Текст книги "Цена жизни – смерть"

16

Добропольский появился около десяти: вышел на крыльцо, посмотрел, не поджидает ли его кто, и пошел к стоянке. Турецкий медленно тронулся, не включая фар, вслед за ним. На стоянке к Добропольскому вальяжно подошел тип лет двадцати пяти, в котором действительно с первого взгляда угадывался обыкновенный «бык». Они перекинулись парой фраз, Добропольский так и не сел в машину, повернулся, и они вместе, прогуливаясь, пошли обратно в сторону НИИ. Турецкий тоже развернулся и поехал следом.

Добропольский с «быком» продолжали беседовать, причем говорил преимущественно «бык», профессор сохранял непроницаемое выражение лица и помалкивал.

– Подойти бы поближе, послушать, о чем они там мило беседуют, – помечтал Азаров.

Турецкий промолчал. В отличие от Азарова он собирался вскоре это выяснить: Денис записывал их разговор.

Парочка тем временем зашла в летнее кафе. «Бык» заказал коньяк, профессор – кофе, из чего Турецкий сделал вывод, что «бык» не один: на метро такие деятели не ездят, а за руль он садиться, похоже, не собирается.

– Пошли! – сказал Турецкий.

Они устроились рядом, но по-прежнему ничего не слышали: их подопечные перешли на шепот. Тут же пристроились двое Денисовых ребят. По плану им предстояло обострить ситуацию, если встреча будет проходить в обстановке дружбы и доверия, чтобы дать Азарову повод к задержанию.

Обострять, однако, ничего не пришлось. Добропольский с «быком» не поладили, и парень, расстегнув пиджак, продемонстрировал профессору пушку.

– Надо вязать! – шепнул Турецкий Азарову, который тоже все видел.

Но Азаров схватил его за руку:

– Погодите, Александр Борисович. Давайте выждем.

Азаров, в отличие от Турецкого, произнес фразу достаточно громко, и за соседним столом их услышали. «Бык» недружелюбно посмотрел в их сторону, достал из кармана сложенный во много раз полиэтиленовый пакет, развернул его, под столиком засунул в него руку с пистолетом и приказал профессору встать. Они двинулись на выход, Добропольский впереди, «бык» сзади, при этом он пару раз оглянулся в сторону Азарова с Турецким, поэтому им пришлось пока остаться на месте и изобразить полное непонимание происходящего. Денисовы ребята тоже на всякий случай продолжали попивать кофе, они имели приказ не вмешиваться без крайней необходимости.

Добропольский и его конвоир, выйдя из кафе, быстро пошли в неосвещенную глубь парка. Турецкий последовал за ними, Азаров сделал то же без всякого энтузиазма. Турецкий заметил в последнюю секунду, как «бык» юркнул на задворки заведения. Он удержал Азарова и шепнул ему на ухо:

– Обойдем с другой стороны.

– Надо подкрепление вызвать! – на бегу предложил Азаров.

– Поздно! Раньше было рано, а теперь – поздно!

Они обежали заведение и опять оказались возле заднего двора, огороженного металлической сеткой и заваленного стройматериалами. Азаров обо что-то споткнулся и вполголоса выругался.

– Тс-с, – зашипел на него Турецкий.

Азаров пошарил под ногами и поднял полуметровый обрезок водопроводной трубы:

– Пригодится.

Турецкий ухватился за столб, на который была натянута сетка, лихо перемахнул через забор и очутился на крыше миниатюрного сарайчика, высотой меньше человеческого роста. Азаров уже был на земле и замер в неестественной позе с обрезком трубы в руке. Турецкий спрыгнул рядом с ним. Сарайчик оказался собачьей будкой. В ней сидел лохматый зверь размером с медведя.

– Сенбернар, – прошептал Азаров. – Наверное, добрый. Или нет?

Чудовище смотрело на людей безразличными светящимися глазами.

– Меланхоличный, – прошептал в ответ Турецкий.

Они осторожно обогнули штабель кирпича. Спиной к ним стоял «бык» с пистолетом на изготовку и укрывшись за профессором. Он, видимо, ожидал нападения с той стороны, откуда пришел. Место для засады «бык» выбрал явно неудачное: слишком шумно, неудивительно, что он прошляпил Турецкого с Азаровым.

Турецкий аккуратно взял кирпич и сделал еще один шаг вперед. Азаров тоже рванулся вперед со своей железкой наперевес. «Бык» резко обернулся к нему, но сделать ничего не успел. Потому что просто Турецкий огрел его кирпичом по голове.

