Текст книги "Цена жизни – смерть"

28

Кстати.

Все-таки едва ли похитители младшего Промыслова стали бы долго держать его на Врубеля прямо в «гастрономе» наркотиков. Тем не менее напрашивается вывод, он не очевидный, но довольно последовательный и косвенно подтверждаемый со всех сторон: Жеку таки умыкнули наркоторговцы, и к этому, так или иначе, был причастен розничный дилер на «опеле», – возможно, в рясе, возможно, нет.

А машину, из которой стрелял Вовик, проверили молниеносно. Оказалось, что он ее элементарно угнал около Театра на Таганке, примерно за сутки до своей эпохальной операции. Владелец сразу заявил об угоне, его проверили, никакой связи с Вовиком не обнаружили, никакого криминала на него тоже не нашли. То есть эта задачка разрешилась просто и решение ее никуда не вело.

А вот задачку о том, где Вовик мог достать оружие, очевидно, придется решать гораздо дольше и, что обидно, без помощи самого Вовика. Конечно, на черном рынке, наверное, можно купить и не такую экзотику, там тебе и самолет-невидимку Б-2 продадут, были бы деньги, но у Вовика-то денег не было и быть не могло. Не за пятьсот же рублей, отобранных у таксиста, приобрел он свой арсенал? И представить, что он в одиночку врывается на территорию какого-нибудь артиллерийского склада и, угрожая пистолетом стоящим в карауле солдатикам, выносит на горбу ПТУРСы, тоже трудно.

А вот скооперироваться с кем-нибудь из наркомафии он, пожалуй, мог. Связи какие-то у него были, и совсем не обязательно он должен был искать щедрого наркобарона. Наркобарон сам мог его найти, прознав о неистребимом желании Вовика отомстить своим мучителям.

Но версия эта крайне неправдоподобна.

Зачем наркодельцам убирать Любимова и Кривенкова, если они были фактически деловыми партнерами? Кривенков со вверенным ему УНОНом, судя по всему, так сильно влиял на ситуацию, что, по большому счету, являлся одним из руководителей наркосетей в России. Но даже если Кривенков вдруг зарвался и потребовал слишком большую плату за предоставляемую им «крышу», его наверняка можно было убедить путем мирных переговоров, а вот с новым руководством УНОНа придется налаживать контакты практически с нуля. А если уж решили от него избавиться, то зачем столько шума? За те же деньги, которых стоили пресловутые ПТУРСы, можно было нанять суперпрофессионала с обычной снайперской винтовкой, а не пользоваться услугами дилетанта Вовика, который в лучшем случае перед стрельбой прочитал инструкцию по эксплуатации ракетной установки, но наверняка ни разу в жизни из нее не стрелял.

Волюнтаристски отказаться от версии с наличием заказчика Турецкий, конечно, не мог, но решил отрабатывать ее в последнюю очередь. А если постулировать (хотя бы временно), что Вовик действовал один, то нужно в первую очередь выяснить, как он вышел на Любимова, ни фамилии, ни места работы которого еще неделю назад не знал. И самое главное, кто тот замечательный «друг», который одолжил ему ракеты. Неделю эту Вовик провел на Соколиной Горе, – значит, оттуда и надо начинать поиски.

Причем в данном случае Турецкого больше интересовали исцеляющиеся наркоманы. С кем-то из персонала клиники Вовик вряд ли мог близко сойтись – они там наверняка достаточно опытны, чтобы не воспринимать треп своих подопечных всерьез.

Дименштейн, как и обещал, предоставил Турецкому записи бесед психолога со своими пациентами. Из шестнадцати человек Турецкого заинтересовали двое: Дегтярев Сергей и Зинченко Никита. Только эти двое прореагировали на побег Вовика несколько неординарно.

Дегтярев заявил, что обо всем впервые услышал только что, Вовика не помнит, и вообще, ему не до того, а Зинченко высказался в том духе, что Вовик – луч света в темном царстве мракобесия и идиотизма.

Остальные пациенты восприняли побег просто как повод развлечься, правда, о том, что охранник умер, им так и не сообщили – опять же из-за их тонкой душевной организации. Конечно, и среди них мог скрываться тайный союзник Вовика, умело маскирующийся под тамошнего среднестатистического обывателя. Но сперва Турецкий все-таки решил прощупать Дегтярева и Зинченко.

Щупать, разумеется, нужно было в личной беседе, никакая аудиозапись не способна передать мимику собеседника, его внешнюю реакцию на поставленные вопросы; да и психологам Турецкий не слишком доверял. В принципе можно, конечно, в официальном порядке добиться разрешения на допрос клиентов Дименштейна, но идти на открытую конфронтацию Турецкий пока не хотел.

