Наступает примерно в возрасте сорока двух лет. – Однако он ввел в машину пароль и дал мне доступ к своей программе.

Закончив, я сказал:

– Спасибо за программу. Но твой кофе омерзителен.

– Нет, это у тебя омерзительные шутки. Ты действительно считаешь, что в этой программе будешь именно ты? Ты?

К тому времени у меня на лентах уже была большая часть сведений, касающихся физиологии и внешних факторов, и я прекрасно себя чувствовал.

– Что такое «я»? – спросил я. – Если оно говорит, как я, думает, как я, помнит то же, что и я, и поступает так, как поступил бы я, – что оно такое? Президент Эйзенхауэр?

– Эйзенхауэр умер много лет назад, болван, – отрезал он.

– Проблема Тьюринга, Шмуэль, – сказал я. – Предположим, я нахожусь в одной комнате с телетайпом. А компьютер находится в другой комнате с телетайпом и запрограммирован так, чтобы моделировать меня. А ты находишься в третьей комнате, связанной с обоими телетайпами, и ведешь беседу с нами обоими – и ты не сможешь сказать, кто из нас я, а кто машина; в чем тогда разница? И есть ли она?

– Разница в том, Джозайя, – ответил он, – что я могу дотронуться до тебя, могу почувствовать твой запах. Если бы я был достаточно сумасшедшим, я мог бы поцеловать тебя. Тебя. Не модель.

– Ты бы смог, – сказал я, – если бы тоже был моделью и был бы в машине вместе со мной. – Я пробовал шутить с ним: – Смотри! Можно решить проблему перенаселения, если поместить всех в машину. Или, предположим, я заболел раком. Мое физическое «я» умирает. Зато математическая модель жива и невредима.

Но он действительно был обеспокоен, решил, что я схожу с ума. Его беспокоила даже не сама сущность проблемы, а мое отношение к ней, и я стал очень осторожен в беседах со Шмуэлем.

Итак, я продолжал играть в игру Тьюринга, стараясь сделать ответы компьютера неотличимыми от моих собственных. Я объяснил ему, что значит зубная боль и то, что помнил о сексе. Заложил в него связи между людьми и телефонными номерами и названия всех столиц штатов, за знание которых я получил награду в десятилетнем возрасте. Я научил его неправильно писать слово «ритм», так как сам всегда писал его неправильно, и говорить «поместить» вместо «положить» из-за юношеской привычки. Я играл в эту игру, и, Бог свидетель, я выиграл ее.

Не могу с уверенностью сказать, что я потерял взамен.

Но кое-что потерял.

Я начал терять память. Когда из Кливленда позвонил двоюродный брат Элвин, чтобы поздравить меня с днем рождения, я целую минуту не мог вспомнить, кто он такой. (За неделю до этого я рассказал компьютеру все о моих летних каникулах, которые проводил с семьей Элвина, включая и тот день, когда мы оба потеряли девственность с одной и той же девушкой под мостом недалеко от фермы моего дяди.) Мне пришлось записать телефонные номера Шмуэля и моей секретарши и постоянно носить их в кармане.

По мере того как продвигалась работа, я забывал все больше. Однажды вечером я посмотрел на небо и увидел три яркие звезды, расположенные на одной линии прямо над головой. Это меня напугало, потому что я не знал, что это за звезды, пока не пришел домой и не достал звездный атлас. А ведь Орион был для меня самым простым созвездием. А когда я посмотрел на телескоп, который сам сделал, то обнаружил, что не помню, как рассчитывал зеркало.

Шмуэль продолжал предостерегать меня. Я действительно очень много работал, по пятнадцать часов в день и больше. Но не чувствовал переутомления, а так, словно постепенно теряю самого себя. Я не просто учил компьютер быть мной, но вкладывал в него части самого себя. Это настолько потрясло меня, что я устроил себе выходные на всю рождественскую неделю и уехал в Майами.

Но когда я вернулся к работе, то уже не помнил, как работать на клавиатуре вслепую; пришлось вводить информацию в компьютер по одной букве. Я чувствовал, что хотя и продвигаюсь вперед, но информации все еще недостаточно, некие важные моменты еще отсутствуют. И я продолжал переливать себя в ячейки магнитной памяти: ложь, которую я сказал на призывной комиссии в 1946 году, шуточный стишок, который сочинил о моей первой жене после развода, и что написала Маргарет, когда сказала, что не выйдет за меня замуж.

Для всего этого в банках памяти было полно места. Компьютер мог вместить в себя все, что содержал мой мозг, особенно с помощью программы, которую я написал вместе со своими пятью аспирантами.

В результате память не исчерпалась. Исчерпался я сам. Помню оглушающее чувство темноты и пустоты, и это все, что до сих пор помню.

Что бы ни означало «до сих пор».

У меня был друг, который свихнулся, когда работал над телеметрическими исследованиями для одной из программ «Маринера». Я помню, как навещал его в больнице, а он рассказывал мне медленным, спокойным, бесстрастным голосом, что врачи делают для него. Или с ним. Электрошок. Гидротерапия.

Это, по крайней мере, разумная рабочая гипотеза, объясняющая, что происходит со мной.

Я помню – или мне кажется, что помню, – резкий электрический разряд. Я чувствую – или мне кажется, что чувствую, – ледяной поток вокруг меня.

Что это означает? Хотел бы я знать. Готов допустить, что, вероятно, чрезмерная перегрузка меня доконала и теперь я тоже пребываю в полном покое, в больнице, где за мной наблюдают психиатры и ухаживают медсестры. Можно такое допустить? Господи, я молюсь, чтобы это так и было. Я молюсь, чтобы тот электрический разряд оказался шокотерапией, а не чем-нибудь еще. Я молюсь, чтобы тот холодный поток оказался лишь водой, сочащейся из моих влажных простыней, а не потоком электронов в транзисторных модулях. Я не боюсь того, что сошел с ума. Я боюсь альтернативы.

Я не верю в альтернативу. Но все равно боюсь ее. Я не могу поверить, будто все, что от меня осталось – моя индивидуальность, мое «я», – всего лишь математическая модель, хранящаяся в банках памяти компьютера 7094. Но если это так?! Если это так, господи, что случится, когда – и как я смогу этого дождаться? – кто-нибудь включит меня?