– С меня пол-литра, ребята, – проохал спасенный Добропольский.

– Генеральная прокуратура, – сурово сказал ему Турецкий, – проедете с нами. – И добавил шепотом Азарову: – Придержи их здесь, я сейчас вызову наряд и организую свидетелей – подтвердить, что Добропольский пришел в кафе по своей воле и они вели себя, как старые знакомые. Заберешь их и сразу кол*!*и*!*, а меня не упоминай, если что – я оказался рядом случайно. Ладно, я пошел, потом договоримся.

17

«…Я на втором курсе.

Мой ГП и бывший ГП – друзья не разлей вода. Временами я даже ревную. Вчера ГП пригласил меня на свидание – впервые после лета.

И не пришел.

Я испугалась, позвонила ему домой – узнать, может, с ним что-то случилось. Нет, ничего не случилось. Просто ГП окончательно опошлился. Его отец сказал мне, что он отправился в гости к БГП, он сам слышал, как они договаривались по телефону.

Сегодня утром я хотела ненавязчиво выяснить, так ли это, но ГП на занятия не пришел, а разговаривать с БГП я не хочу.

Звоню ГП. Он говорит, что нездоров и потому не пришел вчера. А после занятий я вижу его на скамейке около спортплощадки в институтском дворе. Он явно поджидает БГП. Правильнее сказать – БГП-2, очевидно, теперь и я получила отставку.

Неделю у меня все валится из рук.

Я не слышу, о чем со мной разговаривают родители, дома на меня смотрят подозрительно. Бабушка учиняет мне допрос с пристрастием и, ничего не добившись, дает неожиданный совет: записаться в конноспортивную секцию.

– Зачем?! – удивляюсь я.

– Говорят, во время скачки дурь от тряски из головы выскакивает.

Через неделю обида моя идет на убыль, и я могу рассуждать здраво (мне так кажется). И, рассудив здраво, я начинаю подозревать, что в этой истории не все ладно. БГП-2 один раз уже чуть не отправил БГП-1 в мир иной, – значит, нет никаких гарантий, что и в нынешней их дружбе его помыслы чисты и невинны, как у младенца. Но у меня нет никаких доказательств, да что там доказательств – никаких реальных поводов для подозрений, только смутное ощущение надвигающейся катастрофы. Но просто подойти и поделиться подобными умозаключениями с бывшим героем-поклонником я не могу, гордость не позволяет и элементарный здравый смысл: кто поверит в серьезность моих слов при подобных обстоятельствах? Никто. Поэтому я стараюсь сохранять выдержку и жду подходящего момента. Собственно, наш разрыв установлен явочным порядком, должны же мы когда-нибудь согласовать его официально.

Я возвращаюсь домой, и… мы случайно сталкиваемся в вагоне метро.

– Здравствуйте! – говорю я. – Мы, кажется, раньше встречались, только не припомню где.

– Это у вас дежа-вю, лечиться надо.

С минуту он молчит, потом его прорывает: он открыл для себя новый мир благодаря людям, с которыми его познакомил БГП-2, я тоже обязательно должна его увидеть своими глазами, он не хотел ничего мне говорить, пока не убедился, что не так страшен черт, как его малюют, но теперь он уверен, etc, etc, etc.

Честно говоря, я вообще ничего не понимаю. Мне кажется, он бредит.

Мы встаем на «ВДНХ», идем пешком минут пятнадцать и заходим в хрущевский дом, стоящий в глубине двора на улице Сельскохозяйственной. Поднимаемся на пятый этаж и попадаем в штаб-квартиру подвижников андеграунда. В квартире стоит неприятный запах. БГП (или все-таки ГП?) замечает мой обонятельный дискомфорт и патетически замечает:

– Учуяла? Это аромат морального разложения, с точки зрения носа простого обывателя, и дух антисоветизма, по мнению всевидящего ока.

В квартире кроме нас находились тощий парень и не менее тощая девушка, одетые в тельняшки размера шестьдесят шестого, рост шестой, то есть они свободно могли поместиться в одной и даже гулять там внутри. Двигались они плавно и как-то зябко – точь-в-точь замерзшие лебеди в зоопарке промозглым осенним утром. В детстве мне их было жаль до слез: бедолаги не знают, что такое теплые рукавицы и теплая батарея.