На свой страх и риск, положившись на то, что Дименштейн не злодей, Турецкий поехал в клинику вырабатывать взаимоприемлемые условия допросов.

Компромисс был найден на удивление быстро. Дименштейн сам предложил решение, довольный тем, что Турецкий не собирается допрашивать всех поголовно.

На некоторое время «важняку» предстояло перевоплотиться в знаменитого психиатра, который снизошел до посещения подобной клиники и с огромным трудом дал себя уговорить провести терапевтические сеансы с одним-двумя больными. Но не больше, только с одним-двумя.

Дименштейн настоял на том, чтобы при разговорах присутствовал штатный психолог – это поможет пациентам быстрее освоиться в новой для них обстановке, но самое главное, если вдруг Турецкий поведет себя слишком уж не по-психотерапевтски, «коллега» сможет его выручить, вовремя вмешавшись и не дав облажаться.

На Дегтярева Турецкий возлагал особые надежды: дело в том, что его отец был кадровым офицером ВВС и, хотя авиация как бы не имеет на вооружении ПТУРСов, армия она и есть армия, мог где-нибудь достать.

Но беседы не получилось – Дегтярев, усевшись на полу в позе лотоса, честно и открыто смотрел прямо на Турецкого, но вряд ли что-нибудь видел и уж точно ничего не слышал. На любой вопрос «важняка» он упорно отвечал молчанием и только блаженно улыбался. А минут через пять просто встал и ушел.

– Вы не расстраивайтесь, – успокоил Турецкого «коллега», – он и со мной не очень-то разговаривает. Сережа увлекается йогой и в основном все время посвящает медитации. Собственно, я не считаю себя специалистом, но, по-моему, он достиг приличных успехов на этом поприще, хотя и выбрал не самый тривиальный объект сосредоточения.

– То есть он действительно мог не подозревать о том, что был побег из клиники, стрельба и всякое такое? – искренне удивился Турецкий. Медитация медитацией, но, когда в ста метрах от тебя стреляют, как-то сложновато не обращать на это внимания.

– Конечно. Он опять решал очередную парадоксальную проблему и на какое-то время вообще забыл, кто он и на какой планете живет.

– Какую проблему?

– Классический пример: дзеновские «коаны». Как звучит хлопок одной ладони? Или как поместить живого гуся в кувшин с узким горлышком, не разбивая кувшина? Роль объекта для концентрации заключается в том, чтобы дать возможность интуитивному, неэгоцентрическому типу мышления, который соотносят с активностью правого полушария, занять в сознании доминирующее место – место, которое обычно занимает аналитический эгоцентрический тип мышления, соотносимый с активностью левого полушария…

Турецкий слушал, выпучив глаза.

– Объект для концентрации обеспечивает, очевидно, возможность такого сдвига путем монополизации нервной активности левого полушария, что позволяет правому полушарию стать доминантным. Объект для концентрации может приводить в состояние перегруженности и фрустрации левого полушария. Это происходит в том случае, когда медитирующий размышляет над внешне парадоксальной проблемой. В результате такого перераспределения человек впадает в состояние так называемого просветления, истинного сознания, сверхсознания или космического сознания. Называть это можно по-разному, но определенно внешний мир в таком состоянии для него просто перестает существовать.

Ни хрена в этой лекции Турецкий не понял, но «коллеге» поверил, с самим не раз такое было – замкнешься на задачке, а вокруг хоть трава не расти.

Слава богу, юный, семнадцатилетний Зинченко оказался не столь откровенным психом – вел себя вполне адекватно, на вопросы отвечал охотно, перед «светилом психиатрии» Турецким не комплексовал.

– Я, профессор, совершенно нормален, – уверил он Турецкого, объяснив, что по жизни он пацифист, гетеросексуал, политикой не интересуется, а если бы интересовался, то был бы, скорее всего, центристом-консерватором, вообще противник любых крайних мер, острых углов и стрессовых ситуаций. – Даже настоящим наркоманом меня назвать трудно, подумаешь, пару раз пыхнул, кислоты попробовал. Но родители сказали: лечись – я и лечусь. Вот Серега – это да, это всем психам псих. Его бы в папин самолет посадить и отправить на Тибет к далай-ламе, там ему самое место. Он бы там еще и левитировать научился, а потом подорвал бы этого далай-ламу, на фиг, и сам бы стал далайламить.

– Чем подорвал? – прорвался-таки из-под личины психиатра следователь и тут же быстренько спрятался обратно за виртуальную спину психиатра. – Концентрированной психической энергией?

– Да бомбой натуральной, авиационной, тонны на полторы. Он когда, это… не в нирване своей, – Зинченко покрутил пальцем у виска, – говорил, что у него дома таких целый склад…

– Я надеюсь, вы ему не слишком поверили? – поинтересовался «коллега» после ухода Зинченко. – Я бы лично вам не советовал, если в сказанном и есть доля правды, думаю, она о-о-очень невелика.

– А как вы думаете, почему Зинченко восхищался поведением Молчанова? – вопросом на вопрос отреагировал Турецкий. – Как он сам, способен на что-либо подобное?

– Нет, определенно не способен и именно поэтому восхищался. Это он только говорит красиво о своей умеренности во всех вопросах, на самом деле он, как и все в таком возрасте, нигилист и максималист. У него острый комплекс вины перед родителями, которые, видимо, целенаправленно растили из него гения, а когда «вдруг» не получилось, разочаровались в ребенке, от этого происходит и потребность приврать, приукрасить действительность.

29

Наконец пришли запрошенные документы из Иркутска. Прочитав в дневнике Долговой о подозрениях насчет причастности ее отца к убийству деда Коржевского, Турецкий страстно возжелал прояснить так называемого ДСДД – Другого Старого Друга Деда. Но скорее не в свете давнего убийства, а в свете похищения Божены.

По тем скудным данным, которые присутствовали в дневнике: примерный возраст, профессия и перелом в девяносто четвертом обеих рук – иркутские коллеги все-таки отыскали нужного человека. Им оказался Максим Максимович Ариев, который все еще был жив и даже неплохо себя чувствовал.

В пухлом пакете лежали копия давнего акта баллистической экспертизы того самого ружья, из которого, возможно, был убит дед Коржевского, копия протокола допроса Ариева и изъятое у него последнее письмо к нему Долговой, датированное двадцать первым июня.

Письмо было коротким, и, по сути, только один абзац по делу:

«…В свойствах БЭ я уверена и все же не решилась попробовать его на Ж. Отговариваюсь перед собой же, что никто бы мне этого не позволил, что начались бы новые неприятности, что я все-таки в первую очередь ученый и не пристало мне создавать „подпольные абортарии“, но если честно, легче не становится. Ж, как ни чудовищно это звучит, просто создан для БЭ, с его абсолютно чистой клинической картиной предрасположенности. В результате я пребываю в состоянии раздвоения личности: то кусаю локти от досады, то пою себе дифирамбы за то, что не дерзнула рисковать его жизнью…»

К сожалению, тогда Долгова о похищении Жеки, скорее всего, еще не знала, так что никаких упоминаний об этом или предположений о личности похитителей в письме не было. Более того, даже не упоминалось об автокатастрофе, в которую попал Сахнов.

Обращаясь к иркутским коллегам, Турецкий отослал им копии некоторых материалов из дела об убийстве деда Коржевского, благо что за давностью лет его позволили изъять из дела, находящегося в архиве КГБ-ФСБ.

Как ни странно, дело было расследовано по всем правилам, даже с предъявлением обвинения какому-то Суслову А. П., рецидивисту, которого судили и даже дали высшую меру, не абы кого убил все-таки однофамилец тогдашнего идеолога КПСС. Правда, оружия так и не нашли, этот Суслов показал, что утопил его в Яузе и, конечно, тут же забыл, где именно.

И вот теперь почти двадцать лет спустя Турецкий держал в руках акт баллистической экспертизы, в котором черным по белому было написано, что выстрел в Павла Коржевского был произведен из одноствольного охотничьего карабина ТОЗ-14У производства Тульского оружейного завода, изъятого у гражданина Ариева М. М.

А самого Ариева факт сокрытия вещественного доказательства тяжкого преступления совершенно не смущал. Турецкий прочел протокол:

«Ариев. С Афанасием Долговым мы вместе после войны работали. Арестовали нас тоже вместе, фактически всю нашу биохимическую лабораторию, времена тогда сами знаете какие были, дело врачей, космополиты безродные… А потом Афанасия вдруг выпустили и еще двоих. А остальные получили сроки за вредительство, мне, например, дали еще скромно – восемь лет с последующим поселением здесь вот, в Иркутске. На Долгова, разумеется, никто обиды не держал, и за предателя его не считали, тогда от этого мало что зависело – кому-то вдруг невероятно повезло, так тот и вышел. Рады были, что хоть не расстрел. А потом уже, в шестьдесят втором, Афанасий меня нашел, звал к себе в Москву, обещал лабораторию, только я уже осел тут, обжился, жену здесь похоронил, умерла от туберкулеза, тоже лагеря сказались. Тогда-то мне Афанасий и рассказал о своем приятеле, который на него донос настрочил. А дальше я знаю только то, что мне Толик, сын Афанасия говорил, а потом уже Божена, его внучка.