Хозяева разговаривали полуобрывками фраз на полурусском языке. Если закрыть глаза, можно было представить, будто здесь собрались на свой съезд учителя английского из деревенских школ и как следует посидели за бутылью самогона. Меня несколько смутило то, что ГП не представил меня своим новым знакомым, а их мне. Впрочем, они с нами не заговаривали, возможно, они общаются только с узким кругом посвященных, подумала я.

Мы с ГП уселись на диван. Вот он, подходящий момент, подумала я, хозяева нас не замечают, общество еще не собралось, нужно прояснить все сейчас, пока нам никто не помешал. Я поинтересовалась у ГП, каков его статус в новом мире и придет ли ГП-2, его имя я произнесла с чувством неприязни. Но ГП сделал вид, что не заметил этого.

– Его статус – житель периферии, причем по ту сторону – не изнутри, а снаружи, среди толпы. К тому же он пыхтит над конспектами, могу поспорить на сто тугриков.

Это означало, что и я тоже – среди толпы. Но ведь я дала себе слово отослать эмоции в отпуск до полного выяснения всех обстоятельств. Мы просидели довольно долго молча. ГП изучал авангардную картину на противоположной стене – один из двух предметов, указывающих на связь здешних обитателей с миром искусства, вторым был футляр от флейты, висевший на крючке под самым потолком.

– Ждать долго? – серьезно спросила я.

– По геологическим часам – тикнуть не успеет. И вообще, куда спешить? Мы уже здесь.

– Тогда давай хоть чаю выпьем.

Я поднялась и направилась на кухню, но ГП, проявив неожиданную прыть, подскочил с дивана и любезно остановил меня:

– Лучше обожди здесь, я сам.

Он отсутствовал больше двадцати минут. По геологическим часам можно урожай чая вырастить, собрать, расфасовать и отправить в торговлю. Потом купить, заварить и выпить. Меня уже подмывало послать все к черту и уйти домой, но я уговорила себя остаться. Мало ли какие в новом мире ГП обычаи, а чужие обычаи все-таки следует уважать, до определенных пределов конечно.

Вернулся ГП:

– Извини, чаю нет, кончился еще вчера. Есть портвейн, но язык не поворачивается тебе его предложить.

– Ладно, раз чая нет, давай поговорим о живописи. – Я кивнула на картину: – Скажи, в ней есть перспектива?

Он посмотрел на меня со значением, снова сбегал на кухню и принес мне самокрутку. И понес: про наши родственные души, про то, что он вошел в мир через эту картину, на которой, оказывается, изображен идиллический пейзаж: Кришна любуется Вселенной; про то, как ничего в ней не видел, кроме хаотических мазков, пока первый раз не затянулся; как его предупреждали: мол, с первого раза никого не пробирает, а его пробрало, и Кришна собственноручно провел его по всем закоулкам и объяснил, что к чему во Вселенной в целом и на этой картине в частности.

Закончив свой сумбурный рассказ, он раскурил самокрутку и протянул мне:

– Если у нас родственные души, ты тоже должна пройти через ворота с первого раза.

Я неожиданно почувствовала враждебность, исходящую от всего вокруг: от хозяев (хозяев ли?), возившихся на кухне, от этой картины, от флейты в футляре, даже от стен, пола и дивана, на котором мы сидели. И еще – колоссальное нервное напряжение. Как разведчик на допросе: стоит сказать что-нибудь не то или не так – все, конец. Конец в данном случае должен наступить не для меня, но от этого ничуть не легче, наоборот – больше дрожи в коленках.

Я затушила косячок о каблук (никакой пепельницы в комнате не было и в помине) и спросила ГП:

– Где эти ворота?

Он посмотрел на меня как на трехлетнюю девочку, пристающую к окружающим с расспросами, откуда берутся дети. Но я настаивала:

– Есть, например, ворота в любом гараже, есть Покровские ворота, есть Бранденбургские ворота, а где те, через которые я должна пройти?

– Не важно. Они есть, совершенно точно, тебе этого достаточно?

– Нет. Если не можешь объяснить, где они, скажи хотя бы: они едины для всех или каждый открывает свой собственный проход внутри себя?

– Зачем без толку философствовать? Пока не попробуешь – все равно не поймешь. Не бойся – это главное.

– Погоди. Ты начал с вполне рационального мотива: я должна проникнуть в особый мир и там, в этом особом мире, к тебе присоединиться, так?

– Так.

– Вот и давай разберемся, что это за особый мир и как в него попадают, чтобы меня не занесло по ошибке черт знает куда.

– Ладно, я тебе объясню.

– Сначала насчет ворот. Они всенародные или для личного пользования?

– Для личного, конечно.

– Замечательно! И мир этот каждый открывает для себя сам?

– Да.

– То есть это внутренний мир, такой раскрепощенный сон наяву?

– Да.

Он отряхнул самокрутку, снова подкурил и затянулся.

– Но в чужие сны проникнуть невозможно, и общаться во сне невозможно – спящий человек слышит и видит только себя. Поэтому я не смогу присоединиться к тебе в твоем особом мире, только в этом, на этом диване эпохи Возрождения. Но ни ты, ни я этого не почувствуем, поскольку перестанем воспринимать окружающее.

Я отобрала у него самокрутку и снова загасила о каблук.

– Пойдем отсюда, – решительно сказала я. – Поговорим в другом месте.

– Я останусь, – ответил ГП. – И ты оставайся.

– Хорошо, пойдем просто проветримся. Я хочу немного погулять.

Мы медленно пошли в сторону проспекта Мира. На улице ГП взял меня за руку и принялся убеждать:

– Ты думаешь, зачем индейцы курили трубку мира?

– Дикие люди, – ответила я. – Полжизни посвящают всяким глупостям. У цивилизованных людей совсем другие пристрастия.

– Ты не понимаешь! Они посидели рядом, пыхнули и решили все проблемы. Без всякого переговорного процесса о разрядке межплеменной напряженности.

– Конечно, а что им делить? Рыбу в озере? Если у всех голова на плечах – им должно быть ясно, есть всего два пути: перебить друг у друга некоторое количество едоков или разграничить сферы влияния.

– Нет, ты опять ничего не понимаешь! – закричал ГП. – Можно делить озеро с тремя рыбами до полного взаимного уничтожения. Я же не об этом говорю! Им не надо ничего друг другу объяснять. Вот в чем пафос состоит. Раскумарили свою трубку по кругу и все поняли. Дошло? Поняли одновременно, то есть прошли в один и тот же мир и прониклись общими мыслями. Потом только переспросили: «Угу?» – «Угу!» – так, на всякий случай, для индейского протокола, вдруг кого не вставило. А знаешь, как мамонты вымерли?

– Поели всех древние чукчи вместе с древними эскимосами. А из бивней сделали трубки мира.

– Не-а. Стоят двое. «Угу?» – «У-у». Так и вымерли. Может, пойдем назад?

– Погоди. Я еще не надышалась, и мы не договорили. Демографическую проблему у мамонтов мы вообще опустим, если ты не против, а с твоими любимыми индейцами на самом деле все не так. Они трубку мира курили после, а не вместо переговоров. Наши бы пропустили граммов по пятьсот – семьсот, но это опаснее: спьяну можно опять перессориться. А индейцы накурились до полного оцепенения – и полный порядок: если языками еле ворочают, какая может быть война?

ГП начал злиться:

– Ты не на комсомольском собрании. Забудь свой твердолобый марксизм хоть на минуту. Позавчера я мог летать, только не с кем было. Если бы ты была рядом – полетали бы вместе. А так я лежал, руками в койку вцепился, как клещ, чтобы не оторваться.

– А если бы отпустил?

– Улетел бы, к чертовой бабушке.

– Через форточку?

– Душа улетела бы, астральное тело. Ему не нужны для полета материальные приспособления и материальные препятствия не препятствуют. Это бычок нельзя сквозь закрытую форточку выкинуть на улицу.

– И ты свое астральное тело удержал руками? – поинтересовалась я.

– Сознанием! Силой воли. А руками держался, чтобы сконцентрировать волю.

– То есть в переводе на нормальный язык: ты сбрендить боялся. Боялся, что травка выветрится, а галлюцинации останутся. Значит, ты понимал где-то в глубине сознания, что бредишь, но поделать с этим ничего не мог, так как твое «я» тебя уже не слушалось – ему летать хотелось. А ты его обманул: не стал убеждать, что летать оно не может, а вцепился в кровать руками и не пустил.

– Ямбух фюр психопатологик унд психоаналитик, – насмешливо прокомментировал ГП. – Ты сама не попробовала, а пытаешься толковать мне мои ощущения.