Следователь. Объясните, каким образом в вашем доме оказалось изъятое ружье.

Ариев. Ружье старое, его Афанасий лет тридцать—тридцать пять назад купил у какого-то егеря в заповеднике, не хотел свое из Москвы возить, а здесь в тайге без ружья нельзя. Потом оно у меня хранилось, каждое лето они приезжали, забирали, а уезжали – опять его ко мне. В 80-м, когда Афанасий погиб, как-то все хлопотали, суетились, все добро свалили в сарай, а когда руки у меня наконец дошли все разобрать и почистить, Толик мне уже контейнер прислал с какими-то деталями – и в нем же ружье разобранное. А убил он Коржевского или не убивал, не знаю, ружье было вычищенное, да я и не собирался докапываться до подробностей. Даже когда он на следующее лето приехал и сказал, что за отца отомстил, я его как и что не расспрашивал. Был бы Толик жив, вы бы от меня ничего не добились, а так никому от моих рассказов хуже не будет. Божена, кажется, сама и без меня обо всем догадалась, она девочка умная…»

Теперь нужно было внести протест в порядке надзора по делу по обвинению этого Суслова, расстрелянного за преступление, которого он не совершал. Верховный суд просто обязан будет прекратить дело ввиду допущенной судебной ошибки. А родственники Суслова вполне могут подать в суд на ФСБ как правопреемника КГБ и требовать компенсации за причиненный моральный ущерб.

Турецкий выделил материалы в отдельное производство, составил постановление и отнес все это в уголовно-судебное управление.

Интересно, знал ли Анатолий Долгов, что за него страдает невиновный?

30

Скептицизмом психолога в отношении Дегтярева и Зинченко Турецкий не проникся, определенно кто-то из этих двоих приложил руку к вооружению Вовика. Причем Турецкий скорее склонялся к тому, что ПТУРСы Вовик одолжил у Зинченко, тому страшно захотелось побахвалиться, но в последний момент он переложил ответственность на пребывающего в астрале Дегтярева. На всякий случай, чтобы не приставали лишний раз. Но проверять нужно было обоих, вернее даже не их, а их квартиры, дачи, гаражи, огороды и прочие места, где мог располагаться арсенал. Очень не хотелось бы, чтобы подвиг Вовика вдохновил еще кого-нибудь на подобную пиротехническую атаку.

К счастью, сие громкое дело было на контроле у всех у кого только можно, ни в силах, ни в средствах Турецкого никто не стеснял, поэтому, добившись от Меркулова санкций на любые обыски любых подозреваемых впрок и отправив по всем подозрительным местам саперов с миноискателями, сам «важняк» пошел еще раз допросить Вовика Молчанова.

У врачей энтузиазма не прибавилось, о том, чтобы перевезти Вовика в тюремный лазарет, не могло быть и речи, и, хотя в консилиуме, сплошь состоящем из докторов наук и академиков, не было полного единодушия, все специалисты сходились в одном: Вовику не жить. Только сроки, отпущенные ему, назывались разные, и самый большой – два-три дня.

Выглядел Вовик действительно ужасно: живой труп с мутноватыми счастливыми глазами. Чтобы притупить боль, ему кололи морфий, и Вовик испытывал привычный кайф. Турецкий присел на стул в изголовье больного:

– Вовик, сними грех с души, признайся, где взял ракеты.

Давить на Вовика было бесполезно, ему уже нечего бояться, и обещать ему златые горы представлялось глупым. Приходилось надеяться, что он сам что-нибудь расскажет, по своей воле, без всяких дополнительных моральных, материальных и прочих стимулов.

Но Вовику было не до ракет.

– Знаешь, а умирать совсем даже не страшно. Думал, буду выть, на стены кидаться, руки врачам целовать: спасите, дайте еще денечек пожить. Ни хрена! Вот чего бы я точно хотел, чтобы меня прямо сейчас затащили на тридцатый этаж, а лучше на пятидесятый, совсем здорово было бы, если бы на Эмпайр-стейт-билдинг – там, говорят, сто десять этажей, – и дали бы выйти в окно. Кайф, а?

– Возможно.

– Я же даже на самолете никогда в жизни не летал, знал бы, что такая фигня, сам бы сел на эту ракету.

Увы, последнего желания умирающего Турецкий выполнить не мог, даже если бы захотел.

– Вовик, ну хоть про Божену расскажи.

– А что про нее рассказывать, я же сказал уже, пусть себе живут…

– Видишь ли, Вовик, – взялся убеждать Турецкий, – Божену тоже похитили, а до того ей угрожали, покушались на нее, ну и так далее. Я просто хотел узнать, что – твое, а что – настоящих злодеев, нужно нам с этим определиться побыстрее. Есть подозрение, что ее похитили те же уроды, что и Жеку Промыслова…

Вовик сфокусировался на Турецком и поморщился, может быть, скорее не от боли, а от воспоминаний о Жеке.

– Чего ты меня агитируешь? Я звонил пару раз, ну говорил ей гадости всякие, что, мол, сука она, что жить ей осталось там два дня или две ночи, спрашивал, как хочет умирать: медленно и мучительно или быстро и больно. Один раз даже чуть не задавил ее машиной, но не смог – в последний момент рука дрогнула, пацифист хренов.

– А когда в последний раз звонил?

– Пару дней назад, из больнички. А она, представляешь, в первый раз испугалась, до того просто трубку бросала молча, а тут как заорет: кто вы такой, наконец, прекратите…

– Стоп, ты из автомата звонил, из того, который в холле? – переспросил Турецкий.

– Я что, даун, что ли? Из манипуляционной, там один внутренний телефон, а другой городской, больничка же крутая, там со связью все о'кей.

– А как же камеры, почему тебя не засекли?

– Кто сказал, не засекли? Повязали, да только я успел.

В палату заглянула симпатичная медсестричка:

– Господин Турецкий, там вас к телефону просят.

Повальные обыски с миноискателями наконец дали результат. На даче у Зинченко (все-таки Зинченко, и тут интуиция Турецкому не изменила!) найден бункер, из которого изъяты три автомата Калашникова, шесть противопехотных мин, шесть пистолетов и целая гора боеприпасов. Хозяин дачи объяснил, что приобрел оружие на всякий случай, никогда им не пользовался и совершенно не подозревал, что его семнадцатилетний сын знает о существовании арсенала, а тем более – шифр кодового замка. ПТУРСов, по заверению Зинченко, было действительно пять, то есть Вовик унес все. Один у него не сработал, второй попал в Кривенкова со товарищи, а еще три оставались в машине, когда его взяли.

– Ну что, Вовик, разъяснили мы твоего друга, – похвастался Турецкий, вернувшись в палату. – Давай колись по порядку: как ты вычислил своего Любимова, зачем тебе Никита родительский тайник выдал, и очень тебя прошу, объясни мне, ради Христа, ну зачем тебе ракеты понадобились, взял бы, что ли, автомат…

– Какой Никита? О чем это ты? – довольно умело разыграл полное непонимание Вовик.

– Никита Зинченко, семнадцати лет от роду, твой коллега по больничке. У него на даче только что обнаружили тайник с оружием, на кодовом замке твои отпечатки пальцев, так что отпираться бесполезно. И глупо. Да и предательством это уже не считается, потому что мы сами все нашли, без твоей же помощи, сечешь? – Насчет отпечатков Турецкий соврал, эксперты только что туда поехали, но не тот тип Вовик, чтобы думать о конспирации, натягивать перчатки и затирать следы.

– Ладно, пиши, начальник, – смирился Вовик. – Ну увидел я этого мудака по телику, когда первый раз смотался…

– Любимова?

– Угу. Какой-то хмырь там выступал на крыльце этого домины, ну около которого я стрелял потом, а Любимов сзади торчал – скалился, козел. И тут я его фамилию вспомнил, пять лет не мог, они мне, козлы, все мозги отшибли, а тут вспомнил. Думал, пробегусь по братанам, ствол найду, а не найду ствол – зарежу или удушу собственными руками. А твой Денис, или как его там, тут же меня и обратно в больничку, хорошо, хоть дозу купил. Я тогда за дозу мог чего угодно сделать, только я ему тогда про Любимова не сказал, много чего сказал, а Любимова себе приберег. А с Никитой мы пыхнули как-то вместе, он и в больничке доставал как-то, он и говорит: застебал папаша-урод, сил нет никаких терпеть, вытащить бы автомат из его сраного бункера и располосовать любимого родителя вдребезги и пополам. Дальше я спросил, он ответил – и про бункер, и про шифр. Тогда меня, конечно, переклинило: я тут парюсь, а этот козел на воле жирует. Дальше ты знаешь. А насчет автомата ты не прав, пулю можно выковырять откуда угодно, а вот из кусочков новых мудаков собирать пока не научились.