– Ощущения наркоманов сходны – это медицинский факт, как и то, что Бога нет, каждый ребенок знает. Ты сам, между прочим, меня только что в этом убеждал. Говорил: индейцы трубку мира по кругу пустили – и все друг про друга поняли. Говорил или нет? – Теперь уже я начала злиться.

– Ну говорил.

– Прекрасно, идем дальше, к полетам астрального тела. Ты испугался?

– Испугался, – ответил он без энтузиазма. – Испугаешься, когда почувствуешь, что крышу сейчас сорвет, а придержать некому.

– «Крышу сорвет»! Ты уже заговорил, как те двое в тельняшках. Итак, ты признаешь, что испугался, потому что почувствовал, что шарики за ролики заехали.

– Прекращай! «Шарики за ролики»! – Он резко развернул меня и показал на дебелую тетку лет тридцати с синяком по глазом, которая вышла из овощного с переполненной хозяйственной сумкой, из которой торчал совершенно гнилой кочан капусты. – А вот она – образец духовного здоровья, да?!

– Сам прекращай. Ты ей и так никогда не уподоблялся, без всякой травки. Можно подумать, ты бежишь от невыносимых социальных язв. Кончай мне мозги пудрить! Зачем ты стал за кровать хвататься? Объясняю еще раз: это был подсознательно найденный способ борьбы с психическим расстройством. Ты должен был доказать своей ложной личности, которая рвалась полетать, что она ложная, пока она не упорхнула. Доказательства бывают двух типов, если помнишь математику, прямое конструктивное и от противного. Первое отпадает. Твоя летающая личность набрала слишком большую силу с форсажем из травки и не допустила бы никаких логических построений против себя. Остается соглашаться с ней и в рамках ее мироощущения привести ее к противоречию, осознав которое она самоуничтожится. Ты этого добиться не смог, но, по крайней мере, удержал ее в рамках приличия.

– Ладно, проехали. – Он явно устал. – Не хочу с тобой спорить. Пыхнешь – все поймешь. Пошли. В жизни надо все попробовать.

– Что значит – все?! И жареных младенцев в сметанном соусе?

– Ты идешь или нет?

– Нет! И тебя прошу, не ходи!

Он пошел.

 
Не я иду, не я кричу —
земля кричит, горланит во все горло.
С пивною кружкой в баре за столом не я сижу…
не я верчусь от боли, как бурав…
 

Опускай в стихах ненужные строчки не опускай – легче не будет.

Хочется завыть: ну что же делать?!

На следующий день он оборвал все цветы на клумбе перед главным корпусом и принес мне прямо в аудиторию на лекцию. Сказал, что остался при своем мнении, но на улицу Сельскохозяйственную больше не ходок, поэтому наш спор можно считать чисто академическим, не затрагивающим никого из участников непосредственно. И очень хорошо, что я вчера вернулась домой.

…С момента последних описанных событий прошло два месяца. ГП регулярно колеблется между состояниями бывшего и действующего. Я поклялась больше никогда в жизни не оказывать на него давления.

Сегодня на лекцию пришел замдекана и объявил сногсшибательную новость: ГП задержан за употребление наркотиков. По окончании занятий состоится комсомольское собрание курса, на котором мы должны дать суровую оценку поступку нашего товарища. Бывшего товарища. Явка строго обязательна. Все принялись бурно обсуждать услышанное.

– Почему он – бывший наш товарищ? – спросила я. – Мы будем осуждать его поступок посмертно?

Замдекана надулся как индюк и вышел, не ответив.

На собрании он полчаса словоблудил про перестройку, моральный облик советского студента и в итоге потребовал исключить ГП из комсомола и ходатайствовать перед администрацией об отчислении его из института.

Замдекана никто не любил, так что почти все проголосовали против. Он трижды требовал переголосовывать под разными предлогами и добился того, чего заслуживал, – единогласного «нет». Зачем ему вообще понадобился этот цирк, недоумевала я. Несмотря на повсеместный треп про «новые времена», ГП могли вышибить коленом под зад и не спрашивать мнение комсомольского собрания. Очевидно, за него кто-то ходатайствовал. И деканат решил на всякий случай заручиться всенародной поддержкой.

Прошла еще неделя.

ГП приказом ректора объявили выговор и тем ограничились. И он, похоже, окончательно и бесповоротно, без всяких к тому предпосылок с моей стороны, а исключительно идя навстречу собственным чаяниям, перешел в разряд БГП…»